9. Черный всадник
Максим прикрыл за собой калитку, поглядел вперед и окаменел. Из-за кустов шиповника к нему медленно шел хозяйский волкодав — задумчивый и тихий, с печальными красными глазами; изо рта у него свисало несколько блестящих, как бриллиантовые подвески, нитей слюны, из-за чего он слегка напоминал заколдованную принцессу. Волкодав с сомнением поглядел на Максимову красную пилотку с желтой кисточкой и жирной шариковой надписью «Viva Duce Mussolini» и уже открыл пасть, чтобы гавкнуть, но увидел высокие офицерские сапоги, которые Максим тщательно начистил утром, и несколько растерялся.
— Банзай! — крикнула простоволосая женщина в халате, появляясь из-за кустов вслед за собакой. — Банзай!
— Банзай! — радостно крикнул Максим в ответ, но то, что он принял за неожиданный и тем более прекрасный духовный резонанс, оказалось недоразумением — женщина не приветствовала его, как он решил в первый момент, а звала собаку.
Максим звучно кашлянул в кулак и подумал, что он всегда ошибается в людях, думая о них слишком хорошо.
— Я извиняюсь, — сказал он поставленным баритоном, — а Никита дома?
Хозяйка, не отвечая, потащила оглядывающуюся собаку назад. Максим деликатно постучал в окно, затянутое изнутри рулонной фольгой. В фольге приоткрылся маленький квадратик черноты, и в нем появился внимательный глаз с сильно расширенным зрачком. Потом квадратик закрылся, и из-за расположенной у окна двери донесся скрежет отодвигаемой тумбочки. В щели появилось увитое редкой волнистой бородкой бледное лицо Никиты. Сначала Никита поглядел за Максима и, только убедившись, что никого и ничего больше за дверью нет, снял цепочку.
— Заходи, — сказал он.
Максим вошел. Пока Никита запирал дверь и придвигал к ней тумбочку, Максим огляделся. Никаких изменений в обстановке не произошло, только появился где-то подобранный Никитой стенд «Средства воздушной агрессии империализма», покрытый большими черно-белыми фотографиями самолетов, — он был прислонен к груде слежавшегося хлама, в котором Максиму удалось идентифицировать только несколько старых подрамников. Лежащий у стены матрас, на котором Никита спал, был накрыт несколькими одеялами, а поверх них была расстелена газета с целой горой плана, который Максим по темно-зеленому с рыжеватинкой цвету классифицировал как сильно пересушенную северо-западную чуйку урожая конца прошлой весны; куча выглядела солидной, примерно на два стакана и семь кораблей, и Максим ощутил простую и спокойную радость бытия, перешедшую затем в чувство уверенности не только в завтрашнем дне, но и как минимум в двух следующих неделях. Рядом с газетой лежали большая лупа, лист бумаги, на котором зеленели какие-то точки, и любимая Никитина книга «Звездные корабли», раскрытая посредине.
— У тебя папиросы есть? — спросил Никита.
Максим кивнул и вынул из кармана пачку «Казбека».
— Задуй тогда сам, — сказал Никита, взял лупу и склонился над листом.
Максим присел на корточки возле газеты и распечатал папиросы. Черный всадник на пачке тревожил его душу, и Максим, вынув несколько штук, спрятал пачку назад в карман. Взяв папиросу, он повернул ее набитой частью в сторону стенда и сильно дунул в мундштук. Табачная пробка вылетела из бумажного цилиндра и с силой ударила в один из черных самолетов — прочитав подпись, Максим понял, что попал в бомбардировщик «Б-52 Стратофортресс» с подвешенной ракетой «Хаунд Дог».
— Цель уничтожена, — прошептал он, зажал папиросу в губах, наклонился над кучей плана и стал засасывать его в гильзу.
Никита, признанный мастер пневмозабивки, смотрел на деятельность Максима мрачно и даже немного брезгливо, но никак ее не комментировал. Он был сторонником несколько другой техники, при которой в конце папиросы сохранялось немного табаку, — дело было не столько в том, что при такой методике план не попадал в рот, сколько в преемственности по отношению к поколению шестидесятников, которых Никита очень уважал, а Максим, как и все постмодернисты, не ставил ни во что, — поэтому, забивая косяк, он просто перекручивал папиросную бумагу у начала картонного мундштука, в результате чего получалась так называемая бестабачная пятка.
Задув три косяка, Максим протянул один Никите, вторым вооружился сам и чиркнул спичкой.
— Хороший, — сказал он, затянувшись два раза, — но все-таки не план Маршалла. Ближе к тайному плану мирового сионизма, а?
— Я бы не сказал, — отозвался Никита. — Скорее, ленинский план вооруженного восстания.
— А, — встрепенулся Максим, — вроде того, который он в Разливе выращивал и морячкам давал?
— Ну. Еще был план ГОЭЛРО.
— ГОЭЛРО? — переспросил Максим. — Который на прошлой неделе курили? Не очень мне понравился. От него потом желтые круги перед глазами.
— Еще там был ленинский кооперативный план, — бормотал Никита, — план индустриализации и план построения социализма в отдельно взятой стране.
— А где «там» — там, где ты брал, или у Ленина?
— Да, — сказал Никита.
— А шалаш, — догадался Максим, — так назывался, потому что весь из шалы был сделан!
— Но плана Маршалла там не было, — заключил Никита.
Планом Маршалла назывался один удивительный сорт с Дальнего Востока, который в прошлом году проходил на дальней периферии Никитиного мира, там, где уже начинались сложные уголовные расклады и за траву намного охотнее брали патроны для «макарова», чем деньги. Плана Маршалла перепало совсем немного, но он так запомнился, что каждую новую партию неизбежно сравнивали с ним.
Добив косяк, Никита взял лупу и склонился над листом бумаги, усеянным зелеными точками.
— Что это ты разглядываешь? — поинтересовался Максим.
— А это конопляные клопы, — сказал Никита.
— Какие конопляные клопы?
— Никогда не видел? — меланхолично спросил Никита. — Ну так посмотри.
Максим переместился поближе к листу бумаги. На нем лежали обломки сухой конопли примерно одного размера, миллиметра два-три длиной, состоявшие из черенка листа и коротенького отрезка ножки, — поэтому все они были одинаковой треугольной формы. Максим прикинул, сколько времени у Никиты должно было уйти, чтобы просеять целую гору травы, собирая эти кусочки, и с уважением посмотрел на приятеля.
— Так это ж шалашка, — сказал он, — какие это клопы?
— Я тоже так думал, — сказал Никита. — А ты в лупу посмотри.
Максим взял лупу и склонился над листом. Сначала он не заметил ничего необыкновенного в увеличившихся в несколько раз обломках листьев, но потом увидел на них странные симметричные полоски и внезапно узнал в этих полосках прижатые к брюшку лапки. И сразу же, как это бывает с ребусами, где нужно выделить осмысленный рисунок в хаотическом переплетении линий, произошла удивительная трансформация — весь лист, который только что был покрыт конопляным сором, оказался усеянным небольшими плоскими насекомыми буро-зеленого цвета с длинной продолговатой головкой (ее Максим принимал за обломок ножки листа), треугольным жестким тельцем (у клопов остались, видимо, рудиментарные крылья — можно было даже различить разделяющую их тоненькую линию) и лапками, которые были поджаты к телу и сливались с ним.
— Они дохлые, — спросил Максим, — или спят?
— Нет, — ответил Никита. — Это они притворяются. А если на них долго не смотреть, то они ползать начинают.
— Никогда бы не подумал, — пробормотал Максим. — Во, один шевелится. И давно ты их заметил?
— Вчера, — сказал Никита.
— Сам?
— Не, — сказал Никита. — Показали. Я тоже не знал.
— А много их в траве?
— Очень, — сказал Никита. — Считай, в каждом корабле штук двадцать. Это как минимум.
— А почему ж мы их раньше не замечали? — спросил Максим.
— Так они же очень хитрые. И планом прикидываются. Но зато такая примета есть — за день до того, как менты придут, клопы бегут с корабля — ну, короче, как крысы. Поэтому умные люди как делают — берут коробок травы, кладут его на шкаф, а сверху накрывают трехлитровой банкой. И если клопы выползают и забираются на стены банки, умные люди сразу собирают всю траву и везут на другой флэт.
— Так что, — сказал Максим, — выходит, они в каждом косяке есть?
— Практически да. Замечал — бывает, когда куришь, что-то трещит? И запах меняется?
— Так это же семена, — сказал Максим.
— Вот, — сказал Никита, — я тоже так думал раньше. А вчера специально косяк забил одними семенами — ничего подобного.
— Так что, это…
— Да, — сказал Никита. — Они.
Косяк в руке Максима щелкнул и выпустил тонкую и длинную струю дыма, словно в нем произошло извержение микроскопического вулкана. Максим испуганно поглядел на папиросу и перевел взгляд на Никиту.
— Во, — сказал Никита. — Понял?
— Так это ж на каждом косяке бывает раза по три, — побледнев, сказал Максим.
— О чем я и говорю.
Максим замолчал и задумался. Никита сел на пол и стал надевать кеды.
— Ты чего это? — спросил Максим.
— Стремак, — объяснил Никита. — Надо погулять пойти. У тебя часы есть?
— Нету.
— Тогда включи радио. Там объявят. В три часа надо на рынке быть.
Максим протянул руку к старому «ВЭФу» и щелкнул ручкой. Передавали новости.
— Выступая на сессии Организации Объединенных Наций, — заговорил ксилофонический женский голос, — король Иордании Хусейн отметил, что американский план ближневосточного урегулирования представляется ему малоэффективным. Он заявил, что у арабских народов имеется свой план, о котором необходимо шире информировать международную общественность. А теперь несколько слов о событиях внутри страны. Из Кузбасса сообщают — на Новокраматорском металлургическом комбинате задута седьмая домна с начала пятилетки. Поясним радиослушателям, что в ранее принятой терминологии одна домна составляет десять стаканов, или сто кораблей, или тысячу косяков. Таким образом, семь ты…
Никита нагнулся над приемником и выключил его.
— Не дождемся, — сказал он. — Лучше на улице спросим.
— Тысяча косяков, — мечтательно повторил Максим и выпучил глаза. — Эй, ты слышал, что сейчас передали?
— Да, — отозвался Никита. — А что?
— И тебя ничего не удивило?
— Нет.
— Ну ты даешь, — засмеялся Максим. — Совсем скурился чувак. Ты правда, что ли, ничего не заметил?
— А что я должен был заметить?
— Про пятилетку. Ведь пятилеток нет больше.
— Пятилеток нет, — сказал Никита. — Но пятилетний план остался. Его же на пять лет вперед сушили.
— А-а! — понял Максим.
— Пойдем быстрее, — сказал Никита, выглянув в окно, — пока во дворе пусто. Еще косяк возьмем?
— Не вопрос, — сказал Максим и сунул папиросу в карман.
Никита задержался у двери.
— Стой, — сказал он, с сомнением глядя на Максима, — так не пойдет.
— Чего не пойдет?
— Вид у тебя стремный, вот чего. Переверни пилотку.
Максим послушно снял пилотку и нацепил ее желтой кисточкой вперед. Никита остался доволен и открыл дверь.
На улице дул ветер и было прохладно. Недавно прошел дождь, но асфальт уже успел высохнуть. Максим с Никитой вышли на дорогу и двинулись в гору, по направлению к блестящим воротам, образованным трубой теплоцентрали, которая выгибалась над дорогой в форме буквы «П».
— Слушай, — сказал Никита, — туда не пойдем.
— А чего?
— Вон, видишь, — сказал Никита, указывая на арку. — Что это за «Пэ» такое?
Максим поглядел вперед.
— Брось, — сказал он, — это у тебя думка начинается. Идем.
Но после Никитиных слов проходить под буквой «П» было довольно страшно, и Максим с Никитой перелезли через трубу в нескольких метрах справа от арки, промочив штаны в сырой траве и вымазав ноги в грязи. Никита внимательно посмотрел Максиму на ноги.
— Чего это ты в сапогах ходишь? — спросил он. — Жарко ведь.
— В образ вхожу, — ответил Максим.
— В какой?
— Гаева. Мы «Вишневый сад» ставим.
— Ну и как, вошел?
— Почти. Только не все еще с кульминацией ясно. Я ее до конца пока не увидел.
— А что это? — спросил Никита.
— Ну, кульминация — это такая точка, которая высвечивает всю роль. Для Гаева, например, это то место, когда он говорит, что ему службу в банке нашли. В это время все вокруг стоят с тяпками в руках, а Гаев их медленно оглядывает и говорит: «Буду в банке». И тут ему сзади на голову надевают аквариум, и он роняет бамбуковый меч.
— Почему бамбуковый меч?
— Потому что он на бильярде играет, — пояснил Максим.
— А аквариум зачем? — спросил Никита.
— Ну как, — ответил Максим. — Постмодернизм. Де Кирико. Хочешь, сам приходи посмотри.
— Не, не пойду, — сказал Никита. — У вас в подвале сургучом воняет. А постмодернизм я не люблю. Искусство советских вахтеров.
— Почему?
— А им на посту скучно было просто так сидеть. Вот они постмодернизм и придумали. Ты в само слово вслушайся.
— Никита, — сказал Максим, — не базарь. Сам, что ли, вахтером не работал?
Слева между холмами мелькнуло море, но дорога сразу же повернула вправо, и море исчезло. Впереди никого не было. Максим полез в карман, вынул оттуда косяк и закурил.
— Ну, работал, — сказал Никита, принимая дымящуюся папиросу, — только я чужого никогда не портил. А ты, даже когда в подвале этом еще не прижился, уже был паразит. Вот я тебя картину просил на три корабля обменять, помнишь?
— Какую? — фальшиво спросил Максим.
— А то не помнишь. «Смерть от подводного ружья в саду золотых масок», — ответил Никита. — А ты что сделал? Вырезал в центре треугольник и написал «хуй».
— Отец, — с холодным достоинством ответил Максим, — чего это ты пургу метешь, а? Мы ведь это проехали давно. Я тогда был художник-концептуалист, а это был хэппенинг.
Никита глубоко вдохнул дым и закашлялся.
— Говно ты, — сказал он, отдышавшись, — а не художник-концептуалист. Ты просто ничего больше делать не умеешь, кроме как треугольники вырезать и писать «хуй», вот всякие названия и придумываешь. И на «Вишневом саде» вы тоже треугольник вырезали и «хуй» написали, а никакой это не спектакль. И вообще, во всем этом постмодернизме ничего нет, кроме хуев и треугольников.
— Художника-концептуалиста я в себе давно убил, — примирительно сказал Максим.
— А я-то думаю, чего это у тебя изо рта так воняет?
Максим остановился и открыл было рот, но вспомнил, что хотел одолжить у Никиты плана, и сдержался. Никита всегда так себя вел, когда чувствовал, что у него скоро попросят травы.
— Ты, Никита, прямо как участковый стал, — мягко сказал Максим. — Тот тоже жизнь объяснял. Ты, говорил, Максим, на производство идти не хочешь, вот всякую ерунду и придумываешь.
— Правильно объяснял. Ты от этого участкового отличаешься только тем, что, когда он надевает сапоги, он не знает, что это эстетическое высказывание.
— А сам ты кто? — не выдержал Максим. — Может, скажешь, не постмодернист? Такое же говно, в точности.
Но Никита уже успокоился, и его глаза подернулись прежней вялой меланхолией.
— А эта картина хорошая была, — сказал Максим. — «Смерть от подводного ружья». Она у тебя какого периода? Астраханского?
— Нет, — ответил Никита. — Киргизского.
— Да я же помню, — сказал Максим. — Астраханского.
— Нет, — сказал Никита. — Астраханского — это «Пленные негуманоиды в штабе Киевского военного округа». У меня тогда был длинный киргизский период, потом короткий астраханский, а потом опять киргизский. Чего Горбачеву никогда не прощу, это что Среднюю Азию потеряли. Такую страну развалил.
— Думаешь, он хотел? — спросил Максим, стараясь увести беседу как можно дальше от опасной темы. — У него просто не было четкого плана действий.
Никита не поддержал разговора. Шоссе, по которому они шли, уводило все дальше от моря; вокруг были только голые холмы, и Максим подумал, что, если опять начнется дождь, спрятаться будет некуда. Он начал замерзать.
— Пошли обратно, что ли, — сказал он. — Эй, пяточку оставь!
Никита затянулся последний раз и отдал Максиму окурок.
— Зачем обратно, — сказал он, — сейчас повернем. Тут напрямик можно выйти.
От шоссе отходила узкая асфальтовая дорога. Вдоль нее стоял длинный деревянный забор, за которым возвышались недостроенный санаторий и пара подъемных кранов. Максим с тревогой подумал, что на дороге могут встретиться собаки, но когда Никита свернул с шоссе, молча пошел следом. Вдруг в голову ему пришла неприятная мысль.
— Слушай, Никита, — сказал он, — а чего это мы про банку говорили?
— Это ты про «Вишневый сад» рассказывал.
— Нет, — сказал Максим, — раньше. Про конопляных клопов.
— А. Это коробок травы банкой накрывают и смотрят — если клопы выползут, значит, шухер.
Папироса в руке у Максима издала треск и выпустила длинную и тонкую струю дыма, похожую на ракетный выхлоп. Максим вздрогнул.
— Так, — сказал он, — а мы почему из дома вышли?
— Стремно стало, — сказал Никита. — Я подумал, а вдруг менты придут?
— Понятно, — сказал Максим и оглянулся. — А ну пошли быстрее.
Он стал таким бледным, что Никита, поглядев на него, испугался и прибавил шагу.
— Куда спешить? — спросил он.
— Ты что, не понял ничего? — сказал Максим. — Нас сейчас брать будут.
Тут дошло и до Никиты. Он прибавил шагу, оглянулся и увидел на шоссе тормозящий у развилки желтый милицейский джип с голубой полосой вдоль борта — к сожалению, эти цвета сейчас не имели к независимой Украине никакого отношения.
— Стой, — сказал Никита и поглядел на Максима безумными глазами, — мы так не уйдем. Они на машине.
— А что ты предлагаешь?
— Давай ляжем у обочины и притворимся мертвыми. Они тогда мимо проедут и сделают вид, что нас не видят. На фига им лишнее дело заводить?
— Совсем рехнулся, — сказал Максим. — Надо спрятаться.
— А где здесь спрячешься?
— На свалке, — сказал Максим.
Слева от дороги начиналась огромная свалка. Точнее, это была не совсем свалка, а загаженная до невозможности площадка, на которой устроили склад стройматериалов — плит разных размеров и формы, бетонных кубов и труб, но мусора на ней было гораздо больше. Максим оглянулся и увидел, что милицейский джип свернул с шоссе на дорогу, по которой они с Никитой только что прошли.
— Бегом, — прошептал Максим и кинулся в щель между двумя рядами плит. Никита побежал следом. Сзади послышалось урчание приближающегося мотора, а потом стихло.
— Из машины вышли! — взвизгнул Максим, поскользнулся на мокрой доске, упал, вскочил на ноги, завернул еще за одну кладку плит и нырнул в пустую бетонную трубу, лежавшую на сырых досках перед огромной горой пустых ящиков. Никита последовал за ним. Труба была диаметром почти в два метра, так что не надо было даже особенно пригибаться; Максим с Никитой пробежали ее всю и остановились, шумно дыша, у тупика, где стены смыкались резким конусом, в центре которого оставалось отверстие примерно с голову.
— Они нас видели? — спросил Никита.
— Тише! — прошептал Максим.
— Не услышат, — сказал Никита. — Тут просто акустика такая. Не теряй голову.
— Кто голову теряет? — сказал Максим. — Я? Это я, что ли, предложил мертвым притвориться, как эти клопы?
Никита ничего не сказал и поглядел на дыру выхода — она белела метрах в пятнадцати и казалась совсем небольшой. В трубе было сыро. Никита перевел взгляд на Максима. Когда тот задумывался, его лицо менялось, теряло обычное выражение вежливого достоинства и становилось похожим на протез — таких лиц было очень много на фотографиях из архива Министерства водного хозяйства СССР, часть которого случайно попала к Никите в результате сложных двойных и тройных плановых обменов.
— Полчасика подождем, — сказал Максим, — а потом можно будет вылезти посмотреть. Тебя как, тащит еще?
— Ага, — сказал Никита.
— Меня тоже. Крутой. Я у тебя займу два корабля?
Никита кивнул.
— Черт, — сказал Максим, зная по опыту, что после условного согласия Никиты надо как можно быстрее перевести разговор на другую тему, — пилотку потерял. Наверно, когда поскользнулся.
— Нет, — попался Никита. — Ты ее раньше снял. Посмотри в карманах.
Максим полез в карман и вынул оттуда пачку «Казбека».
— Я тут одну вещь осознал, — сказал он. — Что папиросы «Казбек» на самом деле никакой не «Казбек».
— Почему?
— А посмотри. Написано «Казбек», а что нарисовано?
— Гора Казбек.
— Так это задний план, — сказал Максим. — Можно сказать, фон. А на переднем плане что?
Никита поглядел на пачку так, словно первый раз в жизни ее видел.
— Действительно, — сказал он.
— Вот то-то и оно. Черный всадник. А ты когда-нибудь думал, что это за черный всадник на переднем плане?
— Завязывай, — сказал Никита. — Опять думка начнется.
Максим собрался было что-то сказать, но Никита поднял палец.
— Тихо, — прошептал он.
Снаружи послышались голоса и сразу смолкли. Несколько минут было тихо, а потом Максим услышал ритмичный стук, словно кто-то постукивал пальцами по столу. Звук приближался, и скоро стало ясно, что это удары конских копыт. Дробное перестукивание несколько раз облетело вокруг трубы и стихло.
— Слушай, — приподнимаясь, сказал Максим, — по-моему, это мы зря в панику ударились. Чего стрематься? У нас и плана с собой больше нет. Пошли отсюда?
— Пошли, — согласился Никита и тоже встал с пола.
И вдруг в трубу подул ветер. Сначала его еще можно было принять за обычный сильный сквозняк, но не успел Максим сделать несколько шагов, как ветер достиг такой силы, что сбил его с ног и потащил назад. Никита удержал равновесие и даже прошел еще несколько метров, сильно наклонясь вперед, но ветер усилился до того, что старые дощатые ящики, лежавшие перед круглой дырой выхода, стали срываться с места и катиться в трубу. От трех или четырех Никита увернулся, но ветер заставил его опуститься на четвереньки и ухватиться за выбоины в бетоне. Он оглянулся. Максим лежал в самом конце трубы, уже заваленный ящиками, и небольшая черная дырка над его головой страшно гудела, засасывая воздух. Максим закричал, но Никита ничего не разобрал, потому что воздушный поток относил все слова назад. Мимо пролетело еще несколько ящиков, а потом один из них ударил Никиту по рукам, он разжал пальцы и вместе с ящиками покатился в конец трубы. Ветер стал еще сильнее, и ящики уже не катились по трубе, а летели в ней, сталкиваясь и ломаясь о стены. Никита закрыл уши ладонями и зажмурился, чувствуя, как гул становится все громче и тонкие доски со всех сторон вдавливаются в его тело и трещат. Ветер стих так же внезапно, как начался.
— Эй, — крикнул Никита, — Максим! Ты живой?
— Живой, — ответил Максим. — А ты где?
— Тут, где же еще, — ответил Никита.
Спина Максима упиралась в крутой бетонный скос, а все остальное окружающее пространство было загромождено переломанными ящиками так плотно, что нельзя было даже пошевелиться. Судя по голосу, Никита был недалеко, метрах в трех-четырех за мешаниной из досок и оргалитовых листов, но виден он не был.
— Что это? — спросил Максим.
— А ты что, не понял? — переспросил Никита с некоторым, как показалось Максиму, злорадством. — Это нас в косяк забили.
— Кто? Менты?
— Откуда я знаю, — сказал Никита.
— Я, кажется, ногу сломал, — пожаловался Максим.
— Так тебе и надо, — сказал Никита. — Я сколько раз говорил: не верти пятки без табака. Но теперь уже, конечно, никакой разницы. Сейчас такое будет…
— А что будет?
— А ты, Максим, сам подумай.
Но думать уже не было нужды. Опять потянуло ветром, на этот раз он принес с собой густые клубы дыма, и Максим с Никитой надолго закашлялись. Максим почувствовал волну обжигающего жара и увидел в щелях между досками красные отблески пока далекого огня. Потом все вокруг опять заволокло дымом, и Максим зажмурился — держать глаза открытыми стало невозможно.
— Никита! — крикнул он.
Никита не отвечал.
«Так, — стал соображать Максим, — я в самом конце, а косяк — это затяжек восемь. Две уже было. Значит…»
На Максима обрушилась новая волна жара, и он почувствовал, что задыхается. По его рукам и лицу потек горячий деготь.
— Никита! — опять позвал он и попытался приоткрыть глаза. Сквозь дым сверкнуло багровое сияние, уже близкое, и там, где раньше звучал Никитин голос, раздался оглушительный треск. Максим с трудом отвернул голову от дыры, в которую стягивался весь дым, и попытался вдохнуть немного воздуха. Это удалось.
«А если короткий косяк, — с ужасом подумал он, — то ведь и за пять тяг можно… Господи! Если ты меня слышишь!»
Максим попытался перекреститься, но руки были намертво зажаты наваленными вокруг ящиками.
— Господи! Да за что это мне? — прошептал он.
— Неужели ты думаешь, — послышался громовой и одновременно задушевный голос из отверстия, в которое стягивался дым, — что я хочу тебе зла?
— Нет, — закричал Максим, вжимаясь в бетон от подступившего жара, — не считаю! Господи, прости!
— За тобой нет никакой вины, — прогремел голос. — Думай о другом.
