Виктор Пелевин
Свет горизонта
Ввиду беспредельности знания остается очень немногое из того, что еще должно быть познано, например, светлячок в бесконечном пространстве.«Йога-сутра» Патанджали
Мир состоял из двух пересекающихся под прямым углом плоскостей, и сначала было неясно, какую из них считать вертикальной, а какую горизонтальной, — все зависело от положения наблюдателя и его личной гравитационной ориентации. На первой плоскости сидели два серебристо-серых мотылька. По другой медленно двигалось что-то темно-коричневое, как бы состоящее из двух частей. Сначала оно было слишком далеко, чтобы про него можно было сказать что-то определенное. Потом оно приблизилось, и стал виден жук-навозник. Тогда стало ясно, что поверхность, по которой он перемещается, — это пол: даже если бы сам жук мог ползти по стене, держась на каких-нибудь присосках, навозный шар, который он толкал перед собой, сразу упал бы. Поэтому та плоскость, на которой сидели два мотылька, несомненно, была стеной.
— Погляди на него, — сказал один мотылек другому. — Что ты видишь?
Второй мотылек внимательно вгляделся в коричневый шар.
— Его дочь учит испанский язык, — сказал он, — и это довольно дорого обходится их семье. Он хочет ехать отдыхать в Хургаду, и только что пережил серьезный домашний скандал по этому поводу… А сейчас он думает о шляпе из пальмового листа, которая висит в комнате у его дочери. Причем по какой-то причине он настолько погружен в мысли об этой шляпе, что я вижу ее во всех подробностях, как на снимке с хорошим разрешением. Вот и все. Я имею в виду, все его особенности.
— Неплохо, — сказал первый мотылек. — Но я говорю не про его шар. Я говорю про него самого. Погляди на его голову.
— Ага, — сказал второй мотылек. — Вижу. Маленькое зеркальце, как у отоларинголога. Я никогда раньше не замечал, что у скарабеев такие на голове. Как оно называется?
— Оно не называется никак.
— То есть?
— Имена всему дают скарабеи. Но никто из скарабеев даже не догадывается об этом зеркальце на собственной голове.
— У него совсем нет имени?
— Совсем. И не только у него. Имени нет ни у одного предмета. И ни у одного насекомого. И ни у одного животного. Имена есть только у скарабеев.
— Тебя зовут Дима. А меня Митя. Разве это не наши имена?
— Так нас звали, когда мы были жуками-навозниками. Теперь нас не зовут никак.
— Хорошо, но ведь можно, например, сказать, что ты ночной мотылек? Это ведь тоже имя?
— Даже если скарабей называет одно насекомое ночным мотыльком, другое — мухой, а третье — комаром, это все равно его собственные имена. Ни одно существо, которому навозники дали имя, даже не подозревает об этом.
Митя задумался.
— А собаки? Или кошки? Они же узнают свое имя, когда их позовешь?
— Ничего подобного. Они не знают, что это имя. Для собаки это просто звук, после которого ей дадут поесть. Хотя я слышал и такую точку зрения: якобы самые умные из собак полагают, что скарабей, подзывающий их к себе, выкрикивает свои собственные имена. Самые продвинутые собаки подозревают, что скарабею стало одиноко и страшно после того, как он дал себе имя, и он все время зовет на помощь. Поэтому, чтобы объяснить ему, что они с ним, несмотря ни на что, собаки отвечают ему громким сочувственным лаем…
— А почему скарабеи дают имена всему, что видят?
— Кто тебе сказал, что они дают имена всему, что видят?
— Ты. Только что.
— Нет, я этого не говорил. Скарабеи не дают имена тому, что видят. Все совсем наоборот — они видят только имена, которые они всему дают. Вот, например, эти цветы на подоконнике. Или этот закат за стеклом. Что это такое на самом деле, не знает никто. Но скарабеи научили нас вынимать свою коллекцию бирок и сверяться с надписями на них до тех пор, пока не выпадут слова «цветы» и «закат».
— Допустим, — сказал Митя. — Но ведь бирки всегда вешаются на что-то. На что мы их вешаем?
— Хороший вопрос… Тебе случалось в детстве шарить биноклем по чужим окнам в поисках бесплатного стриптиза?
— А какое это имеет…
— Самое прямое. Случалось?
— Было дело.
— Тогда ты, видимо, знаешь, с какой охотой ум принимает за ожидаемое все что угодно — то таз, висящий на стене, то край ковра, то подушку, то складку одеяла. Был такой писатель Набоков, который замечательно описал этот процесс применительно к ярлыку «нимфетка», который он сам же и выдумал. Но если мы начнем выяснять, на что вешается этот ярлык, мы каждый раз будем упираться в другую бирку — «одеяло», «таз», «подушка», «локоть одинокого курильщика» и так далее. Начнем искать, на чем висят другие бирки — упремся в новые, и так до бе конечности. В этом пространстве ярлыков и бирок все похоже на примечание к другому примечанию, все опирается друг на друга, как этажи вавилонской башни, уходящей в дурную бесконечность. Если ты попытаешься найти фундамент, на котором стоит эта башня, или слово, к которому было сделано самое первое примечание, ты не сможешь этого сделать.
— Хорошо. На что вешаются бирки, понятно. То есть понятно, что это в принципе непонятно. Но ведь «скарабей» — это тоже ярлык. А ярлык, как я понимаю, не способен ничего увидеть. Кто тогда глядит на все это?
— В это трудно поверить, но нет никого, кто на это глядел бы. Все ярлыки и бирки просто отражаются в том самом зеркале, у которого нет названия. Скарабей ничего не в состоянии увидеть, потому что он сам — просто ярлык, которым обозначается отражение навозного шара. И вся жизнь, которая была дана для того, чтобы понять, что же он такое на самом деле, уходит у него на транспортировку этого шара из ниоткуда в никуда. Причем даже не самого шара, а его отражения. Ужас…
— Почему из ниоткуда в никуда?
— То, откуда он его катит, и то, куда он его катит — просто ярлыки, прилипшие к навозу. Когда зеркало убирают, они исчезают, потому что им больше не в чем отражаться. Тогда выясняется, что их на самом деле никогда не было. Но, к сожалению, узнать это уже некому.
— А разве само зеркало не может это узнать?
— Оно и так все знает.
— Что, все-все?
— Или ничего-ничего. В зависимости от того, какой ярлык перед ним лежит — «все» или «ничего». Ты становишься скарабеем, когда решаешь, что ты — это навозный шар, отражение которого ты видишь. Точно так же ты становишься светлячком каждый раз, когда хоть на секунду понимаешь, что ты не отражение, а само зеркало.
— Значит, я уже стал светлячком? Раз я это понял?
— Пока что ты просто положил перед зеркалом ярлык с надписью «зеркало», который иногда отражается в нем вместо навозного шара. Это еще не означает стать зеркалом. Любой ярлык, даже самый красивый, — это часть навозного шара. Если даже кажется, что он существует сам по себе, это иллюзия. Он просто отражение.
— Подожди. Если все, что бывает, — это просто отражение, что же тогда отражается?
Дима пожал плечами.
— Бирки.
— А откуда они берутся?
— Из навозного шара.
— А откуда берется этот шар?
— Из зеркала. Он просто отражение.
— Получается замкнутый круг.
Дима засмеялся.
— Я вспомнил одну историю, — сказал он. — В начале прошлого века в городе Витебске жил один каббалист, который полностью проник в суть вещей. Он понял глубочайшую тайну мироздания. И изложил свое тайное учение о главном в короткой мистической притче, которую замаскировал под еврейский анекдот, потому что в бурном двадцатом веке это был единственный путь передать высшее знание потомкам. Анекдот звучал так: «Рабинович, где вы берете деньги?» — «В тумбочке». — «А кто их кладет в тумбочку?» — «Моя жена». — «А кто их дает вашей жене?» — «Я». — «Так где вы берете деньги?» — «В тумбочке». Эта великая притча дошла до нас в сохранности. Но, к сожалению, погибли все, кто мог бы раскрыть ее тайный смысл.
— Кроме тебя.
— Каббалисты называют это «тумбочкой Рабиновича», буддисты — сансарой, а мы, ночные мотыльки, — навозным шаром скарабея, — сказал Дима. — У всех есть для этого какое-нибудь название. Но суть не в названиях, потому что все они просто ярлыки. Суть в том, где возникает отражение всех этих ярлыков. Мы называем это зеркалом. «Зеркало», как я сказал, это тоже ярлык. Но несколько особенный. Его не на что повесить.
— Что это значит?
— То, на что он указывает, нельзя ни увидеть, ни потрогать. О существовании зеркала можно догадаться только по тому, что в нем все время появляются отражения. Его природа в том, что кроме отражений, там ничего нет — ни стекла, ни полированного металла. Вообще ничего такого, что можно было бы обнаружить, сколько ни ищи. Вот это и есть наше настоящее «я».
— А можно как-нибудь сформулировать, что оно представляет собой на самом деле?
— «Оно», «самое дело», «представлять собой» — это ярлыки, простые и сложные. Когда они прилипают друг к другу и среди них оказывается ярлык «я», возникает тот мир, в котором ты на что-то надеешься и чего-то боишься. Мир, в котором ты видишь вокруг себя только ярлыки.
— И еще скарабеев вокруг, — пробормотал Митя.
Скарабей уже уползал. Митя посмотрел на его шар и понял, что скарабей видит в эту секунду то же самое, что он сам, — детскую комнату, увешанную плакатами каких-то музыкантов, письменный стол, сидящую за ним девочку в желтом ситцевом платье, цветы на подоконнике и закат за окном.
В этом закате было что-то тревожное.
Красный шар солнца, приближавшийся к линии крыш, двигался с неправдоподобной скоростью, словно это было ядро огромной пушки, раскалившееся от трения о воздух, или сорвавшийся с неба шар самого главного из скарабеев. Это ядро обрушилось за горизонт, и скоро последняя полоска огня растаяла в небе.
Тогда линия, разделявшая небо и город, стала подниматься вверх. Сначала Митя решил, что над горизонтом появилась туча, принесенная западным ветром. Но это было что-то другое, больше похожее на цунами из фильма о мировой катастрофе.
Волна приближалась в устрашающей тишине — в мире стихли все звуки, птицы на бульваре перестали петь, и даже шум машин больше не был слышен. Митя понял, что волна состоит не из воды. Это был какой-то поток серой мглы. Сумерки, которые стеной приближались с запада.
— Что это? — спросил он, поворачиваясь к Диме.
Дима выглядел встревоженным. Это было так необычно, что Митя испугался.
— Только без паники, — сказал Дима.
Этих слов было бы достаточно, чтобы погрузить Митю в панику. Но на нее не осталось времени. Волна сумерек ворвалась в комнату, и Митя зажмурился.
Непонятная сила сорвала его со стены и несколько секунд крутила в пустоте. Потом он почувствовал, что летит в потоке воздуха, равномерно махая крыльями, и опасность, кажется, осталась позади.
— Можно открыть глаза, — сказал Дима где-то рядом.
Митя открыл глаза. Мир успел неузнаваемо измениться. Комнаты теперь не было видно. Не было видно окна и сидевшей за столом девочки — как будто порыв ветра перенес их с Димой в другую вселенную, не имевшую ничего общего с тем местом, где они только что находились.
Ясно было одно — у этой новой вселенной существовал центр, вокруг которого они летели. Это была черная скала округлой формы. Слишком правильной, чтобы быть просто скалой.
Сначала Митя решил, что это купол древнего здания — скала немного походила на индийские храмы. Но это был не купол.
Вмятинки и выступы в нижней части скалы сложились в осмысленное сочетание, и Митя увидел человеческую голову в похожей на кеглю короне или тиаре. Лицо под короной было хмуро-спокойным и сосредоточенным, с плотно сжатыми губами и закрытыми глазами. В нем были печаль и решимость. Казалось, что над ночной пустыней высится верхушка неимоверно древней статуи, большая часть которой ушла в землю века назад.
— Похоже на надгробие, — сказал Митя неожиданно для себя.
— Это и есть надгробие. Здесь могила Бога.
— Могила Бога?
— Да.
— Ты хочешь сказать, что мы умерли?
— Я не говорю, что это наша могила. Это могила Бога.
Митя посмотрел на каменную голову.
— Это лицо Бога?
— Нет. У Бога нет лица.
— А почему тогда у него такое надгробие?
— Наверно, потому, — сказал Дима, — что ему так захотелось.
— Значит, Ницше был прав? Бог умер?
— Это Ницше умер. А с Богом все в порядке.
— Почему тогда у него есть могила?
— Сказать, что у Бога нет могилы, означало бы утверждать, что он лишен чего-то и в чем-то ограничен. Поэтому могила у него есть, но…
Дима не договорил. Поток холодного воздуха сдул Митю далеко вниз, и каменная голова стала видна под другим углом. Ее нижняя челюсть показалась неправдоподобно широкой, глаза — маленькими и посаженными близко друг к другу, а кеглеобразная корона стала похожа на каску, надетую на крохотный неандертальский череп. Мите отчего-то вспомнилось выражение «Церковь Воинствующая». Дима превратился в еле видную точку вверху. Митя стал торопливо набирать высоту, пока голова не вернулась в прежний ракурс и Дима не оказался рядом.
— Где мы?
— Мы только что говорили про бирки с именами, — меланхолично ответил Дима, — помнишь? Которые навозники вешают на все вокруг.
— Давай потом про бирки. Ты можешь сказать, где мы сейчас находимся?
— Я как раз и говорю о том, где мы сейчас находимся, — сказал Дима. — Так вот, с этими бирками случаются интересные истории. Бывает, что люди дают имя тому, чего они не никогда не встречали. То есть сначала делают бирку, а потом начинают искать, на что ее можно повесить. Ты, наверно, слышал такое словосочетание — «черная дыра»?
Митя кивнул.
— Это бирка, которую можно повесить только на другие бирки. Так называют звезду, которая от собственной тяжести провалилась сама в себя и схлопнулась в точку. У этой точки бесконечная плотность, и свет не может улететь от нее в пространство — гравитация затягивает его назад. В общем, это место, откуда ничего не возвращается. В книгах по физике написано, что никто не знает, что именно происходит в этой точке. Но это ошибка — о том, что творится в черной дыре, знают довольно многие. Например, мы с тобой.
— И что в ней творится?
— А вот это, — сказал Дима. — Все, что ты видишь.
— Ты хочешь сказать, что мы внутри черной дыры?
— Да, — сказал Дима. — Как ни печально.
— Что-то не очень похоже.
— Черные дыры выглядят черными только снаружи. Строго говоря, они вообще не выглядят никак — оттуда просто не приходит свет. Именно поэтому никто не знает, какие они внутри. Кроме тех, кто там находится.
— Но ведь в черной дыре никто не может находиться, — сказал Митя. — Он сразу же упадет к ее центру, и его сплющит в точку.
— Для того, кто будет падать, это «сразу» растянется в бесконечность. Он никогда не достигнет центра черной дыры. И никто не узнает, что с ним будет происходить. Кроме тех, кто будет падать рядом.
— Ты хочешь сказать, что мы только что упали в черную дыру?
— Мы падали в нее с самого рождения. Падали и одновременно летели прочь. Есть такое понятие — «свет горизонта». Это свет, который не может ни улететь, ни упасть. Остановившийся свет, про который не знает никто, кроме него самого.
Голова теперь была видна с затылка. Митя подумал, что не очень ясно — то ли они медленно летят вокруг нее по кругу, то ли она просто вращается перед ними в сумраке, скрывшем все вокруг. Он не делал никаких усилий для того, чтобы держаться в воздухе — казалось, его несет какое-то неостановимое течение, и крылья работают сами. Странно, но он чувствовал себя почти комфортабельно.
— Свет не может остановиться, — неуверенно сказал он. — Он всегда пролетает триста тысяч километров в секунду. Так говорят физики.
— Физики — это просто юристы, которые сначала пишут законы природы, а потом начинают искать в них лазейки. Свет не стоит на месте. Он летит вперед. Но бывает так, что место, сквозь которое он летит вперед, с такой же скоростью падает назад. Еще можно сказать, что та секунда, за которую он пролетает свои триста тысяч километров, становится бесконечной. Здесь все зависит от формулировки.
— Ты говоришь, что про свет горизонта не знает никто, кроме него самого. А почему про него тогда знаем мы?
— Потому что мы и есть свет горизонта.
— Мы?
— Да. На самом деле ночные мотыльки не летят к свету сквозь темноту. Они и есть этот пойманный свет.
— Это правда?
Дима кивнул.
— Подожди. Ты говоришь, что мы падаем в черную дыру с самого рождения. А когда все это началось?
— Трудно сказать. Говорят, что это случилось пятнадцать миллиардов лет назад в точке, которую физики называют «В1§ Вагщ». Только никакого взрыва там не было — правильнее было бы назвать ее «Вщ Оорз». Можно сказать, что это было нечто прямо противоположное взрыву. Астрономы говорят, что вселенная бесконечна, но на самом деле все, что они видят в небе в свои телескопы, — это черная дыра изнутри. Она выглядит как бесконечное пространство просто потому, что ее границ нельзя достичь. Свет будет лететь туда вечно и никогда не долетит. Но вся эта бесконечность — на самом деле не больше чем точка. Физики называют ее сингулярностью. А в древних мистических книгах она известна как «ад наконечника булавки».
— А как же звезды, которые мы видим на небе?
— Это просто лучи, которые падают в черную дыру. Когда ты видишь звезды, ты видишь только свет.
— И Луна тоже? Дима кивнул.
— Но ведь люди летали на Луну.
— И куда это делось?
— Что — это?
— То, что они летали на Луну.
— То есть что значит — куда делось? Осталось в прошлом.
— А куда делось прошлое?
— Не знаю, — сказал Митя.
— В этом и дело. Прошлое тоже когда-то было светом горизонта, а потом он упал в черную дыру. Все эти межпланетные полеты и астрономические открытия — просто конвульсии света на пути к последней точке. Что бы ни появлялось в нашем мире, все исчезает в черной дыре. Поэтому не особо важно, какую информацию приносит свет. В следующую секунду он исчезнет там же, где исчезло все остальное — все эти динозавры, мамонты, римские империи, боги и ангелы.
— Ангелы?
— Да, — сказал Дима. — Раньше среди нас были ангелы, но потом они тоже сорвались в черную дыру. Мистики называют их падшими и говорят, что они согрешили.
— И боги тоже упали?
— И боги. Когда бога забывают, это значит, что он уже исчез в черной дыре. А если ему молятся, это значит, что он все еще падает. Это может происходить очень долго, потому что боги имеют очень большие размеры. Но в конце концов все они падают вниз.
— Вниз?
Дима кивнул в сторону черной головы, которая теперь была видна в профиль.
— Вон туда, — сказал он. — Пересекая горизонт событий, все исчезает. У того, что упало в черную дыру, не остается никаких свойств и качеств. Поэтому нет разницы между вчера и позавчера. А завтра то же самое можно будет сказать и про сегодня. Все превращается в однородную субстанцию, объем которой так мал, что ее невозможно обнаружить никак, кроме как в разговоре о ней. Это субстанция — прошлое.
— Но ведь прошлое можно обнаружить множеством других способов, — сказал Митя. — Например, посмотреть старый фильм. Или прочесть старую книгу.
— Ты все равно будешь иметь дело с настоящим. Просто твое настоящее будет занято эхом прошлого. Или его тенью. Это не само прошлое, а твои мысли о нем.
— А мысли тоже падают в черную дыру?
— Да. Все, что исчезает, исчезает именно потому, что падает в нее.
— И мы тоже?
— И мы тоже. Я уже сказал, что мы — это свет горизонта. Просто свет, который отправился в свое бесконечное путешествие в тот самый момент, когда стало слишком поздно это делать. Секунда, за которую мы должны были улететь далеко прочь, растянулась в вечность, которую нам пришлось проводить там, где нас застала катастрофа. Это «здесь и сейчас» и есть горизонт событий.
— Мы все время летели к свету.
— На самом деле мы оставались на месте. Хотя и летели к свету изо всех сил. Все то, что движется чуть медленнее, просто рушится вниз. А все, что умчалось прочь чуть раньше, уже бесконечно далеко.
— Подожди, — сказал Митя. — Я совсем перестал понимать. А почему мы не видели черную дыру раньше?
— Ее не видно по определению. Ничто не может двигаться быстрее света, а свет не может выйти за границу черной дыры. Эта граница называется горизонтом событий. Поэтому из того места, где находится черная дыра, не может дойти никакая информация о ее положении. Все просто исчезает в ней, и все. Где вчера и позавчера? Где та секунда, когда мы впервые оказались под этим небом и вдохнули этот воздух? Черная дыра там же.
— Хорошо, — сказал Митя, — но почему тогда мы увидели ее сейчас?
— Потому что мы только что упали в нее окончательно. Мы больше не свет горизонта. Мы свет на пути к последней точке.
Мите показалось, что вес этих слов непереносим. Ему даже почудилось, что откуда-то из темного пространства прилетел далекий детский крик, полный отчаяния и страха, словно вместе с ним испугалась вся Вселенная.
— Почему это случилось? — спросил он.
— Теоретически можно находиться на горизонте событий сколько хочешь. Но в черную дыру постоянно рушится все окружающее, и ее масса делается все больше и больше. Чем сильнее ее притяжение, тем шире зона черноты, из которой не может вырваться свет. Граница движется. Это как археологические слои — над одним горизонтом событий появляется другой, над другим — третий… Неподвижный свет, который был границей черной дыры вчера, падает в нее сегодня.
— А можно ли этого избежать?
— Нет, — ответил Дима. — Нельзя. Свет по своей природе не может ничего избежать. Сегодня впереди появилась черная дыра. Это когда-нибудь случается с каждым насекомым. Но только ночные мотыльки понимают, что именно с ними происходит.
— Как это будет выглядеть? Нас что, расплющит в папиросную бумагу? Сожмет в точку? Растянет в нить?
— Я не знаю, — сказал Дима.
— Мы можем спастись?
— У нас есть только один шанс, но он, к несчастью, чисто теоретический. Существует вариант развития событий, при котором сингулярность оказывается не в будущем, а в прошлом. Так, во всяком случае, следует из математики — есть одно решение, связанное с особым маршрутом света по шляпе Мебиуса, так называется искривление пространства вокруг сингулярности. Но такое решение крайне нестабильно, потому что зависит…
— Только не надо математики.
— Хорошо.
— А какой он, мир за пределами черной дыры?
— Он такой же и не такой. Он похож на наш, но за секунду до того, как с нами случилось самое страшное. Хоть он совсем близко, туда невозможно попасть. Об этом плачут все поэты.
— Но почему мы не можем перейти на новый горизонт событий? Почему мы должны падать?
— Мы никому этого не должны. Просто мы часть того горизонта, который падает.
— Значит, мы погибнем?
— Известно только одно — оттуда никто не возвращался.
Теперь голова была заметно ближе. Митя увидел на кеглеобразной короне косую борозду, похожую на след сабельного удара. Лицо стало различимо в мельчайших деталях, и Митя подумал, что где-то его уже видел. Или, может быть, не это, а какое-то очень похожее.
— Похоже на портреты из Ахетатона, — сказал он.
— Из Ахетатона?
— Это была столица фараона-отступника. Город, который он построил в пустыне. Его звали Эхнатон, и он поклонялся солнечному диску. У него и его родственников были похожие лица. Я подумал, что так могла выглядеть его пирамида.
— Я уже сказал, что это пирамида Бога. Многие великие мистики видели эту голову во сне. Но мало кто потом об этом помнил.
— Почему?
— Память — это разновидность света. А здесь место, где исчезает всякий свет.
Митя посмотрел на голову. Она была повернута таким образом, что ее губы казались сложенными в загадочную полуулыбку — словно она прислушивалась к разговору и смеялась над тем, что слышала.
— Кто ее построил?
— Никто, — сказал Дима.
— Откуда же она взялась?
— Знаешь, в некоторых пещерах бывают такие колонны, которые образуются от миллионов капель воды, падающих с потолка в одно и то же место? Сталагмиты. Это что-то похожее.
— Не понимаю.
— Есть такая книга, «Остров затонувших кораблей». Может быть, ты читал в детстве?
Митя отрицательно помотал головой.
— Про корабли в Саргассовом море, которые образовали остров, прибившись друг к другу. Эта голова — что-то похожее. Можно сказать, что это остров затонувших горизонтов. Все горизонты событий, которые ушли в прошлое, слиплись в эту черную голову, примерно как корабли в той книге. Только там все корабли сохранялись такими, как были, а здесь каждый новый горизонт становится просто микроскопическим слоем. Физика утверждает, что в слое, который добавляет каждая новая эпоха, нет ничего индивидуального. Гравитация уничтожает всю разницу.
— Гравитация? А почему мы ее не чувствуем?
— Мы ее чувствуем. Именно из-за нее мы летим сейчас по этой спирали и не можем никак изменить свой маршрут.
Мите показалось, что от черной головы повеяло теплом — правда, оно было еле заметным.
— Она всегда была такой?
— Нет. Но за последний миллиард лет она практически не изменилась.
— Неужели она такая древняя?
— Гораздо древнее, чем человек.
— Почему тогда у нее человеческое лицо?
— Шведский духовидец Сведенборг, — сказал Дима, — говорил, что небеса имеют форму человека. Только под самый конец жизни он понял, что это человек имеет форму небес. У этой головы вовсе не человеческое лицо. Это у человека ее лицо. Она — тот образ и подобие, по которому человек был создан.
— Кем?
— Непреодолимой силой обстоятельств. Как и все остальное.
— Я помню один барельеф, — сказал Митя. — Фараон и его домочадцы поднимают руки к солнцу, а от солнца к ним тянутся лучи с ладонями на конце. На фараоне точно такая же корона. Если эта голова такая древняя, что появилась раньше людей, почему тогда на ней головной убор фараонов?
Дима закрыл глаза, и на его лице изобразилось напряжение, словно он изо всех сил пытался что-то вспомнить.
— А, вот ты о чем, — сказал он. — Каирский музей, Аменхотеп Четвертый, десятый фараон восемнадцатой династии, поклоняется солнечному диску… Впечатляет. Ага, вот и статья… Так… Только историки неправильно все поняли. Эти ладони на лучах вовсе не наделяют жизнью. Они, наоборот, отнимают ее. Это тяжесть, которая срывает свет с его пути и уносит к черной дыре. Аменхотеп Четвертый тоже видел эту голову во сне. Поэтому он и носил такую корону. Он думал, что сможет заслужить милость черной дыры, выполняя специальные ритуалы. Главным из них было жертвоприношение света…
— Жертвоприношение света? Как можно принести в жертву свет?
— Технология была очень простой. Алтари стояли не в помещениях, а в открытых дворах, по многу в ряд. Падавший на них свет считался принесенным в жертву.
— Ты это сейчас увидел? — спросил Митя. Дима кивнул.
— Все никак не научусь, — пробормотал Митя с завистью. — И чем это кончилось?
— Эхнатон велел ослепить себя и бежал из свой столицы в пустыню.
— Зачем?
— Он решил, что сможет спастись, перестав видеть свет. Примерно то же самое, кстати, делают все скарабеи.
Голова все так же медленно вращалась впереди, понемногу приближаясь. Теперь Митя был уверен, что чувствует исходящее от нее тепло.
— А что у этой головы внутри? — спросил он.
— Я не знаю.
— А ты можешь посмотреть? Ну, как ты только что сделал?
— Ничего не видно.
— Как так?
— Это же черная дыра, — ответил Дима и засмеялся. — Когда ты видишь черную дыру, единственное, в чем заключается все виденье, — это в том, что ни черта не видать. Иначе это уже не черная дыра.
— Последние два или три круга мне кажется, что я вижу исходящий от нее свет. Или это не от нее? Словно частицы воздуха трутся друг о друга и светятся… И еще жар. Ты чувствуешь этот жар?
Дима кивнул.
— Что это? Если это черная дыра, почему она светится?
Дима секунду думал.
— Физики говорят, — сказал он, — что в пустоте постоянно возникают пары микрочастиц, которые сразу же аннигилируют друг с другом. Если одна из микрочастиц падает в черную дыру, вторая улетает в космос. Вместе эти микрочастицы образуют излучение. Наверно, это и есть тот жар, который мы чувствуем. Возможно, нас не расплющит. Возможно, мы просто сгорим.
Митя уставился в пустоту над черной короной. Там ничего не было, но это «ничего» почему-то притягивало внимание. Он сощурил глаза и увидел крохотную ярко-желтую полоску. Она походила на огонек лампады, который было почти невозможно разглядеть. Но от него исходила странная гипнотическая сила — раз увидев его, было трудно отвернуться. Огонек тянул к себе, не давая думать ни о чем другом. Митя с усилием отвел взгляд от черной головы и поглядел на Диму. Тот парил в пустоте, закрыв глаза и чему-то улыбаясь.
— Ты видишь что-то интересное?
— Да, — сказал Дима. — Я вижу, как все эти горизонты событий, упавшие вниз, складываются вместе. Если хочешь посмотреть, просто закрой глаза, я постараюсь, чтобы тебе тоже было видно. Это не то, как все обстоит на самом деле, а скорее, как я это себе представляю. Но выглядит все равно интересно…
Митя закрыл глаза. Сначала он ничего не видел в темноте, кроме обычных пятен и полос света. Затем одна из этих полос растянулась, словно кто-то открыл невидимую кулису, и он увидел нескольких человек в белых набедренных повязках и тяжелых золотых масках, изображавших звериные и птичьи головы. Они нанизывали на золотой штырь круги чего-то похожего на мокрый темный пергамент. Черная стопка этих кругов складывалась в человеческую голову — уже ясно видны были нижняя челюсть и нос, в которых Митя узнал черты лица под короной. Люди в масках, изукрашенных голубой и лиловой эмалью, двигались медленно и осторожно, словно сборщики атомной бомбы.
Митя поглядел на лист пергамента, который они аккуратно опускали на штырь. Он отливал радужным блеском, в котором угадывалось множество движущихся картин, накладывающихся друг на друга — словно на параллельных прозрачных экранах одновременно шла кинохроника вековой давности. Там были трамваи со впряженными лошадьми. Усатые летчики у фанерных этажерок. Похожие на кастрюли броненосцы. Но самое главное, что это вовсе не казалось чем-то древним и отжившим. Митя не мог понять, как возник такой странный эффект, но все это было умопомрачительной кромкой будущего, только что прорезавшейся зарей нового дня — горизонтом событий, вспомнил он слова Димы.
Полуголые люди в масках египетских богов уже закрывали этот лист пергамента следующим, который точно так же излучал множество картин и смыслов. В новом горизонте отсвечивали жуткой новизной безлошадные трамваи, диктатура гениальных вождей, металлические монопланы и авианосцы — особенно Митю впечатлила поганка ядерного взрыва, которая выросла на его глазах в зыбкой серо-желтой пустыне.
Он смотрел, как фигуры в масках богов нанизывают на золотой штырь горизонт за горизонтом, пока вдруг не увидел на одном из них ностальгически знакомую картину — танцплощадку под южным небом. Это было простое асфальтовое поле за высоким проволочным забором, возле которого стояла деревянная эстрада с черными коробками динамиков. Лампы над площадкой вспыхивали по очереди, вырывая из темноты замершие тела. При каждой новой вспышке эти тела оказывались в несколько иной позе, и это механическое подобие жизни показалось Мите самым страшным из всего увиденного им на черных пергаментных листах. Он вдруг узнал в одной из фигурок на огороженном асфальтовом поле самого себя, и тогда картинка пропала. Митя открыл глаза и поглядел на Диму.
— Мне сейчас показалось, что эта черная голова просто думает все это. То, что было раньше, то, что будет потом. И именно поэтому все и появляется. Появляется в ней. И больше нигде.
— Очень похоже на правду.
— Но чья это голова? — спросил Митя. — Я уверен, что есть какой-то ответ.
— Ты так и не понял?
Митя отрицательно покачал головой.
— Наводящий вопрос. Знаешь, как определить, что упало в черную дыру, а что нет?
— Как?
— Все, о чем ты думаешь, уже там.
— Что ты хочешь сказать?
— Именно то, что ты подумал. Черная дыра — это ты.
Митя почувствовал, как у него перехватило дыхание. Дима был прав — он действительно только что об этом подумал. Но все равно это было слишком.
— Я? — спросил он. — Я?
— Только не обольщайся, — засмеялся Дима. — Ничего исключительного в тебе нет. Все остальные вокруг — такие же черные дыры. Это началось очень давно. Скарабей дал всему имена, и этих имен стало столько, что они обрушились друг на друга и превратились в черную дыру. С одной стороны, ум — это черная дыра, в которую падают все эти бесконечные бирки. С другой стороны, бирки — это просто имена, поэтому на самом деле там ничего нет и никогда не было.
— Но ведь ты говорил, что черная дыра возникла пятнадцать миллиардов лет назад. Тогда не было никаких ярлыков.
— Ты так ничего и не понял.
— Чего я не понял?
— Не дыра возникла пятнадцать миллиардов лет назад. «Возникнуть», «пятнадцать», «миллиард», «год» и «назад» — это и есть ярлыки, из которых она состоит.
— Так мы действительно в черной дыре? Или мы сами — это черные дыры?
Дима пожал плечами.
— По-моему, вполне естественно, что одну черную дыру населяют другие.
— Так где она — внутри или снаружи?
— Снаружи отражается то, что внутри. А внутри отражается то, что снаружи. Оба эти слова — просто бирки в одном и том же зеркале… А где бирки, там черная дыра. Можно сказать, что черная дыра — это шар, который толкают перед собой скарабеи. Самое страшное в жизни скарабея в том, что он никогда не видит себя самого. Поэтому он думает, что он и есть этот шар, и действительно становится им. Он думает, что этот шар снаружи, но это просто отражение. Поэтому и говорят, что ум скарабея — это могила Бога. Во всей остальной Вселенной ты не найдешь другого места, где Бог умер.
— Ты же только что сказал, что эта черная голова и есть могила Бога.
— Это просто модель ума. Маленькое подобие катастрофы насекомого человечества, переданное тебе в дар.
— А зачем мне этот дар?
— Видишь ли, черная дыра — это единственное богатство насекомого человечества. Больше ему нечего было тебе передать. Ты становишься его частью в тот момент, когда черная дыра появляется в твоем уме. После этого ты не видишь вокруг ничего, кроме бесконечной библиотеки слипшихся друг с другом ярлыков. Все, что остается в твоей вселенной, — это отражения бирок.
— А что происходит с черной дырой, когда убирают зеркало?
— Наступает последняя стадия в ее развитии. Она остается без наблюдателя.
— И что при этом случается?
— Я же говорю, она остается без наблюдателя, поэтому никто не знает.
— Но можно хотя бы теоретически предположить?
— Это значит, что останется теоретический наблюдатель. А последняя стадия — тогда, когда наблюдателя нет вообще. Поэтому нельзя сказать, что с черной дырой что-то происходит. Или ничего не происходит. Ничего нельзя сказать. Но с практической точки зрения это означает, что о ней можно больше не беспокоиться.
— Что по этому поводу говорит физика?
— Физика тоже остается без наблюдателя, поскольку является частью черной дыры.
— Хорошо. А что бывает с зеркалом, когда от него убирают черную дыру?
— Оно остается зеркалом.
— Так как же стать этим зеркалом окончательно?
— Не надо никем становиться. Совсем наоборот, надо перестать плодить отражения ярлыков, что бы на них ни было написано. Тебе не нужен даже ярлык с надписью «зеркало», потому что ты и так зеркало, с самого начала. Ты никогда не был ничем другим. Но это необычное зеркало. Это зеркало, которое нельзя разбить, потому что оно везде. Кроме того, его нельзя увидеть, потому что оно нигде. Оно ни из чего не сделано. Оно просто есть. Но о том, что оно есть, можно узнать только по отражениям, которые в нем появляются. Ты — это все, что отразится. И ничего из этого.
Митя задумался.
— Но ведь у меня должна быть какая-то… Какая-то своя собственная сущность?
— Вот как раз в этом она и заключается.
— А что такое все то, что я вижу?
— Просто отражения. Они выглядят очень убедительно, потому что отчетливо видны и их можно потрогать, но на самом деле они нереальны, потому что от них ничего не останется, когда на их месте появятся другие. А зеркало, в котором они возникают, невозможно ни увидеть, ни потрогать, и оно тем не менее единственная реальность. И все, что бывает наяву и во сне, в жизни и смерти — это просто мираж, который в нем виден. Это так просто, что никто не может понять.
Голова была уже совсем близко — еще несколько оборотов, подумал Митя, и все. Теперь ее окружала корона темного пламени — оно было почти невидимым, но его жар становился сильнее с каждой секундой.
— А что нужно сделать, чтобы убрать от зеркала черную дыру? — спросил Митя. — Сейчас самое время.
— У светлячков есть тайный метод побега из черной дыры. Он состоит из двух частей. Сначала они поворачивают зеркало строго определенным образом, оставляя в нем только ярлык «зеркало». Эта первая часть называется «прибыть на полюс». Считается, что полюс черной дыры — это место, где на ней хранится ярлык со словом «зеркало».
— А вторая часть? — спросил Митя.
— Она называется «развернуть зеркало».
— И как это сделать?
— Ты ничего не делаешь. Ты прибываешь на полюс и ждешь.
— Чего?
— Ты просто полагаешься на бесконечное милосердие, которое по какой-то причине присутствует в пространстве.
— А где гарантия, что оно себя проявит?
— Если ты не будешь в это верить, — сказал Дима, — оно не проявит себя никогда. Оно приходит из твоего собственного ума, как и все остальное. Все зависит только от тебя самого.
— А что это такое, бесконечное милосердие? — спросил Митя, щурясь от жары. — Какую оно имеет форму?
— Реши сам, — сказал Дима.
— Я?
Дима кивнул. Митя задумался. Как назло, ничего не приходило в голову. Потом он вспомнил слова Димы про шляпу Мебиуса.
— Хорошо, — сказал он. — Милосердие имеет… Милосердие имеет форму шляпы!
Дима не ответил, только повернулся спиной к стене невыносимого жара, исходившей от черной головы.
— Что, неправильно? — испуганно спросил Митя.
— Сейчас проверим.
Прошло несколько секунд, и снова откуда-то подул холодный ветер. Жара сразу спала, а затем на границе видимости появился светлый дискообразный предмет. Он быстро приближался, и Митя с изумлением увидел плетеную шляпу. Прежде чем он успел что-то сказать, она налетела на него и он оказался в похожей на пещеру тулье. Его прижало к жесткой поверхности, потом несколько раз ударило о твердые сухие стены, и он услышал музыку милосердия.
Он сразу понял, что это она, хотя до него донеслось всего несколько тактов, прилетевших, наверно, из того недостижимого мира, о котором говорил Дима.
А затем все вокруг стало совсем как в любой другой вечер — прохлада ночного воздуха со всех сторон, темные деревья бульвара и дрожащие со всех сторон огни огромного города.
Из всей семьи про нависшую опасность знал только отец. Минут через десять после того, как семейный совет кончился, он подкрался к двери в комнату дочери и стал слушать. Сначала до него долетали только быстрые шаги — девочка ходила по комнате взад-вперед. Потом шаги стихли и заиграла музыка — какая-то песенка на испанском. Поняв, что он больше ничего не услышит, он деликатно постучал в дверь.
— Да!
Девочка сидела за столом и что-то рисовала на листе бумаги.
— Эй, — позвал отец.
Девочка даже не повернулась. Но отцу достаточно было одного взгляда на ее спину, чтобы понять, что ситуацию может спасти только что-то чрезвычайное.
— Сказать, почему ты так хочешь поехать в эту Доминиканскую республику? Сказать? Это все из-за крошечного квадратика бумаги.
— Какого квадратика? — не оборачиваясь, спросила девочка.
— Вот, — сказал отец, снимая со стены шляпу из пальмового листа. — Вот здесь, внутри. Видишь, бумажка со словами: «НепсЪо а! тапо, КериЬПса Погтшсапа». Всего одна бумажка, и столько проблем у всей семьи…
Девочка не ответила, только включила стоящую на столе лампу.
— Ты понимаешь, что это слишком для нас дорого? В этом году мы никак не сможем. Я ничего не хочу обещать, но, может быть, это получится в следующем году. Если ты будешь…
Он не договорил. Девочка вдруг завизжала и вскочила на ноги. Стул, на котором она сидела, опрокинулся на пол. Отец увидел метнувшуюся по стене тень, а потом — двух серебристо-серых ночных мотыльков, непонятно откуда взявшихся в комнате. Странным было то, что они летели рядом друг с дружкой, словно были связаны невидимой нитью. Они описали вокруг лампы рваный круг, потом второй, потом третий. Из-за теней, запрыгавших по стенам, мотыльки казались гораздо больше, чем были на самом деле…
— Не бойся, — сказал отец, распахивая окно на улицу. — Ничего. Сейчас…
По одному подхватив странных мотыльков шляпой, он выкинул их на улицу.
— Ну вот, — сказал он, закрывая окно и снова включая лампу. — Вот и все.
Девочка подошла к нему и виновато обняла его. Ссора была позади. Это было ясно, но на всякий случай отец решил укрепить только что наведенный мост.
— Ты у нас испанский учишь, — сказал он. — О чем эта песня? Которая сейчас играет?
— Я не все понимаю, — сказала девочка.
— Хоть примерно.
— Попробую… Так. Он поет о том, что где-то на земле живет ночной мотылек, который сделан из света. Он летает одновременно во многих местах, потому что… Потому что он знает, что ни одного из них на самом деле нет. Он сам создает тот мир, по которому он летит, и за все, что в нем происходит, отвечает только он, но это ему не в тягость… Тут я не до конца поняла, кажется так: он знает, что на самом деле в этом мире нет никого, потому что все мотыльки просто снятся друг другу и ни одного настоящего среди них нет. И если после дня наступает ночь, то только потому, что мотылек хочет этого сам, хоть и не помнит, почему…
Девочка нахмурилась, старательно вслушиваясь в слова.
— А это припев, — сказала она. — Хоть ночью исчезает синее море и белые облака, зато становятся видны звезды, и мотылек делается совершенно счастлив, потому что вспоминает, кто он на самом деле…
Отец улыбнулся, погладил ее по голове и победоносно подмигнул лампе в виде черной головы — не то какого-то древнего бога, не то фараона. У фараона было хмурое и сосредоточенное лицо. На его голове была треснувшая тиара, в которую была ввернута лампочка, а на подставке красовалась большая золотая надпись «Welcome to Hurghada».
На главную: Предисловие
