Позови меня с собой
Стоял один из тех упоительных российских вечеров, когда кажется, что все страшные страницы в истории Отечества уже перевернуты, и впереди — лишь светлые, безоблачные и радостные дни. Именно в такие минуты люди зачинают детей — потому что уверены в ждущем их солнечном счастье.
Вот только рождаются эти дети почему-то в феврале…
Мертвая голова Иштар лежала (мне хотелось сказать «восседала», как если бы речь шла о большой жабе) на огромном золотом блюде.
Ее одутловатое лицо в складках старческого жира выглядело помятым несмотря на несколько слоев погребальной раскраски. Так казалось, наверно, оттого, что японец-гример изобразил вокруг ее закрытых глаз расплывающиеся черные кляксы, стекающие темными ручьями на снежно-белые щеки. В Японии это наверняка смотрелось бы стильно и напоминало о мире духов. В России — вызывало ассоциацию со смертью после долгого запоя, увенчанного безобразной дракой.
Голова парила над пропастью Хартланда.
На самом деле она, конечно, не парила — блюдо было укреплено на замаскированной цветами штанге. Но выглядело все так, как если бы голова висела над черной бездной, принимая последний салют от робко приближающихся к ее краю.
Голова выглядела величественно даже с черными потеками на щеках. Волосы, за которыми покойная при жизни застенчиво прятала свои косметические шрамы, были теперь подняты вверх и собраны в одну из тех диковатых громоздких причесок, какие она так любила в свои трезвые дни: за ее затылком блестела массивная золотая арфа, и рыжие пряди были привязаны к ее струнам, словно мертвая медуза давала окаменевшим слушателям свой прощальный концерт.
Так оно, по сути, и было.
Только пела не мертвая голова, а эстрадный певец с завязанными глазами. Он стоял у самого края пропасти рядом с двумя страхующими его охранниками.
Певец выглядел креативно, но странно. На нем был парчовый пиджак в стразах, радугах и звездах — и такие же шорты. Его борода сложной стрижки отливала невыносимым химическим цветом. Брюшко под пиджаком было слишком заметным, а ноги — слишком тонкими для такого большого тела. Можно было подумать, он надел шорты, чтобы его вид вызывал жалость и его не убили в конце корпоратива. Но тогда ему надо было сбрить бороду.
— Позови меня с собой,
Я приду сквозь злые ночи,
Я отправлюсь завтра в бой,
Чтобы Путин не порочил…
Слушателей было немного — небольшая группа на краю бездны. Их лица были торжественны и скорбны. Они были одеты во все черное — просто, изысканно и дорого. Слишком дорого для того, чтобы какой-нибудь gossip-колумнист мог оскорбить их пониманием этого обстоятельства. Цветовое однообразие их туалетов нарушалось только крохотными искрами другого цвета — запонкой, петличной розеткой или галстучной булавкой. Большинство было в годах — кроме одного в первом ряду.
Это был молодой человек лет около двадцати. Хоть он тоже был во всем черном, по виду он отличался от остальных. Трудно было даже сказать, что на нем — то ли странный комбинезон с капюшоном, то ли плотно обтягивающие тело штаны и куртка. Приглядевшись, можно было заметить в мочке его уха маленький бриллиант. Его кожа была бледной, будто ее намазали белилами. А поднятые гелем волосы — возможно, по контрасту — казались слишком уж темными, словно их выкрасили радикальной черной краской. Пожалуй, он походил на новую модификацию эмо-хипстера, слишком еще свежую, чтобы у нее успело появиться свое отдельное название в культуре. Но что-то в его глазах заставляло поежиться — и понять, что это просто маскировка.
В общем, как вы уже поняли, это был я.
Мужик в шортах еще пел — и некоторые из его слов доходили до моего сознания сквозь все ментальные блоки. Если я правильно разбирал, песня выражала протест. Впрочем, я не был уверен, что понимаю все тревожные смыслы в исходящем от него информационном луче — такое с человеческим искусством бывало у меня все чаще и чаще.
— Ну и завещание накатала, — вздохнул стоящий рядом со мной Мардук Семенович. — Третью мышь провожаю, а такое вижу в первый раз… Хорошо хоть глаза им завязали…
Энлиль Маратович заглянул в программку.
— Последний, кажется, — сказал он. — Пародист этот уже был?
Мардук Семенович кивнул.
— Значит, точно последний. Уф, слава тебе…
Как всегда, он корректно не договорил. Вампиры такого ранга следят за своей речью весьма тщательно.
Я опять не выдержал и посмотрел туда, куда глядеть мне не следовало совсем.
Под головой Иштар стоял утопающий в цветах гроб с обнаженным телом молодой девушки.
Это было удивительно красивое и совершенное тело — за одним лишь исключением: у него не было головы. Зато у Иштар, вознесенной высоко над пропастью и гробом, не было тела — и вместе они составляли какое-то жуткое противоестественное единство. Тело девушки казалось жертвой, которую вытребовала для себя эта ненасытная голова, уже мертвая, но все еще пожирающая живых…
С трудом я отвел взгляд — и опять дал себе слово больше не смотреть в ту сторону. Я знал эту девушку еще когда голова у нее была. И с ней она мне нравилась куда больше.
Поляна вокруг пропасти не видела такого нашествия давно — а может быть, вообще никогда. Обычно здесь можно было встретить только спешащего вниз вампира. И встретить его мог только другой вампир: с трех сторон пропасть окружали заборы рублевских поместий, принадлежащих членам нашего коммьюнити, так что случайный визитер попасть сюда не мог.
Сегодня, однако, все было иначе. Если бы я не знал, где нахожусь, я вряд ли опознал бы это место: можно было подумать, вампиры проиграли войну людям — и капитулировали.
Пропасть, ведущая к дому Великой Мыши, была полностью открыта — первый раз на моей памяти. Серо-зеленый рулон, в который была свернута маскировочная сеть, придавал происходящему какую-то предвоенную тревожность — словно я видел перед собой открытую для последнего пуска ракетную шахту. Мало того, часть забора была разобрана, чтобы открыть дорогу к провалу. Но самым диким во всем этом зрелище была даже не висящая над бездной голова, а синий автобус, проехавший сквозь проделанную в заборе дыру и остановившийся всего в нескольких метрах от пропасти.
В нем сидели мужчины и женщины в париках, камзолах, вечерних платьях, черных фраках и сценических трико — в подтекающем на жаре гриме, с тщательно завязанными глазами. Их выводили по одному, чтобы они отработали свой номер на краю обрыва. Затем им помогали вернуться в автобус.
Полагаю, это был самый выгодный корпоратив в их жизни — но вряд ли они знали, перед кем поют, декламируют и пляшут. Вероятно, они считали, что это какое-то совместное заседание воров в законе, ФСБ и Межбанковского Комитета, участники которого не хотят, чтобы их видели вместе.
Если называть все вещи своими именами, так оно и было. Именно поэтому, меланхолично думал я, у вещей и нет своих имен — а только те, которые дают им хитрые и расчетливые халдеи.
— Где разбитые мечты
Облетают снова в силу высоты…
Мужик в шортах наконец допел свой номер. Раздался сдержанный аплодисмент, и я тоже два раза хлопнул в ладоши. Певец поклонился в никуда, и охранники повели его назад в автобус, следя, чтобы он не оступился.
— Отмучались, — пробормотал Энлиль Маратович, когда певцу помогли подняться в салон. — Вроде обошлось.
Как только он это сказал, я понял — сейчас произойдет что-то жуткое. Так бывает, когда смотришь фильм ужасов, испытываешь облегчение от завершения какой-нибудь пакостной ситуации — и тут же понимаешь, что перевести дух тебе дали не просто так.
Я, естественно, не ошибся.
Вокруг меня раздался дружный вздох ужаса. Что было, кстати, действительно страшно, поскольку произвели этот коллективный стон не какие-нибудь людишки, а матерые старые вампиры, которых напугать сложно. Поэтому я заранее напрягся очень сильно — и, увидев, что именно вызвало такое содрогание в наших рядах, испытал скорее облегчение, чем новую волну страха.
Голова Иштар открыла глаза.
Ничего особенно жуткого в этом не было. Просто в центре двух черных потекших клякс появились два мутно блестящих пятнышка. Каждый из стоящих у пропасти вампиров много раз видел эти мутные пятнышки и прежде. Бояться было нечего — тем более что рот Иштар оставался закрытым: подключать ее к воздушной помпе никто не планировал.
Проблема, однако, была в том, что Иштар смотрела не на нас. Она смотрела на водителя автобуса, куда только что погрузили последнего клоуна.
Я не видел водительского лица. Я видел грудь в черной форменной рубашке и побелевшие руки на руле. Водитель яростно дергался на месте, словно потеряв контроль над собственным телом — и машиной заодно. Казалось, автобусом управляла чья-то злая воля. Он медленно ехал в пропасть.
Сидящие в автобусе актеры в повязках ничего не подозревали до той секунды, когда водитель начал кричать. Но и тогда они не проявили особого беспокойства — видимо, перед корпоративом им велели сохранять спокойствие при любом развитии событий. Лишь когда автобус накренился на краю, несколько человек сорвали повязки с глаз — и закричали тоже. Но делать что-либо было поздно.
Задние колеса взмыли над обрывом, и автобус исчез в пропасти.
Все замерли.
Сперва слышен был затихающий многоголосый крик. Затем стало тихо. А потом, через невыносимо долгий промежуток времени, долетел глухой всплеск. Он был таким тихим, что мы, возможно, не заметили бы его совсем, если бы не вслушивались так тщательно.
Первым пришел в себя Энлиль Маратович. Он подошел к краю и заглянул вниз. Потом внимательно поглядел в небо.
— Я хочу знать, что произошло, — сказал он. — Где Озирис?
— Озирис болен, — ответил вампир по имени Локи. — Печень.
— А кто его сейчас замещает? Кто у нас ныряльщик?
Локи пожал плечами.
— Другого нет, — сказал он. — Кроме тебя. Ты же знаешь, Энлиль.
Энлиль Маратович оглядел присутствующих. Его лицо выглядело спокойным, только один глаз сделался уже другого.
— Вы на полном серьезе мне говорите, что у нас нет штатного ныряльщика? И если я хочу узнать, что случилось, я должен прыгать туда сам?
Ответом было молчание.
Энлиль Маратович еще раз обвел нас глазами.
— Ну хорошо, — проговорил он спокойно и даже благодушно. — Я так и сделаю. Я выясню сам. А потом поговорю об этой ситуации с Герой. То есть с Иштар Владимировной. Благо это совсем рядом…
Он пошел к пропасти.
— Энлиль, — позвал его Мардук Семенович. — Ну зачем тебе самому мараться. Давай лучше… Ну хочешь, я прыгну? Я когда-то умел…
Энлиль Маратович не удостоил его ответом. Подойдя к самому краю дыры, он повернулся ко мне.
— Рама, — сказал он, — ты со мной. Иштар Владимировна хочет тебя видеть.
Я почувствовал на себе несколько завистливых и полных ненависти взглядов. Впрочем, за последнее время я к ним уже привык.
— Навести порядок, — велел Энлиль Маратович. — Через час все должно быть как обычно. Мардук, договорись с халдеями, чтоб этих артистов искали где-нибудь в другом месте… Пусть где-нибудь в Турции утонут.
Он развел руки в стороны, словно пробуя, не жмет ли пиджак — и кургузо повалился в пропасть. Я досчитал до пяти, побежал к обрыву и бросился следом.
Падение в Хартланд — одна из тех вещей, к которым не может до конца привыкнуть ни один вампир. Первые несколько секунд вниз летит человеческое тело — и нужно, чтобы в душе возник и разросся всепоглощающий страх, который и делает трансформацию возможной. Сначала для этого опыта нужен специальный препарат из красной жидкости Великой Мыши. Потом мы учимся обходиться без него. Чем опытнее вампир, тем меньше он боится — и, чисто теоретически, может случиться, что из-за недостатка страха он так и не сможет обернуться летучей мышью и разобьется о дно. Но чем реальнее делается такая возможность, тем больший страх она вызывает, поэтому, так или иначе, в Древнее Тело переходим мы все. Просто кто-то чуть раньше, кто-то позже.
По ощущению это похоже на то, что пальцам наконец удается зацепиться за воздух, сквозь который они летят. Это значит, что руки уже превратились в перепончатые крылья — и падение в черную дыру сменяется круговым парением в пропасти.
Я уже упоминал о вопросах, которые вызывает у трезвого человеческого рассудка (а им обладает любой нормальный вампир) эта процедура. Что такое эта трансформация? Происходит ли все на самом деле, или мы впадаем в подобие искажающего реальность сна? Или, быть может, мы от такого сна просыпаемся?
Мудрость вампира в том, что он не ищет ответов на подобные вопросы. До тех пор, пока его не вынудит жизнь. Я знал, что именно таков будет ответ всех старших товарищей. Но сказать такое самому себе, конечно, невозможно — и вопросы продолжают таиться в светлых уголках души.
Самая интересная (и мрачная, чего уж там) версия ответа, которую я встречал, содержалась в фантастическом рассказе одного вамполитератора девятнадцатого века. Его, понятное дело, никогда не печатали — во всяком случае, для людей.
Это была история про молодого бунтаря-вампира (тогда такие вещи писали без всякой иронии), который получает возможность совершить весь спуск в Хартланд в человеческом теле — и, вместо скрытого в бездне коридора, ведущего в пещеру Великой Мыши, оказывается на дне неглубокой старой шахты, на загаженных балках которой висят летучие мыши. В отдельном углублении, разрисованном непристойностями, висит очень старая и толстая летучая мышь, покрытая не то паутиной, не то плесенью… И это все.
Рассказ этот был написан одновременно с «Крейцеровой сонатой» и отражал язвительно-критическое отношение к традиционным общественным институтам. Считалось, что эти институты надо побыстрее разрушить, чтобы дать дорогу прогрессу. Люди в те годы планировали попасть таким образом в светлое будущее — и написали много подобного материала.
Этот рассказ в свое время заставил меня крепко задуматься над тем, куда же я каждый раз спускаюсь… В Хартланде было электричество. Там работали сделанные людьми машины. Но все это происходило исключительно по воле вампиров. Я совершенно не представлял, что будет со случайно — и самостоятельно — упавшим в Хартланд автобусом.
Но когда я спустился к поверхности воды, стало ясно, что ответа я не получу. Ударившись кулаками в каменный берег подземного водоема, я опять стал человеком — и увидел Энлиля Маратовича. Он сидел на краю черного озера на корточках. В неверном свете, падавшем на него из пещеры, он походил на пожилого рыбака.
Никакого автобуса видно нигде не было, только над водой висела какая-то необычная зеленоватая дымка.
— Иди, — сказал он. — Она ждет.
— А как вы будете…
Он страдальчески наморщился.
— Ну зачем тебе это знать, мальчик? Оставайся молодым, покуда можешь. Я серьезно тебе говорю. Иди.
Я кивнул и пошел в пещеру.
У входа в подземный зал я оглянулся. Энлиль Маратович все еще сидел на берегу. Мне показалось, что он собирается нырнуть в воду, но не хочет делать этого при мне. Из деликатности я пошел быстрее, стараясь ступать на металлический помост звонче — чтоб Энлиль Маратович не сомневался, что я уже далеко.
Тело Великой Мыши, висящее под высоким подземным сводом, казалось окаменелостью, трехмерным отпечатком невозможной древности. Но эта окаменелость дышала — и покрытые серой плесенью перепончатые крылья охватывали огромное бочкообразное тело чуть иначе, чем несколько дней назад.
Говорили, что Великая Мышь иногда раскрывает крылья — и это зрелище не для слабонервных. И еще меня каждый раз поражала толщина подходящих к ней шлангов, из-за которых она делалась похожа на ракету на стартовом столе. Конечно, эти гофрированные трубы предназначались не для баблоса — а для воздуха, воды и так далее. Но баблоса она тоже дает немало. Куда, спрашивается, он уходит? Я знал, что этот вопрос интересует не одного меня, а очень и очень многих.
У входа в алтарную галерею стояли две мраморные чаши, где складывали всякую всячину, скопившуюся за века на старых алтарях — при смене головы всегда шла общая уборка и чистка. В чашах лежали довольно неожиданные предметы — странными казались даже не они сами, а их соседство. Тут были кремниевые наконечники стрел, большой нож из темного металла с кольцом на рукоятке, хрустальный череп, серебряная пепельница-лапоть, белый телефон с гербом СССР на диске — но времени разглядывать коллекцию у меня не было.
Я знал, что Гера меня уже видит. Или, вернее, чувствует.
В галерее, как всегда, дул пронизанный электрической свежестью ветерок. Пыли на полу совсем не было. Несколько служительниц с закрытыми лицами при моем появлении тихо отошли в полутьму. Говорить с ними не полагалось. Я даже не знал, кто это — вампирессы или какие-то специально подготовленные халдейские женщины. Последнее, впрочем, было маловероятно.
Древние головы в каменных нишах были накрыты траурными белыми платками с анаграммой «МВ». Я не особо жалел, что эти сушеные седовласые тыквы сегодня скрыты от моего взгляда — даже самый короткий путь к комнате с живой головой успевал настроить посетителя на мрачный лад, лишний раз напоминая, что человек смертен не только внезапно, но и массово.
Во второй советской комнате произошло значительное событие — с реставрации вернулась голова Иштар Зурабовны (она провела на процедурах, кажется, лет тридцать). Я даже вздрогнул. Вот уж кого точно нужно было накрыть платком — но этого почему-то не сделали. Наверно, следовало дать ей подышать, чтобы из нее выветрились бальзамические соли. Впрочем, дело было не в этой горбоносой женской голове с седыми климактериальными усиками — ничего особо жуткого я в ней не находил. Просто чем ближе оказывалась актуальная голова Великой Мыши, тем сильнее я нервничал. Но так и должно было быть.
Дверь к покойной Иштар Борисовне уже была снята — теперь ее бывшая комната стала еще одним залом в галерее. Видна была придвинутая к стене мебель и траурный венок, закрывавший место, где жила голова. Пахло оттуда бинтами и смертью. Я подумал, что после того, как голову Иштар окончательно высушат и вернут на место, мне каждый раз придется проходить мимо сегодняшнего ужаса. Может быть, ей даже оставят глаза открытыми — это при современных технологиях бальзамирования вполне реально…
Галерея кончалась свежевырубленным в камне аппендиксом. В нем была высокая перламутровая дверь со строгой ручкой из белого золота. Выглядело все сдержанно — Гера любила неброский шик.
— Входи, Рама, — сказал невидимый интерком.
Дверь раскрылась, и я вошел.
Эта комната была больше остальных. Или, может быть, так казалось из-за того, что ее стены были полностью покрыты жидкокристаллическими панелями.
Они показывали уходящее во все стороны пшеничное поле. Над полем дул ветер, пшеница волновалась, а в небе собиралась синяя грозовая туча… И еще в поле стояло разлапистое дерево, такое большое и одинокое, что становилось непонятно, как это его еще не расшибли молнии. Красивый волл-сэйвер. Метафоричный.
Я медленно поднял глаза.
В одну из стен была вмонтирована огромная раковина-жемчужница из нежнейшего перламутра. Голова Геры была там, но я старался на нее не смотреть.
Эта раковина не особо мне нравилась. Возможно, дизайнеры имели в виду аллюзию на «Рождение Венеры» Ботичелли, но получилось у них больше похоже на писсуар в поместье арабского шейха. Я изо всех сил гнал эту мысль — но был уверен, что Гера поймает ее при следующем же укусе.
Впрочем, у меня имелся шанс. Можно было попытаться избежать укуса — а потом забыть это оскорбительное сравнение навсегда.
— Здравствуйте, Иштар Владимировна, — сказал я.
— Какая Владимировна? Рама, ты что? Для тебя я просто Гера. И почему ты на меня не смотришь?
Я посмотрел.
В центре раковины было отверстие, из которого выходила длинная живая ножка, похожая на часть огромного гриба — или хобот мамонта-альбиноса. С нее мне улыбалась голова Геры. Синяки под ее глазами уже прошли. Она выглядела хорошо. Но я смотрел не на нее, а на ее длинную мохнатую шею.
Говорили, что с годами она усыхает и темнеет — чем моложе голова Великой Мыши, тем ножка длиннее и светлее, а отмирает голова, когда вся ножка вдруг втягивается назад. Происходит это нередко за один страшный день. По такой шкале Гера была очень молода, даже неприлично юна. Но я почему-то все время представлял, что произойдет, когда кончится отведенный ей срок — и ее щеки упрутся в перламутр. Голова тогда действительно будет походить на жемчужину в раковине. Возможно, дизайнер это и имел в виду. Ему, как я слышал, рассказали все-все.
Кроме того, что будет с ним самим.
— Знаешь, что сейчас наверху было? — спросил я.
— Знаю.
Она странно и сложно качнула головой.
Я понял, что жест адресован не мне, а жидкокристаллическим панелям: на ее шее был ошейник с программируемыми гироскопами, которым она отдавала команды спрятанной в стенах технике — и своей сидящей в соседних комнатах свите. А у прошлой Иштар был большой-пребольшой ноутбук со специальным трэкпэдом. Как быстро меняется эпоха.
Стены показали поверхность земли у входа в Хартланд. У меня мелькнуло головокружительное чувство, что я за секунду взлетел назад — на самый край рублевской бездны.
Я увидел синий автобус с актерами, подъезжающий к краю пропасти. В записи было видно, что водитель изо всех сил крутит руль, пытаясь отвернуть от дыры — но это у него не выходит, словно Иштар загипнотизировала не его, а автобус (у автобуса была добрая большеглазая морда, которая теоретически делала такое возможным).
— Жуть какая, — сказал я. — Как это могло случиться?
— Наколдовала, — ответила Гера.
— Да, — сказал я. — Я про Медузу горгону подумал.
— Хватит об этом. Энлиль сейчас выяснит и все расскажет.
— Ладно, — сказал я. — Ты вообще как?
— Мне у Энлиля дела надо принимать, — вздохнула она. — Сегодня или завтра. Все сроки прошли, а я боюсь.
— Как это происходит?
Она покосилась на меня.
— А то не знаешь. Кусаешь, и все.
— И больше никаких формальностей? Никаких ритуалов?
— Нет.
— А чего тогда боишься?
— Говорят, это необратимо. Энлиля ведь никто не кусает. Он знает слишком много. С этим потом жить тяжело. У него почему хамлет над пропастью? Чтоб оттягивало… Ладно, Рам, это все мои проблемы, чего я тебя гружу. Ты сам-то как?
— Так же. Наши меня ненавидят. Они думают, я тут с тобой баблос пью целыми днями.
Гера наморщилась.
— Не надо мне про баблос. Ты хоть знаешь, что это такое, когда он идет? Как месячные, но раз в десять противнее. Ты все равно не поймешь. Жаль, меня кусать нельзя, а то бы я показала.
— Слушай, а куда весь баблос уходит? Никто этого понять не может. Почему его так мало?
— Этим Мардук с Ваалом занимаются. Контроль у них. Я тут ничего не решаю. У Борисовны, кстати, тоже баблоса никогда не было.
— Но тебе-то самой дают?
— А зачем? На меня он все равно больше не действует. Он теперь у меня в метаболизме.
— Тебя предупреждали?
Гера отрицательно покачала головой. Движение вышло куда более выразительным, чем у человека с обычной шеей.
— Даже не упоминали. Сказали только, что за успех в жизни надо платить. И чем больше успех, тем больше плата. Ну а если становишься королевой, то и плата должна быть королевская…
— Это тебя Энлиль разводил?
— Нет, — ответила Гера. — Иштар Борисовна. Это она меня выбрала. Она так сказала — какая бы ты красивая ни была, а после тридцати все равно никому из мужиков нужна особо не будешь. А тут они за тобой до конца увиваться станут. Сколько проживешь. И потом, королева может с собой что хочешь сделать. Придумать себе любой образ и запустить в мир. Хоть певица, хоть топ-модель. Будешь на себя смотреть по телевизору, а остальные будут верить. И если приложить чуть-чуть воображения, то и сама постепенно поверишь… Что это ты и есть… Вытри мне слезы…
Я вынул из кармана платок — теперь я всегда имел с собой несколько — и приложил к ее лицу. Но слезы у нее текли все сильнее.
— Она прямо как мама со мной была. А мамы у меня не было… Представляешь, тебе говорят — дочка, хочешь быть королевой? Я тебя научу… Если только ты сможешь. Вот я и подумала — смогу или нет? И решила, что смогу.
— И как, получается?
Она невесело засмеялась.
— Я кино недавно смотрела про Елизавету Вторую, — сказала она, — и одну вещь поняла. Знаешь, что делает тебя королевой? Исключительно объем говна, который ты можешь проглотить с царственной улыбкой. Нормальный человек сблюет и повесится, а ты улыбаешься и жрешь, улыбаешься и жрешь. И когда доедаешь до конца, все вокруг уже висят синие и мертвые. А ты их королева…
— Я сейчас заплачу, — сказал я.
— Не надо. Иди сюда, дай я тебя поцелую.
Я послушно подошел и обнял прижавшуюся ко мне мохнатую шею — за последние дни я к этому уже привык. Если закрыть глаза, казалось, что обнимаешь верблюда или жирафа. Губы у Геры были точно такими же, как раньше — только теперь мне чудилось, что из ее рта пышет каким-то странным жаром, словно у нее гриппозная лихорадка.
Потом ее голова скользнула вниз.
К этому я тоже уже привык. Она расстегивала молнию зубами, и ей не нравилось, когда я ей помогал. Но сегодня у нее никак не получалось, и мне пришлось это сделать самому.
Я гладил ее волосы и смотрел на автобус, раз за разом опрокидывающийся в черную пропасть. Мне казалось, что я тоже превращаюсь в такой автобус, который все падает и падает, но никак не может упасть окончательно… А когда автобусу это наконец удалось, голова Геры поднялась к моему лицу. На ее глазах были свежие слезы.
— Ты меня теперь не любишь, — сказала она. — Совсем.
— Не кусай меня за это место. Лучше за шею.
— Какая разница. Ты… Ты никакого удовольствия не получаешь, когда я это тебе делаю.
— А что ты хотела, — ответил я, застегивая штаны. — Каждый день четыре раза. Мне все говорят — Рама, ты бледный стал, как вампир. Издеваются.
— Я эти пять минут чувствую себя живой, — прошептала она жалобно. — Прежней.
— Я только что тебя прежнюю видел, — сказал я. — Наверху.
Я тотчас пожалел, что эти слова сорвались с моего языка. Но вернуть их было уже невозможно. Гера заплакала еще сильнее.
— Вам, мужикам, кроме пизды от женщины вообще ничего не надо, — прошептала она. — Наверху не я. Это мое бывшее тело. Ты понимаешь разницу?
— Угу, — сказал я мрачно. — Понимаю. Извини.
Из коридора донеслись приближающиеся шаги.
— Вытри мне слезы, — велела Гера.
Я быстро привел ее щеки в порядок. Мне показалось, что ее глаза высохли сами — они стали злыми и колючими.
В комнату вошел Энлиль Маратович.
Его костюм был совершенно мокрым, в зеленовато-коричневой тине и пятнах масла. Прядь волос с затылка некрасиво прилипла к высокому лысому лбу. В первый момент мне показалось, что он специально привел себя в жалкое убожество, стараясь избежать выволочки. Я почувствовал легкий укол презрения — а потом увидел его глаза, и понял, что ошибся.
И как!
В его зрачках словно догорали огни неземного заката, который он только что видел. Закат этот был страшен и багров. Я непроизвольно шагнул назад. Даже голова Геры подалась назад на своей мохнатой ножке. Энлиль Маратович понял, какое мрачное впечатление он произвел — и попытался улыбнуться. Мне стало еще страшнее. Тогда он на несколько секунд закрыл глаза и лоб ладонями. Из них вынырнуло его прежнее — правда, грязное и усталое — лицо.
— Моя королева, — сказал он, приседая в элегантно-ироничном поклоне, — я все выяснил.
— Почему она ожила? — спросила Гера.
— Она не оживала, — сказал Энлиль Маратович. — Все было заранее подстроено. Думаю, что Иштар Борисовна обдумывала завещание не год и не два.
— Рассказывай, — велела Гера.
— У Иштар Борисовны в последние годы жизни образовался своего рода ближний круг. Всякие актеры и фокусники, которые ее развлекали по видеосвязи. Что-то вроде выводка болонок. У них даже специальный зал был для видеоконференций. Она с ними под коньячок по десять часов иногда трындела — им в три смены приходилось работать. А они про нее, натурально, ничего не знали. Им было сказано, что это чья-то там жена, в монастырь сосланная. Поэтому такая секретность. Платили много. В общем, привыкли они друг к другу, и Иштар Борисовна, видимо, решила их с собой прихватить на память. Она это долго готовила. Несколько лет. Сама программу концерта написала. Она… Я не знаю, что она думала. Но я точно знаю, что думал ее сообщник.
— Кто?
— Который последним пел. В шортах. У него в кармане был брелок, типа как от машины. Ему кнопку велели нажать, как допоет. Ну не просто, конечно, а за большие деньги. Иштар ему сказала по секрету, что это будут ее похороны и она хочет всех напугать — мол, откроются глаза на специальных пружинах. Она ему даже макет головы показала с этими пружинами. Вместе репетировали, по видеосвязи. И она каждый раз рыдала. Поэтому он ей верил и не боялся. Даже жалел немного. Что с автобусом будет, он не знал. Хотя, когда «позови меня с собой» пел, что-то такое начал чувствовать…
Гера посмотрела на экран, где крутилась закольцованная сцена только что случившейся катастрофы — автобус в очередной раз переваливался колесами через край пропасти.
— Нет худа без добра, — сказала она. — Зато халдеев напугали.
Мне показалось, что в ее лице действительно появилось нечто королевское.
— А хорошо сделала старушка, — продолжала она. — Открыла глаза и… Как там? Позвала с собой. Значит, на пружинах? Надо запомнить…
Она коротко и надменно глянула на меня.
— Мне тоже, наверно, будет нужен свой ближний круг. Свой двор. Чтобы я их всех на экранах видела, а они меня… Скажем, на кушетке. Сделаем мне виртуальное тело-люкс. Но это потом. Ты молодец, Энлиль. Не стареешь. Быстро раскопал. Только почему сам? Тебе чего, послать некого?
Энлиль Маратович виновато пожал плечами.
— Озирис при смерти, — сказал он. — А нового ныряльщика нет. Никто не хочет.
— Почему? — нахмурилась Гера.
Энлиль Маратович покачал головой.
— Это долго рассказывать.
— А мне и не надо ничего рассказывать. Поди-ка сюда. Мне как раз у тебя дела принять надо…
Энлиль Маратович посмотрел на меня — и по тревоге в его глазах я понял, что он не так представлял себе этот момент. Но отказаться он не мог.
— Иди-иди, — сказала Гера.
Энлиль Маратович решительно шагнул к ней и опустился возле ее перламутровой раковины на одно колено. Голова Геры проплыла мимо его шеи, чуть заметно дернулась и поднялась вверх. Потом Гера закрыла глаза.
Ее лицо вдруг покрылось сеткой морщин — словно оно было сделано из стекла, которое разбил попавший в него камень. Минуту она, казалось, боролась с собой, чтобы не закричать.
И победила.
— Ой как все сложно, — сказала она, не открывая глаз. — Невероятно.
— Да, — грустно согласился Энлиль Маратович. — Вот так.
Они замолчали. Голова Геры с закрытыми глазами покачивалась на изогнутой ножке, а Энлиль Маратович стоял перед ней, преклонив колено. Он был похож на предводителя пиратов, пришедшего к королеве поменять золото на рыцарское достоинство.
Я подумал, что монарх считается у людей высшим арбитром в вопросах благородства и чести — и может поэтому назначить рыцарем хоть пирата, хоть банкира. Но вот действует ли во время такой процедуры закон сохранения импульса? Не делается ли в результате царствующий дом слегка пиратским и немного ростовщическим? И продолжают ли после этого сиять на небосклоне чести эмитируемые им рыцарские титулы? Вряд ли, ой вряд ли. А уж про ордена рангом ниже вообще говорить нечего. Имя им — почетный легион…
Тут до меня дошло, что мой ум пережевывает одну из самых древних мыслей на земле, несчетные разы изложенную в ядовитейших памфлетах, от которых не осталось даже пыли — и только общий упадок спроса на королевские услуги заставляет меня видеть в ней что-то новое.
Пока я был занят этими размышлениями, прошло несколько минут тишины.
А потом Гера открыла глаза.
Ее лицо постарело на десять лет. Это вообще было не ее лицо. Это было лицо человека, который знает очень много страшного. Слишком много, чтобы имело значение что-то еще.
— Тебе больше нельзя так нырять, — сказала она Энлилю. — Случится что-нибудь, на кого все останется? Нужно молодого…
Она посмотрела на меня.
— Давай вот его назначим.
— Слушаю, Иштар Владимировна, — сказал Энлиль Маратович, поднимая на меня глаза. — Только Озирис не должен его учить. Он…
— Я знаю, — ответила Гера. — Мы пошлем нашего Раму…
Она заговорщически подмигнула Энлилю Маратовичу.
— Пошлем его… За границу. Пусть от нас отдохнет, раз ему здесь душно. Когда следующее посвящение в undead?
Энлиль Маратович секунду думал.
— Через пять дней.
— Вот и отправим. Нам нужен хороший ныряльщик. Того же Озириса кто пойдет провожать?
— Верно, — вздохнул Энлиль.
— Рама, поедешь учиться, — сказала Гера. — А теперь иди. Собирай сумку. У нас много дел.
В ее голосе не было ни раздражения, ни обиды. Вообще ничего личного. Просто у нее и правда было много дел. Слишком тяжелых даже для ее новой шеи.
Я понял, что мне до сих пор ее жалко. Но ее не следовало жалеть. Она была королевой.
Она улыбалась мне — и ждала, когда я уйду.
Отвесив неловкий поклон, я повернулся и пошел прочь.
Когда я выходил из подземной галереи, я заметил на чаше одного из алтарей маленький жестяной автобус синего цвета. Это была детская игрушка прошлого века размером с пачку сигарет, сделанная из пластика и жести. Автобус был старым и поцарапанным, словно несколько детсадовских поколений играло им в песочнице. Но я готов был поклясться, что час назад его тут не было.
Мало того, под ним натекла крохотная лужица воды.
Назад: 12) Укус и Крик Великой Мыши
Дальше: Воздушный замок
