XXIV
Телега со снаряжением, пришедшая ночью из Ясной Поляны, выглядела на столичной улице жалко.
Вдруг сделались заметны невидимые прежде следы нищеты деревенского быта, его поразительной близости к дремучему лесному детству человечества: ободья колёс были вымазаны в грязи и навозе, треснутые спицы кое-как подвязаны лыком, а клочья сена над серыми досками казались вихрами волос на лбу ветхого внутреннего человека, задумавшегося века назад, кто и зачем заставляет его тащить на себе этот непонятно откуда приехавший крест, да так и не нашедшего ответа.
«Вот только всё наоборот, — думал Т., снимая с телеги кожаный баул (отчего-то прислали всего один), — не деревенская телега убога. Это городская улица вычурна и помпезна. В крестьянской телеге каждый элемент осмыслен и полезен, у всякой деревяшки есть простое и понятное назначение. Это как бы кратчайшая линия между двумя точками — необходимостью и возможностью. И проведена эта линия хоть коряво, но зато уверенно. А что такое город?»
Остановившись у входа в гостиницу, Т. оглядел улицу.
«Например, какие-нибудь гипсовые атланты, втроём держащие декоративный балкон — куда, что символично, даже нет выхода. Всё в городе имеет такую природу. Финтифлюшки, завитушки, грим и пудра на разлагающейся личине греха. Ужас, конечно, не в самой этой вавилонской косметике, а в том, что рядом с ней всё простое и настоящее начинает казаться убожеством и нищетой. А не было бы излишеств, так не было бы и нищеты… Стоп, а кто всё это сейчас во мне думает? Митенька, что ли? Уж больно на его колонки похоже. Или тот, кто мои мысли клепает, метафизик? Хорошо, не сплю…»
Поднявшись в номер, Т. поставил баул на стол и раскрыл его. Внутри блеснула тёмная сталь. Т. опустил в баул руки, чтобы ощутить её успокаивающий надёжный холод, а потом принялся выкладывать оружие на стол.
Что-то было не так.
Нахмурясь, Т. внимательно оглядел снаряжение.
Не было лаковой шкатулки с булатом для бороды.
Правда, сама проволока, скрученная грубым пучком, всё же нашлась во внутреннем карманце. Но она выглядела обгорелой и гнутой.
Это было ещё не всё: метательных ножей оказалось меньше половины, и на них темнели разводы копоти. Не было кольчужного жилета и метательного диска-шляпы. Зато среди снаряжения обнаружилось нечто новое — коса. Обычная крестьянская коса, мятая и местами ржавая, примотанная к короткой деревянной рукояти серой бечёвкой — так что получилось диковатое подобие абордажной сабли.
Боевая одежда в этот раз тоже выглядела странно, хотя неплохо подходила для города — прислали старую, заношенную и штопаную чиновничью шинель с драной куницей на воротнике. Рядом лежала чиновничья фуражка.
Под шинелью, на самом дне баула, была записка:
Ваше сиятельство граф Лев Николаевич!
С горечью сообщаю о беде, постигшей ваше имение Ясная Поляна. Августа седьмого дня на ночлег попросился бродячий слепой цыган по имени Лойко. Зная обычную вашего сиятельства доброту к увечным и перехожим людям, отказать ему не посмели и устроили на конюшне.
Ночью слепой Лойко сначала снасильничал над молочницей Грушей, а потом поджёг конюшню и дом, и после ликовал на пожаре, пока не повязали. Кричал так: «Ты, де, думал меня победить — так поужинай красным петухом, железная борода!»
Слепого цыгана доставили к становому приставу, да только горю этим не помочь. Перед тем две недели стояла засуха, а в ту ночь был ветер, и сгорело, ваше сиятельство, всё — и дом, и флигель, и кузня, и пристройки. Сгорел и фехтовальный зал со всеми вашими чучелами да манекенами, хоть и стоял поодаль. И народу погорело немало, всех ещё не сочли.
А когда того цыгана вязали, он, хоть слепой, а железной гирей на ремешке двинул в висок Леху Самохвалова, который ваше сиятельство перед поездами изображает. Леха следующим днём и помер, теперь к курьерскому и семичасовому никто пахать не ходит.
Потому и посылка такая скудная, ваше сиятельство — собирали, что нашли на пепелище, а шинель сосед ваш дал, отставной надворный советник Васильев, давний ваш почитатель. Револьвер вы добудете сами, насчёт этого я не волнуюсь. Косу же посылаю на всякий случай, а не пригодится, так и выбросьте совсем. Ещё хотели послать сеть на пескарей, набрасывать на врагов, как на картинках про Римский Колизей, но Васильев сказал, что вы рассердитесь.
Простите меня, дурака грешного, недоглядел. Да и как доглядишь тут, когда Бог решит наказать.
Управляющий имением, Семён Голубничий.
Дочитав, Т. бросил письмо на стол.
«Вот и дома нет… Бог наказал, да. Вот только какой именно? Ариэль? Перед отъездом в Хургаду нажрался и чудачит? Нет, вряд ли. Пожар, гирька на ремне — больше похоже на Овнюка… Точно, он — всегда по колено в крови бредёт. Опять, наверно, вдохновение посетило. Когда ж он только кровью захлебнётся, упырь проклятый — сколько людей погубил… Впрочем, чего зря горевать. Всё равно никого не помню. Только Леху видел из поезда — если это он был. И фехтовальный зал тоже забыл… Хотя…»
Т. зажмурил глаза, и на миг ему показалось, что он видит странные соломенные чучела в остроконечных шляпах, кирасах из папье-маше и красных плащах — они походили на овощную армию злого цитрусового принца из итальянской сказки. Затем ему представился рыцарский доспех с мишенью вместо головы. Но это было, скорей всего, не воспоминанием, а подделкой, игрой ума, пытающегося вообразить «фехтовальный зал». Память же была пуста и безвидна, как осенняя петербургская ночь.
«С другой стороны, — думал Т., вплетая в бороду булатные проволоки, — если взглянуть на вещи трезво, истина может заключаться в том, что помнить мне вообще нечего. Отчего я так легковерен? Скорей всего, этот Семён Голубничий существует исключительно как подпись под этим письмом… Стоп, стоп. Цыган Лойко действительно есть, его я хорошо помню. Надо же, как изъясняться стал — железная борода, красный петух. Опять характер развивают…»
Закончив с бородой, он надел присланный чиновничий наряд.
«Есть, кажется, такое расхожее клише из серии петербургских ужасов, — подумал он, — мёртвый чиновник, прилипший ненастной ночью к окну генеральской кареты. А Соловьёва повезут именно в карете, так что вполне уместно. Но как подступиться? Ждать, когда карета появится из Петропавловской крепости? А потом — что? Рубиться косой? Даже не смешно…»
Из зеркала на него посмотрел отставной чиновник с серой растрёпанной бородой. Сгорбившись, Т. сделал несколько неловких шагов по паркету. Потом попробовал изобразить хромоту. Вышло чуть карикатурно, но убедительно.
«Выгляжу подходяще. Ну а дальше? Ведь не сражаться с крепостным гарнизоном, в самом деле. Метать ножи на Невском проспекте — это какой-то mauvais genre. И осточертело уже, если честно… Не говоря уже о том, что ножей практически нет. Гнаться верхом? Нельзя — видно за версту. И потом, конная погоня в городе, это что-то из Дюма. Засада? Возле крепости не устроить, особенно в одиночку. А куда Соловьёва повезут, одному Богу известно…»
Эта формулировка сразу же показалась сомнительной.
«Одному богу? А может, и всем пяти. Но главное не это. Главное, что в их планы, насколько можно судить, входит, чтобы я нашёл эту карету. Так чего ломать голову? Надо просто положиться на Провидение… Приведёт в нужное место без всяких сомнений, раз этим гадам кредит надо отдавать. Вот только как это обставить формально?»
Он ещё раз поглядел на своё отражение. Отставной чиновник в зеркале о чём-то напряжённо думал.
«Тут надо неожиданное, немыслимое… Такое, чтоб и предположить никто не мог… Говорят — положиться на волю Божью означает отбросить свою… А если…»
Мысль, пришедшая Т. в голову, в первый момент показалась страшноватой. Но уже через миг стало ясно, что лучше выхода не найти.
Подойдя к зеркалу возле двери, Т. открыл ящик подзеркального столика. Серебряная шкатулка в виде черепа лежала на том самом месте, где он оставил её после встречи с Джамбоном.
Внутри оставалась последняя пилюля в виде серой слезы.
«Две определённо было много, — подумал Т. — А вот одна в самый раз».
Не давая себе времени на раздумья, он бросил пилюлю в рот, проглотил и только потом налил воды из графина, чтобы запить.
Раскаяние набросилось на душу немедленно.
«Ну и зачем я это сделал? — подумал он. — Почему я опять безвольно рушусь… Стоп, стоп, только без самобичевания. Не спать. Никто никуда не рушится. Просто кусок с захватом кареты дали не Овнюку, а Гоше Пиворылову. Наверно, на Овнюка денег не хватило. Экономят, гады. Или воруют… Скорей всего, кстати, именно воруют. Получили небось от Пантелеймона аванс под Овнюка, распилили между собой, а десять процентов откинули негру Гоше. И вот по моим жилам уже растекается медленный яд… Они ведь давно по этой схеме пилят, сволочи, как я только раньше не понимал…»
Взяв косу, Т. подвесил её за петельку на рукояти на специальный крючок, пришитый к подкладке шинели. Последний раз оглядев себя в зеркало, он надвинул фуражку на глаза и вышел из номера.
На лестнице ему встретилась молодая пара — офицер в белом кителе и дама в лёгком муслиновом платье, сквозь которое просвечивала нежная кожа рук и плеч. Она была в самом расцвете юности — и так ослепительно хороша, что Т. проводил её долгим взглядом.
«Митенька, — сразу же напомнил он себе, — это Митенька работает. Хорошо, не сплю…»
Оказавшись в холле, он отвернул лицо к стене и быстро прошёл мимо конторки. Занятые разговором рецепционисты не обратили на него внимания. Выйдя из гостиницы, он свернул в боковую улицу и пошёл прочь от Невского.
«Ну и где он, перст судьбы? Если я рассчитал верно, должен прийти какой-нибудь знак…»
Ждать пришлось недолго.
За следующим перекрёстком Т. увидел в мостовой открытый канализационный люк, ограждённый с двух сторон красными фанерными планшетами с надписью «Поберегись!» Восклицательный знак действительно походил на жирный указательный палец — и если даже это не был искомый перст судьбы, само слово «поберегись!» так отчётливо напоминало о принципах непротивления, что случайным совпадением всё вместе быть не могло.
На краю люка стоял чёрный жестяной цилиндр со светящимся круглым окошком — зажжённый карбидный фонарь. Рабочих вокруг не было.
«Опять под землю, к Достоевскому? — подумал Т. — Наверно, ещё не весь шутер слили… Посмотрим…»
Убедившись, что никто из прохожих за ним не следит, он присел на краю люка, спустил вниз ноги, подхватил фонарь и полез во влажную тёплую темноту.
О том, что препарат начал действовать, Т. догадался, когда понял, что уже не лезет вниз по скобам, а идёт по серому полутёмному туннелю. Точного момента, когда одно действие перетекло в другое, он не заметил — подземелье заворожило сразу.
Бледный свет фонаря странным образом преображался в зеленоватое свечение, как бы исходящее от стен — и Т. вскоре стало казаться, что он идёт внутри огромной лампы. Кое-где на стенах рос мох; остальное пространство покрывали выцарапанные в штукатурке имена и граффити, большинство которых было невозможно прочесть, потому что они представляли собой нечто среднее между надписями и рисунками. Однако самая крупная надпись, повторявшаяся каждые несколько метров, была вполне удобочитаемой:
«Т. TVAM ASI»
«В прошлый раз тоже что-то такое было, — припомнил Т., — и тоже повторялось. Вот только непонятно, почему в кавычках? Кажется, это изречение на санскрите. „Т. есть ты“. Что и так хорошо мне известно…»
Дойдя до развилки, Т. повернул направо. Ещё через сто шагов — влево. Потом ещё два раза вправо. Было бы невозможно объяснить другому человеку, на чём основан такой выбор. Это было трудно объяснить даже самому себе, и вскоре Т. ощутил неуверенность.
«Туда ли я иду? — подумал он. — Вот в прошлый раз никаких сомнений не было. Потому что принял двойную дозу и тащил на себе портрет… Может, для того каждый и несёт в жизни свой крест — чтобы не было неуверенности в маршруте? Ибо когда несёшь крест, надо ведь знать, куда… Обыкновенно, впрочем, на кладбище».
После очередного поворота, выбранного с той же сомнамбулической лёгкостью, сомнения отпали: навстречу проплыло ослепительно-белое и, судя по всему, совсем недавно нанесённое на стену граффити:
ДУМАЕШЬ ТЫ ЛЕВ ТОЛСТОЙ А НА ДЕЛЕ ХУЙ ПРОСТОЙ
Т. вздохнул.
«И чего я боюсь? — подумал он, словно приходя в себя от кошмара. — Если боюсь, значит, опять себя позабыл. Как я могу заблудиться? То есть, конечно, могу — но только если этим сволочам такое по сюжету нужно, тут всё равно ничего не поделаешь. А им по сюжету нужно, чтобы я нашёл карету с Соловьёвым. Страниц так, думаю, через десять… Значит, куда-нибудь да выйду… Интересно другое. Кто у них за эти надписи отвечает? Пиворылов, что ли? Они вроде всегда появляются, когда его эпизод… Хотя, с другой стороны, это „T. tvam asi“ наверняка метафизик написал — у него закавыченный поток сознания, а оно в кавычках было…»
Не успел он додумать, как впереди мелькнул свет.
Т. подобрался и пошёл крадучись, стараясь производить меньше шума. Вскоре источник света стал ближе, и Т. различил целое созвездие свечей и лампадок в неглубоком ответвлении туннеля. Лампадки горели синим и розовым, а огоньки свечей чуть колебались в подземном сквозняке, отчего свет казался зыбким и неверным, как бы снящимся. Людей в тупичке видно не было — там был только стул, на котором лежал какой-то кургузый меховой мешок.
Ещё через несколько шагов до Т. долетел благостно-скорбный запах — вроде того, что бывает на похоронах набожных старух. Он подумал, что это масло в лампадках. А потом лежавший на стуле мешок вдруг зашевелился, спустил ноги на землю, и Т. опознал в нём человека, неподвижно сидевшего перед этим в позе зародыша — поджав ноги к груди и уткнувшись лицом в колени.
Человек оказался маленьким седобородым старичком, одетым в шубу из чего-то вроде ветхих кошачьих шкурок. Его шею туго, как бинт, обматывал грязный шёлковый шарф. Старичок подозрительно глядел на Т. и еле заметно перебирал губами.
— Т., — растерянно представился Т., — граф Т.
— А я Фёдор Кузьмич, — сказал старичок. — Фамилия у меня тоже была, да я запамятовал… Чего ищешь, мил человек?
— Карету ищу, Фёдор Кузьмич, — серьёзно ответил Т.
— Какую карету?
— В той карете человека одного повезут. А он шибко мне нужен.
— Да что ж ты её под землёй ищешь? — удивился Фёдор Кузьмич. — Я бы ещё понял, если б ты, к примеру, искал где светлее. А тут ведь и темно, и сыро.
— Верно говорите, — согласился Т., чувствуя привычное благоговение перед простой мужицкой мудростью (которое обычно заставляло его сбиваться на немного деланый народный говор), — да только понял я, Фёдор Кузьмич, что на земле мне ту карету не догнать. И решил так — коли Господь упромыслит найти, так найду и под землёю. А не упромыслит, так и сверху не отыщу.
— Верно подумал, — согласился старичок. — А что за человек такой важный в той карете?
— Тот человек, — ответил Т., — учил одной премудрости.
— Так, так, — быстро проговорил старичок. — И в чём та премудрость?
— А в том, старче, — сказал Т., — что надобно научиться распознавать всех бесей, которые в душе поднимаются, и узнавать их в лицо и поимённо. Ещё до того, как они в силу войдут. Чтобы ни один тобой завладеть не мог. И тогда от умоблудия постепенно излечишься.
Старичок закивал.
— Верно говорил тот человек, — проговорил он. — Всё верно. Так и живи. Зачем же тебе его искать, раз всё уже знаешь?
— А спросить, — сказал Т., — что дальше делать. Когда на эту вершину взойдёшь.
— Это ты, что ли, взошёл? — спросил старичок, строго глянув на Т.
Преодолев робость, Т. кивнул.
— Верю, — согласился старичок, изучив его острым внимательным взглядом. — Верю, что взошёл. Надо тебе с тем человеком опять повстречаться. Так и иди к нему. Благословляю.
— А куда идти? — спросил Т.
— Коли не знаешь, — сказал старичок, — надо у Господа спросить в молитве.
Т. вдруг обратил внимание на руки старичка. Его пальцы, торчащие из грязных обтрёпанных рукавов, были холёные, с длинными, вычищенными и тщательно опиленными ногтями. К тому же эти ногти, кажется, покрывал лак — в неверном свете лампадок они глянцево блестели.
«Опрощенец, — подумал Т., — но не до конца…»
Ему стало досадно, что он с таким старанием имитировал простонародную речь. В разговоре с человеком из народа это ещё могло сойти за знак уважения, а здесь выглядело чистым фарсом.
Старичок заметил, что Т. смотрит на его руки, спрятал их под шубу и смущённо молвил:
— Не осуждайте, граф. Сие просто привычка с младенчества. Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…
— Это ладно, — махнул рукой Т. — Не моё дело. Вы лучше скажите, сударь, кому вы предлагаете молиться? Ариэлю Эдмундовичу Брахману? Или, может, его маме?
Услышав это «сударь», старичок перешёл на «вы».
— Об этом не печальтесь, — сказал он мягко. — Молитва сама путь найдёт. И не гордитесь. Гордый вы больно, вот что. Я ведь тоже такой был, да ещё и похуже, пожалуй. Вы граф, а я целый император.
Т. недоверчиво уставился на старичка.
— Император? — переспросил он. — Какой император?
— Петропавел, — ответил старичок. — Только давно это было. А теперь вот стал простой молельник. Отмаливаю тех, кто наверху, чтобы льдина под ними раньше времени не треснула. Помолюсь и за вас, раз вы меня нашли. Глядишь, и отыщете того человека…
Лицо старичка стало бледным и серьёзным, и эта серьёзность отчасти передалась Т.
— Я отлучён, — сказал он.
— Я знаю, — кивнул старичок. — Но если молитва будет исходить от самого сердца, поверьте — дойдёт куда надо. Только вы, поди, и молиться не умеете?
Старичок встал со своего стула и проворно подошёл к занавешенному серой сермягой киоту (занавески были одного цвета со стеной, и Т. заметил их только сейчас — хотя расположен киот был в самом центре созвездия свечей и лампадок). Взяв со свечного столика маленькую книжечку, он протянул её Т.
Это была даже не книжка, а просто малиновая кожаная обложка наподобие ресторанного меню, закапанная воском. На ней поблёскивала вытесненная золотом волнообразная черта, как над испанской буквой «Ñ» — только без самой буквы. Т. недоуменно нахмурился.
— Смутитесь ли тильдой? — спросил внимательно следивший за ним Фёдор Кузьмич. — Отчего-то образованные люди всегда стараются объяснить этот знак. Интереснее всего, кстати, получилось у достопамятного господина Соловьёва…
Т. вздрогнул.
— Вы знали Владимира Соловьёва?
— Мельком, — ответил Фёдор Кузьмич, — он здесь как-то пробегал, давным-давно. Большой путаник. Он сказал, тильда похожа на волну, и смысл её в том, что человек есть не отдельное существо, каким себя воображает, а волна, проходящая по единому океану жизни… Словно истинная вера нуждается в том, чтобы какой-то Соловьёв придал ей немного смысла…
Т. секунду колебался, сказать ли Фёдору Кузьмичу, что в карете должны везти именно Соловьёва — и решил этого не делать.
— Другие, — продолжал Фёдор Кузьмич, — видят смысл в том, что за духовным взлётом неизбежно следует падение, а за падением вновь последует взлёт. Третьи учат, тильда есть тайный знак Господень, разорванная бесконечность, и смысл её в том, что дурная бесконечность есть наша цепь, окова, разбить которую может лишь божество. А по мне, лучше не мучить себя умствованием, а просто принять обряд как он до нас дошёл…
Фёдор Кузьмич повернулся к киоту, откинул с него занавески, и Т., хоть и догадывался, что увидит, вздрогнул.
На него с закопчённой доски глядело плоское кошачье лицо (назвать его мордой было невозможно). В этом лике чудилось что-то насмешливое и хитро-татарское, а усы нового письма походили не столько на тильды, сколько на шесть знаков параграфа. Глаза у кота были невыразительные и мелкие.
— Помолимся! — возгласил Фёдор Кузьмич и сделал перед грудью волнообразное движение рукой, как бы рисуя тильду в воздухе. После этого он поклонился иконе и забубнил себе под нос, сначала тихо, а потом всё громче и громче.
Т. открыл красную книжечку. Внутри оказался тёмный от свечного сала лист бумаги. На нём курсивом было вытеснено:
god give_health give_ammo give_armor noclip notarget jumpheight 128 timescale.25
Судя по доносившимся до Т. звукам, Фёдор Кузьмич читал именно этот текст, только со странным произношением, замысловато подвывая в самых неожиданных местах, так что эти простые слова действительно начинали звучать как таинственные древние заклятия, полные силы и тайны: «гиваммой! гивармой!» Однако, молясь, Фёдор Кузьмич явно пропускал смысл через сердце: на словах «no target» он присел и выставил перед собой левую руку, как бы заслонясь невидимым щитом, а на «jump height» подпрыгнул и громко хлопнул в ладоши — и Т. нескладно повторил эти движения за ним.
Закончилась молитва так же, как началась — волнообразным взмахом руки.
— А теперь идите, граф, — сказал Фёдор Кузьмич. — Не полагайтесь более на себя — доверьтесь провидению. Господь всю ношу мира несёт — неужто не выведет к цели? Только покоритесь ему и, сердцем чую, найдёте того, кого ищете… Ну, ступайте. И быстрей, быстрей — пока хоть немного веры есть…
Поклонившись старцу на прощанье, Т. быстро пошёл вперёд, чувствуя, что слова молитвы до сих пор перекатываются у него в ушах.
Через несколько шагов он понял, что забыл фонарь, но решил не возвращаться — туннель освещало смутное зеленоватое сияние непонятной природы, и его было как раз достаточно, чтобы различить дорогу. Два раза повернув за угол, он увидел на стене вертикальный ряд железных скоб, ведущий к кругу синего вечернего света — люк над головой был открыт.
Словно в трансе, Т. поднялся по скобам вверх и высунулся в тёплый петербургский вечер, повалив стоящий у люка планшет со словом «Поберегись!» (это был тот самый люк, через который он спустился под землю).
Первым, что он увидел, была медленно едущая по другой стороне улицы тюремная карета.
Она походила на приземистого чёрного краба — с жёлтыми орлами на дверях, решётками на затемнённых окнах и какими-то странными электрическими катушками на крыше. На козлах сидел одинокий кучер; охраны вокруг не было.
Одним прыжком выскочив на поверхность, Т. пошёл к карете, доставая из-под испачканной подземной грязью шинели ржавое лезвие косы.
— Добрый человек! — тихонько позвал он кучера, когда до цели осталось всего несколько шагов.
Увидев всклокоченного чиновника со страшным инструментом в руке, кучер спрыгнул с козел и побежал по улице прочь. Бежал он вяло — видимо, испуг его был так силён, что подействовал паралитически и мешал передвигаться быстрее.
Дверь кареты была заперта на массивную щеколду, опечатанную свинцовой пломбой на проволоке. Т. постучал в окошко. Никто не отозвался. Т. постучал в дверь ещё раз, сильнее.
— Господин Соловьёв, вы живы?
Вновь никто не ответил. Тогда Т. порвал проволоку лезвием косы, откинул щеколду и распахнул дверь.
Из кареты пахнуло каким-то неприятным сладковатым запахом. В глубине, на обитом клеёнкой сиденье, смутно белела неподвижная человеческая фигура, вся скрытая тканью, как мусульманская женщина или мёртвый матрос.
«Наверно, — подумал Т., — у него кляп во рту…»
Он влез в карету, склонился к пассажиру, коснулся его головы и понял, что это грубо сработанный манекен.
Тут же у него за спиной раздался лязг железа. Т. кинулся к двери, ударил в неё плечом, но было уже поздно — кто-то закрыл стальную щеколду с той стороны. Затем раздался голос, показавшийся ему знакомым:
— Как вы уже догадались, граф, вы арестованы. Сопротивление бесполезно.
Как бы подтверждая эти слова, над головой Т. раздалось тихое гудение. Оно перешло в пронзительный тонкий визг, словно неизвестный электрический прибор запустили на полную мощность, и коса, вывернувшись из его рук, с глухим стуком прилипла к стене.
Затем электрический визг стал ещё громче, и Т. вдруг показалось, что тысячи крохотных цепких рук впились в его бороду, рванули её к стене и распластали по обивке рядом с косой, прижав к клеёнке его лицо и расплющив щеку. Усилие было таким мощным, что стало трудно дышать.
«Гриша Овнюк, — подумал Т., — тут ошибки быть не может. Узнаю руку мастера…»
Окошко в дверце кареты распахнулось, и Т. увидел мужское лицо. Он определённо встречал этого человека раньше, но некоторое время не мог его вспомнить. Наконец по густым подусникам он узнал того самого журналиста, который призывал соловьевское общество выйти на манифестацию протеста.
— Жандармский майор Кудасов, — дружелюбно представилось лицо. — Мы немного знакомы, граф, хотя в прошлый раз я был в штатском. Однако мы целый день ждём, пока вы в этом люке оприходуетесь. Ездим по улице туда-сюда, туда-сюда, а люк-то открыт. Жители даже властям пожаловаться хотели — боялись, кто-нибудь вниз свалится. Пришлось им объяснять, что мы и есть власть…
Затянувшись папиросой, Кудасов пустил в карету облачко вонючего дыма. Затем окошко закрылось и наступила тьма.
