Как хорошо, когда темно.
Фонари не горят. Луна ушла за облака. В салоне машины тоже нет света: лампочка не работает.
Хорошо, что Райс привез нас в Кингс-Парк. Мы стоим на обочине со стороны леса, напротив места, где впервые поцеловались. Помню, мы тогда не поехали в кино, а сразу двинули сюда, типа, посмотреть на ночной город. Но смотрели недолго.
Райс припарковался так, что за лобовым стеклом деревья. Так лучше. Так в салоне еще темнее.
В тот первый раз машина пахла новой кожаной обивкой. У меня был стаканчик с ледяным соком. Я жутко боялась его разлить и решила допить залпом, и чуть не отморозила себе мозг. По радио заиграла Леди Гага. Райс улыбнулся, снял кепку и поправил волосы, глядя в зеркало заднего вида. А потом помог мне перебраться на заднее сиденье. Там оказалось расстеленное одеяло. Он случайно заехал ботинком по лампочке, и она разбилась. Райс выругался, а я стала ржать. Его поцелуй был грубоватый и холодный, со вкусом колы и малины. Помню, он всю меня исцарапал щетиной – шею, грудь, ноги, краснота не проходила неделю.
Сегодня от него пахнет чипсами и лосьоном после бритья. Я стягиваю майку, кладу его руку на свой новый лифчик и так оставляю. Хочу, чтобы он сам нащупал бисерный бантик посерединке. Другую его руку я кладу себе на живот и помогаю ей скользить вниз, под пояс джинсов. Туда, где трусики с таким же бантиком. Хочу, чтобы он вспомнил, какая я на ощупь. Чтобы вспомнил, как шептал: «Я так жутко тебя хочу».
– Не надо, – он останавливает мою руку. – Что ты задумала?
Я ничего не задумала. И он тоже ни о чем не должен сейчас думать. Только обо мне. О том, как жарко. Как неудобно держаться за кожаные сидения мокрыми от пота пальцами. Я помню, как его спина стала влажной и скользкой. Отдышавшись, он сказал: «Ну вот, мы обмыли новую тачку». Потом улыбнулся и снова надел свою кепку.
А теперь он кладет руки на руль и смотрит в лес, сощурившись, будто считает стволы деревьев. Тоже мне, натуралист.
– Что не так?
– Мы расстались, – говорит он.
– Ах, «мы»?
Сперва Райс перестал отвечать на звонки, делегируя общение со мной автоответчику. Потом перестал отвечать и на сообщения тоже. Мы – не расставались. Он тупо свалил.
– Я просто не могу.
– Не можешь меня трахнуть?
– Нет. То есть, да.
Вообще-то я и не собиралась с ним трахаться. Просто хотела взбудоражить. Увидеть интерес.
– То есть…
А что я, собственно, хочу уточнить? «Я больше не красивая»? или «У тебя на меня больше не стоит»?
– Ми я, давай не будем.
Но я снова хватаю его руку и заталкиваю себе под джинсы. Хочу, чтобы он меня снова хотел. Я расстегиваю его ширинку свободной рукой. Он пытается отстраниться, но я наваливаюсь, я трогаю его, как он всегда любил. Хочу почувствовать, как он становится там большим и твердым, хочу знать, что его ко мне еще тянет, что я могу заставить его разомлеть, что…
Но ничего не происходит. Он хватает меня за руки и отводит их, продолжая смотреть в лес.
– Слушай, не стоит.
Жаль, у него с юмором так себе: отличный каламбур. Я усмехаюсь, подбираю рюкзак и шарю рукой по заднему сиденью, где должна быть футболка и костыли.
– Знаешь, Райс, ты скотина и трус.
Натянув кое-как футболку, я распахиваю дверцу и разворачиваюсь в сторону холодной ночи. Костыли с хрустом упираются в гравий.
– Не дури, Мия. Давай я отвезу тебя домой.
– Домой?
– Ну, куда скажешь. Могу подбросить к Эрин.
– Вот уж нет, – к черту Эрин, ее мамаша постоянно лезет ко мне с вопросами и думает, что заранее знает ответы.
– Тогда к другой твоей подруге, которая тощая, – продолжает он.
Он не предлагает отвезти меня к себе, в квартиру сразу за домом родителей, хотя раньше прям уламывал меня там потусить. Но то было раньше.
– Пошел ты, – говорю я, поднимаюсь и хлопаю дверцей. – Я достойна лучшего, понял? – я бью по двери костылем. Остается вмятина, но я бью опять. – Все говорят, что ты мне в подметки не годишься, слышишь? Все!
Мозг услужливо напоминает мне: никто больше так не говорит. Так говорили, в прошедшем времени.
– Я тебе не уродина какая-нибудь, Райс! Ты просто не врубаешься!..
Он дает задний ход, и я снова бью костылем по машине. Я хочу расколотить ему все окна, хочу заехать по его дурной башке.
Земля и гравий разлетаются из-под колес, тачка быстро разворачивается и мчится прочь. Я остаюсь совершенно одна, с рюкзаком и костылями, в темном-претемном лесу.
Как хорошо, когда темно.
Так темно, что себя не видно.
К счастью, по дороге домой никто не вспоминает чертов трофей. К моменту, когда мы рассаживаемся вокруг телевизора с мороженым, я и сам уже о нем не помню. С экрана рассказывают про ландшафтный дизайн, мама с папой и Эваном обсуждают урожай оливок. Я ужасно им всем благодарен, что они ведут себя как ни в чем не бывало. Словно вечер как вечер, и все в порядке.
Сестра зовет меня с улицы. Точно: сегодня же пятничный вечер. Бекки уже ждет меня на пороге с клюшками для гольфа. Я напяливаю резиновые сапоги, беру фонарики, и мы идем по мощеной тропинке, туда, где овцы и козы уже собрались спать, привалившись друг к другу большими шерстяными комками. Бекки светит на овец, присматриваясь, не собирается ли какая из них ягниться. Затем она направляет луч фонаря туда, где альпаки. Пятеро спят, сложив передние ноги, а три другие фыркают и отступают вглубь загона, включая старшую альпаку, Дейзи.
Мы вешаем фонари на рейки ограды, чтобы осветить себе дорожку, и Бекки занимает исходную позицию с клюшкой.
Из кенгуриных какашек получаются идеальные снаряды: они сухие и достаточно плотные, так что даже со свежими легко управляться. А вот овцы и козы оставляют влажные кучки, которые разлетаются при контакте. В общем, гольф с овечьим дерьмом до добра не доводит, так что мы его оставляем в покое вместе с обитателями загона.
Маму больше всего раздражает дерьмо диких кенгуру, потому что его разносит повсюду – оно валяется и в загонах, и у входа в лавку, и в туалетах для туристов, и на свежемощеной террасе, и под скамейками, и на дорожке вдоль всего контактного зоопарка. Кенгуру перепрыгивают через любой забор в поисках съестного, и оставляют за собой кучу снарядов для гольфа, которые позволяют нам не скучать по пятницам. Пятничный вечер – время уборки на ферме перед наплывом туристов на выходных.
Бекки из-за беременности стоит в немного неправильной позе, но ее удар по-прежнему безупречен. Она отправляет какашку за какашкой далеко за пределы ограды, мимо растущих внизу олив. По-моему, она втайне мечтает стать великой гольфисткой. Пресса была бы в восторге от интервью о тренировочном режиме: тысяча какашек в неделю.
– Эвана, по ходу, снова ждет облом в делах сердечных, – говорит Бекки.
– Кто у него на этот раз?
– Француженка. Ты ее разве не видел? Знойная такая штучка. Ей двадцать один.
– То есть, папа набирает всяких француженок на сбор урожая? Вместо меня? И кто он после этого?
– Да там компания из шестерых студентов приехала, Зак. Дело не только в тебе.
– Блин, ну я же, в конце концов, не руки лишился!
– Сам знаешь: рекомендации врача – закон.
Вся моя семья вызубрила исчерпывающую брошюру «Вы пережили трансплантацию костного мозга: Что дальше?», включая Эвана, чей интерес к чтению обычно ограничивается журналом «ЗооНеделя». В брошюре сказано, что мне на ближайшие 12 месяцев строго противопоказаны контактные виды спорта, а также бег, вождение квадроцикла, физический труд и работа с механическим оборудованием. Домашнее задание, как назло, в этот список не входит.
– Бекки, ну одно дело участвовать в мотокроссе, другое – собирать оливки.
– Ничего. Будешь помогать мне кормить зверинец. Папе некогда, ему нужно все объяснить собирателям, а потом подвалит целый автобус с туристами. Сегодня же первый день каникул! – напоминает она мне. Как будто я мог забыть.
– А как мне знакомиться со знойными студентками, если я буду торчать здесь с малышней?
– Я отправлю кого-нибудь в разведку, – обещает Бекки. – Там, кстати, есть одна немка…
– Не-не-не. После трансплантации это все равно что предложить мне инцест.
– Ну ладно, вроде бы есть еще итальянка. Или новозеландка… я все разузнаю! – тараторит Бекки. – Тебе правда надо развеяться. Роман с иностранкой – отличный способ.
Сестра не догадывается, что девушек в моей жизни и так избыток. Я же теперь достопримечательность: старший в классе, второгодник. Меня то и дело дергают на переменах с просьбами помочь, поскольку в части предметов я шарю лучше остальных. Но дело не только в этом: девушки ведутся на уязвимость. Я же вижу, как они разглядывают мои шрамы. Что ведут себя подчеркнуто деликатно, словно я хрупкий груз с наклейкой «НЕ КАНТОВАТЬ».
Мне не нравится, когда вокруг меня ходят на цыпочках. И мне не нужно сочувствие.
Размахнувшись, я бью по кенгурушному снаряду. Мимо. Он приземляется на крыше курятника, и птицы, разбуженные шумом, испуганно хлопают крыльями.
– В твоей брошюре не возбраняется легкий флирт, – продолжает Бекки.
– Значит, планируешь выступить в роли сводницы?
– Между прочим, тебе надо поработать над характером, раз уж спортивная карьера прахом пошла.
Я размахиваюсь клюшкой и бью по следующему комку с такой силой, что он уносится в ночь с приятным свистом.
– Ничего так, – впечатляется Бекки.
Прислонившись к забору, она позволяет мне раскидать оставшиеся комки какашек самому.
Привет, Зак!
Как жизнь, старина? С прошедшим 18-летием! Ты уже вернулся в привычную колею?
Послушай моего совета, становись электриком. Будешь работать три дня в неделю – круче только яйца! На выходных еду на остров Бедж – ежегодная вылазка на стрельбища., оттянусь.
Тебя, между прочим, ждет 3-метровая доска для серфинга. Будешь в Перте – заскакивай. Это мой подарок тебе на день рожденья.
До связи!
Сэм
Я задумчиво стучу ручкой по одной из новых открыток с рекламой «Доброй Оливы». Хочется написать Сэму в ответ, что у меня тоже все прекрасно, но это будет неправильно.
– Твоя жизнь может измениться, – сказал мне Патрик в мой последний день в больнице. – Ты сорок семь дней не выходил из палаты…
– Из которых тридцать три не разлучался с мамой.
– Вот именно. Так о чем я говорил?..
– Что жизнь моя может измениться.
– Да. Может.
– Вам не кажется, что у меня волосы отрастают рыжими?
– Зак, я говорю не только про событийные перемены, – уточнил Патрик. – Я имею в виду эмоциональные тоже.
– Да, да, у меня уже куча эмоций, – парировал я и провел рукой по затылку. – Два круга лейкемии, немецкий костный мозг, а теперь я буду рыжим. Жизнь бьет ключом!
Потом приехала мама, я подхватил сумку и сбежал от разговора. Лифт спустил нас на первый этаж, и мы направились по зеленым стрелочкам к выходу.
Снаружи у меня закружилась голова. Мир оказался таким огромным! Ни стен, ни потолка, только бескрайняя свобода. На свободе стояли машины. Из свободы торчали дорожные столбы и парковочные автоматы. Светофоры! Дорожное движение! Синева океана и неба! Восемьдесят километров в час! Всю дорогу до дома мы ехали с опущенными стеклами, и я никак не мог надышаться.
Когда машина подъезжала к дому, к новой вывеске «Добрая Олива! Оливковая ферма и контактный зоопарк», я за полсотни метров учуял запах курятника, и мне показалось, что это лучший запах в мире. К счастью, мне хватило ума не сказать этого вслух: мое психическое состояние и без того волновало всех слишком сильно. Потом на меня набросился мой джек-рассел, явно с намереньем залобызать меня до полусмерти, но Эван его оттащил в сторону, чтобы я мог обняться с родными. Я чувствовал себя самой счастливой Хельгой из когда-либо живших. И когда-либо выживших.
Я снова пошел в школу, хотя поначалу засыпал на пятом и шестом уроках. Даже необходимость делать домашнее задание меня радовала, потому что рисовать демографические графики и анализировать планы развития экономики – это совершенно нормальные, здоровые занятия для ученика 12-го класса, которого ждут нормальные, здоровые контрольные и экзамены, и чья жизнь движется по понятной, предсказуемой прямой из точки А в точку В и далее в точку С.
Ровно поэтому я совсем не рад предстоящим весенним каникулам. Школа структурирует жизнь, без нее не получается понятной прямой. Время начинает идти то слишком быстро, то слишком медленно, а иногда внезапно начинает идти по кругу, как заевшая пластинка. Иногда стучит по плечу. Иногда захватывает тебя в плен и перебрасывает обратно в палату № 1, и ты видишь капельницу, и чуешь больничный запах, и помнишь тошноту, как вчера, и слышишь Мию за стенкой… Мия. Интересно, где она сейчас? Что с ней?
Вспоминаю отчаянный и сердитый стук. Трудные вопросы в лоб.
Успела ли она отрастить волосы к выпускному? Поехала туда в кресле или нет? Пережила ли операцию, вернулась ли к прежней жизни? Фоткается ли с подружками в торговом центре, показывает ли с гордостью шрам на ноге?.. Забыла ли обо мне, как стоило бы? Как мне бы стоило забыть о ней?
Остается только гадать: ее больше нет на Фейсбуке. Когда я вернулся домой, я улучил момент, пока накрывали праздничный стол, и вышел в интернет. Я хотел написать: мне приснилось, или ты пришла ко мне ночью? А если пришла, то специально, или ты часто ходишь во сне? Как прошла операция?
Но ее страница оказалась удалена. Я сперва даже решил, что она меня расфрендила, но поиск по имени-фамилии ничего не дал. Она просто взяла и стерла себя из интернета.
Так странно. Делишься с человеком секретами, разговариваешь о важном перед рассветом, но не знаешь о нем ничего: ни адреса, ни номера телефона. И он потом раз – и целиком исчезает из твоей жизни.
Я верчу в руках открытку. Если бы я знал адрес Мии, что бы я ей написал? Что-то в небрежном стиле Сэма, привет-пишу-просто-так? Или что-нибудь посодержательнее? О том, как обычное перестало быть обычным, и жизнь никогда, похоже, не будет прежней? Что я соблюдаю карантин и боюсь этих долгих двух недель каникул, когда остаешься наедине со своими мыслями.
В разгар размышлений ко мне заглядывает мама. После больницы она отвыкла стучаться.
– Ты как насчет вечеринки?
– Что, прямо сейчас?
– На следующей неделе. Соберем родню, твоих друзей… – она заходит в комнату. У нее в руке миска с мороженым, которое она принимается задумчиво мять ложкой. – Мэтью и Алекс наверняка смогут прийти. И Рика позовем…
– Так они разъехались, – напоминаю я. Сейчас кто где: в Перте и на востоке, одни учиться поехали, другие работать. – Ты вроде сегодня уже ела мороженое?
– Тогда позовем новых друзей из школы. Они же придут, если пригласить?
– Смотря что будут наливать.
Мама указывает ложкой на чертову брошюру с правилами жизни после трансплантации, которая приколота кнопкой к моей стене. Я и так помню: алкоголь – запрещенное вещество номер два.
– Я не про себя, – уточняю я.
– Ладно, позовем только родственников. Устроим барбекюшник. Отметим твои сто дней победы.
Честно говоря, идея вечеринки мне не нравится: если сто дней нормальной жизни нужно праздновать, то какая же она нормальная?
Но я соглашаюсь. Преимущественно ради мамы, но отчасти и ради себя. Потому что это, в конце концов, способ отвлечься. В частности, от мыслей о Мии.