Четверг, позже, домик пингвина в зоопарке Центрального парка

Я так обалдела, что еле пишу, к тому же меня то и дело кто-нибудь толкает под локоть и здесь темно, но это неважно. Я должна записать все в точности так, как было, а то когда я проснусь завтра утром, то могу подумать, что это был кошмарный сон.

Но это был не кошмарный сон, это было на самом деле.

Я никому не расскажу, даже Лилли. Лилли меня не поймет, меня НИКТО не поймет, потому что ни один из моих знакомых никогда не оказывался в таком положении. Ни с кем еще такого не случалось, чтобы он лег спать одним человеком, а наутро проснулся и обнаружил, что стал кем-то совсем другим.

Когда я вернулась из дамской комнаты и села за столик, немецкие туристы ушли, а их места заняли японцы. Это уже лучше, потому что японцы ведут себя намного тише. Когда я садилась за стол, папа разговаривал по мобильному. Я сразу поняла, что он говорит с мамой: у него было такое выражение лица, которое бывает только тогда, когда он говорит с ней.

Он говорил:

– Да, я ей сообщил. Нет, кажется, она не расстроилась. – Он посмотрел на меня. – Ты расстроилась?

Я сказала:

– Нет.

Тогда я действительно не расстроилась. Пока не расстроилась. Папа сказал в телефон:

– Она говорит «нет». – Он с минуту послушал, потом снова посмотрел на меня. – Ты хочешь, чтобы мама приехала сюда и все объяснила?

Я замотала головой:

– Нет. Ей нужно закончить работу в смешанной технике для галереи «Келли Тейт». Ее нужно сдать до следующего вторника.

Папа повторил все это моей маме. Мне было слышно, как она заворчала. Мама всегда ворчит, когда я ей напоминаю, что ей нужно сдать работу к определенному сроку. Мама любит работать, когда ее посещают музы. Обычно в этом нет большой беды, потому что почти все наши счета оплачивает папа, но все-таки взрослому человеку, даже если он художник, стоило бы вести себя более ответственно. Эх, встретить бы мне когда-нибудь маминых муз! Я бы им надавала хороших пинков, да так быстро, что они бы и заметить не успели, кто им всыпал.

Наконец папа закончил разговор и посмотрел на меня:

– Ну что, тебе лучше?

Кажется, он все-таки заметил, что у меня была икота. Я сказала:

– Да, лучше.

– Миа, ты действительно понимаешь, что я тебе говорю?

Я кивнула:

– Да, что ты – принц Дженовии.

– Да…

По папиному тону стало ясно, что это еще не все. Я не знала, что еще сказать, поэтому спросила:

– А до тебя принцем Дженовии был дедушка?

– Да.

– Значит, бабушка… Кто?

– Вдовствующая принцесса.

Я поморщилась. Что ж, это многое объясняет в бабушке.

Папа чувствовал, что он меня озадачил. Он продолжал смотреть на меня как-то странно, вроде как с надеждой. Я попыталась улыбнуться с невинным видом, но это не подействовало. В конце концов я не выдержала и спросила:

– Ладно, что из этого?

Кажется, он был чем-то разочарован.

– Миа, разве ты сама не понимаешь?

Я положила голову на стол. Вообще-то в «Плазе» так делать не полагается, но я не заметила, чтобы за нами наблюдала Ивана Трамп.

– Нет, пожалуй, не понимаю. А что я должна понимать?

– Детка, ты больше не Миа Термополис, – сказал он.

Из-за того, что мама родила меня вне брака, и из-за того, что она не верит в патриархат, как она это объясняет, она дала мне не папину фамилию, а свою. Я подняла голову.

– Я не Миа Термополис? – Я несколько раз моргнула. – Кто же я тогда?

И папа грустно так сказал:

– Ты – Амелия Миньонетта Гримальди Термополис Ренальдо, принцесса Дженовии.

Ладно.

Что? Принцесса? Я?

Никакая я не принцесса. Я настолько НЕ принцесса, что, когда папа стал мне об этом говорить, я расплакалась. Мне было видно мое отражение в большом зеркале в золоченой раме, которое висело на противоположной стене, и я увидела, что мое лицо покрылось пятнами, как бывает, когда мы на физкультуре играем в вышибалы и в меня попадают мячом. Я смотрела на свою физиономию в этом огромном зеркале и думала: «И это лицо принцессы?»

Вы бы видели, на кого я была похожа. Уверена, вы в жизни не видали человека, который бы меньше походил на принцессу, чем я. Я имею в виду свои ужасные волосы: и не прямые, и не вьющиеся, а какие-то треугольные, поэтому мне приходится стричься очень коротко. Иначе я буду похожа на дорожный знак «уступи дорогу». По цвету они у меня не светлые и не темные, а так, нечто среднее, кажется, именно такой цвет называют мышиным. Очень привлекательно, правда? А еще у меня большой рот, ступни, как лыжи, и такая плоская грудь, как будто ее вообще нет. Лилли говорит, что моя самая привлекательная черта – это глаза, они у меня серые, но тогда и они выглядели ужасно: сощуренные и красные. Это потому, что я старалась не заплакать. Принцессы ведь не плачут?

Тут папа погладил меня по руке. Ладно, положим, я папу люблю, но он просто ничего не понимает.

Он все повторял, что ему очень жаль, а я не могла ничего ответить, потому что боялась, что если заговорю, то расплачусь так, что не смогу остановиться. Он стал говорить, что все не так уж плохо, что мне понравится жить во дворце в Дженовии и что я смогу приезжать к своим друзьям так часто, как пожелаю. Тут-то я и не удержалась.

Оказывается, я не только принцесса, но мне еще и ПЕРЕЕЗЖАТЬ придется?!!

Мне почти сразу расхотелось плакать. Потому что тут я по-настоящему разозлилась. Я не так часто злюсь, я боюсь конфронтации и все такое, но когда я все-таки разозлюсь, то держись.

– Ни в какую Дженовию я не поеду! – сказала я очень громко.

Я поняла, что получилось действительно громко, потому что все эти японские туристы повернулись и посмотрели в мою сторону, а потом стали перешептываться.

Кажется, папа был потрясен, что я на него закричала. В прошлый раз я на него кричала несколько лет назад, когда он поддержал бабушку и сказал, что мне следует попробовать паштет из гусиной печени. Может, во Франции это и деликатес, мне все равно, я не ем того, что когда-то ходило по земле и крякало.

– Но, Миа… – Он заговорил тоном, подразумевавшим: «Давай рассуждать здраво». – Я думал, ты понимаешь…

– Я понимаю только одно – всю мою жизнь ты мне лгал. С какой стати я должна переезжать и жить с тобой?

Я поняла, что говорю прямо как персонаж из телесериала. Жаль это признавать, но я и дальше повела себя как героиня сериала. Я вскочила из-за стола так быстро, что опрокинула тяжелый позолоченный стул, и выскочила из зала, по пути чуть не сбив с ног швейцара.

Кажется, папа пытался меня догнать, но, если нужно, я могу бежать очень быстро. Мистер Уитон, наш учитель физкультуры, вечно пытается выставить меня на соревнования, но это пустое дело. Терпеть не могу бегать без причины, а дурацкая цифра на футболке – это, по-моему, никакая не причина бежать. Короче говоря, я бежала по улице мимо дурацких конных повозок для туристов, мимо большого фонтана с золотой статуей посередине, мимо машин, мимо детей с родителями, которые вечно толпятся перед «Сворз», прямиком в Центральный парк. Там уже становилось темновато, холодновато, жутковато и все такое, но мне было плевать. Мне было нечего бояться. На меня никто бы не напал, потому что во мне росту пять футов девять дюймов, я в десантных ботинках, а за спиной у меня рюкзак с наклейками типа «Поддерживай "Гринпис"» и «Я не ем животных». С девчонками в десантных ботинках, особенно вегетарианками, никто не связывается.

Через некоторое время я устала бежать и стала думать, куда бы податься. Возвращаться домой мне пока не хотелось. Я знала, что к Лилли идти не стоит, она очень негативно настроена против любых форм правительства, которое не избирается народом, напрямую или через избранных представителей. Она говорит, что там, где властью наделяется один человек, при том он получает эту власть по наследству, принципы социального равенства, права и свободы личности безнадежно утеряны. Вот почему в наше время реальная власть перешла от абсолютной монархии к конституционной, а королевы вроде Елизаветы Второй стали просто символом национального единства.

По крайней мере, в своем устном докладе по всемирной истории она говорила именно так.

Я, пожалуй, согласна с Лилли, особенно насчет принца Чарльза, он обращался с Дианой паршиво, но мой папа не такой. Конечно, он играет в поло и все такое. Но ему бы никогда в голову не пришло ни с того ни с сего обложить кого-нибудь налогами. Но мне почему-то кажется, что тот факт, что в Дженовии население не платит налоги, не произведет на Лилли особого впечатления.

Я знаю, папа первым делом позвонит маме и она забеспокоится. Ужасно не хочется заставлять маму волноваться. Она, конечно, бывает иногда очень безответственной, но это касается счетов и покупок, а по отношению ко мне она никогда не бывает безответственной. Некоторым моим знакомым, к примеру, родители иногда даже забывают выдать деньги на метро. А есть такие, кто говорит родителям, что идет в гости к такому-то или такой-то, а сами вместо этого где-нибудь напиваются, а их родители об этом понятия не имеют, потому что даже не звонят другим родителям и не проверяют, правда ли их ребенок у тех в гостях.

Моя мама не такая, она ВСЕГДА проверяет. Поэтому я понимала, что было несправедливо убегать вот так и заставлять маму беспокоиться. Что думает папа, меня тогда мало волновало, в то время я его почти ненавидела. Мне просто нужно было некоторое время побыть одной. Я хочу сказать, что, если ты вдруг узнаешь, что ты принцесса, к этому нужно еще как-то привыкнуть. Наверное, кому-то из девчонок это могло бы понравиться, но только не мне. Меня всякие девчоночьи штучки никогда особенно не привлекали, ну, знаете, всякие там колготки в сеточку, макияж и все такое. То есть я, конечно, могу краситься и наряжаться, если нужно, но предпочитаю обходиться без этого. Я этого терпеть не могу.

Короче говоря, не знаю, как это получилось, но ноги как будто сами знали, куда меня нести, и через некоторое время я очутилась в зоопарке. Мне нравится зоопарк Центрального парка, с самого детства нравится. Он куда лучше, чем в Бронксе, потому что он такой маленький, уютный и животные здесь гораздо дружелюбнее, особенно тюлени и белые медведи. Я люблю белых медведей. В зоопарке Центрального парка есть один белый медведь, который целыми днями только и делает, что плавает на спине. Честное слово! Про него однажды говорили в новостях, потому что зоопсихолог забеспокоился, что этот медведь переживает слишком большой стресс. Должно быть, ужасно противно, когда на тебя целыми днями глазеют люди. Но потом ему купили какие-то игрушки, и он поправился. Он просто сидит себе спокойненько в своем вольере – в Центральном парке у зверей нет клеток, у них вольеры – и наблюдает за тем, как вы за ним наблюдаете. Иногда он держит мячик. Мне нравится этот медведь.

И вот, после того как я отдала пару долларов за вход – этот зоопарк хорош еще тем, что он дешевый, – я ненадолго зашла навестить белого медведя. Судя по всему, он чувствует себя хорошо. Гораздо лучше, чем я на тот момент. Я хочу сказать, что ему-то его папа не сообщил, что он оказался наследником трона какого-нибудь государства. Интересно, откуда привезли этого белого медведя? Надеюсь, что из Исландии.

Через некоторое время возле белого медведя собралось слишком много народу, и я ушла в домик пингвина. Здесь интересно, хотя плоховато пахнет. В домике есть такие окошечки, которые выходят под воду, через них можно смотреть, как пингвины плавают, скользят по камнями и вообще развлекаются по-своему, по-пингвиньи. Малыши прикладывают ладони к стеклу и, когда пингвин подплывает к окошку, начинают визжать. Меня это ужасно раздражает. Но зато здесь есть скамейка, на которой можно посидеть, и я сейчас на ней сижу и пишу вот это. К запаху довольно быстро привыкаешь и перестаешь его замечать. Наверное, привыкнуть можно ко всему.

Господи, неужели я правда это написала? Самой не верится. К тому, что я – принцесса Амелия Ренальдо, я НИКОГДА не привыкну! Я даже не знаю, кто это такая! Звучит, как название какой-нибудь дурацкой линии косметики, а еще похоже на имя какой-нибудь героини диснеевского мультика, которую в детстве похитили, или она потеряла память и только что пришла в себя, или еще что-нибудь в этом роде. Что же мне делать? Ну не могу я переехать в Дженовию, просто не могу! Кто тогда присмотрит за Толстым Луи? Мама точно не сможет, она и сама-то поесть забывает, что говорить о том, чтобы покормить кота.

Мне наверняка не разрешат держать кота во дворце. Во всяком случае, такого кота, как Толстый Луи, который весит двадцать пять фунтов и жрет носки. Он там всех придворных дам перепугает.

Господи, что же делать, что делать?

Если об этом узнает Лана Уайнбергер, мне конец.