Зак

Я выхожу пораньше, взглянуть на детеныша альпаки в яслях. Она пушистенькая, как цыпленок. Десять часов от роду, а она уже стоит на шатких ножках.

Заглянув к остальным животным, я нахожу мертвого петуха. Он был старый. Я открываю курятник и достаю его, потом иду по тропинке к дальнему забору и перебрасываю петуха в кустарники. Сегодня я не дождусь лисицу, но знаю, что она где-то рядом.

– Не воруй живых, – кричу я через плечо, словно с лисой можно договориться об обмене. Ешь птицу, не тронь детеныша. Я обманываю себя, веря в то, что у убийц есть совесть.

У некоторых – возможно.

Но не у всех.

Некоторых не волнует ни возраст жертвы, ни невиновность. Некоторые приходят среди белого дня или в воскресное утро и забирают жизнь человека, который просто ехал себе с пляжа в машине, в соленых после моря шортах, с доской в багажнике. Человека со шрамом в форме буквы «С». «С» – значит Сэм.

Мама заходит в сарай, где я покрываю дерево лаком, чтобы рассказать плохую новость. Папа и Эван загружают ют на улице.

– Нина звонила, сказала, что ты захочешь знать. Он не мучился.

Я задумчиво отдираю засохший лак с ладони. Знать бы наверняка, что он не мучился. Но как это можно знать?

– Сам знаешь, прогноз был не очень оптимистичный, ну и вот…

Да, и все-таки прогноз подразумевал еще хотя бы двенадцать месяцев облучения и операций, обследований, надежды. Прогноз не обещал внезапного сердечного приступа в трех километрах от дома. Успел ли он нажать на тормоза? Понять, что происходит? Заметить, что играют в эту секунду по радио?

– Успел проехать напоследок на любимой доске, – говорю я. Голова кружится. Надышался лаком, наверное.

– Он всегда так хорошо к тебе относился… – говорит мама и кладет мне руку на плечо. Я чуть дергаюсь от неожиданности, и она тут же замечает свежий синяк. – Что это, Зак?!

– Не обращай внимания, случайно стукнулся.

– Обо что?!

– А похороны будут?

– Да, завтра.

– В Перте?

– В парке Скарборо-Бич. Что-то меня волнует этот твой синяк…

– Я съезжу.

– Хорошо, – кивает мама и тут же начинает строить планы. – Остановимся у Триши…

К свежелакированной планке прилип волосок из кисточки. Я вытаскиваю его, как занозу.

– Я возьму Мию.

– Она разве не…

– Нет.

У меня перед глазами стоит не жуткая рана на ее ноге, а ее глаза. Она кричала, что ненавидит меня, но в глазах было другое. В них был ужас.

И я жутко за нее боюсь. Того, что она может сделать, во что может влипнуть. Я точно знаю, что она сбежит – и будет бежать от всякого, кому не все равно.

А мне не все равно.

Сэм умер, и я ничего не мог поделать, но Мия…

– Я отвезу ее домой.

Но ее уже нет. Бекки снимает с кровати постельное белье.

Все, что принадлежало Мии, исчезло, кроме мобильника и зарядки, воткнутой в стенку. Я беру его, включаю и иду к маминой машине. Читаю последние сообщения:

Мия, возвращайся. Мы со всем разберемся. Я же твоя мать.

За что ты ненавидишь меня? Я не виновата.

Я люблю тебя, Мия.

Я ищу ее на автобусной остановке, но все скамейки пустуют. До прибытия автобуса еще два часа.

Я по очереди объезжаю каждую улицу города, пока не нахожу ее. Белый парик сложно пропустить даже в толпе, а она стоит у полицейского участка и рассматривает объявления о людях в розыске. Я останавливаюсь и смотрю на нее. И до меня доходит: Мия хочет, чтобы ее нашли.

Я выхожу из машины, перехожу дорогу и встаю рядом с ней. Мы разглядываем лица на объявлениях, и я гадаю: хотят ли эти люди и дальше оставаться пропавшими без вести? Или им тоже мешают вернуться гордыня и страх?

– Сэм вчера умер.

Помолчав, она говорит:

– Я знала его. Он предлагал сыграть в бильярд.

– Ты сыграла?

– Нет. Хотя стоило. Он был приятный. Жалко.

Мы разговариваем с отражениями друг друга в стекле. Как с призраками друг друга.

Я говорю, что еду на похороны.

– Зачем?

– Я считал его другом. Похороны в Перте. Можешь составить мне компанию, если хочешь.

Она закрывает глаза, качает головой и одними губами произносит:

– Не могу.

Все слишком запущено в ее жизни, чтобы она могла сама сделать этот выбор. Нужно, чтобы его сделал я.

Я забираю у нее костыли и прислоняю их к окну, потом подхватываю ее, беру на руки и несу к машине. Она оказывается тяжелее, чем я думал. Еще она довольно горячая, а кожа кажется липкой. Как же я не замечал, что ей настолько плохо?

Я быстро возвращаюсь за костылями и только тогда вижу фотографию в левой части стенда. С нее улыбается девушка с ярко накрашенными губами, безупречной улыбкой и роскошной гривой темных волос.

«Разыскивается Мия Филлипс, 17 лет. Перенесла ампутацию, нуждается в медицинской помощи. В последний раз появлялась в доме подруги в г. Перте».

Я еду домой за сменной одеждой. Мия остается ждать меня на переднем сиденье. Когда я выхожу из дома, мама стоит и ждет у машины. Я обещаю быть осторожным, помнить про кенгуру на дороге, регулярно останавливаться отдохнуть и переночевать у тети Триши. Мама обнимает меня через окно, когда я уже сел в машину, и протягивает мне коробочку с лекарствами. Что она еще может сделать?

– Поправляйся, – говорит она Мии и сует ей пакет груш. – Это твоей маме. И тебе. Очень вкусные, – мама хочет что-то еще сказать, но воздерживается и целует меня вместо этого. Я горжусь ею. – До встречи.

Сотни раз я ездил этим путем, но всегда рядом была мама, она заполняла время разговорами. На этот раз за рулем я, и рядом со мной Мия. Большую часть времени она дремлет. Когда она не спит, между нами тишина, уютная, как старое одело.

На заправке я заливаю бак, а заодно покупаю нам холодный кофе и роллы с беконом и яйцом. Потом мы трогаемся, и она задумчиво пьет кофе через трубочку, разглядывая деревенские пейзажи и зелень лугов с ленивыми коровами на выпасе.

Каждый раз, когда мы приближаемся к очередному городу, Мия ловит радиосигналы. Мы слушаем, что поймаем, пока прием с треском не пропадет снова, и она отключает радио.

Я вспоминаю Сэма. В прошлом году, когда наши курсы химиотерапии пересеклись, он пытался «воспитывать» во мне музыкальный вкус во время наших затяжных партий в бильярд. Рассказывал мне истории про девчонок и серфинг. Он любил начинать словами «Когда я был в твоем возрасте…». Было ему всего 32. Он много знал о буддизме. Говорил, это помогает смотреть на все в перспективе. Он клал кий на сукно, целился в белый шар и мог стоять так целую вечность. Он мог проявить выдержку, когда хотел, даже с этой опухолью, пустившей в нем корни и не отпускающей его.

– Это несправедливо, что он такой тихий, – говорю я неожиданно для себя. Мия удивленно смотрит на меня.

– Я про рак.

Он переворачивает жизнь вверх дном, приносит жуть и разрушения. Такой убийца должен врываться в тело оглушительно, с ревом и свистом. Он не должен прокрадываться в тебя незаметно, как вор, и прятаться в голове незамеченным, среди памяти и планов.

– Да, несправедливо.

Мия говорит мало, но я рад, что мы едем вместе и вместе принимаем примитивные бытовые решения: пойдем в туалет здесь или у следующей заправки? Чипсы взять картофельные или кукурузные? Будешь колу или кофе со льдом?

Мия снова выбирает кофе. Я встаю в очередь и наблюдаю, как Мия хмурится, разглядывая блюда в буфете.

– Проголодалась?

– А это точно еда?

– Процентов на сорок. За остальное не поручусь. Ты что, никогда не ела сосиску в кляре?

Она качает головой.

– А ролл с курицей?

– Нет. А ты?

– Ел, но здесь, пожалуй, не рискну.

– Слабак!

Приходится купить два ролла с курицей, хотя они стопудово есть в моем списке запрещенной еды. Продавец кладет разогретые роллы на стойку и с любопытством разглядывает костыли. Мия замечает это и комментирует:

– Акула цапнула.

– Ого, – выдыхает продавец.

Она выдавливает на свой ролл кетчуп и добавляет:

– Мой вам совет – не писайте в море в гидрокостюме!

Затем она ему подмигивает, разворачивается и направляется к выходу Я никогда не забуду выражение его лица.

Не знаю, что будет завтра. Не знаю, что будет с Мией – вернется ли домой, или ляжет опять в больницу, или снова сядет на автобус и поедет на нем на край земли.

Но прямо сейчас мы сидим в машине, жрем пересоленные роллы с курицей, и я не мыслю ужина изысканнее. Настоящее – удивительное и яркое. И Мия как никто умеет меня в нем держать.