XXVIII
Был вечер. Ариэль Эдмундович Брахман только что зажёг лампу под потолком и как раз шёл к письменному столу, на котором жужжала машина Тьюринга и дымился кофе, когда перед ним что-то сверкнуло раздался громкий электрический треск.
Ариэль Эдмундович открыл рот от изумления.
Над столом, прямо над пачкой свежераспечатанных страниц, висела сфера, похожая на большой воздушный шар с прозрачными стенками. Внутри находился граф Т., в том самом виде, в каком его обычно изображают: с двумя револьверами по бокам и соломенной шляпой за плечами. Только он был совсем маленький — размером с игрушечного медвежонка, и держал в руке мешок с непонятным греческим словом.
— Отлично выглядите, Ариэль Эдмундович, — сказал Т. — Видно, что отдохнули.
Наступила тишина, которую нарушал только молодческий речитатив, несущийся из серых коробок по бокам машины Тьюринга:
«Оппа, оппа, скурвилась Европа, зато Жанна Фриске показала сиськи!»
На самом деле Ариэль выглядел не особо хорошо. Он был сильно испуган, и даже сквозь загар стало заметно, как он побледнел — почти рассосавшийся синяк под глазом сделался из синего голубым.
— Кто это поёт? — спросил Т.
— «Серая Растаможка», — ответил Ариэль, — это такая молодёжная… Вот чёрт… Да что происходит? Почему вы здесь?
— Вы, кажется, никогда не спрашивали позволения, чтобы появиться в моём мире.
— Как вы сюда попали?
— Очень просто, — ответил Т. — Оказывается, вас можно вызвать для общения по вашему собственному ритуалу. Это гораздо проще, чем я думал.
Ариэль отошёл к стене и сел на узенький диван, обтянутый чем-то вроде синего кошачьего меха.
— Как вам сцена в Ясной Поляне? — спросил он, стараясь вернуть себе самообладание. — Удалась, да? Особенно этот индус хорошо вышел — как живой. Надо ему только имя придумать…
Т. указал на пачку оттисков, лежащую на столе.
— Наводите марафет?
Ариэль кивнул.
— Промежуточная правка, — сказал он. — Пантелеймон велел выкинуть всю Митину любовь, а вместо этого радикально усилить старца Фёдора Кузьмича. Книга будет духовная, на аудиторию от пятнадцати лет, поэтому эротические сцены заменяем фигурой умолчания в виде девяти звёздочек. Только что внёс. А сейчас буду ламу Джамбона убирать.
— Почему?
— Пантелеймон распорядился. Я, говорит, такого не заказывал. А наш метафизик ему договор показывает, где русским языком написано: «создание образа прозревшего ламы». Пантелеймон говорит, он у вас куда-то не туда прозрел. А метафизик отвечает — зато по-настоящему. Пусть, говорит, хоть в книге такой будет. В общем, буддийскую линию велели упростить. В том духе, что весь так называемый тибетский буддизм — это совместный проект ЦРУ и английской разведки. Пантелеймон, конечно, дурак, не умеет договор составлять. Но ламу этого по-любому не жалко. А вот за эротическую линию обидно — сорок страниц убрал, и каких! Всю упругую плоть, мля. Теперь ничего и не вспомните на том свете у камина. Получается, зря грешили, хе-хе.
— Я бы на вашем месте не особо веселился, — сухо сказал Т.
В глазах Ариэля опять мелькнул испуг. Он сделал серьёзное лицо.
— У вас очередной припадок богоборчества?
— Да какой вы бог. Вы даже на чёрта не тянете.
— Давайте только без ярлыков, — сказал Ариэль. — Какой бы я ни был, а я ваш автор, и вы это знаете.
— Вы не мой автор. Вы герой, полагающий себя моим автором. Но у книги есть настоящий автор, который придумывает вас самого.
— Что же, — сказал Ариэль, — может, в каком-то высшем смысле так оно и обстоит. Только мне такой автор неизвестен.
— А мне известен, — сказал Т.
— И кто же это?
Т. улыбнулся.
— Я.
Ариэль засмеялся.
— Вам, видимо, понравилась глава про белую перчатку, — сказал он. — А с моей точки зрения, это самое нудное место во всей книге. Я его вообще собираюсь выкинуть при окончательной правке. Вместе с матюками.
— Вряд ли вы успеете что-то ещё выкинуть или вкинуть.
Шар, в котором висел Т., стал опускаться вниз, одновременно увеличиваясь в размерах, пока Т. не достиг нормального человеческого роста. Его подошвы коснулись пола, и он оказался стоящим напротив Ариэля. Теперь комнату разделяла изогнутая прозрачная стена — словно между Т. и Ариэлем повисла огромная линза.
— Как вы это делаете? — спросил Ариэль.
— Так же, как и вы раньше. Я создаю ваш мир, как вы создавали мой.
Т. вытянул перед собой руки, и прозрачная линзоподобная поверхность между ним и Ариэлем выпрямилась, разделив комнату точно надвое.
— Кто дал вам силу?
Т. усмехнулся.
— Каббалисты вроде вас, — сказал он, — верят, что есть двадцать два луча творения — или пятнадцать, я не помню. Но на самом деле есть только один луч, проходящий сквозь всё существующее, и всё существующее и есть он. Тот, кто пишет Книгу Жизни, и тот, кто читает её, и тот, о ком эта Книга рассказывает. И этот луч — я сам, потому что я не могу быть ничем иным. Я был им всегда и вечно им буду. Вы считаете, мне нужна какая-то ещё сила?
— Вот так, — сказал Ариэль с сарказмом. — Вечно им будете. Вечность, выходит, это вы и есть?
— Я, — ответил Т., — или любой другой, кто хочет ею быть. Только в вашем мире это мало кому нужно. Вот вы, например. Вы ведь не хотите быть вечностью. Вы хотите временно стать богом, чтобы быстрее отбить кредит.
Пока Т. говорил, прозрачная стена между ним и Ариэлем стала снова изгибаться — но уже в сторону Ариэля, и в какой-то момент охватила его прозрачной полусферой. Странным образом внутри этой полусферы оказалась и комната, и вся её обстановка — письменный стол, машина Тьюринга со своими звуковыми коробками, книжные полки и кошачий диван, на котором сидел демиург.
Т. теперь окружала тьма, и вокруг него ничего нельзя было разобрать — виден был только мешок в его правой руке.
— Я ваш создатель, граф, — сказал Ариэль угрожающе. — Разве вы сомневаетесь?
— Вспомните, как вы появились в моей жизни, — ответил Т. — Я обнаружил вас в тёмном чулане на барже княгини Таракановой.
— И что?
— Это вы появились в моей жизни, а не я в вашей. Какой вы к чёрту создатель, если я был уже тогда, когда вас ещё не было? Сверьтесь со своей каббалой…
От этих слов вселенная Ариэля стала ещё меньше, окончательно сомкнувшись в шар вроде того, в котором перед этим появился сам Т. Комната демиурга сделалась совсем крохотной, но в её игрушечных окнах благодаря странному оптическому эффекту были по-прежнему видны звёздные россыпи далёких электрических огней.
Т. не знал, что именно видит Ариэль со своего дивана, но тот проявлял всё больше беспокойства.
— Что вы хотите сделать? — спросил он.
— Мне кажется, — сказал Т., — будет справедливо поступить с вами так, как вы хотели поступить со мной, добрый человек. Вы планировали поставить точку в моей судьбе. Вместо этого я поставлю точку в вашей.
— Вы собираетесь меня убить?
— Нет, — ответил Т. — Я просто закончу эту книгу сам.
— Не говорите чушь. Реальность не так проста, как вам кажется. Любая вселенная живёт по тем законам, по которым создана, хочет этого создатель или нет. Книгу невозможно закончить, не соединив сюжетных концов.
— Согласен, — кивнул Т., — но вы сами дали мне возможность завершить эту историю.
— О чём вы говорите?
— Вы не особо аккуратны. Вы оставили за спиной одну сюжетную линию, не получившую продолжения. Сейчас мне достаточно просто довести её до конца.
— Не понимаю, — сказал бледный Ариэль.
— В вашем опусе есть мотив, связанный с именами. Помните, Сулейман велел вам разобраться с церковным преданием, и вы придумали легенду про гермафродита с кошачьей головой? По этой легенде, дверь в Оптину Пустынь откроется, когда в жертву гермафродиту будет принесён Великий Лев.
— Великолепная память, — сказал Ариэль. — Действительно, жертву мы так и не принесли… И что?
— Всё просто. Имя «Ариэль» состоит из двух слов, «Ари» и «Эль», что означает «Лев Господень». Великий Лев — это не я, а вы.
— Я? — спросил Ариэль изумлённо.
Т. кивнул.
— Спасибо вашему дедушке-каббалисту… Я мог бы привести это как окончательное доказательство, что автор не вы, а я, но разве мне нужно что-то вам доказывать, Ариэль Эдмундович?
К этому времени сомкнувшаяся вокруг Ариэля сфера уменьшилась до размеров велосипедного колеса, и сидящий на диване демиург стал походить на обитателя игрушечного домика в витрине детского магазина. Но сонмы далёких огоньков в крошечных окнах его комнаты доказывали, что его мир всё-таки устроен сложнее.
Где-то там, среди этих огней, остались силовая и либеральная башни, Григорий Овнюк и Армен Вагитович Макраудов, старуха Изергиль и кафе «Vogue», печальный хор гарлемских евреев, Петербург Достоевского на огромной льдине, окно в Европу на украинской границе, мировой финансовый кризис и первые робкие ростки надежды, менеджер Сулейман со своей службой охраны, архимандрит Пантелеймон со своим невидимым богом и, конечно же, маркетологи, ежеминутно пекущиеся о том, как им ловче продать всё это этому же всему…
С Ариэлем происходило что-то странное — он ужался вместе со своей комнатой, но неравномерно, так, что его голова сделалась слишком велика для съёжившегося тела. Ореол волос над ней стал совсем огромным, превратившись в подобие гривы, и Ариэль действительно стал похож на льва, только совсем маленького.
Однако голос его звучал по-прежнему отчётливо.
— Да, — сказал он, — интересное наблюдение. Мне не пришло в голову… Вот только где вы возьмёте гермафродита с кошачьей головой?
— Всегда с собой, — ответил Т. — Хотите посмотреть? И он поднял руку с мешком.
— Гатес, — прочёл Ариэль. — Гатес? Это, кажется, ад?
— Нет. «Гадес» по-гречески пишется иначе. А слово «гатес» означает «коты». Но я знал, что вы оцените каламбур. Вы сами породили этот символический ряд, Ариэль Эдмундович. Так не жалуйтесь теперь, что он пришёл к вам в гости…
С этими словами Т. сунул руку в мешок и вынул оттуда рыжего сонного кота, спрессованного лежанием в однородную массу — понадобилось некоторое время, пока в ней выделились лапы, хвост и тело. Последними раскрылись равнодушные зелёные глаза, и кот мяукнул.
Ариэль усмехнулся.
— Это же кот Олсуфьева. Вы через него пытались вызвать мой дух, и довольно успешно. Какой это к чёрту гермафродит?
— Только приближение, — согласился Т. — Кот не вполне гермафродит, а просто кастрирован бессердечным хозяином. Но ведь и вы, Ариэль Эдмундович, не совсем Великий Лев. Так пусть ваши несовершенства уравновесят друг друга…
И Т. отпустил кота.
Ариэль не сказал ничего, но Т. показалось, что его волосы встали дыбом. Вскочив с дивана, он кинулся к столу с машиной Тьюринга.
Выглядело это так, словно Т. смотрел представление в крошечном кукольном театре. Светящийся раструб машины зажёгся, в нём появились тонкие строчки текста, и Ариэль принялся яростно молотить по клавишам, время от времени поворачиваясь, чтобы выкрикнуть набиваемые слова в лицо нависшему над ним огромному Т.:
— «Но когда Т. попытался просунуть кота сквозь границу, — орал он, — выяснилось, что это невозможно… Совсем невозможно! Лапы кота разъезжались по непроницаемой поверхности шара, как по бронированному стеклу, и кот обиженно мяукал, не понимая, что творится…»
Однако в действительности происходило совсем другое.
Упав в темноту, кот сначала исчез из виду, а потом появился возле границы, отделявшей мир Т. от круглой вселенной Ариэля. У него определённо вызвало интерес маленькое лохматое существо в её центре. Кот мяукнул и легко, как если бы никакой прозрачной преграды не существовало, запрыгнул внутрь.
Ариэль к этому времени уже не сидел за своей машиной — он прятался под столом. Т. увидел, как кот лапой опрокинул машину Тьюринга, и всё происходящее заслонила его рыжая спина.
Затем случилось что-то роковое.
Раздался хлопок, похожий на звук лопнувшей шины, и сфера погасла.
Стало темно и тихо.
Тишина тянулась несколько долгих мгновений. Таких долгих, что Т. начало казаться — вслед за этим уже ничего никогда не произойдёт. А потом раздался громкий скрежет — будто кто-то открывал тяжёлую каменную дверь, к которой не прикасались много столетий.
Сама дверь не была видна, но чем шире она открывалась, тем светлее становилось вокруг.
Было раннее утро. Т. различил степь, тянущуюся во все стороны до горизонта, над которым виднелись смутные синеватые силуэты — то ли гор, то ли облаков, то ли небывалых крыш.
Прямо перед ним стояла телега с лошадью.
Это была обычная крестьянская телега, где лежало как раз столько сена, сколько нужно, чтобы удобно на нём устроиться. Лошадь тоже была самой обыкновенной, но всё же Т. почудилось что-то знакомое в сумасшедшем пурпурном огне, которым отливал повёрнутый к нему глаз.
Т. забрался в телегу, и лошадь неторопливо пошла в поле. Сначала он держал вожжи в руках, но потом, поняв, что лошадь идёт сама, отпустил их и лёг в сено.
Постепенно становилось всё светлее, и наконец вдали появился край солнца. Стали видны висящие над головой облака — они были так высоко, что казались неподвижными, каменными, вечными.
Т. вытащил из сена колосок и сунул его в рот.
«Дети думают, в облаках живёт Бог. И это чистая правда. А вот интересно, думают ли облака? Наверно, если у них есть мысли, то совсем короткие. И уж про Бога в себе они точно не думают, потому что для этого нужно знать слишком много слов…»
Т. вдруг показалось, что ржаной колосок какой-то странный на вкус. Он вынул его изо рта и тщательно осмотрел. Но никаких следов спорыньи на нём не было — колосок был совершенно чистым. Т. усмехнулся. Словно в ответ, лошадь весело заржала, хлестнула сама себя хвостом и побежала шибче.
«Всё возвращается за последнюю заставу. Облака, дети, взрослые, и я тоже. Так кто же сейчас туда едет? На редкость глупый вопрос, хотя его и любят задавать всякие духовные учителя. „Кто“ — это местоимение, а тут ни имения, ни места. Всё, что можно увидеть — это, как сказал бы моряк, пенный след за кормой. Время и пространство, которое маркетологи из Троице-Сергиевой лавры породили по заказу либеральных чекистов, чтобы не затихло благодатное бурление рынка под угасающим взглядом Ариэля Эдмундовича Брахмана. Ведь должен же свет что-то освещать. Но теперь пора домой…»
— Только сперва следовало бы подобрать этому дому название, — сказала вдруг лошадь, оглядываясь.
— Это невозможно, — ответил Т. — В чём всё и дело.
— Отчего же, — сказала лошадь. — Описать, может быть, и нельзя. Но название дать можно вполне.
— Например?
— Термин, мне кажется, должен быть русско-латинским. Чтобы показать преемственность цивилизации третьего Рима по отношению к Риму первому. Таким образом мы убьём сразу двух Ариэлей Эдмундовичей — отлижем силовой башне и рукопожмем либеральной… Как вам словосочетание «Оптина Пустынь», граф?
— А где в нём латынь?
— Ну как же. Слово «Оптина» происходит от латинского глагола «optare» — «выбирать, желать». Здесь важны коннотации, указывающие на бесконечный ряд возможностей. Ну а «Пустынь» — это пустота, куда же без неё. Сколько здесь открывается смыслов…
— Что-то не очень, — сказал Т.
— То есть как не очень, — обиделась лошадь. — Да будь я на вашем месте… Я бы сейчас так вскочила в телеге на ноги и закричала: да, Оптина Пустынь! Окно, раскрытое во все стороны сразу! Так не может быть, но так есть…
Лошадь шла, повернув голову к Т., и телега стала описывать широкий плавный круг.
— Это окно и есть я, — продолжала она, сверкая пурпурным глазом. — Я и есть то место, в котором существует вселенная, жизнь, смерть, пространство и время, моё нынешнее тело и тела всех остальных участников представления — хотя, если разобраться, в нём нет ничего вообще…
— А палец будем рубить?
Лошадь заржала.
— Было бы здорово на прощанье, — сказала она искательно. — Можно будет назвать актом предельного неделания у последней заставы. Если хотите знать, что я действительно думаю…
— С этим к Чапаеву.
Лошадь даже остановилась.
— Почему к Чапаеву?
— Он кавалерист. Ему интересно, что думает лошадь.
— Да где же я его теперь найду?
— Найдёшь, — сказал Т. — Я определённо чувствую, в одном Ариэль Эдмундович был прав — то, что он назвал «реальностью», обязательно пустит где-нибудь ростки. Вот пусть Чапаев с ними и разбирается. Может, его уговоришь насчёт пальца. А сейчас иди…
Лошадь пошла вперёд, и Т. закрыл глаза.
Перед ним возникла знакомая тьма, полная невидимого света, который давал о себе знать множеством неуловимых отблесков. Ни на одном нельзя было задержать внимание — он сразу исчезал, но вместе они превращали черноту в нечто другое, не похожее ни на тьму, ни на свет. Т. подумал, что это и есть единственный образ Божий, действительно данный свыше, потому что каждый человек с младенчества носит его с собой. И там, если смотреть внимательно, есть все ответы на все вопросы…
Он почувствовал какое-то движение, открыл глаза и увидел рыжего кота — тот, оказалось, уже догнал телегу и теперь сидел в сене рядом.
— Хотите, граф, я прочту стихотворение? — спросила лошадь. — Мне кажется, оно будет созвучно моменту.
— А чьё стихотворение?
— Моё.
— Прочти, — сказал Т. — Любопытно.
Лошадь сделала несколько шагов молча — видимо, собираясь с дыханием, — а потом нараспев заговорила:
Как на закате времени Господь выходят Втроём
Спеть о судьбе творения, совершившего полный круг.
Кладбище музейного кладбища тянется за пустырём
И после долгой практики превращается просто в луг.
Древний враг человечества выходит качать права,
И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать.
Луг превращается в землю, из которой растёт трава,
Затем исчезает всякий, кто может их так назвать.
Правое позабудется, а левое пропадёт.
Здесь по техническим причинам в песне возможен сбой.
Но спето уже достаточно, и то, что за этим ждёт,
Не влазит в стих и рифмуется только с самим собой…
Поняв, что стихотворение закончено, Т. сказал:
— Неплохо. Особенно для лошади — совсем даже неплохо.
— Спасибо, — ответила лошадь. — Я, собственно, к тому, что застава уже рядом. Приближается граница, после которой… В общем, раз автор теперь вы, надо решить, где будет последняя обзорная точка.
— Да, — согласился Т., — это правда.
Он заметил, что перчатка всё ещё на его руке — уже не совсем белая, а измазанная в травяном соке. Он снял её и бросил в сторону.
Перчатка упала в траву, задев стебель, по которому ползла букашка с длинным зелёным брюшком под прозрачными крыльями. Она замерла на месте. Потом, поняв, что опасности нет, поползла дальше. Скоро она выбралась в полосу солнца, и на её крыльях появилась радужная сетка расщеплённого света.
Тогда она занялась чем-то странным — прижалась к стеблю брюшком, подняла голову и стала тереть друг о друга передние лапки. Выглядело это так, словно крохотный зелёный человечек молится солнцу сразу двумя парами рук.
Скорей всего, никакого смысла в этих движениях не было. А может быть, букашка хотела сказать, что она совсем ничтожная по сравнению с малиновым шаром солнца и, конечно, не может быть никакого сравнения между ними. Но странно вот что — это огромное солнце вместе со всем остальным в мире каким-то удивительным образом возникает и исчезает в крохотном существе, сидящем в потоке солнечного света. А значит, невозможно сказать, что такое на самом деле эта букашка, это солнце, и этот бородатый человек в телеге, которая уже почти скрылась вдали — потому что любые слова будут глупостью, сном и ошибкой. И всё это было ясно из движений четырёх лапок, из тихого шелеста ветра в траве, и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих.
notes
