Двадцатисемилетнему человеку, который за пять лет службы видел семнадцать трупов и который ежедневно общается с себе подобными людьми, общающимися, в свою очередь, — опять-таки по роду службы — исключительно с преступным миром, — такому человеку очень трудно сохранить изначальную веру во всеобщую чистоту человечества. Об очерствении и бесчувственности сыщиков Синельников читал и слышал, но когда искал среди старших примеры подобных очерствении почему-то не находил их. Скажем, кто-кто, а его начальник, Андрей-Сергеевич, сорок лет работающий в розыске, смог бы явить в этом смысле отличный образец. Между прочим, его немцы расстреливали, он два раза бежал из плена, у него сволочи полицаи убили жену и сына, и, когда он был в партизанах, посчастливилось ему, на свое горе, поймать полицая, который насиловал его жену перед тем, как скинуть ее в ров. Но даже того грязного полицая, за которого никто бы и слова не сказал, Андрей Сергеевич своей рукой, своей волей не казнил — отдали его под трибунал…

Дружба по профессии — это хорошо, и Синельников дружил со старшим инспектором угрозыска Малининым. Но какой-то здоровый инстинкт (впрочем, нездоровых инстинктов не бывает) устроил так, что у Синельникова образовалось два близких друга, не имеющих отношения ни к дознанию, ни к следствию, ни к суду. Один работал тренером по плаванию в спортобществе «Динамо» и был ему ровесник, другой, на тринадцать лет старше, сосед по лестничной клетке, отец шустрого конопатого второклашки и забавной трехлетней девочки с белыми косичками, которая называла Синельникова дядей Лесей, работал на металлургическом комбинате начальником мартеновского цеха. И главное, жила в городе девушка, которую Синельников, кажется, всерьез любил — во всяком случае, он готов был жениться на ней хоть завтра, но возражали ее родители, и не потому, что Синельников обитал в коммунальной квартире, занимая комнату в шестнадцать квадратных метров, и не по каким-нибудь иным причинам, а лишь потому, что они постановили так: их дочь выйдет замуж после окончания института. Она перешла на пятый курс — значит, ждать (поскольку она была тоже за) оставалось какой-нибудь год. Здоровый инстинкт повелевал ему ежедневно общаться с людьми иной профессии и не в рабочей обстановке, ион был рад, что у него есть друзья, не говоря уже о невесте. Порою у него возникало ощущение, что он все время идет по тем тайным тропам, по которым ходят разоблачаемые угрозыском преступники. Он знал, что в любом государстве существуют преступные элементы — другое дело, какой процент они составляют и каков характер типичных преступлений. Он сознавал, что ему не грозит опасность стать человеконенавистником в силу своей специфической профессии, ибо тот процент, против которого он поставил себя на службу, ничтожно мал. И все-таки… Все-таки он никак не мог забыть нечаянно подслушанный однажды разговор. Это было в апреле. Он шагал в обеденный перерыв мимо кинотеатра, из которого высыпал целый рой маленьких школьников — кончился сеанс. Среди этой низкорослой, пестрой, шумливой толпы возвышались, как маяки, три или четыре женские фигуры — должно быть, учительницы. Две девочки, обе с широко раскрытыми глазами, остановились у тротуара, и Синельников услышал, как одна сказала другой: «А я не верю, что Наташке не страшно было». Другая сказала: «Чего не страшно?» — «Ну, когда он его сжигал, она говорит — не страшно». — «Врет она, всем было страшно…» Кто кого там сжигал, для Синельникова осталось неясно, но зачем же водить детей на такие фильмы? С тех пор всякий раз, когда он думал о циническом воздействии одних людей на других, он вспоминал этот детский разговор и, к стыду своему, по какой-то нелепой аналогии сравнивал себя с Наташкой, которая из голой бравады врала, что ей не страшно… Конечно, он ни за что на свете никому бы не признался в таких сопоставлениях. Но от себя-то самого никуда не денешься, и ему приходилось успокаиваться лишь тем, что с возрастом и с опытом все эти рефлексии исчезнут… В последнюю неделю Синельников ни с кем, кроме как на работе, не встречался, однако тоски по друзьям не испытывал — не было для нее ни места, ни времени, потому что дело закручивалось очень серьезно. К нему подключился и следователь.

Инспектор ОБХСС Ковалев, вместе с ревизором-бухгалтером изучавший деятельность покойного Перфильева на ниве распределения фондируемых материалов, пришел к Синельникову в четверг утром. Он положил на стол перед собою отпечатанную на машинке копию реестра из блокнота Перфильева, и Синельников обратил внимание, что строчки, обозначающие колхоз «Золотая балка» и, по-видимому, садовый кооператив, отмечены карандашными галочками. Закурив сигарету, Ковалев спросил: — Как считаешь, чем крышу лучше крыть — черепицей или железом? — Затрудняюсь. Но одно могу сказать совершенно точно — соломой хуже. — Правильно. — Ковалев постучал пальцем по реестру. — Они тоже так считают. — Что-нибудь раскопал? Ковалев достал из кармана записную книжку в клеенчатой обложке, полистал ее. — Грубо твой Перфильев работал. Вот, например, колхозу «Золотая балка» по разнарядке полагалось пять тонн кровельного железа, а выдано согласно накладной — шесть. — А получил колхоз все же пять? — Правильно. — За что же взятки? — Слушай дальше. По разнарядке ему выделили двадцать пять кубометров пиломатериалов, а по накладной — тридцать. Считать умеешь? — А получил двадцать пять? — Нет, двадцать восемь. — Понятно. — Сколько три кубометра стоят, знаешь? — Не покупал. — По госцене — ерунда, а если налево — будь здоров Не жалко и взятку. Вот, например, у Перфильева записано девятьсот рублей, а толкач говорит: он две тысячи девятьсот дал. — Куда же разница ушла? — Наверно, кому-то покрупнее. — Популярно. — Это мы с ревизором только по двум позициям прошлись, а там, кроме пиломатериалов и кровельного железа, еще много чего есть. — С председателем колхоза говорил? — Председатель ничего не знал. У него других забот хватает. Там жук-толкач есть. Его я допрашивал. — Ну и что? — Бьет себя в грудь и размазывает по щекам скупую мужскую слезу. Говорит, бес попутал. — А как зовут беса? Случаем, не Владислав Коротков? Ковалев слегка удивился. — Правильно. А ты откуда знаешь? Почему сразу не сказал? — Да у меня одни догадки, а теперь, видишь, сошлось. Так еще лучше… А толкач что же, Перфильеву из лапы в лапу давал? — Через Короткова. Синельников показал на реестр. — Ты, кажется, и садовый кооператив навещал? — Да. У них оборот, сам понимаешь, помельче, но два раза и их нагрели. Или облагодетельствовали. — Кто нагрел? Перфильев? — Коротков, конечно. К Перфильеву у кооперативников хода нет. — Какой план? — Слушай дальше, я еще не все вытряхнул. Тут как из мохнатого одеяла. Вчера на выезде с центральной базы по моей просьбе задержали грузовик с прицепом, вез кровельное железо. Груз перевесили — три тонны сверх накладной. Я организовал учет по железу — оказалось восемнадцать тонн излишков. — А директор базы что же? — Сейчас ревизоры общий учет производят. Он при них. Но не суетится. — Ты с ним не беседовал? — Рано еще. Между прочим, он у нас давно на примете. Дважды делали ревизию, но тогда было все в порядке. — Знать бы, какие у них отношения были… — С Перфильевым? — насмешливо спросил Ковалев. — Думаю, довольно теплые, — Почему? — Перфильев без этого Казалинского фигу с маслом имел бы. Дома восемнадцать тонн кровельного железа не спрячешь. Тут все в одной завязке. — Перфильев работал грубо, Казалинский — тонко. Коротков — посредник. Так? — А еще как же? Только никакой тонкости нет, ребенок придумал бы. Тут наглость, звериная ненасытность. Синельников тоже закурил, взял у Ковалева отпечатанный на машинке реестр. — Не оскорбляй зверей. А у Перфильева еще автомобили имелись. Мог бы обойтись и без Казалинского. — Ну-ка, ну-ка, — оживился Ковалев, доставая авторучку. — Не надо, — сказал Синельников. — У тебя и так хватает. Оставь на потом. — Ну ладно, дорогой Алеша. — Ковалев примял сигарету в пепельнице, встал. — Это все от утопленника у тебя пошло? — Угу. Какой же план? — спросил Синельников. — Буду разрабатывать Казалинского. А у тебя? — Мне что же? Надо передавать Короткова целиком и полностью следствию. — Пока наполовину, — возразил Ковалев. — Да, извини. Но мне хочется еще кое-что уточнить. А Короткова надо брать.. — Видишь, сколько чести одному мазурику — его персоной занимаются и розыск, и ОБХСС, и следствие. Зазвонил телефон. Синельников снял трубку и услышал голос Малинина: — Здравствуй, Леша. — Привет. Ты что, опять дежуришь? — А что делать, настало время отпусков… Ты крепко сидишь на своем стуле? — Ну-ну, не тяни. — Сейчас сообщили из ГАИ: твой Коротков потерпел аварию на двадцатом километре Московского шоссе. Улетел через кювет. — Минск? — Киев. Подробностей не имею. — Хотел бы сказать спасибо, да язык не поворачивается — Hу не унывай. Может, там ничего особенного. Положив трубку, Синельников повернулся к Ковалеву: — Вот так. Теперь Коротковым будет заниматься еще и ГАИ. — Авария? — Да. — Синельников собрал со стола бумаги, запер сейф. — Пойду попрошу гаишников подбросить на двадцатый километр. — Ну будь здоров…Он приехал на место аварии через сорок минут. Шоссе тут шло слегка под уклон и делало плавный поворот вправо. Белый «Жигуленок» Короткова лежал на левом боку посреди зеленого лужка, за которым начинались молодые лесопосадки. До первого дерева ему не хватило метров десяти. Машина была целенькая, если не считать выдавленных стекол. Возле нее стояли и разговаривали четверо в милицейской форме, старший по званию был майор. Чуть поодаль пасла белорыжую корову, держа ее на длинной веревке, обмотанной вокруг рогов, девочка лет двенадцати. Синельников представился, спросил, что с пострадавшим. Его уже увезла «Скорая» в больницу. Опасности для жизни нет, он даже не потерял сознания. Перелом левого бедра и левой плечевой кости. — Что здесь произошло? Майор показал на серую ленту шоссе, потом на девочку, пасшую корову. — Эта стрекоза не удержала, тут трава сочнее. Они на той стороне паслись, стали переходить дорогу, а у него скорость была восемьдесят. Тормознул, а тормоза отказали. На асфальте тормозного следа нет. — Я не автомобилист. Объясните, пожалуйста, отчего это могло случиться, — попросил Синельников. — Он говорит, жал на педаль до упора, но тормоза отказали. — Майор кивнул на стоявшего рядом лейтенанта. — Вот наш специалист лучше вам растолкует. — Понимаете, установлен один факт — тормозная жидкость вытекла, — глядя на машину, заговорил лейтенант, как бы рассуждая с самим собой. — Могло быть так. Он держал восемьдесят. Девочка с коровой появилась на шоссе. Потребовалось экстренное торможение. При этом в тормозных шлангах создается высококон-центрированное давление. Шланги не выдержали, лопнули, машину понесло. Ручным тормозом в таких случаях воспользоваться обычно не успевают, да он тут и не помог бы. — Но если шланги нормальные, они же выдерживают в подобных случаях? — Безусловно. — Значит, у Короткова машина была не в порядке? — Техосмотр он проходил месяц назад. Все было в ажуре. И машина новенькая. — А можно установить, что со шлангами? — Для этого их надо изъять. — А для того чтобы изъять, надо иметь основания, — вмешался майор. — Например? — уточнил Синельников. — Ну если есть подозрения в каком-то злоумышлении. — Основания есть. Оформите все, как у вас полагается, а основания я вам представлю. — Синельников подумал немного и обратился к лейтенанту: — Скажите, а можно так повредить эти самые шланги, чтобы они лопнули именно при аварийной ситуации? — Вообще-то можно. — А как? — Например, надрезать ножом. — Ну а как же тогда ездить на машине без тормозов? — Я сказал — надрезать, а не перерезать. С надрезанными шлангами можно ездить при плавных торможениях довольно долго. Они лопаются лишь при резком, экстренном торможении. — Благодарю. А Короткова куда отвезли? — В первую городскую, — сказал майор. — Вы говорите, кроме ноги и руки, у него все в порядке? — Так определил доктор со «Скорой». Синельников обменялся с майором телефонами, обошел вокруг машины, обратив внимание, что вместо фары, которую Коротков разбил о сук в среду на прошлой неделе, вставлена новая, попрощался и уехал в город.