Мыло немыльное, эхо бессвязное,
корм необильный.
Рощица топкая, грязь непролазная…
В автомобиле
тонко живет, а порой задыхается
девушка русская.
Мать-экология, стойбище аистов,
кофточка узкая.
Только и радостей — сладко в обнимочку
с милым в машинушке.
Дымные прелести: две сигаретины,
фильтр напомаженный.
Видно, и там, во глубоком во Западе,
воздух неслаженный,
смог непроглядный. И янки тоскуют
по красной рябинушке.
Кто изобрел песок в пустыне?
Не я, не вы и не они.
Кто по два уха сделал свиньям
и выходными сделал дни?
Кто, переплетчик детских лысин,
газетой голову облил
и в речку шкаф, который высох,
на трех канатах опустил?
Как соловей, плетя нарывы,
кто за рекой привык-отвык?
Кто заразил пшеном червивый
кому не нужный грузовик?
Кто, притворившись попугаем,
освоил клеточную жердь
и с жерди уши оскорбляет
словами, слышными, как дверь?
Он полиглот и субподрядчик,
неотставной бухгалтер вод.
Его лицо — больной задачник
патологических высот.
Он полиглот. Его успехи
не зафиксировал народ,
и он уплыл, разбив орехи
и из медуз построив плот
В заманчивой шляпе, бездомный и дикий,
я вышел на улицу в семьдесят лет.
Меня распознать невозможно. Поэтому
я рядом таскаю портрет.
На нем — удивительной силы попутчик,
как я, но седой и без глаз.
И подписи нету к портрету. Поэтому
я также таскаю блокнот.
В блокноте — стихи о прекрасной медведице,
которая сверху лежит.
Но это не понято всеми. Поэтому
я рядом ношу перевод.
В моих переводах нет строчек о партии,
которую Карпов сыграл,
и все непонятно для слуха. Поэтому
я также таскаю словарь.
Словарь — это средство быть вовсе непонятым,
однако работать и жить.
И я проживаю в сугробе на улице,
похожей на русский язык.