ОБЛАКО В ШТАНАХ
Стержневым элементом офисного пространства был пронзительный голос кухарки с Западной Украины, доносившийся почти весь день из небольшого буфета. На него, как на веревку, нанизывались все остальные звенья звуковой реальности: звонки телефонов, голоса, пищание факса и жужжание принтера. И уже вокруг этого сгущались материальные предметы и люди, населявшие комнату, – так, во всяком случае, казалось Татарскому вот уже несколько месяцев.
– Короче, еду я вчера по Покровке, – тенорком рассказывал секретарше залетевший с улицы сигаретный критик, – торможу у перекрестка. Пробка. А рядом со мной «Чайка». И, значит, выходит из нее реально крутой чечен и глядит по сторонам с таким видом, словно ему насрать на всех с высокой колокольни. Стоит он так, знаешь, наслаждается, и тут вдруг рядом останавливается такой реальный «кадиллак». И вылазит из него такая девчушка, в рваных джинсах и кедах, и шнырь к ларьку за пепси-колой. Представляешь себе этого чечена? Такое проглотить!
– Ну! – отвечала секретарша, не отрываясь от компьютерных клавиш.
За спиной Татарского тоже говорили, причем очень громко. Выслуживался один его подчиненный, пожилой редактор из партийных журналистов, – он взвинченным басом распекал кого-то через селектор. Татарский чувствовал, что редактор говорит так оглушительно, безжалостно и бодро исключительно в расчете на его уши. Это раздражало, и отвечавший из селектора голос, печальный и тонкий, рождал сочувствие.
– Одну исправил, а другую нет, – тихо говорил этот голос. – Так произошло.
– Ну и ну, – рявкал редактор. – Ты о чем вообще думаешь на работе? У тебя идут два материала – один называется «Узник совести», а другой «Евнухи гарема», да?
– Да.
– Ты берешь оба заголовка в карман, меняешь фонт, а потом на странице тридцать пять находишь «Узника гарема», да?
– Да.
– Так можно, наверно, догадаться, что на странице семьдесят четыре у тебя будут «Евнухи совести»? Или ты совсем мудак?
– Совсем мудак, – соглашался печальный голос.
«Оба вы мудаки», – подумал Татарский. С самого утра его мучила депрессия – скорее всего, из-за затяжного дождя. Он сидел у окна и глядел на поток автомобилей, катящих по проспекту сквозь мутные струи. Старые, собранные еще при советской власти «Лады» и «Москвичи» ржавели вдоль тротуаров как мусор, выброшенный рекой времени на грязный берег. Сама река времени состояла в основном из ярких иномарок, из-под шин которых били фонтаны воды.
На столе перед Татарским лежала пачка «Золотой Явы» в рекламной картонной оправе и стопка бумаги. Он медленно вывел на верхнем листе слово «mercedes».
«Вот, взять хотя бы «мерседес», – вяло подумал он. – Машина, конечно, классная, ничего не скажешь. Но почему-то наша жизнь так устроена, что проехать на нем можно только из одного говна в другое…»
Наклонив голову к окну, он поглядел на стоянку. Там белела крыша купленного им месяц назад белого «мерседеса» второй свежести, который уже начинал понемногу барахлить.
Вздохнув, он поменял местами «с» и «d». Получилось «merdeces».
«Правда, – поплелась его мысль дальше, – где-то начиная с пятисотого или, пожалуй, даже с триста восьмидесятого турбодизеля это уже не имеет значения. Потому что к этому моменту сам становишься таким говном, что ничего вокруг тебя уже не испачкает. То есть говном, конечно, становишься не потому, что покупаешь шестисотый «мерседес». Наоборот. Возможность купить шестисотый «мерседес» появляется именно потому, что становишься говном…»
Он еще раз посмотрел в окно и дописал:
«Merde-SS. В смысле магического ордена ездунов-изуверов».
Неожиданно его мысли приняли радикально другое направление, и по душе прокатилась волна профессиональной бодрости. Он выхватил из стопки новый лист и быстро написал на нем:
Плакат: золотой двуглавый орел с короной над головами, висящий в воздухе. Под ним – черный лимузин с двумя мигалками по бокам крыши (головы орла расположены точно над мигалками). Фон – цвета триколора. Слоган:
«МЕРСЕДЕС-600»
СТИЛЬНЫЙ, ДЕРЖАВНЫЙ
Однако пора было возвращаться к работе. Вернее, не возвращаться, а начинать ее. Надо было писать внутреннюю рецензию на рекламную кампанию «Золотой Явы», а потом на сценарии роликов для мыла «Камэй» и мужских духов «Гуччи». С «Явой» была настоящая засада. Татарский так и не понял, хорошего отзыва от него ждут или нет, и было неясно, в каком направлении сдвигать мысли. Поэтому он решил начать со сценариев. Мыльный текст занимал шесть страниц убористым шрифтом. Брезгливо открыв последнюю страницу, Татарский прочел финальный абзац:
Затемнение. Героиня засыпает, и ей снятся волны блестящих светлых волос, которые жадно впитывают льющуюся на них с неба голубую жидкость, полную протеинов, витамина В-5 и бесконечного счастья.
Поморщившись, он взял со стола красный карандаш и написал под текстом:
Литературщина. Сколько раз повторять: нам тут нужны не творцы, а криэйторы. Бесконечное счастье не передается посредством визуального ряда. Не пойдет.
Сценарий для «Гуччи» был намного короче:
В кадре – дверь деревенского сортира. Жужжат мухи. Дверь медленно открывается, и мы видим сидящего над дырой худенького мужичка с похмельным лицом, украшенным усиками подковой. На экране титр: «Литературный обозреватель Павел Бисинский». Мужичок поднимает взгляд в камеру и, как бы продолжая давно начатую беседу, говорит:
– Спор о том, является ли Россия частью Европы, очень стар. В принципе настоящий профессионал без труда может сказать, что думал по этому поводу Пушкин в любой период своей жизни, с точностью до нескольких месяцев. Например, в 1833 году в письме князю Вяземскому он писал…
В этот момент раздается громкий треск, доски под мужичком подламываются, и он обрушивается в яму. Слышен громкий всплеск. Камера наезжает на яму, одновременно поднимаясь (модель движения камеры – облет «Титаника»), и показывает сверху поверхность темной жижи. Из нее выныривает голова обозревателя, которая поднимает глаза и продолжает прерванную погружением фразу:
– Возможно, истоки надо искать в разделе церквей. Крылов не зря говорил Чаадаеву: «Посмотришь иногда по сторонам, и кажется, что живешь не в Европе, а просто в каком-то…»
Что-то сильно дергает обозревателя вниз, и он с бульканьем уходит на дно. Наступает тишина, нарушаемая только гудением мух. Голос за кадром:
GUCCI FOR MEN
БУДЬ ЕВРОПЕЙЦЕМ. ПАХНИ ЛУЧШЕ
Татарский вооружился синим карандашом.
Очень хорошо, – написал он под текстом. – Утвердить, только заменить мух Машей Распутиной, литературного обозревателя – новым русским, а Пушкина, Крылова и Чаадаева – другим новым русским. Сортир обтянуть розовым шелком. Переписатьмонолог – говорящий вспоминает драку в ресторане на Лазурном берегу. Пора завязывать с литературоведением и думать о реальном клиенте.
Сценарий вдохновил Татарского, и он решил наконец разобраться с «Явой». Взяв в руку рецензируемый объект, он еще раз внимательно его оглядел. Это была пачка сигарет, к ней была приклеена полая картонная коробка такого же размера. На картонке был изображен Нью-Йорк с высоты птичьего полета, на который боеголовкой пикировала пачка «Золотой Явы». Под рисунком была подпись: «Ответный Удар». Подтянув к себе чистый лист, Татарский некоторое время колебался, какой карандаш выбрать – красный или синий. Положив их рядом, он закрыл глаза, покрутил над ними ладонью и ткнул вниз пальцем. Выпал синий.
Большой удачей, – застрочил Татарский синей скорописью, – следует, несомненно, признать использование в рекламе идеи и символики ответного удара. Это отвечает настроениям широких слоев люмпен-интеллигенции, являющейся основным потребителем этих сигарет. В средствах массовой информации уже долго муссируется необходимость противопоставления чего-то здорового и национального засилью американской поп-культуры и пещерного либерализма. Проблема заключается в нахождении этого «чего-то». Во внутренней рецензии, не предназначенной для посторонних глаз, мы можем констатировать, что оно начисто отсутствует. Авторы рекламной концепции затыкают эту смысловую брешь пачкой «Золотой Явы», что, несомненно, приведет к чрезвычайно благоприятной психологической кристаллизации у потенциального потребителя. Она выразится в следующем: потребитель будет подсознательно считать, что с каждой выкуренной сигаретой он чуть приближает планетарное торжество русской идеи…
После короткого колебания Татарский переписал «русскую идею» с заглавных букв.
С другой стороны, необходимо рассматривать совокупное воздействие всей символики, сливающейся в brand essence. В этой связи представляется, что сочетание слогана «Ответный Удар» с логотипом компании «British-American Tobaccos Co.», выпускающей эти сигареты, может вызвать у части target group своего рода умственное короткое замыкание. Возникает закономерный вопрос: падает ли пачка на Нью-Йорк или, наоборот, стартует оттуда? В последнем случае (а это предположение кажется более логичным, так как пачка расположена крышкой вверх) неясно, почему удар называется ответным.
Из-за окна донесся быстрый перезвон колокола с расположенной неподалеку церквушки. Несколько секунд Татарский задумчиво слушал, а потом написал:
И поневоле задумываешься об изначальном превосходстве западной пропаганды, в более широком смысле – о невозможности информационной конкуренции интровертного общества с экстравертным.
Перечитав последнее предложение, Татарский нашел, что от него разит закомплексованным русопятством, зачеркнул его и решительно закрыл тему:
Впрочем, к таким сложным аналитическим умозаключениям способна лишь самая низкообеспеченная часть target group, так что вряд ли эта промашка существенно скажется на объемах продаж. Поэтому проект следует утвердить.
На столе зазвонил телефон, и Татарский снял трубку:
– Алло.
– Татарский! К шефу на ковер, – сказал Морковин.
Велев секретарше перепечатать написанное, Татарский спустился вниз. Дождь еще шел. Подняв воротник, он помчался через двор к другому крылу. Дождь был сильным, и он промок почти насквозь, пока добежал до входа в мраморный холл. «Неужели нельзя было внутри переход сделать, – подумал он с раздражением, – дом-то один. Весь ковер изгажу». Но вид охраны с автоматами подействовал на него успокаивающе. Один из охранников со «скорпионом» на плече ждал его у лифта, поигрывая ключом на цепочке.
В приемной Азадовского сидел Морковин.
Увидев мокрого Татарского, он довольно засмеялся:
– Чего, ноздри раскатал, да? Обломайся. Леня в отъезде, так что сегодня никакого пчеловодства.
Татарский почувствовал, что в приемной чего-то не хватает. Оглядев комнату, он заметил, что со стены пропали круглое зеркало и золотая маска.
– Куда это он поехал?
– В Багдад.
– А зачем?
– Там развалины Вавилона рядом. Чего-то его пробило на башню эту подняться, которая там осталась. Он мне фотографию показывал – очень круто.
Татарский не подал виду, что на него как-то подействовало услышанное. Стараясь, чтобы его движения выглядели естественно, он взял со стола сигареты и закурил.
– А чего это ему интересно так? – спросил он.
– Говорит, душа высоты хочет. Что это ты побледнел?
– Не курил два дня, – сказал Татарский. – Бросить хотел.
– Купи пластырь никотиновый.
Татарский уже пришел в себя.
– Слушай, – сказал он, – а я вчера Азадовского опять в двух клипах видел. Я его каждый раз вижу, как телевизор включу. Или в кордебалете танцует, или прогноз погоды объявляет. Что это все значит? Почему так часто? Сниматься любит?
– Да, – сказал Морковин, – есть у него такая слабость. Мой тебе совет – ты в это пока не суйся. Потом, может быть, узнаешь. Идет?
– Ладно.
– Давай к делу. Что у нас нового по сценарию для «калашникова»? Только что их брэнд-менеджер звонил.
– Нового ничего. Все то же самое: два деда сбивают Бэтмена над Москворецким рынком. Бэтмен, короче, падает на жаровню для шаурмы и бьет по пыли перепончатым крылом, а потом его закрывает хоровод баб в сарафанах.
– А почему два деда?
– У одного укороченный, а у другого – нормальный. Они весь спектр моделей просили.
Морковин немного подумал.
– Лучше, наверно, не два деда, а отец и сын. У отца нормальный, а у сына – укороченный. И тогда уж давай не только Бэтмена, а сразу Спауна, Найтмена и всю эту ихнюю пиздабратию. Бюджет огромный, надо закрывать.
– Если по уму, – сказал Татарский, – то у сына нормальный, а у отца укороченный.
Морковин подумал еще немного.
– Правильно, – согласился он. – Рубишь. Только не надо матери с подствольником, будет перебор. Ладно, я тебя не для этого вызвал. У меня хорошие новости.
Он сделал интригующую паузу.
– Это какие? – спросил Татарский с вялым энтузиазмом.
– Первый отдел тебя наконец проверил. Так что идешь на повышение – Азадовский велел тебя в курс ввести. Что я сейчас и сделаю.
В буфете было пустынно и тихо. В углу на штанге висел большой телевизор с отключенным звуком, передававший программу новостей. Кивнув Татарскому на столик у телевизора, Морковин подошел к стойке и вернулся с двумя стаканами и бутылкой «Smirnoff citrus twist».
– Выпьем. А то ты мокрый – простудишься.
Сев за столик, он каким-то особым образом потряс бутылку и долго разглядывал возникшие в жидкости мелкие пузырьки.
– Нет, ну надо же, – сказал он с изумлением. – Я понимаю, в ларьке на улице… Но даже тут поддельная. Точно говорю, самопал из Польши… Во как прыгает! Вот что значит апгрейд…
Татарский понял, что последняя фраза относится не к водке, а к телевизору, и перевел взгляд с мутной от пузырьков водки на экран, где румяный хохочущий Ельцин быстро-быстро резал воздух беспалой ладонью и что-то взахлеб говорил.
– Апгрейд? – спросил Татарский. – Это что, стимулятор такой?
– И кто только такие слухи распускает, – покачал головой Морковин. – Зачем. Просто частоту подняли до шестисот мегагерц. Кстати, сильно рискуем.
– Опять не понял, – сказал Татарский.
– Раньше такой сюжет два дня считать надо было. А теперь за ночь делаем. Поэтому и жестов больше можем посчитать, и мимики.
– А что считаем-то?
– Да вот его и считаем, – сказал Морковин и кивнул на телевизор. – И всех остальных тоже. Трехмерка.
– Трехмерка?
– Если по науке, то «три-дэ модель». А мужики их «трехмерзостью» называют.
Татарский уставился на приятеля, стараясь понять, шутит тот или говорит всерьез. Тот молча выдержал его взгляд.
– Ты что мне такое рассказываешь?
– То и рассказываю, что Азадовский велел. В курс ввожу.
Татарский посмотрел на экран. Теперь показывали думскую трибуну, на которой стоял мрачный, как бы только что вынырнувший из омута народного остервенения оратор. Неожиданно Татарскому показалось, что депутат действительно неживой – его тело было совершенно неподвижным, шевелились только губы и изредка веки.
– И этот тоже, – сказал Морковин. – Только его погрубей просчитывают, их много слишком. Он эпизодический. Это полубобок.
– Чего?
– Ну, мы так думских трехмеров называем. Динамический видеобарельеф – проработка вида под одним углом. Технология та же, но работы меньше на два порядка. Там два типа бывает – бобок и полубобок. Видишь, ртом шевелит и глазами? Значит, полубобок. А вон тот, который спит над газетой, – это бобок. Такой вообще на винчестер влазит. У нас, кстати, отдел законодательной власти недавно премию получил. Азадовский смотрел вечером новости, а там депутаты про телевидение говорят, что продажное, блядское и так далее. Азадовский, натурально, в обиду – разбор хотел начинать, трубку даже снял. Уже номер набирает и вдруг думает – с кем разбираться-то? Не, хорошо работаем, раз самих пробивает.
– Так что, они все – того?
– Все без исключения.
– Да ладно, не гони, – неуверенно сказал Татарский. – Их же столько народу каждый день видит.
– Где?
– По телевизору… А, ну да… То есть как… Но ведь есть же люди, которые с ними встречаются каждый день.
– Ты этих людей видел?
– Конечно.
– А где?
Татарский задумался.
– По телевизору, – сказал он.
– То есть понимаешь, к чему я клоню?
– Начинаю, – ответил Татарский.
– Вообще-то чисто теоретически ты можешь встретить человека, который скажет тебе, что сам их видел или даже знает. Есть специальная служба, «Народная воля». Больше ста человек, бывшие гэбисты, всех Азадовский кормит. У них работа такая – ходить и рассказывать, что они наших вождей только что видели. Кого у дачи трехэтажной, кого с блядью-малолеткой, а кого в желтой «ламборджини» на Рублевском шоссе. Но «Народная воля» в основном по пивным и вокзалам работает, а ты там не бегаешь.
– Ты правду говоришь? – спросил Татарский.
– Правду, правду.
– Но ведь это же грандиозное надувательство.
– Ой, – наморщился Морковин, – только этого не надо. Надуем – громче хлопнут. Да ты чего? По своей природе любой политик – это просто телепередача. Ну, посадим мы перед камерой живого человека. Все равно ему речи будет писать команда спичрайтеров, пиджаки выбирать – группа стилистов, а решения принимать – Межбанковский комитет. А если его кондрашка вдруг хватит – что, опять всю бодягу затевать по новой?
– Ну допустим, – сказал Татарский. – Но как это можно делать в таком объеме?
– Тебя технология интересует? Могу рассказать в общих чертах. Сначала нужен исходник. Восковая модель или человек. С него снимается облачное тело. Знаешь, что такое облачное тело?
– Это что-то типа астрального?
– Нет. Это тебя какие-то лохи запутали. Облачное тело – это то же самое, что цифровое облако. Просто облако точек. Его снимают или щупом, или лазерным сканером. Потом эти точки соединяют – накладывают на них цифровую сетку и сшивают щели. Там сразу несколько процедур – stitching, clean-up и так далее.
– А чем сшивают?
– Цифрами. Одни цифры сшивают другими. Я вообще сам не все до конца понимаю – гуманитарий, сам знаешь. Короче, когда мы всё сшили и зачистили, получаем модель. Они бывают двух видов – полигональные и так называемый nurbs patch. Полигональные – из треугольничков, а «нурбс» – из кривых, это продвинутая технология, для серьезных трехмеров. Депутаты все полигональные – возни меньше и лица народнее. Ну вот, когда модель готова, в нее вставляют скелет. Тоже цифровой. Это как бы палочки на шарнирах – действительно, выглядит на мониторе как скелет, только без ребер. И вот этот скелет анимируют, как мультфильм, – ручка сюда, ножка туда. Вручную, правда, мы уже не делаем. У нас специальные люди есть, которые скелетами работают.
– Скелетами?
Морковин поглядел на часы.
– Сейчас как раз съемка в третьем павильоне. Пойдем посмотрим. А то я тебе до вечера объяснять буду.
Помещение, куда Татарский робко вошел вслед за Морковиным через несколько минут, походило на мастерскую художника-концептуалиста, получившего большой грант на работу с фанерой. Это был зал высотой в два этажа, заставленный множеством фанерных конструкций разной формы и не очень ясного назначения, – тут были ведущие в никуда лестницы, недоделанные трибуны, фанерные плоскости, спускавшиеся к полу под разными углами, и даже длинный фанерный лимузин. Ни камеры, ни софитов Татарский не заметил – зато у стены громоздилось множество непонятных электрических ящиков, похожих на музыкальную аппаратуру, возле которых сидело на стульях четверо человек, по виду инженеров. На полу возле них стояла полупустая бутылка водки и множество пивных банок. Один из инженеров, в наушниках, глядел в монитор. Морковину приветственно помахали руками, но никто не стал отвлекаться от работы.
– Эй, Аркаша, – позвал человек в наушниках. – Ты будешь смеяться, но придется еще раз.
– Что? – раздался сиплый голос из центра зала.
Татарский обернулся на голос и увидел странное приспособление – фанерную горку вроде тех, что бывают на детских площадках, только выше. Скат горки обрывался над гамаком, растянутым на деревянных стойках, а на ее вершину вела алюминиевая стремянка. Рядом с гамаком сидел на полу пожилой грузный человек с лицом милицейского ветерана. На нем были тренировочные штаны и майка с надписью «Sick my duck» . Надпись показалась Татарскому слишком сентиментальной и не вполне грамотной.
– То, Аркаша, то. Давай по новой.
– Сколько ж можно, – пробормотал Аркаша. – Голова кружится.
– Да ты накати еще стакан. У тебя как-то зажато выходит. Серьезно, накати.
– До меня еще прошлый стакан не доехал, – отозвался Аркаша, поднялся с пола и побрел к инженерам. Татарский заметил, что к его запястьям, локтям, коленям и щиколоткам прикреплены небольшие диски из черной пластмассы. Такие же были и на его теле – всего Татарский насчитал четырнадцать.
– Кто это? – шепотом спросил он.
– Это Аркаша Коржаков. Не, не думай. Просто однофамилец. Он скелетоном Ельцина работает. Та же масса, те же габариты. К тому же актер – раньше в ТЮЗе работал на шекспировских ролях.
– А что он делает?
– Сейчас увидишь. Хочешь пива?
Татарский кивнул. Морковин принес две банки «Туборга» и какую-то фотографию. Со странным чувством Татарский увидел на банке знакомого человека в белой рубахе – Tuborg man все так же вытирал платком пот со лба, страшась продолжить свое окончательное путешествие.
Выпив, Аркаша вернулся к горке, вскарабкался по стремянке вверх и замер над фанерным скатом.
– Начинать? – спросил он.
– Подожди, – сказал человек в наушниках, – сейчас откалибруем заново.
Аркаша присел на корточки и взялся рукой за край площадки, сделавшись похожим на огромного жирного голубя.
– Что это на нем за шайбы? – спросил Татарский.
– Это датчики, – ответил Морковин. – Технология «Motion capture». Они у него там же, где у скелетона шарниры. Когда Аркаша двигается, снимаем их траекторию. Потом ее фильтруем чуть-чуть, совмещаем с моделью, и машина все считает. Это новая система, «Star Trak». Самая сейчас крутая на рынке. Без проводов, тридцать два датчика, работает где угодно – но и стоит, сам понимаешь…
Человек в наушниках оторвался от монитора
– Готово, – сказал он. – Значит, повторяю по порядку. Сначала обнимаешь, потом приглашаешь спуститься, потом спотыкаешься. Только когда рукой вниз будешь делать, величественнее и медленнее. А падай по полной, наотмашь. Понял?
– Понял, – пробурчал Аркаша и осторожно встал. Его чуть покачивало.
– Начали.
Аркаша повернулся влево, развел руки и медленно сомкнул их в пустоте. Татарский поразился – его движения мгновенно наполнились государственным величием и державной неспешностью. Сначала Татарский вспомнил про систему Станиславского, но сразу же понял, что Аркаша просто с трудом балансирует на пятачке высоко над полом, изо всех сил стараясь не упасть. Разжав объятия, Аркаша широким жестом указал своему невидимому спутнику на скат, шагнул к нему, качнулся на краю фанерной бездны и безобразно обрушился вниз. За время падения он два раза перекувырнулся, и, если бы не гамак, в который приземлилось его грузное тело, не обошлось бы без членовредительства. Упав, Аркаша так и остался лежать в гамаке, обхватив руками голову. Инженеры столпились вокруг монитора и стали тихо о чем-то спорить.
– Что это такое будет? – спросил Татарский.
Морковин молча протянул ему фотографию.
Татарский увидел какой-то кремлевский зал с малахитовыми колоннами, в который спускалась широкая мраморная лестница с красной ковровой дорожкой.
– Слушай, а почему его бухим показывают, если он виртуальный?
– Рейтинг повышаем.
– У него от этого рейтинг растет?
– Да не у него. Какой у электромагнитной волны рейтинг. У канала. Почему в новостях в прайм-тайм минута сорок тысяч стоит, прикидывал?
– Уже прикинул. А давно его… того?
– После танца в Ростове. Когда он со сцены упал. Пришлось в коды переводить в аварийном режиме. Помнишь, операцию делали по шунтированию? Проблем была куча. Когда доцифровывали, все уже в респираторах работали. С тех пор под фанеру и пашем.
– А как лицо делают? – спросил Татарский. – Жесты, мимику?
– То же самое. Только не магнитная система, а оптическая, «Adaptive optics». А для рук – перчатки «CyberGlove». Два пальца на одной отрезали – и порядок.
– Эй, мужики, – сказал кто-то из инженеров, – вы бы потише, а? Аркаше сейчас опять прыгать. Пусть отдохнет.
– Что? – спросил Аркаша, приподнимаясь в гамаке. – Да вы чего, опухли?
– Пойдем, – сказал Морковин.
Следующее помещение, куда Морковин привел Татарского, называлось «Виртуальной студией». Несмотря на название, в ней стояли самые настоящие камеры и софиты, которые приятно грели. Студия была большой комнатой с зелеными стенами и полом, где снимали нескольких человек в модном сельскохозяйственном прикиде. Обступив пустое пространство, они вдумчиво кивали головами, а один мял в руках спелый пшеничный колос. Морковин объяснил, что это зажиточные фермеры, которых дешевле снимать на «кодак», чем анимировать.
– Говорим им, куда глядеть примерно, – сказал он, – и когда вопросы задавать. Потом с кем угодно свести можно. Смотрел «Starship troopers» ? Где космический десант с жуками воюет?
– Смотрел.
– То же самое. Только вместо десантников – фермеры или там малый бизнес, вместо автоматов – хлеб-соль, а вместо жука – Зюганов или Лебедь. Потом сводим, сзади накладываем Храм Христа Спасителя или космодром Байконур, перегоняем на «бетакам» – и в эфир… Пойдем еще в аппаратную зайдем.
Аппаратный зал, находившийся за дверью с игривой надписью «Машинное отделение», не произвел на Татарского особого впечатления. Произвели впечатление два автоматчика, стоявшие у входа. Само помещение выглядело скучно – это была комната со скрипучим паркетом и пыльными обоями в зеленых гладиолусах, которые явно помнили еще советское время. Никакой мебели в комнате не было; на одной стене висела цветная фотография Гагарина с голубем в руках, а у другой стояли металлические стеллажи со множеством однообразных синих ящиков, единственным украшением которых была похожая на снежинку эмблема «Silicon Graphics». Внешне ящики мало отличались от аппарата, когда-то виденного Татарским в «Драфт Подиуме». Никаких интересных лампочек или индикаторов на этих ящиках не было – так же могла бы выглядеть какая-нибудь банальная трансформаторная подстанция. Но Морковин вел себя чрезвычайно торжественно.
– Азадовский говорил, что ты любишь, когда у жизни большие сиськи, – сказал он. – Вот это самая большая. И если она тебя пока не возбуждает, то это просто с непривычки.
– Что это такое?
– Рендер-сервер 100/400. Их «Силикон Графикс» специально для этих целей гонит – хай энд. По американским понятиям в принципе уже старье, но нам хватает. Да и вся Европа на таких пашет. Позволяет просчитывать до ста главных и четырехсот вспомогательных политиков.
– Крутой компьютер, – без энтузиазма сказал Татарский.
– Это даже не компьютер. Это стойка, где двадцать четыре компьютера, которыми управляют с одной клавиатуры. В каждом по четыре процессора, частота восемьсот мегагерц. Кадры каждый блок считает по очереди, а вся система работает примерно как авиационная пушка, у которой стволы крутятся. Американцы с нас бабок взяли немеряно. Но что делать – когда все начиналось, у нас таких не было. А теперь, как ты сам понимаешь, уже никогда и не будет. Американцы, кстати, и есть наша главная проблема. Опускают нас, как козлов.
– Это как?
– Да на мегагерцы. Сначала за Чечню на двести опустили. На самом деле, конечно, из-за нефтепровода, ты ведь понимаешь. Потом за то, что кредит украли. И так по любому поводу. Мы, конечно, разгоняем по ночам, но они же в посольстве тоже телевизор смотрят. Как только мы чуть-чуть частоту поднимем, они просекают и инспектора шлют. В общем, позор. Великая страна, а сидим на четырехстах мегагерцах. Да и те не наши.
Морковин подошел к стойке, выдвинул из нее узкий синий блок и откинул вверх его крышку, на которой оказался жидкокристаллический монитор. Под ним была клавиатура с трэк-болом.
– С этой клавиатуры и управляют? – спросил Татарский.
– Да ты что, – махнул рукой Морковин. – Чтобы в систему войти, нужен допуск. Все терминалы наверху. Это просто контрольный монитор – хочу посмотреть, что считаем.
Он потыкал в кнопки, и в нижней части монитора появилось окно с прогресс-индикатором и несколькими малопонятными надписями: memory used 5184 М, time elapsed 23:11:12 и что-то еще очень мелким шрифтом. Потом выскочил набранный крупными буквами путь:
C:/oligarchs/berezka/excesses/vo_pole/ slalom.prg.
– Понятно, – сказал Морковин. – Это Березовский в Швейцарии.
Экран стал покрываться квадратиками с фрагментами цветного рисунка, как будто кто-то собирал головоломку. Через несколько секунд Татарский увидел знакомое лицо, в котором чернело несколько недосчитанных дыр, – его особенно поразила сумасшедшая радость, которой сиял правый, уже посчитанный глаз.
– На лыжах катается, сука, – сказал Морковин, – а мы тут с тобой пылью дышим.
– А почему каталог «excesses»? Что в этом такого – на лыжах покататься?
– А у него по сюжету вместо этих палок с флажками голые балерины стоят, – ответил Морковин. – У одних синие банты, у других красные. Девок на «кодак» снимали, прямо на трассе. Вот они довольны-то были – на халяву в Швейцарию съездить. Две там до сих пор еще вертятся.
Он выключил монитор, закрыл его и задвинул контрольный блок обратно. Татарскому пришла в голову тревожная мысль.
– Слушай, – спросил он, – а что, у американцев то же самое?
– Конечно. И гораздо раньше началось. Рейган со второго срока уже анимационный был. А Буш… Помнишь, когда он у вертолета стоял, у него от ветра зачес над лысиной все время вверх взлетал и дрожал так? Просто шедевр. Я считаю, в компьютерной графике рядом с этим ничего не стояло. Америка…
– А правда, что у нас на политике их копирайтеры работают?
– А вот это вранье. Они для себя-то ничего хорошего придумать не в состоянии. Разрешающая способность, число точек, спецэффекты – это да. Но страна бездуховная. Криэйторы у них на политике – говно полное. Кандидатов в президенты двое, а команда сценаристов одна. И работают в ней только те, кого с Мэдисон-авеню поперли, потому что деньги в политике маленькие. Я недавно их предвыборные материалы пересматривал – просто ужас. Если один про мост в прошлое заговорит, то другой через два дня обязательно про мост в будущее скажет. Бобу Доулу просто найковский слоган переделали – из «just do it» в «just don't do it». А позитивного ничего придумать не могут, кроме минета в Оральном офисе… Нет, наши сценаристы раз в десять круче. Ты посмотри, какие характеры выпуклые. Что Ельцин, что Зюганов, что Лебедь. Чехов. «Три сестры». Так что пускай все люди, которые говорят, что в России своих брэндов нет, этим базаром подавятся. У нас здесь такие таланты, что ни перед кем не стыдно. Да вон, например, видишь?
Он кивнул на фотографию Гагарина. Татарский поглядел на нее внимательнее и понял, что на ней изображен не Гагарин, а генерал Лебедь в парадном мундире, и в руках у него не голубь, а поджавший уши белый кролик. Фотография до такой степени напоминала снимок-прототип, что возникал своеобразный обман зрения: кролик в руках Лебедя в первую минуту казался неприлично разжиревшим голубем.
– Шахтерский парнишка один сделал, – сказал Морковин. – Это на обложку «Плейбоя». Слоган к нему – «Россия будет красивой и толстой». Для голодных районов – в десятку. Раньше парень, бывало, ел раз в два дня, а теперь один из главных криэйторов. Правда, у него все как-то вокруг еды вертится… Помнишь, у Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора…»
– Погоди, – сказал Татарский, – у меня мысль хорошая. Дай запишу.
Вынув из кармана свою книжечку, он написал:
Silicon Graphics/большие сиськи – новая эмблема. Вместо снежинки – контур огромной сиськи, как бы раздутой силиконовым протезом (небрежно прочерченный пером, т.к. graphics). В динамике (клип) – из соска выползает кремнийорганический червяк и сгибается в виде $ (модель – species-II). Подумать.
– Потный вал вдохновения? – спросил Морковин. – Даже завидно. Ладно, экскурсия кончена. Пошли в буфет.
В буфете было по-прежнему пусто. Так же беззвучно работал телевизор, а на столе под ним стояла недопитая бутылка «Smirnoff citrus twist» и два стакана. Морковин наполнил их, молча чокнулся со стаканом Татарского и выпил. После экскурсии Татарский ощущал какое-то смутное беспокойство.
– Слушай, – сказал он, – я чего понять не могу. Вот, допустим, копирайтеры им всем тексты пишут. Но кто за тексты-то отвечает? Откуда мы берем темы и как мы определяем, куда завтра повернет национальная политика?
– Большой бизнес, – коротко ответил Морковин. – Про олигархов слышал?
– Ага. И что они, собираются и решают? Или в письменном виде концепции присылают?
Морковин зажал большим пальцем горлышко бутылки, потряс ее и стал вглядываться в пузырьки – видимо, его что-то захватывало в этом зрелище. Татарский молча ждал ответа.
– Ну как они могут где-то собираться, – отозвался наконец Морковин, – когда их всех этажом выше делают. Ты же сейчас сам Березовского видел.
– Ага, – вдумчиво ответил Татарский. – Ну да, конечно. А по олигархам кто сценарии пишет?
– Копирайтеры. Все то же самое, только этаж другой.
– Ага. А как мы выбираем, что эти олигархи решат?
– Исходя из политической ситуации. Это ведь только говорят – «выбираем». На самом деле особого выбора нет. Кругом одна железная необходимость. И для тех, и для этих. Да и для нас с тобой.
– Так что, олигархов тоже нет никаких? Но ведь у нас снизу доска висит – «Межбанковский комитет»…
– Да это чтоб мусора уважали, – ответил Морковин, – и с крышей своей не лезли. Комитет-то мы межбанковский, это да, только все банки эти – межкомитетские. А комитет – это мы. Во как.
– Понял, – сказал Татарский. – Кажется, понял… То есть как, подожди… Выходит, что те определяют этих, а эти… Эти определяют тех. Но как же тогда… Подожди… А на что тогда все опирается?
Не договорив, он взвыл от боли – Морковин изо всех сил ущипнул его за кисть руки – так сильно, что даже оторвал маленький лоскуток кожи.
– А вот про это, – сказал он, перегибаясь через стол и заглядывая в глаза Татарскому почерневшим взглядом, – ты не думай никогда. Никогда вообще, понял?
– А как? – спросил Татарский, чувствуя, что боль только что откинула его от края какой-то глубокой и темной пропасти. – Как не думать-то?
– Техника такая, – сказал Морковин. – Ты как бы понимаешь, что вот-вот эту мысль подумаешь в полном объеме, и тут же себя щипаешь или колешь чем-нибудь острым. В руку, в ногу – неважно. Надо там, где нервных окончаний больше. Типа как пловец в икру, когда у него судорога. Чтобы не утонуть. И потом, постепенно, у тебя вокруг этой мысли образуется как бы мозоль, и ты ее уже можешь без особых проблем обходить стороной. То есть ты чувствуешь, что она есть, но никогда ее не думаешь. И постепенно привыкаешь. Восьмой этаж опирается на седьмой, седьмой опирается на восьмой, и везде, в каждой конкретной точке в каждый конкретный момент, есть определенная устойчивость. А завалит делами, нюхнешь кокоса и будешь конкретные вопросы весь день решать на бегу. На абстрактные времени не останется.
Татарский залпом выпил остаток водки и несколько раз подряд ущипнул себя за ляжку. Морковин грустно усмехнулся.
– Вот Азадовский, – сказал он, – почему он здесь всех разводит и грузит? Да потому, что ему в голову даже не приходит, что во всем этом есть что-то странное. Такие люди раз в сто лет рождаются. У человека, можно сказать, чувство жизни международного масштаба…
– Хорошо, – сказал Татарский и еще раз ущипнул себя за ногу. – Но ведь, наверно, нужно не только грузить и разводить, но еще и регулировать? Ведь общество – вещь сложная. А для регулирования нужны какие-то принципы?
– Принцип очень простой, – сказал Морковин. – Чтобы все в обществе было нормально, мы должны всего лишь регулировать объем денежной массы, которая у нас есть. А все остальное автоматически войдет в русло. Поэтому ни во что нельзя вмешиваться.
– А как этот объем регулировать?
– А чтобы он у нас был максимальный.
– И все?
– Конечно. Если он у нас максимальный, это и значит, что все вошло в русло.
– Да, – сказал Татарский, – логично. Но кто-то ведь должен всем этим командовать?
– Чего-то быстро ты все понять хочешь, – нахмурился Морковин. – Я говорю, погоди. Это, братец, большая проблема – понять, кто всем этим командует. Скажу тебе пока так – миром правит не «кто», а «что». Определенные факторы и импульсы, о которых знать тебе еще рано. Хотя, Ваван, не знать про них ты просто не можешь. Такой вот парадокс…
Морковин замолчал и о чем-то задумался. Татарский закурил сигарету – больше говорить не хотелось. В буфете тем временем появился новый посетитель, которого Татарский сразу узнал, – это был известный телеаналитик Фарсук Сейфуль-Фарсейкин. В жизни он выглядел намного старше, чем на экране. Видимо, он возвращался с эфира: его лицо покрывали крупные капли пота, а знаменитое пенсне сидело на носу как-то косо. Татарский подумал, что Фарсейкин сразу кинется к буфету за водкой, но тот подошел к их столу.
– Можно звук включить? – спросил он, кивая на телевизор. – Этот клип сынишка мой делал. А я не видел еще.
Татарский поднял глаза. На экране происходило что-то странно знакомое: на поляне посреди березового леса стоял хор морячков немного подозрительного вида (Татарский сразу узнал Азадовского – тот стоял в самом центре группы и был единственным, у кого на груди блестела медалька). Обнявшись за плечи и раскачиваясь из стороны в сторону, морячки неслышно подпевали желтоволосому солисту, похожему на Есенина в кубе. Сначала Татарскому показалось, что солист стоит на пне гигантской березы, но по идеально цилиндрической форме этого пня и маленьким желтым лимонам, нарисованным на его поверхности, он догадался, что это увеличенная во много раз банка софт-дринка, раскрашенная то ли под березу, то ли под зебру. Вылизанный видеоряд свидетельствовал, что клип из очень дорогих.
«Бом-бом-бом», – глухо выдали раскачивающиеся морячки. Солист протянул руку от сердца к камере и тенором пропел:
– И Родина щедро
Поила меня
Березовым Спрайтом,
Березовым Спрайтом!
Татарский резким движением раздавил в пепельнице сигарету.
– Суки, – сказал он.
– Кто? – спросил Морковин.
– Если б знать… Слушай, а меня на какое направление хотят поставить?
– Старшим криэйтором в отдел компромата. Еще на подхвате будешь во время авралов. Так что стоять теперь будем, опираясь друг на друга. Вот как эти морячки. Плечом к плечу… Ты извини, брат, что я тебя в это впутал. Ботве ведь, кто этого не знает, им жить легче. Они даже думают, что есть разные телеканалы, какие-то там телекомпании… Но на то они и ботва.
