А 3,14-Logue
Прибывшее с курьером письмо – всегда подарок судьбы, потому что заставляет ненадолго вылезти из хамлета. А когда письмо вдобавок так красиво выглядит и тонко пахнет…
Конверт был розового цвета и благоухал чем-то легким, совсем простым и недостижимым – не одеколоном, а как бы составной частью одеколона, секретным внутрипарфюмным ингредиентом, который почти никогда не достигает человеческого носа в одиночестве. Запах тайны, рычагов власти и глубин могущества. Последнее было верно в самом буквальном смысле – пакет был от Иштар.
Я разорвал бумагу вместе со слоем мягкой подкладки. Внутри лежал черный бархатный мешочек, стянутый тесьмой. К нему прилагался сложенный вдвое лист бумаги с напечатанным текстом. Я уже понял, что найду в бархатном чехле, поэтому решил начать с письма.
«Чмоки, аццкий сотона.
Сколько мы не виделись? Я посчитала, получается, целых три месяца. Извини, что не нашла минутки, чтобы связаться с тобой, просто было много дел. Тебе, наверно, интересно, как я сейчас живу и что со мной происходит. Знаешь, этого не передать в словах. Все равно что стать носовой фигурой огромного корабля – чувствовать каждого из его матросов, и одновременно рассекать океан времени своим собственным телом. Представь себе, что ты капитан корабля, и одновременно такая носовая фигура. У тебя нет ни рук, ни ног – зато ты решаешь, как развернутся паруса. В паруса дует ветер – это ветер человеческих жизней, а в трюмах совершается таинственная работа, благодаря которой существование человека обретает смысл и становится баблосом.
Есть, конечно, в этом и неприятные стороны. Самое неприятное – конечная перспектива. Ты знаешь, что случилось со старушкой, которая была нашей прежней Примадонной. Это, конечно, ужасно, и мне ее очень жаль. Но я знаю, что тоже когда-нибудь увижу в руках у вошедших в комнату желтый шелковый шарф… Так уж устроена жизнь, и не нам ее менять. Теперь я понимаю, почему Борисовна так много пила последние полгода. С ней жестоко обошлись. Когда в скале долбили новую камеру, она всех спрашивала, что это за стук, но окружающие делали вид, что ничего не слышат, и уверяли ее, что это ей кажется. А потом, когда отнекиваться стало невозможно, стали врать, что ремонтируют лифт. А под конец даже стали говорить, что это строят подземный тоннель для правительственной ветки метро – чтобы ездить с Рублевки прямо в Кремль. Она все понимала, но ничего не могла поделать. Ужас, правда?
Я с самого начала хочу поставить дело так, чтобы со мной никто никогда не смел вести себя подобным образом. Мне нужны будут надежные друзья, на которых я смогу опереться. Я собираюсь ввести особое отличие – «друг Иштар». Теперь место в нашей иерархии будет определяться исключительно этим титулом. Ты будешь первым другом Иштар, потому что ближе тебя у меня никого нет. И я сделаю для тебя все. Хочешь хамлет, как у Энлиля? Теперь это вполне реально.
Насчет Митры. Я знаю, ты все видел. Наверно, ты передумал много разной чернухи про то, что произошло. На самом деле так всегда бывает, когда у богини меняется земная личность. Для того, чтобы соединить новую голову с главным умом в позвоночнике, нужен нервный мост, еще один язык, который становится связующим звеном. Для языка это, конечно, не гибель – он просто возвращается к истоку. Но Митра ушел навсегда, и это грустно. До самой последней секунды он ни о чем не догадывался.
Между прочим, Энлиль с Мардуком думали, что это будешь ты. Не то, чтобы тебя откармливали как барана, но уверенность у них была почти полной. Отсюда и равнодушное отношение к твоему образованию. Ты, наверно, замечал, что никто кроме меня особо не интересуется твоей судьбой и не стремится ввести тебя в общество. Наверно, тебе казалось, что ты живешь как бы на отшибе нашего мира? Теперь ты знаешь, в чем дело.
Случившееся стало для Энлиля большой неожиданностью. Для меня тоже это был ужасно трудный выбор – решить, кто из вас останется жить. Выбрав тебя, я пошла против всех. Так что учти – кроме меня, друзей у тебя нет. Но со мной они тебе и не понадобятся.
Можешь не бояться, коленом я тебя больше не ударю. У меня его теперь нет. Зато есть баблос. И он теперь весь наш. Весь наш, Рама! А насчет всего прочего – что-нибудь придумаем.
Остальное при встрече. И не заставляй богиню ждать.
Иштар IV
ЗЫ Ты просил, чтобы я напомнила тебе про конфету смерти, когда будем встречаться в следующий раз. Типа, напоминаю… :)»
Вместо подписи было красное факсимиле, похожее на размашисто написанное слово «Ишь»; ниже помещалась печать с древним изображением крылатого существа, немного напоминающего птицу-гаруду. Если имелась в виду Великая Мышь, то художник ей польстил.
Я поглядел в окно. Темнело; падали медленные редкие снежинки. Не очень-то хотелось лететь куда-то сквозь зимнюю ночь. Но других вариантов не предвиделось. Я понял, что уже не думаю о ней как о Гере. Все теперь было по-другому.
Сев на диван, я распустил горловину бархатного чехла. Внутри, как я и ожидал, был флакон. Но его дизайн сильно изменился. Раньше пропуском к Иштар служил маленький темный сосуд в виде сложившей крылья мыши, с черепом вместо пробки. Теперь флакон был сделан из белого матового стекла и имел форму женского тела без головы – крохотная пробка походила на высоко обрубленную шею. Это было жутковато и напоминало о той великой жертве, которую приносила богиня. Видимо, Иштар была настроена серьезно. Будет много перемен, подумал я, и мне, наверно, повезло, что я оказался по нужную сторону водораздела. Но на душе у меня скребли черные кошки.
Уронив единственную каплю на язык, я сел в кресло и стал ждать. Наверно, если бы за стеной снова заиграл грозный «Реквием» Верди, это было бы уместно. Но сейчас стояла полная тишина. Работал висящий на стене телевизор – но без звука.
Впрочем, в звуке не было нужды, все было ясно и так. На экране кипела жизнь, сверкали вспышки салюта под южным небом, смеялись загорелые лица. Отмахивая радиомикрофоном как саблей, плясал похожий на странную помесь козла и греческого бога международный певец Мирча Беслан в майке с загадочной надписью «30 cm = 11 3/4 in». На несколько минут я погрузился в созерцание. Мирча пел в сопровождении оркестра, который начинал играть, когда ему требовалось перевести дух. По нижней части экрана бежала строка перевода:
«Бывает, бывает – девушка делает парню йо-йо-йо, и отвлекается – ей кажется, наверно, что она выглядит нелепо, или парню скучно, потому что он уже долго ничего не говорит… Или ей кажется, йо-йо-йо, что надо отвернуться на минутку и романтически посмотреть в окно на луну… Девушки, не отвлекайтесь! Йо-йо-йо, мужчина переживает в это время лучшие минуты жизни. И если он молчит, то только из боязни спугнуть прекрасное мгновение неосторожным словом… Йо-йо-йо-йо-йо!»
Мирча Беслан сделал паузу, и вступили трубы оркестра – хоть их и не было слышно, о мощи вдува можно было судить по багровым от напряжения лицам трубачей. Я поглядел в темноту за окном и подумал – ну что ж, реквием как реквием, не хуже любого другого…
Только вдруг это и правда реквием? Может быть, Иштар просто нужен еще один язык?
Меня охватил жуткий, ни с чем не сравнимый ужас. Впрочем, я знал, что в наши дни это обычное чувство, и подводить под него рациональную базу глупо. Придется привыкать, и все. В коридоре пробили часы. А теперь, понял я, действительно пора. Как там пели до Беслана?
«Я хотел пешком, да, видно, мне не успеть…»
Мой ум нарисовал обычный наглый маршрут: через дымоход к звездам. Встав с кресла на черные мозолистые кулаки, я кое-как разбежался по комнате, бросился в зев камина, выбился по трубе в холодное небо и медленными кругами стал набирать высоту.
Вокруг летели крупные, но редкие хлопья снега, и сквозь их белую пелену огни Москвы просвечивали по-особому таинственно и нежно. Город был так красив, что у меня захватило дух. И через несколько минут в моем настроении произошла перемена. Ужас исчез; на смену ему пришли умиротворение и покой.
Помнится, Ганс Ульрих Рудель испытал нечто подобное в рождественском небе над Сталинградом – когда мысли о войне и смерти вдруг сменились сверхъестественным чувством безмятежного мира. И, пролетая над коптящими в снегу танками, он запел: «Тихая ночь, святая ночь…»
Было слишком холодно, чтобы петь. На дворе стояло другое тысячелетье, и под моим крылом коптили не танки, а иномарки спешащих за город халдеев. Да и ночь вокруг, если честно, не отличалась святостью. Но все же мир был прекрасен, и я дал себе слово, что обязательно задокументирую эту секунду со всем тем, что чувствую и думаю – сделаю, так сказать, мгновенный слепок своей души, чтобы никогда не забыть этот миг. Я напишу об этом снеге, думал я, об этом сумраке и о таинственных огнях внизу.
И еще я обязательно напишу о том, что стал другим.
Раньше я вел себя очень глупо, Локи был прав. Но с тех пор я поумнел и многое понял. Понял про жизнь, про себя, про датского принца и про Ганса Ульриха Руделя. И сделал свой выбор.
Я люблю наш ампир. Люблю его выстраданный в нищете гламур и выкованный в боях дискурс. Люблю его людей. Не за бонусы и преференции, а просто за то, что мы одной красной жидкости – хоть, конечно, и под разным углом. Смотрю на державные вышки, сосущие черную жидкость из сосудов планеты – и понимаю, что нашел свое место в строю.
Превед, комарищ!
Только строй держать надо будет крепко: впереди у нас непростые дни. Потому что ни красной, ни черной жидкости в мире не хватит на всех. И значит, скоро к нам в гости придут другие вампиры – пудрить нашему Ваньке ум «Б», кося хитрым глазом и соображая, как бы половчее отсосать наш баблос. И тогда линия фронта вновь пройдет через каждый двор и каждое сердце.
Но о том, как сохранить нашу уникальную объединительную цивилизацию с ее высокой сверхэтнической миссией, мы будем думать позже. А сейчас вокруг покойно и просторно, и навстречу несутся большие, как бабочки, звезды снега. И с каждым взмахом крыл я все ближе к своей странной подруге – и, чего греха таить, баблосу тоже.
Который теперь весь наш.
Весь наш.
Весь наш.
Весь наш.
Весь наш.
Весь наш.
Сколько раз надо повторить эти слова, чтобы понять их смысл до конца? А он, между тем, прост: альпинист Рама Второй рапортует о покорении Фудзи.
Впрочем, тут есть один серьезный нюанс. И об этом обязательно надо сказать несколько слов.
Вершина Фудзи – совсем не то, что думаешь о ней в детстве. Это не волшебный солнечный мир, где среди огромных стеблей травы сидят кузнечики и улыбаются улитки. На вершине Фудзи темно и холодно, одиноко и пустынно. И это хорошо, ибо в пустоте и прохладе отдыхает душа, а тот, кому случается добраться до самого верха, невыносимо устает от дороги. И он уже не похож на начинавшего путь.
Я даже не помню, каким я был. То, что всплывает в моем сознании, больше похоже на эхо просмотренных фильмов, чем на отпечаток моей собственной истории. Я вижу внизу пунктиры света и вспоминаю, что там улицы, где я совсем недавно гонял на роликовой доске. Тогда у моих перемещений в пространстве не было никакой цели. Потом меня возили по этому городу в черной машине, но я еще не знал до конца, куда я еду и зачем. А теперь я знаю все – и лечу высоко в ночном небе на упруго скрипящих черных крыльях. Вот так, постепенно и незаметно для себя, мы становимся взрослыми. Приходят покой и ясность – но мы платим за это нашей наивной верой в чудо.
Когда-то звезды в небе казались мне другими мирами, к которым полетят космические корабли из Солнечного города. Теперь я знаю, что их острые точки – это дырочки в броне, закрывающей нас от океана безжалостного света.
На вершине Фудзи чувствуешь, с какой силой давит этот свет на наш мир. И в голову отчего-то приходят мысли о древних.
«Что делаешь, делай быстрее…»
Какой смысл этих слов? Да самый простой, друзья. Спешите жить. Ибо придет день, когда небо лопнет по швам, и свет, ярости которого мы даже не можем себе представить, ворвется в наш тихий дом и забудет нас навсегда.
Писал Рама Второй, друг Иштар, начальник гламура и дискурса, комаринский мужик и бог денег с дубовыми крыльями.
Вершина Фудзи, время зима.
notes
