Глава 7. ГОСТИ ШАЛЬНЕВА
По пути в райотдел милиции Басков испытывал чувство какого-то неопределенного недовольства собою, словно начал работу и бросил ее, не завершив.
Старший лейтенант Шустов, встретив его у себя в кабинетике, предложил пойти перекусить.
— Подожди. Давай покурим, — отказался Басков, — Не так чего-нибудь? — спросил Шустов. Басков закурил, походил вдоль стола и сказал: — Ты быстрей меня сообразил про костюмчики, С разного плеча, верно?
— Абсолютно.
— Зыков намекнул — мол, Шальнев в прежние годы мог иную комплекцию иметь. А два костюма совсем новые. Финского производства. А давно ли у нас финские костюмы появились?
— Ну, может, лет десять…
— Но эти-то явно не десять лет в шкафу висят.
— Точно. Фасон модный. Басков спросил: — У тебя магнитофон есть?
— Найдется.
— Одолжи, пожалуйста. И кассет штуки три. Шустов достал из сейфа портативный магнитофон и кассеты.
— Не дают мне покоя костюмы эти, — сказал Басков. — Пойду к Зыкову, пока он не остыл… А ты, будь другом, узнай, работал Зыков двадцатого июля и в какую смену…
Зыков вроде бы и не удивился такому скорому возвращению Баскова, однако вид у него был настороженный.
Басков поставил магнитофон на стол, сел в пододвинутое Зыковым кресло и сказал озабоченно, как бы приглашая хозяина разделить эту озабоченность: — Не пойму я одну штуку, Константин Васильевич.
— А чего? — с готовностью отозвался Зыков.
— Не сосед ваш носил эти костюмчики, которые новенькие.
Зыков промолчал.
— Давайте начистоту, Константин Васильевич: были гости у соседа?
— Были, — вздохнув, ответил Зыков.
— Это их костюмы? Зыков кивнул головой.
— В них и приехали.
— Почему сразу не сказали?
— Да ведь оно знаете как — путаться кому охота?
— Почему путаться? Во что? Или подозрительные гости были?
— Зачем! — возразил Зыков. — Полярники они.
Это было сказано горячо, но Басков уловил фальшь в тоне Зыкова и почувствовал недоверие к нему, даже некое подозрение шевельнулось у него. Но на каком основании можно подозревать Зыкова в чем-то противозаконном? Нет таких оснований. Одна интуиция, нечто из области парапсихологии, а парапсихологию Басков, хоть убейся, за науку не признавал, не боясь заслужить репутацию отсталого и даже темного человека у тех, кто тотчас захлебывается от восторга перед всякими новомодными идеями, едва они являются на свет. Правда, Зыков соврал, когда ему показывали костюмы, но этого еще недостаточно, чтобы зачислять его в категорию подозреваемых.
И все-таки Басков не верил Зыкову. А Зыков, видно, почувствовал это еще гораздо раньше, чем Басков задал ему прямой вопрос, уличавший его во лжи. Стало быть, не имело смысла маскировать истинное свое отношение к нему, тем более что Басков и с самого начала не очень-то старался притворяться лучшим другом Зыкова. Такова уж дана ему натура; он всегда оставался вежливым и корректным даже с самыми несимпатичными ему людьми, так или иначе причастными к преступлениям, но быть артистом, разыгрывать роль отца и благодетеля не умел и не хотел. В раскрытии преступлений Басков не придавал никакого значения личному обаянию дознавателя, целиком полагаясь на неопровержимость твердо установленных фактов…
Молчание становилось тягостным, и Басков его нарушил.
— Вы меня извините, Константин Васильевич, — сказал он, — покажите ваш паспорт. Для порядка надо.
Эта просьба возникла не по наитию — о паспорте Басков подумал, еще когда только входил в квартиру и увидел открывшего дверь Зыкова. Само слово «паспорт» как бы напрашивалось быть кодовым названием дела, если бы такие названия употреблялись в угрозыске для дел официально, а не только в рабочем обиходе среди инспекторов, прибегавших к ним для краткости: именно паспорт, обнаруженный в кармане у Шальнева, послужил тем коконом, из которого Басков тянул свою нить — путеводную, как он надеялся.
Реакция Зыкова на вполне безобидную просьбу оказалась для Баскова неожиданной. Зыков расстегнул суетливыми пальцами две пуговицы на рубахе, словно ему стало душно, и вдруг громко запричитал: — Господи, вот беда! Нету паспорта, пропал! Неведомо как, а пропал!
— Когда пропал? — как можно спокойнее, чтобы вселить спокойствие и в Зыкова, спросил Басков.
— Да кабы знать! — Зыков вскинул руки выше головы. — Года два, считай, не лазил в шкатулку, не нужон был… Зачем он, паспорт? В полуклинику не хожу, здоровый… По санаториям не разъезжаю…
Зыков опять начал коверкать свою речь.
— Подождите, — остановил его Басков. — Два года вы в шкатулку не заглядывали, где паспорт лежал, да?
— Точно так. А може, год.
— А когда же заглянули?
Зыков лишь секунду помедлил, соображая, а потом ответил убежденно: — Да на той неделе. В среду… Верно — в среду. Басков чувствовал, что он говорит правду, и задал следующий вопрос без всякой задней мысли: — Зачем же паспорт понадобился?
Но этот вопрос, еще более нестрашный, чем просьба предъявить паспорт, оказал на Зыкова странное действие. Он перестал причитать, улыбнулся — явно деланно — и ответил с задушевностью, которая никак не подкреплялась настороженным выражением его прищуренных глаз, настолько прищуренных во все время их разговора, что Басков до сих пор не сумел еще определить, какого они цвета.
— Сижу, значит, вечерком, покопаться захотелось, там у меня карточки всякие, в шкатулке-то… Да вот гляньте… — Зыков поднялся со стула, направился в угол, где стоял низкий столик, а на нем большая черная шкатулка палехской работы, блестевшая лаком.
— Не надо, охотно верю, — сказал Басков, хотя он точно знал, что сейчас Зыков говорит неправду — насчет причины, по которой Зыкову захотелось покопаться в шкатулке.
— Я и в милицию заявление подал, чтобы, значит, новый паспорт выправили.
Зыков оправдывался, и Басков опять решил его успокоить, хотя, учитывая уже проявленную собеседником проницательность, это было бесполезно.
— Ну и ладно, — сказал Басков. — Червонец заплатите, и все дела.
В истории с паспортом позиция Зыкова была Баскову совершенно непонятна. С одной стороны, сосед Шальнева был встревожен вопросом о том, зачем ему понадобился паспорт, и дал явно лживый ответ, с другой — он вроде не притворялся, когда не сумел объяснить пропажу паспорта. Если тут что-то нечисто, Зыков без малейшего риска мог бы сказать, что паспорт он потерял, или придумать, как его украли.
Но были и другие варианты. Не исключено, что один из костюмов принадлежал Балакину.
Паспорт Балакина оставлен в кармане у Шальнева, а зыковский пропал. Что, если Балакин без ведома хозяина заглянул в шкатулку? Документ Балакину необходим, а в чертах его лица, как заметил Басков по автоматической привычке сравнивать, проскальзывало некоторое сходство с Зыковым.
И наконец не выглядел абсурдным вариант, что Зыков мог уступить Балакину свой паспорт — не бесплатно, разумеется.
В том и другом случае поведение Зыкова становилось объяснимым. Но почему паспорт понадобился ему именно в прошлую среду и почему он скрывает истинную причину, оставалось непонятным. Этим и наметил заняться в первую очередь Басков.
— Вот что, Константин Васильевич, — сказал он. — Давайте-ка все по порядку. И начистоту.
— Я что? Я — пожалуйста.
Басков включил магнитофон, и Зыков начал свой долгий рассказ, из которого, как позже обнаружил Басков, выяснилось, что Зыков обладает редкостной памятью на мелочи.
Около десяти часов вечера 24 июня, в воскресенье, Константин Васильевич Зыков сидел у раскрытого окна в своей комнате и смотрел на улицу. Было совсем светло — не прошла еще пора белых ночей.
Собственно, ничего интересного он не видел, потому что в канун понедельника люди ложатся спать пораньше и оживления на проспекте не наблюдалось. Зыков скучал, позевывал, но спать ему не хотелось, да и ни к чему укладываться в такую рань, если завтра можно валяться сколько угодно, так как на работу ему идти в ночную смену.
Вдруг зазвонил дверной звонок. Один раз — значит, к нему: соседу звонят два раза. Зыков никого не ждал, поэтому удивился, но открывать пошел с большой охотой: все-таки развлечение. Он набросил на плечи пижамный пиджак. Пиджак был точь-в-точь такой, какой он видел давным-давно, лет тридцать назад, на одном солидном пассажире мягкого вагона, в котором сам Зыков, тогда работавший в ремонтной бригаде, ехал два перегона по договору с проводником в служебном купе. Открыв дверь, Зыков увидел перед собой двух мужчин. Один, в темно-синем костюме, был коренастый и плотный, ростом точно с него (свои габариты Зыков знал: рост 174 сантиметра, вес от 75 до ЯО килограммов, смотря по режиму, объем грудной клетки на вдохе 120 сантиметров). Другой, в сером костюме, тоже не хилый и на полголовы выше. Первому лет пятьдесят с хвостиком, второй ему в сыновья годится.
— Добрый вечер, — вежливым баском сказал старший. — Шальнев дома?
— Дома, если спать не лег, — пошутил Зыков.
Но пришельцы шутить не были настроены. Они как будто торопились. Зыков обратил внимание, что карманы у обоих оттопырены и на груди и на брюках, а поклажи никакой нет.
— Мы к нему, — сказал старший и шагнул через порог.
Зыков протянул руку к выключателю, зажег в прихожей свет.
Молодой, войдя, аккуратно, бесшумно притворил за собою дверь.
— Андреич! — крикнул Зыков. — К тебе гости!
— Соседей разбудишь, — сказал, как цыкнул на него, молодой.
Из комнаты появился Шальнев в потертых сатиновых черных штанах, в белой рубахе с коротким рукавом, с очками в левой руке.
Чуть подавшись вперед, он вглядывался в старшего из гостей, а тот глядел из-под густых бровей на него, и так они стояли друг перед другом долго, дольше, чем спичка горит.
— Не узнаешь, Эсбэ? — наконец спросил гость.
— Саша, — словно не веря себе, прошептал Шальнев.
И они обнялись. А молодой вроде бы облегченно усмехнулся и сказал наблюдавшему в стороне Зыкову: — Это называется «Друзья до гроба», или «Двадцать лет спустя». Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается. — И ткнул Зыкова пальцем в бок как бы играючи, но довольно ощутительно.
Зыкову такое панибратское обращение пришлось не по душе. Отметив стальную жесткость ткнувшего его пальца, он удалился к себе в комнату, а молодой крикнул ему вдогонку: — Не горюй, папаша, еще поладим!
Зыкова это совсем озлило, он хотел ответить, что, мол, если такой папаша пожелает, запросто может из такого сынка лыка надрать и лапти сплести, но что-то подсказало ему не ввязываться.
Зыков опять присел к окну. Глухо слышимый за стеной оживленный говор был ему немного досаден, но он не завидовал. У него есть заботы послаще. Продавщица Валя из магазина электротоваров, где он покупает лампочки, обещала в следующую субботу поехать с ним на Кировские острова. На лицо она, конечно, не ахти, носик сапогом и лоб прыщавый, зато молоденькая и, видать, небалованая: под казенным халатом, он приметил, второй год зимой и летом все одну кофту носит.
Его приятные расчеты остановил стук в дверь.
Вошел сосед. Через голову его на Зыкова смотрел молодой гость.
— Будь другом, Васильич, — просительно сказал Шальнев. — Уж все закрыто, а у меня, знаешь, хоть шаром покати, угостить нечем… Ты не сходишь на Московский в ресторан? У тебя ведь там знакомство…
Соседа Зыков всегда готов был уважить, хотя и считал его не совсем полноценным человеком — по той причине, что сосед был оскорбительно и пугающе равнодушен ко всему тому, что сам Зыков и подавляющее большинство известных ему людей считали непременным условием настоящей жизни.
Только для порядка, чтобы соблюсти приличие, Зыков немного подумал, прокашлялся и молвил: — Коли ты, Андреич, просишь — я готов.
— Сразу видно — страдал человек на своем веку, — вмешался молодой, скаля белые зубы. Он обошел Шальнева, приблизился к Зыкову, подал руку и представился: — Митя Чистов.
— Меня Костя зовут, — не глядя на него, но без обиды отвечал Зыков.
— «Папаша» не в масть прошел? Ну больше не буду, прости. — Митя заглянул ему исподнизу в глаза, но Зыков свойски грубовато отстранил его.
— Не булди. Чего взять?
Митя вынул из кармана брюк пачку десяток, положил на стол.
— Тут триста… Водочки, коньячку, шампанское любишь — шампанского бери… Икра есть — икру бери. Чего не дадут — тоже тащи.
— Ишь пулемет, — уже почти одобрительно заметил Зыков, надевая рубаху.
В дверях Митя обернулся к Зыкову.
— Поймай такси или «левого». Туда-обратно, пусть ждет.
И ушел.
— Ты, правда, не стесняйся, — почему-то шепотом возбужденно сказал Шальнев. — Придется нам сегодня кутнуть.
— Дружки старые, что ли?
— Тот, второй, Саша… Еще до войны водились. А Митю первый раз вижу.
— Давно разбежались? — Зыков уже надевал костюм.
— Да вот, знаешь, получается без малого четверть века. С пятьдесят седьмого.
— Видать, с большой монетой, — Зыков кивнул на пачку десяток.
Шальнев кашлянул в кулак, отвел глаза и сказал, будто оправдываясь: — Где-то на Севере работали, я еще толком не расспрашивал.
— Понимаем. Калымили, значит. — Зыков положил деньги в бумажник. — Надо бы посуду какую захватить.
— Да-да, и сумку.
Они пошли на кухню. В большую пластиковую сумку на «молнии», принадлежавшую Зыкову, уложили одна в одну три разнокалиберные кастрюли и салатницу, принадлежавшие ему же, для закусок. И Зыков отправился в ресторан Московского вокзала. Как советовал Митя, он поймал «левого», попросил его обождать чуть в стороне, на Лиговке, и минут через сорок вернулся домой, нагруженный съестным и спиртным, как дальний запасливый дачник.
Гости, пока Зыков ездил, умылись и сидели, скинув костюмы, в одних трусах и майках. Взглянув на старшего, которого Шальнев звал Сашей, Зыков немножко испугался, хотя и не подал вида: руки и грудь его, там, где не закрывала майка, были синие, как баклажаны. Но тут же догадался, что это наколки, и успокоился. Митя встретил его появление громкими аплодисментами.
— На чем есть-пить станете? — ворчливо спросил Зыков, расстегивая сумку. Он намекал на то, что у Шальнева-то обеденного стола не имелось.
Митя приподнял крышки кастрюлек, потянул носом и зажмурился.
— Такую закусь можно и на полу.
— Что мы — арестанты, что ли? — продолжал ворчать Зыков.
При этих словах гости, молодой и старый, быстро переглянулись и старший сказал: — Может, на кухне?
Шальнев замахал на него руками.
— Ну зачем же, Саша? Сейчас придумаем что-нибудь.
— А чего тут думать, — сказал Зыков и кивнул Мите: — Давай-ка мой раздвижной притащим. — И, подумав, прибавил: — А может, проще ко мне?
— Нет-нет, — с непривычной для Зыкова решительностью запротестовал Шальнев. — Будем здесь.
У себя в комнате Зыков хотел отдать Мите остаток денег, их было сотни полторы, но Митя сжал его ладонь в кулак вместе с бумажками и сказал небрежно: — Еще сочтемся. Только начинается, а мы с Сашком народ измученный, до звездочек злые.
— Ты про коньяк? — пряча деньги в карман, уточнил Зыков.
— Про него, проклятый.
И они еще до застолья сделались если не друзьями, то понимающими друг друга людьми: Зыков признавал такую вольность с деньгами баловством, но людей вроде Мити, которые их не считают, очень уважал.
А потом была душевная пьянка, ради которой Зыков не пожалел даже своей льняной скатерти цвета малосольной семги, точно такой же семги, какая лежала на одной из тарелок.
Они с самого начала разделились: Шальнев с Сашей сидели рядышком по одну сторону стола, Митя с Зыковым — по другую. Саша и Митя пили из стаканов, Зыков и Шальнев — из хрустальных рюмок. Так что в некотором роде получалось крест-накрест. Но разговор был тоже парный: Шальнев с Сашей говорили тихо, из губ в ухо, а Зыков с Митей вели громкую и веселую беседу.
После третьего или четвертого захода Зыков сказал Мите: — Колбаски не хошь? У меня хорошая есть, венгерская, салями называется. В ресторане такой нет. Митя братски обнял его за плечи.
— Костя, друг, самая хорошая колбаса — это чулок с деньгами…
Тут старый Саша перебил их беседу, обратясь к Мите, как показалось еще не пьяному Зыкову, с подначкой:
— Сдачу не брал?
— Ты что! — обиженно откликнулся Митя.
— Ша.
Зыков сообразил, что его почтение к Мите выходит вроде бы и не по адресу.
Шальнев и Саша кончили шептаться. Игорь Андреевич, еще не очень захмелевший, громко спросил: — Слушай, что это за история с журналом «Вокруг света»?
Саша не враз сообразил, о чем речь.
— Какой журнал?
Шальнев погрозил Саше пальцем и в этот момент показался Зыкову мальчишкой.
— Брось, Сашка! Думаешь, я не понял? Тот парень подписать его просил. Письмо еще на Красную улицу пришло, а я уже сюда перебрался. Оля парню ответила, мои координаты дала, а я как раз к ней погостить приехал, читал письмо, но не помню, взял его или не взял… На «Вокруг света» трудно подписаться, но мне устроили…
Саша смотрел на Шальнева нежно, и это удивило Зыкова, потому что такое лицо, как у Саши, по его разумению, могло выражать что угодно, только не ласковость и нежность.
— Ну и что? — подбодрил Саша умолкнувшего Шальнева.
— А вот что: письмо-то было послано из…
— Догадываюсь, — перебил его Саша, покосившись на Зыкова. — И дальше что?
— И был там привет от «моего знакомого», — неумело изображая хитрость, продолжал Шальнев. — Полагаешь, мне трудно вычислить, кто такой этот знакомый?
Саша сказал: — Ты старый штурман… Курс на Испанию, помнишь, проложил, все вычислил.
Шальнев расхохотался, а Зыкову слова Саши остались непонятны.
— А мальчик-то был? Или ты просто аукнуть хотел? — спросил Шальнев.
— Правда, попался там шкет, малолетка совсем, но с головой. Журнал получил — радовался. А я заодно адресок твой новый узнал. — Саша налил себе водки в стакан, а Шальневу коньяку в рюмку и спросил другим тоном, как бы опасаясь чего-то: — Ну а Оля что?
Они выпили и опять стали говорить друг другу на ухо.
Митя хлопал коньяк по полстакана и закусывал без передышки. Зыков за ним не поспевал, но тоже мимо рта не проносил. Ему было и вкусно, и, главное, интересно, потому как в строго мужских застольных компаниях бывал он разве что на работе во время обеденного перерыва.
Чем дальше, тем больше хмурился Саша, слушая Шальнева. А потом вдруг Шальнев заплакал и даже разрыдался.
— Они же все разбили! — пресекающимся голосом выкрикивал он. — Они же у меня Юру отняли, жизнь сломали.
Митя, уже порядком нагрузившийся, заорал пьяно: — Подать их сюда, секир-башка делать будем!
— Заткнись, — сказал Саша, словно камнем бросил.
Он встал, приподнял Шальнева за плечи со стула, и они вышли из комнаты.
Митя, кажется, мигом протрезвел, толкнул Зыкова локтем.
— Он что, припадочный?
— Сосед-то? Да нет. Книжек много читает, и работа тоже — все читай и читай. Корехтур называется.
— Корректор, — поправил Митя. — А Юра — это кто?
— Сын. Андреичу бы дедом быть, внуков растить, да не про него это. Тютя, а не мужик. У него даже карточки сыновьей нету, а вживе и подавно руками не трогал.
— Неудачник, значит, — усмехнулся Митя. — А Сашок расписывал!
Зыкову сделалось неудобно оттого, что он перед незнакомым человеком вроде бы чернил какого-никакого, но все же доброго соседа. Он сказал: — Видать, Андреич в молодые-то лета козырем был, да ведь жизнь кому хошь крылья обобьет. А жену выбирать — что арбуз без разреза: не угадаешь. У меня вот тоже не задалось…
— Ну ты мужик хоть куда, — возразил Митя. — А этого — по стенке размазывать. Ха! В одном городе жить — и родного сына не видеть? — И он добавил непечатное словечко, которого Зыков отродясь не слыхивал.
— Сын в Москве, — уточнил Зыков.
— Все равно… — Митя повторил словечко и предложил: — Ну их в трам-тарарам, давай-ка тяпнем.
Вернулись Шальнев и Саша, налили себе и больше уже не шептались. Разговор стал общим и бестолковым, потому что все, даже Саша, который до тех пор не пьянел, быстро напились.
Зыков проснулся в своей кровати, увидел аккуратно сложенные на стуле брюки и рубаху на его спинке, но как и когда улегся спать, он решительно не помнил. Он в ванной почистил зубы, пошел на кухню, поглядел на свою двухпудовую гирю, черневшую в простенке за плитой, которую он выжимал каждое утро — тридцать два раза без передыху правой рукой и потом, после короткого перерыва, двадцать четыре раза левой, — но поднимать тяжести не хотелось, да и не утро было, а час дня.
Подойдя к соседской комнате, он услышал легкий храп — там еще не вставали. Делать нечего — надо ждать, когда проснутся.
Зыков побрился, умылся, наодеколонился, и тут дверь у соседа хлопнула. Он выглянул в коридор, увидел встрепанного Митю, направлявшегося к нему с неполным стаканом в руке.
— Здорово, пьяница! — приветствовал его Митя.
— От такого слышу, — добродушно отвечал Зыков.
— На-ка поправься, да продолжим.
Зыков водку выпил, крякнул и сказал: — Мне нынче в ночь вкалывать.
— Идем-идем, какая ночь? Тут, как за Полярным обручем, — сплошной день.
У Зыкова возникли зыбкие догадки насчет Саши и Мити еще тогда, когда он увидел синие от татуировки руки Саши. Поэтому он спросил, проверяя себя: — А ты видал, каково за Полярным-то кругом? Митя посмотрел на него и сказал нахально: — Я только лысого ежа не видал. Там, как у тебя на роже, — сверху светло, внизу темно.
Зыков не успел обидеться. Митя одной рукой отнял у него пустой стакан, другой обнял за шею, притянул к себе, нос к носу, и заговорил жарко и притворно, как артист или цыганка, с придыханием: — Ходишь ты по крутой горе, ты слышишь? Счастье по пять пудов по пяткам бьется, в руки не дается, ты понимаешь? На лице твоем печаль и скука, ты слышишь? А сама ты… — Он оборвал себя и нормальным голосом сказал: — Не обижайся, Костя, вот рука. А на пару мы с тобой — ни одна стерва не устоит.
Этот молодой, но все угадывающий Митя одновременно и раздражал Зыкова, и располагал к себе.
— Язык у тебя, — скривясь, сказал Зыков.
— Знаю — помело, — быстро согласился Митя, и они пошли в комнату, где за столом сидели невеселые Шальнев и Балакин.
Так как выпивки оставалось по ничтожной норме, а из всей компании самым бодрым был Зыков, ему и выпало снова отправиться в ресторан.
И само собой получилось, что уже часам к четырем он понял: на работу сегодня лучше не показываться. Но без замены никак нельзя, и Зыков поехал на квартиру к своему сменщику. Тот вошел в положение — сам иной раз просил о том же, — и Зыков, вернувшись, с легкой душой продолжил начатое…
И закружило Зыкова на две недели. Он и на работу ходил вполпьяна, а трое его собутыльников, можно сказать, трезвыми не бывали.
Как-то вечером пожаловала рыженькая Агриппина. Шальнев к себе в комнату ее не пустил, говорили в прихожей, и Агриппина ушла, расстроенная видом Игоря Андреевича.
Когда на следующий день Зыков проснулся, он вышел в прихожую. Из комнаты соседа доносились громкие голоса. Зыков притаился.
— Не будь жлобом, — сказал Саша.
— Мы так не договаривались, — зло ответил Митя, — А теперь договоримся.
— Чего это я должен от себя отрывать? — не соглашался Митя. — В благодетели лезешь?
— Не твое дело. Тебе трех пока хватит.
— А если не дам?
— Не финти, Чистый! — нервно, с угрозой крикнул Саша. — Забыл, кто я и кто ты?
— Смотри — не пожалеть бы, — смиряясь, но все же по-прежнему зло произнес Митя.
— Заткнись, надоело! Сказано — и ша. Давай!
Зыкову почудился шелест бумаг, но дальше подслушивать он побоялся и поспешил в ванную. Это было вовремя: в квартиру вошел Игорь Андреевич с двумя полными сумками в руках — он вернулся из магазина… Все опохмелились, и опять закрутилось пьяное колесо.
Так прошла неделя, началась вторая. Во вторник, 3 июля, Зыков предложил всем сходить в баню, попариться с веником. И тут между ним и Сашей произошел такой разговор.
— В баню мы не пойдем, но вот насчет помыться ты прав, — сказал Саша.
— А что? — удивился Зыков. — Оченно даже помогает — похлестаться веничком. От головы оттягивает.
— Оно так, да сердце больное, пару не выдерживает… Но ты вот что — купи-ка нам белья… Ну, трусы, майки, носки покрасивше. Можно?
— Отчего же? Конечно, можно.
Саша дал денег, и Зыков съездил в Военторг на Невском, купил все, что надо. Саша и Митя мылись в ванной, а Зыков собирался в баню и про себя рассуждал: чудной народ — не понимают своей пользы. Какое это мытье — в ванне? Как в корыте… И насчет сердца ерунда. Непохоже, чтоб у таких мотор барахлил. Водку хлещут, как за плечо бросают, а пару вдруг испугались.
Но окончательно странными показались Зыкову гости соседа на следующий день, в среду. Саша позвал его к себе и сказал: — Васильич, не в службу, а в дружбу… Нам с Митей костюмчики новые надо купить, а идти неохота. Морды опухшие — стыд. Сделаешь?
— Можно, да не ровен час мерка не сойдется.
— Чего ей не сойтись? Размеры мы знаем: мне — пятьдесят четвертый, рост второй, ему — пятьдесят второй, рост четвертый.
— Ну а цвет? Матерьял?
— Это все равно, лишь бы неодинаковые. И не синий и не светлый. И подороже. Саша отсчитал пятьсот рублей.
— Вот, хватит?
— За две сотни хороший костюм достать можно.
— Ну на твой вкус…
Когда Зыков в универмаге выбрал два костюма и, не примеряя, попросил выписать на них квитанцию и завернуть, продавщица посмотрела на него как-то удивленно, даже опасливо. Тут-то Зыков и подумал, что гости Шальнева — люди все же очень непонятные, а может быть, и такие же малахольные, как сам Шальнев. Но он успокоил себя, что всяк по-своему с ума сходит. Да и морды у них вправду опухшие, со стороны глянуть — как только что из вытрезвителя.
Саша и Митя, надев обновки, остались довольны. Костюмы были чехословацкие, модно сшитые, чистошерстяные. У Саши коричневый в синеватую клетку, у Мити — мышиного цвета.
Оставшиеся деньги — сотню с рублями — Саша подарил Зыкову.
А ровно через неделю, 11 июля, часов в девять утра (Зыков как раз вернулся с ночной смены), Саша постучался к нему, вошел в комнату и попросил спуститься на улицу, поймать машину лучше не такси, а «левую», можно даже грузовую. Ехать, мол, до Колпина, и пассажир шофера не обидит. И машину желательно подогнать прямо к подъезду, во двор. Саша, между прочим, побрился, оставил лишь усики, которые выглядели вполне подходящими, а борода у него так и не отросла до подобающих размеров, потому что времени было мало.
Зыков нанял черную «Волгу», поднялся за Сашей, потом вместе с ним спустился. Они обнялись внизу на прощание, Саша сказал: «Не поминай лихом», сел в машину и уехал.
Как он простился с Шальневым и Митей, Зыков не видел, но с Митей скорее всего без слез, потому что в последние дни, после того подслушанного разговора, они меж собой мирных, а тем более дружеских бесед и за чаркой не вели, а трезвые и подавно, будто черная кошка между ними пробежала. Митя и зубоскалить перестал, ходил туча тучей, только глазами злыми поблескивал, а Саша недобро усмехался, глядя на него.
Митя отбыл тем же манером, с помощью Зыкова, через два дня, 14 июля. И тоже в сторону Колпина.
Шальнев после отъезда Саши сделался сам не свой. Ничего не ел. От выпивки отказывался категорически. И не спал совсем. Только курил и кашлял, кашлял и курил.
Зыков объяснял это усталостью, потому что и сам порядком утомился после двухнедельной беспрерывной пьянки, а ведь он был не в пример здоровее и выносливее своего хилого соседа. Но дело оказалось не только в усталости.
Накануне отъезда Мити, вечером 13-го, у него с Шальневым завязался почему-то скандал. При начале Зыков не присутствовал, началось это в комнате у Шальнева, а потом сосед в расстроенных чувствах прибежал на кухню, где Зыков жарил молодую картошку, купленную на рынке.
— Господи, ну и человек! — держась рукой за сердце, сказал Шальнев и присел на табуретку.
— Ты чего это, Андреич? — поинтересовался Зыков, углядев при этом, что держался Шальнев за сильно оттопыренный борт пиджака.
Но Шальнев не успел объяснить, так как на кухне появился Митя, который был все еще под мухой.
— Ну что, старая крыса, не любишь против шерсти? — спросил Митя, глядя на Шальнева исподлобья.
— Не хочу с вами говорить, — тихо сказал Шальнев.
— А ты и помалкивай, паразит, обмылок! На чужие жрет-пьет, и еще сухими ему давай.
— Подите вы к черту, — умоляюще протянул Шальнев.
— Что-о! — заорал Митя и подвинулся к нему. — Я тебя соплей перешибу, огарок!
Шальнев встал, и Зыкову показалось, что он ищет глазами, чем бы ударить Митю. Да где уж такому против Мити — смех один. Зыков еще помнил своим ребром, как Митя при первом знакомстве ткнул его пальцем, но он все-таки посчитал возможным на правах проверенного собутыльника вмешаться в неожиданную свару.
— Вот так так! — укоризненно сказал Зыков. — То пили-пели, с одной плошки ели, а то и плошку пополам. Нехорошо так, некрасиво.
Митя плюнул под ноги Шальневу и ушел в комнату.
Ту ночь Шальнев коротал у Зыкова на полу, на старом своем матрасе. Он сказал, что не хочет больше видеть Митю.
Утром Митя, слава богу, уехал. Шальнев с ним не попрощался. А когда они остались с Зыковым вдвоем, Шальнев сказал, что собирается через неделю съездить к сестре в Электроград. Но уехал раньше, потому что 18 июля получил телеграмму и сильно взволновался.
Вот и все. Больше Зыков ничего не знает.
Выключив магнитофон, Басков сказал: — Послушайте, Константин Васильевич, вы себя ребенком, надеюсь, не считаете?
— Да какой уж там ребенок!
— А их, значит, полярниками считали?
— Честное слово!
Басков постучал пальцем по магнитофону. — Любой, кто вот это послушает, любой скажет: знали вы, кто они такие.
— Да не знал я! — Ну, скажем, догадывались. А?
Зыков горестно покрутил головой. — Догадывался.
— В таком случае как ваше поведение называется, понимаете?
