Глава шестнадцатая
В большом долгу я перед тобой, читатель! Пора, давно пора рассказать тебе о Терезии Симак, вокруг которой в первой части настоящего повествования развернулось столько важных событий.
Нежданный и негаданный приезд Ивана Белограя, ее заочного друга, ошеломил Терезию. Белограй показался ей таким хорошим, так он тронул ее, что она на какое-то мгновение забыла все на свете: и строгую мать, и любивших посудачить соседей, и даже Олексу Сокача, который был для нее больше чем другом. Она давно любила его, и он любил ее. Осенью они собирались пожениться.
К счастью для Терезии, она скоро опомнилась. Правда, это произошло не без помощи старшины Смолярчука. Он разыскал ее на берегу Тиссы. Сейчас же после того, как она рассталась с Иваном Белограем, он пригласил ее к начальнику заставы.
Терезия вошла к капитану Шапошникову, уже порядочно растревоженная вопросами Смолярчука: давно ли она знает своего гостя, Белограя, как и когда познакомилась с ним. Предчувствуя недоброе, с виноватым выражением лица, готовая каждую секунду разрыдаться, она села на краешек стула, скрестила на коленях руки и покорно ожидала страшных вопросов.
Шапошников с первого взгляда понял ее тяжелое состояние и решил быть крайне осторожным.
— Ну как, Терезия, распахали залежные земли над Тиссой?
Она молча кивнула, и губы ее задрожали.
— Значит, у вас в этом году посевная площадь расширится чуть ли не наполовину?
Она опять кивнула и белыми острыми зубами крепко прикусила нижнюю губу.
— А Соняшну гору не собираетесь в этом году приводить в божеский вид? Не мешало бы и левый, каменистый ее бок украсить виноградниками.
Терезия вскинула голову:
— Зачем я вам понадобилась, товарищ начальник? Спрашивайте!
Голос ее прозвучал сурово. Шапошников улыбнулся:
— Вот теперь могу спрашивать. Теперь вы сможете ответить на все вопросы.
Он спросил о том же, что и Смолярчук: ждала ли она своего сегодняшнего гостя, откуда он прибыл, по ее приглашению или так, сам, давно ли она его знает, как и когда познакомилась.
Терезия ответила. Когда капитан Шапошников узнал что Иван Белограй ее заочный друг, что познакомилась она с ним письменно, он попросил ее принести на заставу все письма Ивана Белограя, полученные ею из Берлина. Терезия принесла. Шапошников спрятал их в несгораемый шкаф и заручился словом Терезии, что она никому не будет рассказывать о своем разговоре с пограничниками. Даже матери. И особенно не должен знать об этом Иван Белограй. Если он еще раз появится в доме Терезии, она и виду не должна подать, что ее отношение к нему изменилось. Пусть пока все остается по-старому.
Терезия вернулась домой. Мать, накинув на плеча платок (с гор тянуло не весенней прохладой), ждала дочь, у калитки.
— Ну, зачем ты понадобилась пограничникам? Винтовки на рогачи хотят поменять да солдатский субботник устроить на твоей Соняшной горе? Так или не так? Говори! Чего молчишь?
— Нет, мама, у пограничников другое дело.
— Какое же?
— Да так… по комсомольской линии.
Опустив голову, Терезия быстро прошла мимо матери, скрылась в доме. Ужинать она отказалась. Легла в постель не раздеваясь.
Мать, умаявшись за длинный весенний день, крепко спала, а Терезия весь поздний вечер и всю ночь проплакала. Стыдно, больно ей было за то, что случилось сегодня, и страшно за день завтрашний. Не зря заинтересовались пограничники ее берлинским другом. Не друг он ее, нет! И не Иван Белограй. И как же она этого сама не увидела? Как позволила себя так опозорить? Явился перед ней кудрявый, с красивыми очами, веселый, бойкий на язык, и она, дура этакая, приняла его за хорошего человека, улыбалась ему, ласкала глазами и даже… Да разве можно перенести такое?
Терезия неистово терла платком пылающий оскверненный рот, скрежетала зубами. Обессилев от ярости, от презрения к себе, опять начинала плакать. Так, в слезах, и заснула.
Утром, увидев дочь, мать всплеснула руками, заохала:
— Господи! Что с тобой, донько? На тебе лица нет. Бледная… Щеки втянуло, как у старухи. Глаза провалились.
— Заболела я, мама, — уклончиво ответила Терезия и направилась к двери.
— Да чем же ты заболела? Вчера вечером была здоровая, а сегодня… Пойдем сейчас же к доктору!
. — Зачем? Не нужен мне доктор!
— Да ты что мелешь, говоруха? Как это так — не нужен тебе доктор?
— Так… он мне не поможет.
— А кто ж тебе поможет? Постой, донько, постой!..
Мать взяла дочь за подбородок, подняла ее низко склоненную голову, пытливо заглянула в глаза. Неужели ее единственная, ненаглядная дочь непоправимо обижена? Неужели ей уже заказана дорога к счастью? Когда же это случилось? Кто этот супостат, обидевший добрую, работящую, честную, доверчивую и красивую дивчину? Где он? Да она ему глаза выцарапает, да она его сердце вырвет и бросит собакам из Цыганской слободки…
О чем только не передумала Мария Васильевна, чего только не перечувствовала, глядя в глубоко ввалившиеся глаза дочери!
— Ганнуся, родная моя, говори правду, ничего не скрывай.
Только в минуту особого материнского волнений, когда любовь к дочери до краев переполняла ее сердце, Мария Васильевна называла Терезию Ганнусей. И первое и второе имена были даны ей давно, со дня рождения. Все новорожденные девочки, дочери прихожан протестантской церкви, как правило, получали двойное имя. Получила его и дочь Марии Васильевны. Ганнусей она звала ее до года, кормя грудью. Позже — Ганко-Терезией, потом просто Терезией. Ганнуся воскресала всегда в тех случаях, когда матери хотелось по-особому нежно приласкать свою доньку.
И только один Олекса Сокач называл ее постоянно Ганнусей. Терезии для него не существовало, хотя для всего колхоза она была Терезией, хотя под всеми ее портретами, напечатанными в газетах и журналах, значилось, что она Терезия Симак, Герой Социалистического Труда, виноградарша из пограничного колхоза «Заря над Тиссой». Свою преданность первому имени Терезии он объяснял очень просто: «Ты для всех Терезия, а для меня и матери — Ганнуся. Только мы имеем право тебя так называть».
Все это вспомнила Терезия, услышав материнское «Ганнуся».
— Чего ж ты молчишь? — встревоженно настаивала мать. — Говори! Все говори! Ничего не бойся.
Терезия отвела глаза от матери:
— Нечего мне тебе сейчас говорить, мама. Потом… Скоро узнаешь.
— Да что я узнаю? — чуть не закричала, чуть не застонала Мария Васильевна. — Случилось что-нибудь, да?
— Мама, если любишь, ничего не будешь спрашивать.
— Ганнуся!
Терезия была неумолима: ушла на Соняшну гору, не открыв матери своей тайны.
На горе Соняшной Терезию встретила веселая толпа ее подруг по бригаде. Стоя полукругом на взрыхленном склоне виноградника, они опирались на свои рогачи и дружно, в один голос, декламировали: «Любят летчиков у нас. Конники в почете. Обратитесь, просим вас, к матушке-пехоте… Обойдите всех подряд — лучше не найдете; обратите нежный взгляд, девушки, к пехоте…»
Не выдержав, они рассмеялись и со всех сторон бросились к Терезии.
— Ну, бригадир, принесла нам привет от кудрявого пехотинца? — спросила веселоглазая смуглая Марина.
Терезия поняла, что Иван Белограй, перед тем как прийти к ней, был здесь, на виноградниках Соняшной горы, говорил с девчатами и всех их околдовал, как и ее.
Василина, Вера, Евдокия допытывались:
— Как поживает твой гвардеец?
— Почему не привела его на виноградники?
— А кем он тебе доводится, Терезия: сватом, братом, приятелем или просто так… пятое колесо до воза?
— Не поломал бы ему ребра твой Олекса…
Что должна была сказать своим подругам Терезия? Как повести себя? Подхватить шутку, посмеяться: низко, мол, кланяется вам, девчата, Иван Белограй, всех обнимает, желает здоровья и счастья? Нет, она не засмеялась и даже не улыбнулась. Строго, с достоинством посмотрела на развеселившихся подруг, покачала головой:
— Эх, девчата, девчата!.. Я думала, уважаете меня, а вы… Этот гвардейский пехотинец Иван Белограй такой же мой, как и ваш. Он освобождал для нас с вами Закарпатье, кровь заплатил за нашу свободу…
Виноградарши смутились. Они действительно уважали Терезию и совсем не хотели ее обидеть.
Бойкая на язык Мария первая дала отбой. Обняла бригадиршу, поцеловала в щеку.
— Не гневайся, Терезка. Все это мы от широкого сердца.
Теперь Терезия позволила себе улыбнуться:
— И насчет Олексы Сокача и ребер тоже от широкого сердца?
— А то как же! Вот явится сюда еще раз Иван Белограй, так мы ему так прямо и скажем: смотри, гвардеец, у нашей Терезии есть жених, и он очень и очень ревнивый.
— Ладно, девчата, довольно об этом, — серьезно и решительно сказала Терезия. — Не за тем я пришла к вам. Хочу попрощаться. До свиданья. Смотрите ж тут, не обижайте Соняшну гору.
— Не обидим, Терезка, будь спокойна! — дружно откликнулись виноградарши.
Попрощавшись с подругами, Терезия вернулась домой, где ее уже дожидалась машина. В тот же день она села в поезд Явор — Будапешт и покинула Советский Союз, так и не повстречавшись с Олексой Сокачем и, значит, не рассказав ему о своей встрече с Белограем. Вернулась из-за границы после первомайских праздников, когда ее «берлинский друг» был уже разоблачен. Терезия узнала об этом от майора Зубавина. А дома, от матери, она узнала о том, что, пока она была в Венгрии, приходил Олекса Сокач. Мрачный. Злой. Неразговорчивый. Молча положил на нижнюю ступеньку связку книг, которые когда-то брал читать у Терезии, и, молча, чужой и враждебный, ушел.
Терезия поняла, что до Олексы Сокача дошел слух о ее «берлинском друге». Она сейчас же бросилась в Явор, чтобы рассказать Олексе правду.
Дома его не застала: уехал на паровозоремонтный завод во Львов принимать для своей комсомольской бригады новый паровоз.
Терезия устремилась к другу Олексы — Гойде. С трудом сдерживая слезы, краснея от стыда, не смея посмотреть Василю в глаза, она чистосердечно исповедалась перед ним. Он сочувственно выслушал ее, утешил как мог: «Не горюй, Терезия, все у вас уладится». А потом, став озабоченно-строгим, спросил:
— Предупреждал тебя майор Зубавин, чтобы ты никому ничего не рассказывала об этом Иване Белограе?
— Предупреждал.
— Почему же ты не держишь слово, товарищ пограничная комсомолка? Почему первому встречному выкладываешь такие важные секреты?
— Разве ты первый встречный? Я же только тебе одному тебе рассказала.
— Могла мне и не рассказывать, так как я давно все знаю. Олексе тоже собираешься рассказать?
— А как же! Если ему не расскажу, так он… — Терезия запнулась и замолчала.
Василь Гойда смотрел на девушку веселыми, смеющимися глазами, а она готова была вот-вот расплакаться.
— Что же он сделает? — насмешливо спросил Гойда. — Разлюбит? Не женится?
— Он и так уже разлюбил! — Крупные слезы побежали по щекам Терезии. — Поверил сплетням!.. Не захотел даже поговорить с моей мамой, убежал. — Терезия схватила руки Гойды и, сжимая их, умоляюще взглядывала ему в глаза: — Василь, расскажи ему, правду, образумь!
— Сначала тебя надо образумить, дивчина хорошая. Терезка, дурачина, успокойся! Выбрось из головы, что Олекса разлюбил такую дивчину, как ты! Немыслимо это дело. Да он сам к тебе завтра или послезавтра явится, сам прощения попросит и сам будет набиваться со своей любовью. Эх, Терезка, Терезка!.. Золотая Звезда на твоей груди, а цены ты себе не знаешь. Побольше гордости, красавица! Повыше голову, знаменитая виноградарша! Недоступно сверкай глазами! Таких, только таких любит наш брат мужчина!
Василь Гойда утешал Терезию в таком же духе еще полчаса. К концу разговора с ним она перестала плакать и на ее просоленных слезами губах блеснула первая улыбка. Она ушла от Василя Гойды уверенная в том, что такой парень обязательно наладит ее дружбу с Олексой.
Олекса Сокач вернулся из Львова на новом паровозе «ЭР 777-13». Локомотив поставили на запасный путь. Он сейчас же был окружен группой молодых яворских паровозников. Комсомольцы сняли с трубы предохранительный щиток, осторожно смыли керосином смазку, заправили буксы, подтянули все гайки, подбили буксовые и дышловые клинья, выкупали весь паровоз от трубы до колес, покрасили по своему вкусу, не жалея самых дорогих красок.
— Ну, хлопцы, как мы ее назовем? — спросил Олекса, закончив покрывать алой нитроэмалью колеса машины.
— Ганной-Терезией! — воскликнул кочегар Иванчук.
Иванчук так покорно сложил руки на груди, так виновато усмехнулся и так смиренно зажмурился, что все комсомольцы засмеялись. Вынужден был улыбнуться и Олекса.
— Давайте назовем ее просто… «Галочкой», — предложил он.
— Кто она такая, эта самая Галочка? — спросил Иванчук. — Замужняя или еще невеста?
Под общий смех товарищей Олекса ответил, что Галочка — это обыкновенная птица с длинным сизым носом, с черным хвостом и черными крыльями.
К вечеру машина «ЭР 777-13», сияющая лаком, медью, никелем, с полным тендером угля и воды, готова была вступить в строй действующих локомотивов.
Олексе Сокачу хотелось сию же минуту вскочить на паровоз, раздуть пламя в его топке, поднять пар и помчаться с тяжеловесным поездом в любую часть света. Увы, этот желанный момент отодвигался на продолжительное время, так как на линии было достаточное количество рабочих паровозов. Послезавтра, согласно графику, станет на очередную промывку «ЭР 770-09». И только тогда «Галочка» будет иметь право на огонь, на пар, на труд, на жизнь. Через два дня! А что же делать Олексе сегодня? И завтра?
Он вздохнул и, оглядываясь на свою «красавицу», отправился домой.
На выходе из ворот депо он лицом к лицу встретился с Андреем Лысаком. На практиканте был светлокоричневый, с золотой искрой костюм, песочного цвета шелковая рубашка и желтые сандалеты. Он был надушен и модно причесан.
— А, Олекса, здорово! — Он протянул Сокачу обе руки. — Поздравляю с получением паровоза, товарищ бригадир! Когда в рейс?
— Когда прикажут. Ты еще не раздумал практиковаться на моем паровозе?
— Что ты! Наоборот. Я только об этом теперь и думаю, как буду с тобой работать.
— Не похоже! — Олекса с ног до головы оглядел Лысака.
Лысак вздохнул, развел руками и поднял глаза к небу:
— Грешен: люблю красивую рубашку и добротный пиджак, люблю выпить хорошего вина. Молодость!.. Состарюсь, так все разлюблю, все, кроме молока! — Лысак засмеялся. — Сегодня тоже собираюсь грешить. Может, составишь компанию, а? — Он похлопал себя по карману: — Деньги имеются.
Он покачал головой.
— На чужие не гуляю. — Он достал пятьдесят рублей, протянул Лысаку: — Вот тебе долг, держи!
— Какой долг? Чепуха! — Андрей решительно отстранил руку Сокача. — Спрячь, если не хочешь, чтоб я рассердился. Вчера я тебя угостил, а завтра — ты меня.
— Нет, дружище, от меня ты не дождешься угощения. Возьми!
— Пожалуйста, могу взять. Ты куда сейчас идешь?
— Никуда.
— Как это — «никуда»?
— Так. Домой. На Кировскую.
— Нам по дороге. Я провожу тебя.
Андрей взял Олексу под руку, и они вышли из депо.
— Что это ты сегодня такой колючий? — ласково спросил Лысак.
— Я всегда такой.
— Нет, не всегда. Праздник у тебя, новый паровоз получил, а ты… Может, случилось что-нибудь? — Лысак шлепнул себя ладонью по лбу, остановился, придержал товарища. — Да, Олекса, правда то или неправда, что про тебя и про Терезию говорят? Будто слесарь Иван Белограй, демобилизованный гвардеец из Берлина, отбил у тебя Терезию, женится на ней. Верно это или сплетни?
Олекса угрюмо молчал.
— Ну, а ты сам как думаешь? — вдруг спросил он и вызывающе посмотрел на Лысака.
Андрей не ожидал такого ответа. Он растерялся и не сразу нашелся, что сказать. Готовясь по поручению Крыжа к разговору с Олексой, намереваясь у него выведать что-нибудь об Иване Белограе, он предусмотрел, казалось ему, все, что скажет Олекса и что он ответит. Нет, оказалось, не предусмотрел.
— Я думаю… думаю, что это неправда.
— А зачем же ты тогда лезешь с этой неправдой в мою душу?
И выражение лица Олексы и его взгляд были злыми, а руки сжимались в кулаки. Это не испугало Андрея.
— Не кипятись, механик. Я все это тебе по-дружески сказал, чтоб ты знал, какие идут разговоры о Терезии и об этом геройском слесаре Иване Белограе. Интересно посмотреть на него — какой он? Говорят, красавец, глаз не оторвешь. Верно это?
— Не знаю.
— Да ты видел его или не видел?
— Ну, видел. Мордастый. Высокий, как верблюд.
— Давно видел?
— Еще до отъезда во Львов.
— А после приезда не видел?
— Нет… Да чего ты пристал с этим Белограем? Пошел ты с ним знаешь куда…
Последние слова Олексы отрезвили Андрея Лысака. Он понял, что сказал лишнее, не в меру был настойчив и неосторожен в своих расспросах. А ведь дядя Любомир специально предупреждал: смотри интересуйся Белограем как бы между прочим. Надо было исправлять положение, выкручиваться. Андрей засмеялся, по-дружески обхватил плечи Олексы:
— Никуда я не пойду с этим Белограем. Не нужен он мне. С тобой я пойду, на Кировскую.
— Не пойдешь со мной на Кировскую. Я останусь здесь, на Степной. Мне надо зайти к товарищу.
Олекса снял с плеча руку Андрея, холодно кивнул и направился во двор, огороженный высоким цветущим терновником. Здесь жил Василь Гойда.
— А, вот ты и сам явился! Очень хорошо! Молодец! Чуткий товарищ, быстро догадался, что счастье в опасности.
Такими словами, глядя на Олексу смеющимися глазами, встретил его Василь Гойда.
Олекса хорошо знал характер друга и поэтому не придал особого значения его словам. Он, как обыкновенно, поздоровался, достал сигареты, сел к окну, где всегда сидел, и приготовился подробно рассказывать, как ездил во Львов, какой получил паровоз, как разукрасила его комсомольская бригада. Но Василь Гойда неожиданно направил разговор совсем на другие рельсы. Закуривая, он сказал:
— Недавно у меня была Терезия…
Олекса испуганными глазами смотрел на друга и ждал, что тот еще скажет.
— Привет тебе передавала, — добавил Гойда. — Удивляется, почему ты ее забыл, почему перестал ездить на своем мотоцикле на Соняшну гору.
— И больше ничего она тебе не говорила? — спросил Олекса. Лицо его окаменело, голос зазвенел.
Гойда сделал вид, что не замечает перемены ни в лице Олексы, ни в его голосе.
— У нас с Терезией большой был разговор, всего не упомнишь.
— Про меня она больше ничего не говорила?
— Про тебя? Постой, дай вспомнить. Да, вот!.. «Соскучилась я, говорит, по Олексе, а он, дурак, не догадывается об этом, не показывается над Тиссой».
— Василь, ты брось эти свои шутки! Я с тобой серьезно. Знаешь, ты, что Терезия сделала? Она… она… — Олекса махнул рукой, отошел к окну.
Гойда похлопал ладонью по спине Сокача.
— Правильный у тебя язык, Олекса, умница: отказался слушаться твоей глупой головы и ревнивого сердца. Эх, ты!.. Поверил сплетням…
Олекса круто, всем корпусом повернулся к Гойде, воскликнул с гневом и болью:
— Не сплетни это! Я сам разговаривал с Иваном Белограем и собственными ушами слышал, что он говорил.
— Интересно, что он тебе говорил?
— Ну… почему он демобилизовался, почему приехал в Закарпатье. Ради нее все это сделал. Оказывается, он ее жених. Вот! А я, дурак… И не мне одному он хвастался своей невестой: все депо знает.
— Он, и должен был хвастаться, такая у него была роль. А вот ты, Олекса, должен был бы поехать к Терезии и поговорить с ней, правда то или неправда.
— Правда!
— Ничего ты не знаешь.
— Знаю! Она с ним давно переписывалась, я сам его письма читал.
— Вот видишь!.. Терезия показывала тебе белограевские письма. Значит, никакого жениховства не было. Переписывалась с ним, как с другом, как с солдатом, который освобождал Закарпатье, а ты…
— Ты брось ее защищать, не стоит она!
— Стоит! — закричал Гойда. — Слушай, голова, два уха, когда ты разговаривал с Иваном Белограем?
— Давно.
— С тех пор не видел его?
— Нет.
— И не увидишь. Иван Белограй исчез. Уехал из Явора… Куда? В неизвестном направлении. Почему? Потому что… Одним словом, он понял, что Терезии ему не видать, как собственных ушей, и драпанул. Подробности я расскажу тебе в другой раз. Вот и все. Между прочим, какое на тебя произвел впечатление этот Иван Белограй? Говорят, с виду он был симпатичным парнем. Как по-твоему?
— На такой вопрос я уже отвечал. Что это вы все так интересуетесь Белограем?
Гойда подбежал к другу, схватил его за руку:
— Ты сказал, что уже отвечал на такой вопрос? Кто еще интересуется Белограем?
— Из Львова приехал на практику Андрей Лысак. Вот он и допрашивал меня: верно ли, что Белограй жених Терезии, когда я видел его, до отъезда или после приезда, красивый ли он…
— Андрей Лысак? Франт с Железнодорожной? Сын портнихи? Откуда ты его знаешь?
— Собирается, на моем паровозе практиковаться. Хочет стать машинистом.
— И как ты ответил на его вопросы?
— Как и полагается. Послал ко всем чертям.
— И правильно сделал. Олекса, слушай меня внимательно. Ты любишь Терезию. Она тебя тоже любит. И не переставала никогда любить. Если ты себе не враг, если считаешь меня своим другом — верь моим словам! Верь и завтра же садись на свой мотоцикл, мчись на Соняшну гору, обними и поцелуй Терезию. Можешь ей ни одного слова не говорить, только обними и поцелуй. И все будет в порядке, как и раньше.
Убежденность Гойды, его загадочный тон обескуражили Олексу Сокача:
— Василь, ничего не понимаю… Ты чего-то не договариваешь.
— Не договариваю, правильно. Договорю потом, когда буду иметь право. Ясно?
— Кажется, начинаю догадываться.
— Ну, так делай это молча, ни с кем не делись своими догадками. — Он многозначительно улыбнулся: — Этого требуют интересы твоего счастья, а также государственные интересы.
Так, полушутя, полусерьезно, закончил разговор Гойда с Олексой Сокачем.
Олекса вернулся домой поздно вечером.
Мать Олексы, как всегда, не ложилась, ждала его возвращения.
Анна Степановна души не чаяла в сыне. У нее была только одна тревога, одна забота, одна радость — Олекса. Просыпалась она, когда он еще спал; ложилась, когда он уже спал. С утра до ночи трудилась: готовила завтрак, обед, стирала белье, разглаживала рубашки, штопала носки, вязала из шерсти телогрейки, шарф или рукавицы. У Олексы всегда были и новые рубашки, и свежая обувь, и хороший костюм, не переводились сигареты. Бережливая Анна Степановна умела тратить деньги так, что Олекса ни в чем не испытывал недостатка. К деньгам, заработанным сыном, прибавляла изрядную долю своих. Прекрасная вышивальщица, унаследовавшая это ремесло от матери и бабушки, от несравненных ясеницких мастериц, она зарабатывала порядочно.
Никогда она не жаловалась Олексе ни на какие свой болезни и заботы. Но зато каждый день спрашивала, как он, Олекса, работал, с кем встречался. Больше всего мать интересовалась его дружбой с Терезией. Тут ее любопытство не знало границ. Все ей надо было знать: не разбаловалась ли она, став знаменитой виноградаршей, добрая, или злая от природы, почитает ли свою мать, что умеет делать, кроме выращивания винограда, любит ли наряжаться, бережливая или мотовка. Олекса, посмеиваясь, утешал мать: «Хорошая она, мама, не беспокойся». Но разве есть на свете слова, которые могли бы примирить мать с тем, что ее сын уже не всецело принадлежит ей, что его сердцем овладел кто-то другой…
Мать молча поставила перед Олексой ужин. Пока он ел, Анна Степановна сидела у плиты, сердито постукивая спицами и не поднимая глаз. Он поужинал, закурил и, подойдя к матери, прижался щекой к ее щеке.
— Эх, Олекса, Олекса… — Анна Степановна положила на стол аккуратный, в темнокрасном переплете томик «Молодая гвардия». — Вот, твоя Ганна-Терезия просила передать.
— Ганна? — Олекса схватил книгу, раскрыл ее, ожидая увидеть письмо или, на крайний случай, какую-нибудь надпись на заглавной странице. Ни письма, ни надписи не было. Встряхнул книгу, перелистал страницы — ничего. Он перевел взгляд на мать, хотел спросить у нее, когда была Терезия, что она говорила, в каком была настроении. В глазах матери он увидел осуждение его радости.
Под окном послышались шаги, и кто-то забарабанил пальцами в стекло:
— Эй!.. Товарищ Сокач!
— Кто там? — Олекса открыл окно.
В палисаднике, держась за шершавый ствол цветущего абрикосового дерева, стоял знакомый парнишка из депо, рассыльный Грицай. Олекса ясно видел облупленный нос Грицая, его крупные губы, рыжую голову, парусиновые туфли на босых ногах и все-таки не поверил глазам. О, появление Грицая в столь позднее время означало так много, что поверить сразу было нелегко.
Олекса молча смотрел на позднего гостя.
— Что так смотришь? Не узнаешь?
И какой же у Грицая славный голос, как много он обещает! И какой он вообще весь замечательный, этот неприкаянный, без отца и матери, парнишка!
— Ты чего пришел? Что тебе надо? — спросил Сокач.
— Твою машину срочно, сверх всякого графика, заправили. В двадцать три ноль-ноль. Покурим, а?
Сокач достал пачку сигарет «Верховина», бросил ее на подоконник.
Грицай аккуратно размял сигарету, зажег спичку, закурил. Олекса терпеливо ждал.
— Заправили, говорю, твою машину, — повторил рассыльный. — Так что готовиться надо в поездку.
— Когда ехать? — Олекса притворно зевнул.
— На семь тридцать приказано вызвать.
— Куда поедем?
— На «Северный полюс».
— Что же, на полюс так на полюс. Зайди на Железнодорожную, к практиканту Лысаку, предупреди, что завтра поездка. — Он еще раз и, конечно же, опять притворно зевнул. В душе Олекса ликовал. Ему хотелось схватить парня за руки, втянуть в окно и отгрохать с ним посреди ночи гопака.
Грицай сказал, что начальник депо уже приказал предупредить практиканта, и ушел, шаркая своими парусиновыми туфлями.
Если бы не позднее время, если бы Терезия жила не на самой границе, а где-нибудь в городе, Олекса сейчас бы помчался к ней и сказал, что завтра… «А не напутал ли чего Грицай? — вдруг подумал он. — Не розыгрыш ли это? О, если так!..»
Олекса оделся и, сказав матери, что скоро вернется, выскочил на улицу. В конце ее светились большие, во всю стену, окна дежурной аптеки. Отсюда можно соединиться по телефону с паровозным депо. Дежурный слово в слово подтвердил все, что сказал рассыльный. Завтра!.. В семь тридцать… Да, теперь не может быть никаких сомнений. Олекса повесил трубку, выскочил из аптеки и остановился. Что же теперь делать? Куда идти? С кем поделиться радостью?
На башне городского совета тускло мерцали бронзовые стрелки, почти накрывающие одна другую. Небо повсюду густо усеяно звездами. Только на севере оно закрыто не то облаками, не то горами, похожими на облака.
Московская улица, в четыре ряда обсаженная цветущими каштанами, была пустынна. Город уже спал, убаюканный тишиной, какая только бывает у южного подножия Карпат весной, среди цветущих виноградников и садов.
В полнакала тлели матовые дежурные шары. Скупо блестела ночная роса на свежеокрашенных бульварных скамейках. Чернела сырая земля на цветнике вокруг братской могилы; в слабом электрическом свете искрился гранит на обелиске.
Олекса дошел до конца Московской, до моста, и остановился. Черная громадная тень старинного, крепостного вида здания лежала на выложенной каменными плитами набережной. Сухие, выцветшие камни отдавали накопленное за день тепло. Внизу, за железными перилами набережной, шумела быстрая, прохладная Каменица. Огненные водоросли трепетали на поверхности воды — отражение звездного неба. Прибрежные ивы полоскали в горной снеговой воде свои молодые ветви.
Сокач спустился к реке, подошел к первой иве, сломал небольшую веточку и бросил в Каменицу. Стремительные белогривые струи подхватили добычу и, то скрывая ее в пучине, то выбрасывая на поверхность, понесли вниз, к Тиссе, к Дунаю.
Олекса проводил, далекую странницу веселым свистом. Счастливый путь! Что же еще сделать, куда пойти? Терезия… Если б она была рядом!
Проходя мимо ресторана с красным огненным раком, распростертым по стеклу витрины, Олекса увидел Андрея Лысака и цыгана-скрипача Шандора. Они стояли на тротуаре, махали руками перед машинами, проезжающими по улице, пьяно горланили:
— Такси!.. Такси!..
Олекса с опаской, стороной обошел гуляк. Отойдя на значительное расстояние, оглянулся. Скрипач Шандор и Андрей Лысак, не дождавшись такси, пошли пешком, шумно переговариваясь. Они удалялись в сторону Цыганской слободки. За ними, в тени деревьев, следовал какой-то человек, очень похожий на Василия Гойду. Олекса внимательно пригляделся. Да, это он, Гойда. Вспомнив разговор с Гойдой, он понял, почему его друг сейчас заинтересовался пьяным Андреем Лысаком. Вернувшись домой, Олекса разделся и лег спать.
Часы На башне пробили один раз, потом два, а сон не шел к Олексе. Какой там сон! Глаза так живо, так отчетливо видели «Галочку» на фоне предрассветного неба. Вороненый котел. Алые колеса. Белые бандажи. Прекрасная, видимая всему миру, неслась «Галочка» по Верховине. И кто же управлял такой машиной? Слушайте! Слушайте!.. Олекса Сокач! Самый молодой машинист в Закарпатье. Эй, бородачи, первоклассные механики, посторонитесь, дайте дорогу!
Так, в мечтах о завтрашнем дне, и заснул Олекса. Собственно, это был не сон, а сплошное мученье. Едва заснув, он просыпался. Всю ночь ему виделось одно и то же: то его без всякого объяснения лишали прав управления паровозом, то он не мог сдвинуть паровоз с места, забыв от волнения, где находится реверс и регулятор, то поезд, потеряв управление, летел под уклон и, сорвавшись с железнодорожного пути, падал в мутную весеннюю Тиссу. Андрей Лысак стоял на крутом берегу, подбоченясь, и хохотал.
Ни одного хорошего сна в такую ночь! Удивительно. И обидно.
Рассвет был дождливый и туманный.
Олекса потихоньку, чтобы не разбудить мать, надел свою заношенную до глянца, одубевшую спецовку и, не моясь под краном, кое-как расчесав волосы, выскочил на мокрую, придавленную туманом улицу.
