СКАТЕРТЬ НА ТРАВЕ

Всякий бы признал: картина была великолепна. Все это походило на сказку, но не для детей, а исключительно для взрослых. На круглой полянке, окаймленной нежно-зелеными кустами орешника, на самой середине ее, расстелена на траве скатерть, даже и накрахмаленная, в синюю и красную клетку.

На скатерти стоят бутылки — водка, коньяк, ликер. На бумажных белых тарелочках — что угодно для души: семга и осетрина, икра черная и колбаса копченая. А вокруг скатерти сидит прекрасно настроенная компания, семь человек: три красивые молодые женщины и четверо мужчин, из которых красивым и молодым можно считать только одного, но зато остальные три обладают иными, не менее ценимыми достоинствами. Сидят, как полагается, попарно, и вроде бы седьмой — лишний, но это нисколько не нарушает общей гармонии.

Ее нарушает разве что разнокалиберность стаканчиков, из которых вкушается нектар, то есть упомянутые выше водка, коньяк и ликер. Так как, выражаясь трафаретно, вокруг буйствует июнь, а идет только пятый час пополудни и на небе ни облачка, то на полянке жарко. Женщины одеты в разноцветные купальные костюмы, молодая кожа атласно блестит на солнце, и на них приятно смотреть. Мужчины в плавках, и на мужчин можно не смотреть, потому что в этом мало интересного, однако женщины смотрят на них с удовольствием, а может быть, и с известной любовью, ибо они достойны женского внимания.

Лишь один одет в том, в чем приехал, — коричневые вельветовые брюки и синяя рубаха с закатанными по локоть рукавами. Он — седьмой лишний, и это выглядит несколько странно, потому что именно он молод и не слащаво красив. На него женщины часто бросают более чем нежные взоры. Для купальных костюмов есть в числе прочих еще и тот повод, что совсем рядом, в тридцати шагах, течет неширокая, но очень глубокая речка, которую у горожан принято называть не по ее настоящему имени, а просто Маленькой, в отличие от Большой, в которую она впадает и которая течет через город.

Этот берег Маленькой крут и высок, обрыв этажа в два, но под обрывом у воды тянется узкой полоской песчаный пляж, а в обрыве протоптаны наискосок пологие спуски-лесенки. За речкой на том берегу — необозримые ровные дали, и оттуда ветер приносит душистые охапки неведомых в городе запахов: идет сенокос. А на этом берегу, отступя от речки подальше, но не настолько, чтобы у воды не было слышно свиристенья, щелканья и чириканья озабоченных птиц, которые, наверное, докармливают своих птенцов первого выводка, дремлет под солнцем густолистый лес. Через два дня, в субботу, здесь будет людское столпотворенье и гам, но сегодня среда, рабочий день, и потому вокруг ни души. Одна из женщин, блондинка с удивительно голубыми глазами, сказала низким голосом своему соседу, очень упитанному брюнету лет сорока, давно начавшему лысеть:

— Виль, вруби что-нибудьвеселенькое.

Брюнет дожевал то, что было у него во рту за жирной щекой, поднялся и, осторожно ступая, будто под ногами была не июньская бархатная трава, а ржавые железные пробки и битое бутылочное стекло прошлогодних пикников, пошел на другую поляну, где стояли с распахнутыми дверцами три «Жигуленка» — синий, белый и гороховый. Он не глядя поманипулировал ловкими толстыми пальцами на панели синего «Жигуленка», и над полянами заскакали барабаны. Музыка была веселенькая, как и просила блондинка.

— Потише! — крикнул молодой и красивый, тот, что был не в плавках, а в брюках и рубахе.

Виль убавил звук и вернулся к скатерти. Блондинка встала и оказалась выше брюнета на полголовы.

— Ой, ноги затекли. — Она сделала мученическую гримасу, но тут же улыбнулась. — Потанцуем.

Виль хотел ее обнять, но она легонько оттолкнула. — Это же рок.

Они недолго потоптали молодую траву и сели на свои места, выставив зеленые пятки. — Жарко, — сказала блондинка. — Давайте выпьем.

Налили и выпили. Все, кроме молодого и красивого. — Ты чего это? — спросил у него Виль. — Не идет. Наверстаю. — Купаться пора, — оказала блондинка.

Другая женщина, с глазами чуть менее голубыми, с коротко стриженными пепельными волосами, захлопала в ладоши и радостно воскликнула:

— Ура, ура, ура, идем купаться!

Мужчина, сидевший напротив нее в паре с яркой темноволосой женщиной, похожий упитанностью, движениями и еще чем-то неуловимым на брюнета Виля, хотя и был рыжеват, поглядел на нее с усмешкой и сказал:

— Ты что, Манюня, воды не видала? Не мылась никогда?

Она не рассердилась, несмотря на то, что «Манюня» уж никак ей не подходило. Это все равно что назвать Манюней какую-нибудь длинноногую манекенщицу, выхаживающую журавлиным шагом на помосте перед самой изысканной и понимающей публикой. Ее безмятежно-беспечные глаза имели всегда одинаковое выражение и смотрели одинаково на все — и на людей, и на вещи, но зато всегда одинаково ласково. Так она посмотрела и на красивого молодого человека и спросила весело:

— Славка, а ты почему не переоденешься? Не хочешь купаться?

Он отмахнулся: — У меня плавок нет. Не захватил. — Можно и без ничего, девочки не возражают, — так она пошутила и сама засмеялась. Слава бросил на нее короткий взгляд, который можно было расшифровать так: «Эх ты, Манюня! Зачем пошлить?» Но она не расшифровала, она еще раз пошутила: — А ты возьми у Володи, у него запасные есть. — И рассмеялась еще пуще. Она подразумевала совершенно несоразмеримые габариты Славы и толстого Володи. — Дура, чего ты ржешь? Я ему и дам, у меня японские, безразмерные, сжимаются, — сказал Володя. Она опять не рассердилась, а сидевший рядом с нею мужчина, которому полагалось бы рассердиться, казалось, ничего не слышал. Вообще он как бы отсутствовал, на лице его блуждала некая рассеянная улыбка, словно он вспоминал о чем-то приятном. Но на самом деле он был просто пьян, гораздо пьянее всех остальных. По сравнению с Вилем и Володей он выглядел человеком нормального телосложения, но имел тот существенный недостаток, что ему можно было дать все шестьдесят. Слава, располагавшийся по левую от пьяного руку, негромко посоветовал ему: — Ты бы, Александр Антоныч, окунулся. Освежает. — И повернулся к Володе. — Машка дело брякнула, дай попробую.

Они с Володей пошли к машинам, и минуты три спустя Слава явился пред ясными прекрасными очами молодых женщин в пестрых плавках. Он был весь обвит выпуклыми жгутами-мускулами и строен.

— Ах! — как бы удивляясь, воскликнула Манюня — Маша и больше ничего не сказала, только вздохнула.

И в лад ей вздохнуло в воздухе, и лес встряхнул в своих кудрях взрослых птиц и взъерошенных птенцов.

Но Слава не обратил на это никакого внимания. Он громко сказал:

— Еще по одной — и купаться! — Видно было, что он здесь законодатель.

Слава сел на свое место, по левую руку от Александра Антоновича, и спросил тихо, для него одного:

— С тебя еще не съехало?

Тот отрицательно покрутил головой, по-прежнему неопределенно усмехаясь.

Дальше Слава говорил словно чревовещатель — у него даже губы не двигались:

— Глупо. Что будет с Леной?

Александр Антонович поглядел на него с таким наклоном головы, будто у него болела шея, и впервые вымолвил несколько слов кряду:

— Конфискация? У тебя еще много есть.

— Но не будет, если ты не очухаешься, — зло ответил Слава.

Тут в их беседу вмешалась Маша-Манюня, как видно, все-таки слышавшая тихий разговор:

— Давайте, мальчики, конфискуем у Нинки «Наполеона». — Она показала пальцем на более яркую блондинку, перед которой стояла большая черная бутылка коньяка.

— Машка, ты уже хороша, — лениво возразил Слава. — Не выступай.

— Подумаешь, конфискация! — Она пожала плечиком. — У Видя дома этих пузатых бутылок — в кегли играть можно.

Рыжий Володя крикнул своим грубоватым баритоном:

— Купаться, черт вас побрал! — И нежно добавил для своей яркой темноволосой соседки: — Пойдем, Танюша?

Слава, закурив сигарету, молвил:

— Землянички поискать, что ли? — И медленно побрел в глубь орешника, огибая стоявшие на поляне автомобили.

Все встали. Манюня взяла безразличного Александра Антоновича под руку и повела его по тропинке вправо — тропинка эта, как и остальные, выводила к реке, но чуть дальше, метров за сто.

Виль рядом с Ниной и Володя в обнимку с Танюшей пошли прямо.

Они спустились- на узкий песчаный пляж. Володя поболтал ногой в воде и закричал:

— 0-го-го-го-го!

— Ты что, дурной? — возмутилась Танюша,

— А ты сама попробуй. Она окунула в воду руку.

— Правда, как лед.

Они не удивились, что вода холодная, хотя жара стояла, пожалуй, градусов под тридцать. Все в городе знали, что Маленькая река рождается из ключей и вода в ней всегда намного холоднее, чем в Большой. Весна этим годом выдалась поздняя, и понятно, что Маленькая еще не успела прогреться. Четверо вернулись к скатерти-самобранке и продолжили застолье. Никто не заметил, сколько прошло времени — может, минут двадцать, — но вдруг с той стороны, куда удалились Александр Антонович и Манюня, донесся громкий вскрик. Они прислушались, но всё было тихо. А еще минуты через две на тропинке появилась Манюня. Она была растеряна и дышала тяжело.

— Скорей, там Саша… — охрипшим голосом сказала она, подходя.

— Ему плохо. Вскочивший Виль потряс ее за плечи. — Что с ним? — Не знаю. Упал и не дышит, — ответила Манюня. — Где он?

— Там, на пляже, у воды! — Ноги у Манюни неожиданно подкосились, и она мягко шлепнулась на траву.

— Черт, нажрется всегда как свинья, — в сердцах сказал Виль и с раздражением обернулся к Нине и Танюше:

— Да помогите же вы ей!

Нина виновато развела руками:

— А что мы должны делать? Но Танюша оказалась находчивее. Взяв из-под куста бутылку «Боржоми» и умело открыв ее, она прямо из горлышка облила лицо Манюни. Та села. на траве и долго терла глаза, тихо постанывая.

— Идти можешь? — спросил у нее Володя.

— Могу-у-у, — простонала Манюня.

— А где Славка? — не обращаясь ни к кому в отдельности, спросил Виль.

И, словно услышав его вопрос, на поляне, где стояли автомобили, появился Слава. Последние метры он преодолел бегом.

— Что случилось? — Он сразу оценил ситуацию. — Где этот. старый алкоголик?

— Она говорит, — Виль кивнул на Манюню, — на пляже.

— А ну вставай, — приказал Слава. Он взял ее под одну руку, Виль под другую, и вся компания поспешила к реке. Манюня привела их на пляж, на то место, где Маленькая делала крутой изгиб. На песке были отпечатки босых ног — их, впрочем, сразу затоптали так, что похоже стало, будто пляж перекопали лопатой. Но Александра Антоновича на этом пляже не оказалось.

— Ты уверена, что здесь? — спросил Слава. Манюня покааала пальцем в угол, где в пляж упиралась отвесная глиняная стена обрыва.

— Он тут лежал.

Долго они молчали, шестеро в купальных одеяниях, молчали, не глядя друг на друга, и за время этого молчания совершенно протрезвели. Наконец Слава спросил у Манюни:

— Он плавать умеет?

— Откуда я знаю?! — визжащим голосом ответила она.

— Может, в лесу гуляет? — предположил Виль.

— А может, она путает, может, он в другом месте лежит?

Они обшарили все пляжи, потом ходили по лесу и громко звали Александра Антоновича. Но он не откликался. На этом кончилась сладкая сказка для взрослых. Начиналась горькая строгая проза. Вернувшись к машинам, все быстро оделись. Виль, заткнув пробкой недопитую черную бутылку, отдал ее Нине. Из остальных бутылок вылил остатки на траву, побросал пустую посуду на скатерть, завязал скатерть углами крест-накрест со всем, что на ней было, и положил разноцветно промокший узел в багажник своего «Жигуленка», сказав Нине мимоходом: «Выбросим по пути». Потом Слава велел женщинам садиться в машины, а Виля и Володю отозвал в сторону и спросил:

— Что будем делать?

— Надо заявлять в милицию, — сказал Виль.

— Это ясно. Кто будет заявлять?

— По-моему, женщин нечего мешать, — сказал Володя. — Пойдем втроем.

Слава сказал: — Мне не с руки. Я же нездешний. Начнутся вопросы…

— Брось трепаться! — неожиданно взорвался Виль, и Слава сразу утерял вид законодателя.

— В чем я треплюсь? — Тебя у нас каждая собака знает. Ты этому Перфильеву лучший друг… Ты его и сюда сам привез… Чего ж юлишь?

Слава посмотрел на Виля в упор. — Ладно. Тогда едем все.

Теперь настала очередь юлить Вилю. — Не могу же я Нинку в милицию тащить… — Верно, — поддержал его Володя. — Что же предлагаете? — спросил Слава. — Как объясним? Мол, вчетвером мальчишник устроили? Кто поверит? — Зачем? — возразил Виль. — Есть Манюня. А у нее никого, одна бабка. — Значит, всё на одну Манюню валим?

— Она с ним была. И она же его последняя видела. Это важно, — со значением уточнил Виль.

Слава немного подумал, опустив голову. — Ну что ж, пусть будет так. Виль сел за баранку в синий автомобиль, Володя — в гороховый, Слава — в белый, на котором был московский номер. В таком порядке они и тронулись. Слава посмотрел на притихшую Манюню-Машу, сидевшую рядом.

— Проверь, есть там деньги? Все равно пропадут.

Он имел в виду одежду Александра Антоновича — синий пиджак и серые брюки, лежавшие под рубахой на заднем сиденье. Манюня перегнулась, взяла пиджак. В левом внутреннем кармане она нашла служебное удостоверение, расческу в чехольчике из тисненой кожи и блокнот в переплете из зеленого сафьяна. В блокноте между страницами лежала пачка новеньких пятидесятирублевок. Слава взял блокнот.

— Про это молчок. Манюня прокричала ему в ухо:

— Сволочь!

Слава выдернул из блокнота деньги, правой рукой, держа левую на руле, открыл сумочку Манюни, сунул в нее пачку, защелкнул и, не глядя на Манюню, ударил ее костяшками кисти по губам, ударил больно, не шутя. Машина вильнула на узкой и ухабистой лесной дороге, послышался какой-то хрустальный хруст, и Слава резко затормозил. Выйдя и осмотрев капот и радиатор, он чертыхнулся: его угораздило въехать левой фарой в сук, торчавший из ствола высокой ели. Фара вдребезги, лампа тоже. Но в целом пустяки. Этот сук мог бы торчать и на уровне ветрового стекла… Слава сел за руль, сунул в карман лежавший на сиденье блокнот, и они поехали дальше. Перед выездом на шоссе он сказал задумчиво и как будто с догадкой, только что пришедшей на ум:

— Слушай, милая, а ты его не купнула?

Манюня плакала и потому не сразу поняла вопрос, а когда поняла, судорожно всхлипнула и попыталась открыть дверцу, но Слава сжал ее руку, дернул на себя так, что Манюня оказалась к дверце спиной.

— Ты и правда дура. Шуток не понимаешь.

— Останови, я выйду, — уже совсем трезвым голосом устало попросила она.

— Нет, милая, едем в милицию. Ты его последняя видела. Ты.

Манюня не уловила в его словах ничего особенного и, кажется, успокоилась, но через минуту снова заплакала, уткнув лицо в ладони.