«Я Пелевина видел, разговаривал с ним, – говорит Леонид Парфенов. – Является ли его нелюдимость частью тактики или он просто не любит отвечать на вопросы, не знаю. Для меня публичность не проблема, но в принципе зачем давать интервью, вообще непонятно. Только если появляется инфофон перед выходом чего-то: книги, фильма, – тогда готовишь и прогоняешь три-четыре одинаковые телеги, а обычные интервью вообще никому не нужны. Возможно, это часть пелевинского характера. И еще я думаю, он просто не хочет принижать значение текста своими объяснениями, дабы не девальвировать высказывание. Текст есть, поставлена точка. А иначе придется неизбежно упрощать, идя на поводу у интервьюера. Поэтому он и отказался от интервью».

Филолог Михаил Безродный склоняется к версии о сознательном манипулировании общественным мнением: «О причинах популярности Пелевина могу только гадать. Полагаю, что не последнюю роль тут играла (играет?) маска анахорета, натянутая во времена, когда литераторов хлебом не корми – дай чем-нибудь “поделиться” с телезрителями или картинно покурить, позируя для “Лиц рус. лит-ры”».

Теоретизирует Сергей Шнуров: «Так он может подглядывать, не будучи узнаваемым. Не давать интервью гораздо умнее, чем давать. У меня другая история. По первости я тоже хотел не давать интервью, подспиздить у Пелевина эту стратегию, но в мире шоу-бизнеса это нереально».

Вспоминает поэт Татьяна Щербина: «Тогда только вышел “Чапаев и Пустота”. Я помню, что он сказал: “Я вообще такое принял решение, буду общаться только с издателями и критиками, может быть, но только строго по делу, больше ни с кем”. Так он и сделал. И почему он в темных очках – тоже объяснил. Это страх. Он боится фотографироваться, ведь каждая фотография отнимает жизнь понемножку».

О том, как проходили такие технические интервью, строго по делу, только с критиками и издателями, можно понять из рассказа Бориса Войцеховского, который в 1999 году брал у Пелевина интервью для «Комсомольской правды».

«Об интервью удалось договориться через тогдашнего пресс-секретаря “Вагриуса” Таню Макарову, – вспоминает Войцеховский. – Она мне дала его электронный адрес, а ему сказала что-то типа “вот этому юноше нужно ответить”. Тут просто совпало: мне хотелось пообщаться, ему – прорекламировать свою новую книгу. Он отвечал оперативно. Был этакий пинг-понг: я ему вопрос, он мне ответ. Так продолжалось дня полтора с перерывом на сон. На вопрос “где вы?” ответил следующее: “Я не знаю, кто Я, а вы хотите, чтобы я вам сказал, где это Я находится. Это ясно?” Но впечатление оставил приятное. Отвечал на все вопросы и делал это интересно. Писатели часто оказываются в жизни занудами, а этот – такой живчик. После мы общались еще раз – точно так же: по электронной почте и под выход очередной книги. Это было еще одно большое интервью, но потом у него сменился адрес почты».

При этом к западным медиа, судя по всему, Пелевин несколько более лоялен.

«В 1997 году я издавал в “Вагриусе” биографию Аллы Пугачевой, – вспоминает журналист Алексей Беляков. – В кабинете Глеба Успенского я и встретился с Пелевиным. Был он заторможенный, как персонаж из того анекдота с черепахами (“Они как ломанутся!”). Пелевин показал Глебу с гордостью какое-то свое интервью в немецкой (кажется) газете. Была там и его фотография.

– Ты же не фотографируешься! – засмеялся Глеб.

– Ну вот… Да… Так получилось… – невнятно ответил Пелевин.

Из чего стало ясно, что для западной и нашей прессы у “загадочного” автора действует политика двойных стандартов».

Это можно объяснять по-разному. С одной стороны, для Пелевина всегда было важным признание на Западе, с другой – западные журналисты не так часто донимают писателя. Да и язык практиковать полезно.