Понедельник, 4 апреля

Некоторые цвета друг с другом не сочетаются, но мой отец просто не в состоянии это увидеть. Его всегда одевали три его девочки, потому что папу нельзя было предоставлять самому себе. Например, сегодня утром он напялил рубашку цвета зеленого яблока с оливкового цвета пиджаком. Фу.

“По особому случаю”, – говорит он. Тьфу на него. Особый случай – это моя очередная поездка в больницу.

Сейчас он ненавидит ходить по магазинам; его нельзя волновать. Но, когда он был молодым, все было по-другому. В те времена он носил усы – минимум двенадцать сантиметров в длину, – и они вздымались вверх, как у Дали. Вечерами перед сном папа закручивал усы на папильотку, чтобы они завивались. А отправляясь на вечеринки, он брал с собой своего “питомца” – плюшевого крокодила на роликах и поводке. Мой отец таскал его с собой ночь напролет, одетый в тельняшку и с шелковым итальянским платком на шее. Ни усов, ни крокодила уж нет, но свободолюбия папа не утратил.

То же я могу сказать и про маму. Когда она познакомилась с отцом, у нее был собственный антикварный магазинчик, а вечерами она подрабатывала портнихой и шила костюмы и вечерние платья. К моменту, когда родились мы с сестрой, она сменила ажурные чулки и ковбойские сапоги на юбку-карандаш и высокие каблуки. Но она какая угодно, только не скучная. Не знаю, влияние ли это Амстердама или они просто сами по себе такие, но я давно уверена, что мои родители крутые. Даже подростком я могла делиться с ними всем без исключения – в нашем доме не было никаких запретов. Мы с отцом один раз долго смеялись, когда я впервые обнаружила лобковые волосы на туалетной бумаге, после того как пописала.

– Интересно, продаются ли в магазинах париков накладки из лобковых волос? – пошутил он.

– А может, их дарят тем, кто уже купил парик? – спросила я.

В семидесятые годы мой отец потратил свое наследство на покупку заброшенного дома XVII века на одном из амстердамских каналов. Вскоре выяснилось, что это было удачное приобретение. Папа с пятью друзьями переехал в дом и сделал ремонт; сейчас у каждого из них есть именная плитка в прихожей: Тон (мой папа), Реймонд, Хэнк, Марк, Геерт-Ян и еще один Тон. Лоэс, моя мама, получила свою плитку последней. Мои родители встретились и влюбились друг в друга всего в паре кварталов от нашего теперешнего дома – мама жила в подвальной квартирке, прежде чем отец вытащил ее оттуда.

Мне нравится слушать об их романе. Из-за множества лестниц и неожиданных углов многие гости сравнивают наш дом с домом, где пряталась Анна Франк, но, когда родители полюбили друг друга, здесь была всего лишь стройплощадка. Лестниц еще не построили, а дом был забит строительным мусором. Каждый вечер родители карабкались на третий этаж по строительным лесам и засыпали на мешках с цементом.

Сис, а спустя три года и я, родились там, где до сих пор находится родительская спальня. Мне нравится рассказывать, что я появилась на свет дома, но иностранцы иногда на меня странно смотрят: домашние роды – это такая типично голландская фишка. За нами с Сис вскорости последовали три кошки – Кееси, Тайгер и Саарти. Кееси довольно быстро переехала в “детский зоопарк”: родители не нашли в себе сил сказать маленьким дочкам правду, несмотря на то что Кееси была злее самого зла. Тайгер умер, когда ему было всего три года. Причина смерти – коллапс кошачьих легких. Пятнадцатилетняя Саар – долгожительница. Ее глаза уже не такие ясные, как раньше, и, к сожалению, у нее слабоумие, что объясняет ее плохо продуманные атаки на гостей и проходящих мимо ротвейлеров.

По тем же особым причинам, по которым мой отец надел свой зеленый ансамбль, я напялила Сью, а с собой взяла Блонди – в больнице я предпочитаю сливаться с окружающей действительностью, а не выделяться. Дейзи я оставила дома вместе со Стеллой, которую не носила несколько месяцев. По пути в больницу в машине всегда немного тихо, поскольку все мы готовимся к встрече с доктором Л., рабдомиосаркоме, страху и всем тем несчастьям, какие только может предложить больница.

Но в ту минуту, когда я вхожу в здание, я переключаюсь, и единственное, что остается в моем списке дел, – это выживание. Несмотря на то что в отделении пахнет химией и смертью, я чувствую себя в безопасности и знаю, что в больнице меня любят. Это маленький и одинокий мирок, но еще он уютный и теплый. Способность переключаться в больничные дни придает мне сил, но зато и дистанция между двумя моими мирами ощущается явственнее. В одном из них больная девушка лежит в постели, в другом – родительский дом, где на плите всегда пыхтит кастрюля с супом.

Сегодня я получаю снимки со своего сканирования. Передо мной серия маленьких и тусклых изображений, которые доктор Л. развесил на проекционном экране.

Когда я вхожу в его кабинет в образе злюки Сью, доктор Л. смеется, а затем обращается к насущному вопросу – моим легким. Я могу увидеть это собственными глазами – опухоли стали меньше. В контуре правого легкого гораздо меньше отклонений, чем это было два месяца назад, когда битва только началась. Плевра вокруг левого легкого проходит по кривой так красиво и гладко, что я могу прочертить ее, ориентируясь по одному лишь компасу. Однако покров моего легкого даже отдаленно не напоминает геометрическую форму. Он выглядит как спагетти вперемешку с равиолями. Самая крупная “равиолина” – глубоко внизу, рядом с печенью. Троицу, висящую посредине легкого, я называю Хьюи, Дьюи и Луи. Сверху есть одиночка, скрытый под правой грудью. Его зовут Непослушный Норберт. Они кажутся менее пугающими, если называть их не рабдомиосаркомой, а как-то иначе. “Рабдо” значит “агрессивный”, “мио” – “мышечная ткань”, а “саркома” указывает на злокачественность. При миосаркоме клетки опухоли присасываются к нежным тканям тела. Это может быть соединительная ткань, мышечная или любой другой тип. Такой вид рака обычно возникает в руках и ногах на диагональной ткани, поддерживающей эти мышцы, и часто приводит к ампутации. Я считаю, что мне еще повезло, что раковые клетки прилипли к легким.

Аномалии на снимках немногим больше булавочной головки. При первом сканировании самая крупная опухоль была размером с мяч для пинг-понга. Сейчас она вполовину меньше. Тот факт, что опухоли прицепились к органу и этот орган – легкое, очень сильно влияет на операцию. Она возможна разве что на последней стадии, когда я уже буду в отчаянном положении. Это лишает меня еще одного оружия в битве, но, если химия не подействует, всегда есть облучение.

У моей болезни есть три четкие стадии, и доктор Л. говорит, что я попала в среднюю категорию. Не самая тяжелая группа, но и не самая легкая. К сожалению, из-за того что мое заболевание такое редкое, ученые не в состоянии собрать достаточно информации о его причинах или способах лечения.

Большинство из них считают, что оно было вызвано патологией, сформировавшейся, когда я была еще эмбрионом, но ни один из них не может сказать, почему патология пытается убить меня именно сейчас, в двадцать один год. В любом случае все это приводит к бурным дискуссиям между патоморфологами, прозекторами и онкологами во время еженедельных обсуждений моего диагноза. Видимо, члены этой звездной команды не всегда друг с другом соглашаются, но доктор Л. говорит, что я не должна об этом беспокоиться, пока лечение работает. Хотелось бы верить.

Возраст тоже добавляет моему случаю таинственности. Хотя я еще молода, тот факт, что я уже не ребенок, не очень-то помогает прогнозам. Детский организм восстанавливается быстрее и лучше, чем взрослый. Реагировать на лечение будет так же тяжело, как и бороться с болезнью. Поэтому врачи так внимательно следят за моими анализами. Переливания крови делаются из-за низкого уровня эритроцитов, инъекции лейкоцитов – из-за низкого уровня белых кровяных телец, а переливания тромбоцитов повышают мои показатели еще сильнее. Плохие анализы крови означают, что химии не будет. В обычной жизни я могу судить об этом по бледности своей кожи и нехватке энергии, моей слабой иммунной системе и вечных синяках по всему телу.

После того как доктор Л. закончил, я выхожу из его кабинета – подальше от того напряжения, которое испытывала еще несколько минут назад. Даже несмотря на хорошие новости, кабинет доктора Л. никогда не станет тем местом, где я смогу расслабиться.

И все же я знаю, что лечение помогает, даже и без результатов сканирования. Мое тело получает новые лекарства и быстрее восстанавливается после каждого этапа химии. Я медленно возвращаю утраченный вес, и, пока я принимаю специальные препараты, меня больше не тошнит. Хотя химия убивает слишком много полезного, я стараюсь относиться к ней не как к врагу, который травит меня, а скорее как к подруге с причудами – той, которая заставляет меня бороться за выздоровление. Это моя болезнь и моя борьба.

В эти дни я больше учусь в медицинской библиотеке больницы, чем в университете. Здесь я могу наконец столкнуться с самыми серьезными своими страхами. Копию истории болезни я таскаю повсюду. Ее изучает каждый доктор, которому доведется встретиться на моем пути. Медсестры во время перерывов на обед снимают для меня копии с медицинских журналов. Некогда чуждые мне понятия в карте лабораторных анализов сейчас уже хорошо знакомы и даже могут меня утешить. Я хочу знать, понимать и изучить все, включая мои шансы на выживание; однако какой же грубой может показаться твоя собственная смерть, переведенная на язык статистики. В день, когда стало известно, что опухоли крепятся только к легким, но не к печени, шансы подскочили с пятнадцати процентов до семидесяти. Мое первое сканирование уже в прошлом, а количество влажных футболок у моей кровати сведено к нулю. Я даже переехала обратно в свою комнату Подальше от грудью вставших на мою защиту родителей, но все еще на расстоянии вытянутой руки от них.