Зак

Четырнадцать дней после трансплантации. Я страшнее смерти.

Я, конечно, знал, что лицо у меня опухло от стероидов, но не подозревал, что настолько. Может, конечно, Нина выкрала из ванной старое зеркало и заменила его на сувенир из королевства кривых зеркал. Когда я смотрю на свое отражение, то мне кажется, что моя голова распухла, как исполинский вареник.

И главное, все молчали! Никто не сказал ни слова про вопиющую деформацию моей физиономии. Доктор Анета всего два дня назад сказала, что я красавчик, и я надеялся, что это комплимент, а не ирония. Опять же, Нина всячески со мной любезничала и даже сфотографировала меня на мамин смартфон. Мама отправила фотку моей сестрице, которая, в свою очередь, повесила ее на мою стену в Фейсбуке. Это вызвало двести восторженных отзывов, в том числе в личке. Мне написали даже Клэр Хилл и сама Сиенна Чапман. Последняя написала буквально следующее: «Давай потусим, как вернешься домой», – и кто-кто, а Сиенна не бросает слов на ветер. И что теперь думать: ей правда понравился мой портрет? Или ее ослепила жажда вершить благотворительность, как в «Красавице и чудовище»?

Похоже, что единственный честный комментарий был от Эвана. «Гы, чувак, у тебя жопа вместо рожи. Тебе идет!» Чертов засранец.

Если верить зеркалу, у меня полностью пропала шея. Может, моим немецким донором оказался самый настоящий Август Глуп из «Чарли и шоколадной фабрики»? Или все съеденное мороженое как-то совокупно отложилось во второй подбородок?

По словам врачей, после трансплантации полезно, чтобы «завязался жирок», дескать, это как-то помогает побороть болезнь. Не знаю, правда это или нет. Самооценке это стопудово не помогает. Особенно когда новенькая заглядывает ко мне в палату через окно в двери. А она заглядывает.

По-моему, это нечестно, что ей можно разгуливать по отделению, демонстрируя здоровые волосы, идеальные скулы и единственный подбородок, и что ей разрешают подглядывать за одутловатыми соседями, а я валяюсь тут взаперти, поглощая мороженое и фальшивые комплименты, и чувствую себя распоследним жиртрестом.

Неудивительно, что она не ответила на мою записку. Я стал похож на Джаббу Хатта из «Звездных войн», кому захочется с таким общаться? К тому же, она видела, как я играю с мамой в «крокодила».

Меня вообще-то не должно беспокоить, что она там думает. В конце концов, отеки – штука временная.

Но вдруг она решит, что я правда такой?

– Мам!

– Что?

Я показываю на свое лицо и вопросительно поднимаю брови. Точнее, мне кажется, что я делаю именно это.

– Как думаешь, на что я больше похож: на древесный гриб, на клецку или на пельмень-переросток?

– Так, завязывай с нарциссизмом и марш в кровать. Ты так и не угадал: канделябр или веревка?

– Я не хочу ничего угадывать.

– Правильный ответ – канделябр, – произносит мама и захлопывает коробку с игрой, а потом потягивается и спрашивает: – Не пора ли чайку?

И тут мы одновременно замечаем, что на полу у двери образовался сложенный листок. Я перевожу взгляд на маму.

Она подходит, поднимает листок и принюхивается, будто инфекцию можно распознать по запаху.

– Это от Нины, что ли? Надеюсь, оно не грязное… – она разворачивает лист. Там оказывается компакт-диск.

Я бросаюсь к ней и выхватываю диск из ее рук. От резких движений у меня кружится голова, от удивления подступает паника. Страница пустая. Почему она ничего не написала?..

На обратной стороне диска оказывается надпись синим маркером: «Леди Гага. В палату № 1». Засада! Она не просто думает, что я урод с раздутой башкой. Она решила, что мне нравится девчачья попса! Спасибо, конечно, что не Джастин Бибер.

Может, она вообще решила, что я гей? Не то чтобы это плохо, но все-таки…

– Давай, вставь в ноутбук, – говорит мама, снимая крышку с ведерка мороженого. – Послушаем.

Интересно, допускают ли мои отеки и эритроциты такую роскошь, как покраснение от стыда?

Хочется лупить кулаком в стенку и сейчас же расставить все точки над «і»: «Я стопроцентный натурал, фланговый полуфорвард, и вообще вожу квадроцикл!»

Правда, это слишком длинное сообщение, и нет гарантий, что в виде стука соседка не трактует его как «Вау, спасибки, Гага тру!»

Нет, она всерьез считает, что это подарок для слуха и душевного состояния? Может, она все-таки издевается?

Мама с нескрываемой радостью наблюдает, как я беру в руки дневник, но радость тут же сменяется беспокойством, потому что я с яростью выдираю из него страницу Она тут же пытается отвлечь меня ложкой ядрено-розового мороженого.

– Держи, твое любимое!

Ничего подобного, на самом деле.

Я пишу:

Дорогая пациентка из палаты № 2. Благодарю за чудесный подарок.

Внимание: это сарказм! Текст не передает интонации, но поверь мне на слово: чистый сарказм. Перечитай это голосом Гомера Симпсона, и поймешь…

Перечитываю текст, и – нет, это не сарказм. Это детский сад. А также сумасшедший дом.

Выбрасываю страницу и выдираю другую.

Дорогая соседка

Нет. Как-то старомодно.

Девушке в палате № 2.

Получил твой диск. Спасибо. Это не в моем вкусе, но все равно спасибо. А ты слушай в свое удовольствие. Не стесняйся.

Только не на повторе, как в первый день, если можно. И не так громко. То есть, в разумных пределах, ладно? Мы соседи, а стенка не такая уж и толстая. Шесть-семь сантиметров, по моим подсчетам. Но можно договориться о графике, например, чтобы музыка играла в определенные часы.

Мама уже смотрит «Кулинарный поединок», наворачивая «Неаполитанское».

Я беру очередной чистый лист и стучу по нему ручкой. Не могу припомнить, когда в последний раз писал настоящее письмо, не говоря уже о письме незнакомому человеку. Как донести мысль, не производя впечатления фашиста или полоумного?

Страница все еще пустая. Я вздыхаю. Что я, собственно, хочу сказать?

Привет. Спасибо за диск. Не стоило. Я не это имел в виду… Но все равно. Добавлю его в свою коллекцию…

Бо́льшая часть страницы остается пустой, и пустота кажется мне давящей. Что можно сказать растерянному новичку?

У тебя там на потолке есть звездочка, которая светится в темноте. Ты заметила? Моя сестра Бэк несколько месяцев назад расклеила там целую галактику. Когда я выписывался, завотделением заставила все отодрать, но я одну оставил. Она еще там? У тебя хорошая палата. Все говорят, что моя лучше, зато из твоей видно футбольное поле.

С приветом,

Человек-Башка.

P.S. Там чуть выше был легкий сарказм, если что.

P.P.S. Большинство телепередач ухудшают эффект химии, особенно если в них фигурируют кулинария, пение, танцы или «Два с половиной человека». «Сайн-фелд» – вот лучший ситком при тошноте.

P.P.P.S. Не заказывай куриный шницель по вторникам.

Я закрываю колпачок на ручке и кнопкой вызываю Нину, которая моет руки и бросается проверять капельницу. Она подозрительно хмурится, видя, что та еще полная, и ее заколка-бабочка трепещет крыльями.

Я быстро протягиваю ей записку с пометкой «В палату № 2», убедившись, что мама не смотрит в нашу сторону

– Ах, вот оно что. Я только за этим тебе нужна?

– Ты же не откажешь главному красавцу в отделении? – говорю я, надеясь подловить ее на лжи. Но она не реагирует, и я указываю на свои пухлые щеки. – Или я теперь не фонтан?

– Нет, Зак, ты, как прежде, всех милее. Еще что-нибудь нужно?

– На что я больше похож – на гриб, на клецку или на попкорн?

– Ты про внешность или про характер? – уточняет она, не моргнув глазом.

– В обоих смыслах.

– На куколку, в которой мается бабочка.

Она права: я маюсь. Потому что сижу круглые сутки взаперти. И мне отчаянно не хватает компании. Конечно, со мной здесь мама, я разговариваю с медсестрами, ко мне заходят врачи и прочие люди на зарплате, и я не одинок. Но мне не хватает общения с такими, как я. С ровесниками. Причем не в Фейсбуке, а живьем. Восклицательные знаки и смайлики не заменяют настоящие эмоции.

Мне плохо без друзей.

– Клецка, гриб… придумаешь тоже, – произносит мама спустя несколько часов, забираясь под свою розовую простыню и выключая свет. – Ты такой чудак иногда.

Это тоже правда.

Осталось одиннадцать дней.

Говорят, в детском отделении круто. Там просторные зоны отдыха, палаты с расписными стенами, к больным детишкам ходят клоуны с гитарами, а для желающих есть даже игровые комнаты с барабанными установками и музыкальными автоматами. Туда как по расписанию наведываются звезды спорта и кино, раздавая маленьким пациентам подарки с автографами.

К сожалению, меня диагностировали уже в семнадцать, так что в этот поворот я вписаться не успел. Лежу во взрослом отделении с выбеленными стенами и крохотным телевизором. Первую ночь, помню, я смотрел документалку про нового робота «Кьюриосити», разработанного НАСА. Было трудно сосредоточиться из-за непривычных звуков, медицинских запахов и назойливого страха.

Когда у меня случился рецидив, запуск «Кьюриосити» был во всех новостях. Вечером накануне трансплантации мы с мамой смотрели запись, где ракета «Атлас-5» взмывает в атмосферу с гигантским роботом на борту. И я все думал про этого робота, даже когда мама уже выключила телевизор. Как он несется сквозь космос, запрограммированный собирать пробы и исследовать почву Марса при помощи сложных научных приборов, искать там признаки жизни. Я думал: ведь если ученые могут построить такую сложную машину и отправить ее аж за 560 миллионов километров от Земли, то наверняка смогут исправить и непослушные кровяные тельца в обычном человеке. Это же мелочь в сравнении.

Здесь легко удариться в философию, поскольку заняться толком нечем. В больнице так скучно, что становится интересно рассматривать медсестер. Например, у Вероники крупные, на удивление проворные руки, и я завороженно наблюдаю, как она меняет постель. Сам я сижу в розовом кресле, пока она совершает рутинные действия. Простыни она заправляет виртуозно. Лучше всех в больнице.

Мама ушла принимать душ в ванную для посетителей, надо воспользоваться ее отлучкой.

– Как ваше утро? – спрашиваю я Веронику.

– Ничего, а твое?

– Мое как всегда. Скажите, а вы заходили во вторую палату?..

Вероника кивает.

– И… девушка ничего не говорила?

Вероника заканчивает разглаживать простыню и отрицательно качает головой. Она привыкла к ровесникам и людям старшего возраста, которые в основном трещат про погоду или качество больничной еды. О соседях обычно никто не справляется. Пациенты-подростки здесь редкость, да еще и в соседних палатах.

– Значит, она ничего не передавала?

– А что она должна была передать?

В окне мелькает мама. Сейчас она войдет и будет мыть руки, так что у меня осталось ровно тридцать секунд.

– Я думал, может, она передаст записку. Про музыку… Или про сериал «Сайнфелд», или про куриный шницель…

Вероника показывает мне красноречиво пустые ладони.

– Эта девочка если и открывает рот, то говорит такое, что я даже повторять не буду. Как у тебя со стулом?

Я тяжело вздыхаю и закрываю глаза.

– Нормально. Ходил и по-большому, и по-маленькому, трижды ночью, раз с утра.

И никаких тебе секретов, никакой тайны частной жизни. Вероника достает ручку и бегло делает пометки в моей карточке, затем меряет мне температуру.

– Когда я на таких девиц смотрю, думаю, Господи, какое счастье, что родила пацанов, – продолжает Вероника. – Сплошные перепады настроения.

Завтрак мы не хотим, ничего не хотим, анкету заполнять не будем, шторы открывать не желаем… А ты бы слышал, как она разговаривает с матерью!

В этот момент, вытирая руки, входит мама.

– Доброе утро, Вероника. Он покакал!

– Мам, она уже в курсе. Но спасибо.

– Вот, о чем я и говорю! – произносит Вероника. – Мальчики – они вежливые. Относятся к матерям с уважением.

Я выбираюсь из кресла и тащу капельницу к кровати, где затем пытаюсь как-то втиснуться между туго натянутых простыней.

Так начался больничный день номер двадцать пять, пятнадцатый после трансплантации.

– Как насчет партии в «Колл оф Дьюти», мам?

– Только если ты готов умереть! – восклицает мама и тут же спохватывается.

Я смеюсь и качаю головой.

…В ушах у меня звенит от грохота пулеметов в игрушке. Мамин герой умирает уже в пятидесятый, наверное, раз. И тут я слышу какой-то звук из реальной жизни, не из колонок компьютера. Кто-то кричит.

Два голоса. Люди кричат друг на друга.

Я приглушаю громкость.

– Ну и кто теперь подслушивает? – говорит мама.

– Тсс!

За стенкой – голос матери соседки:

– Почему ты так со мной поступаешь?!

Это «со мной» коробит больше всего. Близкие должны говорить: «ты поправишься», «вот пройдешь курс химии, и мы поедем в Диснейленд», или «мы будем молиться, и Бог не оставит нас в беде». Нельзя превращать болезнь в мелодраму, в которой главный герой – не больной, а ты.

– Надо было слушать меня. Жить как нормальные люди…

– То есть, это я виновата? Потому что устроилась на работу?

– Тебе не нужна была эта работа! С твоим умом – и сертификат косметолога…

– Ты не понимаешь! Это серьезный диплом…

– Это бумажка, чтобы подтереться!

– Слушай, не лезь больше в мою жизнь.

– Да еще этот мальчишка…

– Иди на хрен! – кричит соседка, причем так громко, что наверняка слышит все отделение. Не знаю, откуда у нее силы так сопротивляться, но она не сдается.

Судя по голосам, в палату заходит завотделением. Она просит мать удалиться, чтобы не беспокоить пациентку, и дальше она проносится мимо окошка в моей двери. В ее волосах все та же черепаховая заколка. Она на ходу вытирает слезы.

Но вместо тишины, которая должна прийти на смену скандалу, слышно, как новенькая набрасывается на Нину.

– Оставьте меня в покое!

– Мне нужно поменять тебе капельницу, – говорит Нина. – Твоя уже пустая.

– Не надо! – кричит девушка. – Хватит! Отстаньте от меня все!

За окошком туда-сюда мелькают сестры, потом появляется Патрик. Он заходит в палату № 2 и закрывает за собой дверь. Так и вижу, как он встает посреди комнаты, сложив руки, и деликатно интересуется, как пациентка себя чувствует. Ох уж это слово на букву «ч».

Но она кричит и на Патрика тоже. Это продолжается, пока не приходит Анета и не приносит успокоительное. Наверное, диазепам. Тогда новенькая произносит:

– Черт с вами, валяйте. Колите все.

Теперь за стенкой тишина, которая сочится сквозь гипсокартон. Не так уж и прочны оказались эти шесть сантиметров.

Есть еще куча вещей, которые ей предстоит понять: что потом станет легче, что медперсонал не виноват. Я бы сказал ей сейчас: хорош сопротивляться. Не ищи аварийный выход. Пей таблетки и наслаждайся полетом.

Жаль, что нельзя ей так сказать.

Жаль, что она не знает, как ей повезло.

Возвращаюсь в постель из туалета после третьего похода за ночь. На полу лежит звездочка. Как будто сама заползла под дверь и проехалась по линолеуму на середину палаты. До сих пор немножко светится. Я подбираю ее и залезаю в кровать.

Когда я писал соседке про звездочку на потолке, я не имел в виду, что нужно мне ее вернуть. Девушка второй раз неправильно меня поняла.

Надеюсь, она не расстроилась еще и из-за меня.

За стенкой спускают воду в туалете. Три часа ночи.

Каково это – лежать в палате такого размера, и никого рядом?

Вместо того, чтобы открыть, как обычно, айпад, я смотрю на звездочку. Сейчас меня не интересуют истории о чужих победах и поражениях в борьбе за жизнь. Звездочка постепенно гаснет. Я глажу пластмассовый контур в полной темноте.

Мы лежим голова к голове.

Я думаю: хотя бы со мной ты не воюешь.