IV

Ангел лучился довольством. Он, несомненно, был счастлив – если применительно к ангелам это слово имеет смысл.

Что-то звякнуло на полу часовни.

В первый момент мне показалось, что это монета. Но передо мной был ключ. Совсем маленький, вроде часового.

– Что это? – спросил я, поднимая его.

– Ключ от часовни Кижа.

– Кижа?

– Да, – сказал Ангел. – Теперь, когда Киж в Сибири, у тебя есть туда доступ. Ты можешь вновь увидеть своего предка. Его часовня находится точно напротив церкви, где мы сейчас, в противоположном конце замка. Вход возле статуи Лаокоона.

Я понял, о какой статуе он говорит, – это был древний грек, сражающийся с огромными змеями.

– Зачем нужна часовня Кижа? – спросил я.

– Смотритель приходит туда, если у него есть серьезные вопросы к бытию. Киж способен на них ответить.

Я не выдержал и засмеялся.

– Я видел этого господина и не сомневаюсь, что он ответит на любой вопрос с ходу. Особенно на серьезный вопрос к бытию. Вот только я не уверен, что у меня в скором времени появится желание у него консультироваться.

– Не гордись, – усмехнулся Ангел. – Киж – оракул Смотрителей. Ответы, которые он дает, глубоки и серьезны. Обращаться к нему можно лишь раз в году. Все остальное время его часовня будет для тебя закрыта.

Я понял, что спорить с Ангелом не следует.

– Благодарю.

Ангел улыбнулся.

– Ты не представляешь, как мне приятно вручить тебе этот ключ. Ты не подвел нас. Теперь ты в силах провести Saint Rapport. Мы назначим его через месяц, чтобы успеть подготовиться. Надеюсь, все пройдет хорошо.

– Что мне надо будет сделать?

– Ты получишь инструкции прямо перед ритуалом.

– Почему не сейчас?

– Потому что иначе ты весь месяц будешь об этом думать, – сказал Ангел, – и надумаешь столько, что у нас появятся какие-нибудь проблемы. Прошу тебя, не касайся этой темы своими мыслями. Вообще. Ты справишься, сомнений нет. Главное, чтобы…

Я понял его невысказанную мысль – и тоже промолчал. Произнести слова «Великий Фехтовальщик» вслух было жутко: словно древний дикарь, я боялся, что поименованный услышит и придет на зов. Вместо этого я спросил:

– Чем мне заниматься целый месяц?

– Ничем. Ты ведь любишь ничего не делать, Алекс. Перед тобой тридцать дней сладчайшего безделья. Наслаждайся…

Не знаю, понимал ли Ангел, как издевательски звучат его слова. Полагаю, что нет – он вряд ли вообще помнил в этот момент о Юке.

Некоторые вещи до Ангелов просто не доходят из-за однобокости их личного опыта. Да что там Ангелы, даже монахи-невозвращенцы уверены, что любой объем свободного времени можно без труда превратить в личное счастье, была бы под рукой подушка для медитации. Чего, спрашивается, тогда ждать от тех, кто вообще не разделен на два пола?

Они способны лишь притворяться, будто знают сердце человека. Вот вам ключ от часовни Кижа, и не отказывайте себе ни в чем…

Мысль о том, что я могу вернуть Юку, использовав свою новообретенную силу, пришла мне в голову следующим утром. Вернее, еще ночью. Я не думал об этом вечером. А утром проснулся с уже принятым решением. Видимо, во сне я не терял времени зря – и провел все требуемые изыскания.

Я не сомневался, что Флюид может оживить Юку. Впрочем, это слово здесь не годилось: не оживить, а сделать такой же, как я.

После воскрешения Кижа я стал понимать, к чему я могу приложить силу Флюида, а от чего следует быстрее отойти как от пятна зыбучего песка. Случай Юки даже не был особенно сложным – я помнил ее наизусть. Работу, как и в случае с Кижем, уже сделали до меня целиком. Просто Флюиду, становившемуся Юкой, не позволяли долго ею оставаться.

Я понимал теперь техническую разницу между созданным мною Кижем и творениями Оленьего Парка. Она заключалась в том, что в случае Юки медиумы не давали тому узкому перешейку, где пузырь Флюида переходил в свое зеркальное отражение, закрыться и стянуться в точку.

Усилием своего коллективного ума медиумы Оленьего Парка удерживали эти сообщающиеся сосуды в неустойчивом равновесии: Юку как бы разворачивали при каждой нашей встрече, поднимали, как парус, поворачивали под ветер (которым был я) – а потом давали ей свернуться. Ее заставляли проявлять все свойства ума и характера – но не давали ее «личности» схлопнуться в точку, изолирующую внешний Флюид от внутреннего.

Это было, конечно, в высшей степени гуманно – но с профессиональной точки зрения такая трудоемкая аллокация Флюида представлялась мне сильной головной болью, и в качестве шивы я не стал бы работать над подобным проектом ни за какие глюки. Наверно, поэтому медиумам Оленьего Парка и нужен был baquet. Но не буду уходить в технические подробности – те немногие, кому они доступны, понимают все и так.

С практической точки зрения важным было то, что Юка, как и другие уже воплощавшиеся человеческие формы, не требовала инженерного усилия с моей стороны. Я был не скульптором, а просто литейщиком. Мне не следовало даже слишком точно целиться – достаточно было повернуть поток Флюида в нужном направлении, чтобы он нашел русло сам.

Существенным и необратимым действием, однако, было позволить перешейку на пузыре Флюида стянуться в точку. Тогда Юка сделалась бы неотличимой от любого другого человека.

На всякий случай я решил обсудить вопрос с Ангелом Воды – теперь я имел на это полное право.

Отчего-то мне неловко было идти с таким делом в церковь, и я дождался заката на террасе. Как только металлический ангел на далеком шпиле засверкал в последних солнечных лучах, я почтительно воззвал к Небу и сообщил о своем замысле.

Ангел ответил, никак не проявляясь – я просто услышал его голос.

– Ты вспомнил про кошку Никколо Первого?

Ход его мыслей оказался несколько другим, чем я ожидал, но я кивнул головой. Можно было, наверно, подойти к вопросу и так.

– Алекс, чем больше ты будешь тренироваться, тем лучше для нашего дела, – сказал Ангел. – Но хочу тебя предупредить о возможных последствиях для твоей личной жизни.

– Именно на них я и надеюсь, – ответил я.

– Если ты это сделаешь, ты накажешь себя, ничего не приобретая. Юка потеряет свою идеальность. Ты изменишь, как говорят философы, ее фундаментальную онтологию – но не лучшим образом. В выигрыше будут только медиумы Оленьего Парка. У них станет меньше работы.

– Что это зна…

– Я не хочу лезть в эти дебри, – недовольно продолжал Ангел, – блуждания среди слов меня не привлекают. Говоря коротко, сейчас она отражается в тебе, а потом будет отражаться в мире – но то, в чем отражается мир и ты сам, останется прежним. От такой перестановки слагаемых сумма не изменится, но никому не известно, какой узор ты увидишь в результате. Вот только стереть его и нарисовать заново будет уже невозможно. Ты должен это понимать. Хочу предостеречь тебя от глупости. Я не стану тебе помогать. Но и запретить тоже не могу.

– Я уже решил, – сказал я.

– Помни главное, – ответил Ангел. – Это необратимо. Юку можно сделать реальной. Но нельзя будет сделать идеальной опять.

Ангел явно был недоволен – после этих слов он замолчал и не отвечал мне больше. Но главным было то, что он не запретил мне задуманного. Он чуть лукавил, когда сказал, что не станет мне помогать. Он ведь не собирался и мешать. А помощь Ангелов, как утверждают догматики, состоит в том, что они не возбраняют пользоваться своею силой.

Я четко знал, чего хочу. Мне следовало сделать Юку независимой от Оленьего Парка, перенеся уже существующее облако смыслов в ее собственную голову – чтобы я смог наконец любить ее саму, а не синклит бритых медиумов.

Хотя что, собственно, значило – «ее саму»?

Если бы я не знал, как ничтожна разница с точки зрения организации Флюида, мне было бы легче. Не зря ведь Юка – вернее, кто-то из шутников Оленьего Парка – назвал Смотрителя гинекологом. Очень точная метафора, если иметь в виду манипуляции с интимнейшей сутью реальности. Но ведь и гинеколог имеет право на личную жизнь, разве нет?

Действовать следовало быстро, потому что Юка не понимала произошедшей со мной перемены; в наши редкие формальные встречи мы не обменивались ни словом, и я чувствовал удивление, боль и грусть такой глубины, что казался себе мучителем – хоть и помнил, какова подлинная природа моей подруги.

Но я не мог ничего с собой поделать – какой-то угол моей души все еще считал ее живым человеком. Абсурд происходящего невероятно меня утомлял. Я не боялся, конечно, обидеть творческий коллектив Оленьего Парка – но я предполагал, что мое равнодушие может отпечататься в ее памяти.

В конце концов мне пришла в голову довольно странная идея. Я решил посоветоваться с самой Юкой – и получить, возможно, последний из ее безукоризненно мудрых советов. Разумно было узнать, как она отнесется к процедуре, которой вскоре подвергнется сама (хоть понятие «сама» применительно к ней вызывало сомнения, я все же хотел иметь чистую совесть).

Я поступил просто. Раз Ангел сказал «кошка», пусть так и будет.

Утром на следующий день я нашел портрет Никколо Первого с кошкой (та была редкой породы и напоминала лысую летучую мышь с крыльями на месте ушей), отнес его в лабораторию, поставил у стены – и попытался представить запечатленное на холсте существо во всех подробностях.

Сначала получалось плохо – но потом я вспомнил, что Никколо Первый давно стал частью моего ума, и образ его кошки должен сохраняться в глубинах моей памяти.

Это помогло. Глядя на рисунок, я без особого труда и пафоса вернул кошку к жизни – в нише, где прежде появился Киж.

Кошка женственно поглядела на меня и мяукнула – возможно, повторяя на своем языке ту самую жалобу на ужас существования, которой встретил меня Киж. Когда я попытался приблизиться к ней, она забилась в угол и зашипела. Я не стал навязываться – и отправился к Юке.

Она сидела возле окна у себя в комнате и читала (ха-ха). На ней было одно из тех странных женских платьев, что кажутся сделанными из обрезков – но стоят при этом целое состояние.

Как всегда, Юка словно ждала моего появления – и выглядела идеально. Прежде мне всегда мерещился в этом подвох.

– Ты совсем перестал меня навещать, Алекс, – сказала она печально. – Я чем-то тебя расстроила? Или ты еще занят?

– Это скоро изменится, обещаю, – ответил я. – Сейчас просто ответственный момент в моих занятиях… Прошу тебя, не надо об этом. Я к тебе по делу – нужен совет.

Я в двух словах рассказал о кошке, не упомянув, разумеется, что целью ее создания была разминка перед куда более важным для меня опытом.

– Не знаю, что теперь с ней делать, – жаловался я. – Просто стереть? Жестоко. С другой стороны, вряд ли это заметит хоть одна травинка во вселенной…

Как я и предполагал, Юка немедленно захотела увидеть кошку Никколо Первого.

Когда мы пришли в лабораторию, в стенной нише ее уже не было. Но Юка сразу нашла ее – кошка пряталась за картиной.

Юка несколько раз погладила ее, и кошка (видимо, признав в ней родственную душу) замурлыкала и стала тереться головой о ее руки. Меня она к себе по-прежнему не подпускала.

– Ты не можешь просто так ее уничтожить, – сказала Юка.

– Позволить ей бегать по коридорам Михайловского замка я тоже не могу, – ответил я. – Нам тут не нужны привидения. Это кошка Никколо Первого. В некотором смысле она сакральное существо. Таких либо обожествляют, либо усыпляют.

– Проблема в том, – сказал Юка, – что ты не можешь ее усыпить. Ты нарушишь один из пяти обетов своего ордена – не отнимать чужую жизнь без крайней нужды.

Юка была права. Об этом я не подумал. Мне никогда не пришло бы в голову лишить жизни встреченную на прогулке кошку или залетевшую в окно муху – но я отчего-то не распространял это правило на результаты своих опытов. Может быть, дело было в том, что созданное подобным образом существо не казалось мне в полном смысле живым… Но как тогда я могу приниматься за сотворение Юки?

Она словно чувствовала мои мысли.

– Удивительно, мой милый, – сказала она. – Даже преступники, помнящие только о наживе, планируют, как будут избавляться от трупов. А ты не подумал, что будешь делать с живым существом, которое обретет дыхание и плоть. Это должно отучить тебя от замашек всемогущего творца. Комплекс Элохима лечится только второй бритвой Оккама.

– А что это, кстати, за вторая бритва? – спросил я. – Давно мечтаю узнать.

– Не следует создавать новые сущности без любви. Все, что ты натворил, останется с тобой навсегда – хотя бы в виде укоров совести… Новое живое существо можно вызывать к жизни лишь тогда, когда ты уверен, что сможешь надолго согреть его теплом своего сердца.

Я понуро молчал, глядя на кошку, трущуюся о ее запястье. Слова Юки так глубоко проникали в мою душу, что я забыл на минуту об Оленьем Парке. Со мной опять говорила моя Юка…

И тут это произошло. Как только я ощутил забытое доверие, как только я вспомнил ту Юку, что была рядом в счастливые дни моего неведения, я понял, что никто не сумеет отговорить меня от задуманного – даже она сама. Вторая бритва совершенно точно не была мне страшна. Моей любви хватило бы навечно.

– Как же нам быть? – спросил я.

Юка соображала почти минуту.

– Почему бы не трансмутировать ее, не отнимая у нее жизнь? Плавно превратить в какое-нибудь другое живое существо, у которого не будет такого сакрального значения. Ты сумеешь?

– Наверно, – сказал я. – Надо попробовать.

– Тогда трансмутируй ее… Ну, скажем, в морскую свинку. Морскую свинку – в мышку. Мышку – в пчелку. А пчелку потом можно будет отпустить – и забыть о ней.

Я сообразил, что перед тем, как вложить эти слова Юке в рот, медиумы Оленьего Парка перерыли гору литературы и проконсультировались со своими шивами, а может, и вообще связались с кем-то из Ангелов – и этот совет содержит не только способ выпутаться из затруднительной моральной дилеммы, но и практическую последовательность действий. Ее следовало воплотить самым буквальным образом.

Юка была права. Превратить вызванную из небытия кошку в морскую свинку можно было без всяких укоров совести – и мне это сразу удалось: я хорошо помнил, как свинки выглядят.

Свинка послушно стала мышкой, мышка побежала прочь из ниши, и мне удалось настичь ее лишь у самой стены, откуда она продолжила свое путешествие уже в виде пчелы, в спешке получившейся у меня не слишком хорошо: я не столько увидел это, сколько почувствовал по негодующей отдаче Флюида.

Но здесь уже ничего нельзя было поделать – пчела вылетела в открытую форточку, и связывавшая нас невидимая пуповина прервалась.

Мы с Юкой отправились гулять в дворцовый парк.

Дул свежий ветер. В аллее не было никого, кроме усатого садовника в мундире с двумя рядами блестящих пуговиц. Он лихо накалывал опавшие листья на пику с длинным гвоздем. Я подумал, что это усатое чудо – наверняка далекое эхо какого-то древнего воинского ужаса, не сумевшего воплотиться в нашем мирном измерении никак иначе.

Мы устроились в белой беседке на берегу пруда.

– Красивая рябь на воде, – сказал я. – Как будто это расплавленное серебро. Или свинец.

– У тебя такие сравнения из-за этой твоей постоянной алхимии, – ответила Юка. – Когда тебе только надоест это живодерство? Скоро ты от кошек перейдешь к людям.

– Во-первых, – сказал я, – металлы имеют к алхимии лишь иносказательное отношение. Они просто символы. А во‑вторых, почему это должно мне надоесть? Я надеюсь, тебе тоже будет интересно. Мы сможем вернуть к жизни великих людей прошлого. Сократа. Эпикура. Александра Македонского…

– Ага. Поговорим с Македонским о Персидском походе. Через переводчика. Потом превратим его в большую обезьяну. Обезьяну – в собаку, собаку – в кошку. А дальше мы уже умеем.

Я засмеялся.

– Это правда… Тех, кто жил, воскрешать не следует, я чувствую сам. Любой человек – часть своего времени. Когда уходит время, уходит и он. Но бывают, наверно, исключения.

Юка не сказала ничего.

– Если б тебе было интересно поговорить с Македонским о Персидском походе, – продолжал я, – я бы доставил тебе эту радость, несмотря ни на что.

– Мне интереснее говорить с тобой, – сказала Юка. – Но в последнее время редко удается.

– Скоро это изменится, – ответил я, – я уже обещал.

– Ой!

Юка наморщилась и шлепнула себя по руке.

В моем животе что-то дернулось – и я увидел мертвую пчелу, упавшую на стол.

Это была та самая пчела, что вылетела в форточку лаборатории – в спешке я сделал полоски на ее брюшке не поперечными, а продольными.

На руке Юки появилось маленькое красное пятнышко.

– Больно? – спросил я.

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, не так уж больно. Я не хотела ее убивать. Не знаю, как это получилось.

– Ты защищалась.

– Что я натворила, – прошептала она печально.

– Это я натворил, – сказал я.

Она кивнула.

– Когда даешь совет злодею, становишься соучастником его злодеяний. Я шучу… Красивое слово – «натворил», да? Очень теологичный глагол. Больше не плоди страдающих сущностей, мой милый. Во всяком случае, без крайней нужды.

Редкой души человек был этот Оккам. Каждое из ее слов прожгло меня насквозь – я даже предположил, что создающие Юку монахи читают мне нотацию, хоть это было маловероятно: я помнил, что на время работы они освобождены от моральных обетов.

Гибель пчелы походила на знамение – но смысл его был непонятен. Пчелу ведь убил не я, а сама Юка. Я не изменил своего решения после этого странного происшествия, а, наоборот, решил действовать быстро, чтобы меня не смутили какие-нибудь другие знамения – или то, что я соглашусь за них принять.

– Приглашаю тебя вечером выпить чаю на террасе, – сказал я. – Как в прошлый раз. Мне очень нравятся закаты над городом. Ты придешь?

– Галилео там будет?

– Нет, – сказал я. – Только ты и я. Надень что-нибудь сказочное. У меня романтическое настроение.

Юка кивнула, и ее лицо чуть зарделось. Если бы это случилось до рассказа Ангела Воды, я подумал бы, что она никак не проявила своих эмоций, но я доставил ей радость. А теперь я не знал даже, что сказать. Разве выписать премию миму из Оленьего Парка.

Нет, обратной дороги не было.

Солнце уже заходило, когда Юка пришла на террасу.

На ней было старинное длинное платье со вставками из серебряной парчи и головной убор, который я прежде видел на рисунках из древних рукописей – высокий белый конус с вуалью. Так одевались дамы, вдохновлявшие рыцарей на крестовые походы и альбигойскую ересь.

– Тебе очень идет этот наряд, – сказал я.

Юка загадочно улыбнулась, и у меня возникло подозрение, что она знает о моем плане. Это, конечно, было полным идиотизмом – в любом случае знать что-то могли только работники Оленьего Парка. Но они не знали ничего.

Если, конечно, им не рассказал Ангел Воды.

А он, кстати, мог. Потому что это его собственный департамент, и вряд ли ему нужны всякие веселые неожиданности… Нет, надо как можно быстрее оставить все позади.

– Ты можешь подойти к ограде? – спросил я. – Мне хочется как следует рассмотреть тебя в этом платье.

Женщина сделает что угодно, если полагает, что ваша цель – полюбоваться ее красотой, и медиумы Оленьего Парка были в курсе этого. Подхватив свою чашку, Юка подошла к ограждению с мраморными драконами, облокотилась о перила и стала смотреть на закат, необыкновенно красивый и яркий.

– Сейчас она звезда, – сказал Ангел Воды, – а потом станет падающей звездой…

Я не увидел его, только услышал голос.

В конце концов, подумал я в ответ, все люди вокруг – да и я сам – тоже падающие звезды. Превратить Юку в существо, полностью мне равное, не кажется мне преступлением против человечности.

Ангел хмыкнул, и я наконец различил его. Он восседал на далеком пурпурном облаке и казался небесным гигантом. Но я уже знал, что видимость обманчива: в моем кабинете он съежился бы до шпица.

– Медиумы Оленьего Парка создают не только известное тебе облако смыслов, – сказал Ангел. – Что гораздо важнее, они определяют траекторию его движения. Юка меняется таким образом, что она не меняется никогда. Именно это позволяет ей быть идеальной. Сейчас ты хочешь ее сфотографировать. Фотография будет абсолютно точной, сомнений нет. Но после этого она покинет свою волшебную траекторию и полетит по касательной к той точке, где ты решишься сделать снимок…

Я уже размышлял об этом – значит, нужно было хорошо выбрать момент. Ситуация меня устраивала: не каждый день Юка одевалась сказочной принцессой.

Посмотрев на меня, Юка улыбнулась.

– О чем ты думаешь? – спросил я.

– О Франце-Антоне, создающем эти облака. Не хотел бы ты как-нибудь зайти к нему в гости?

– Господь Франц-Антон пребывает в блаженном недеянии, – сказал я. – Он больше не творит. Мы существуем в его счастливом и равнодушном сознании. Все осуществляет безличная сила Флюида. И я с ней хорошо знаком.

Юка покачала головой.

– Ты считаешь, Алекс, что ты господин и повелитель этой силы. Но ты просто крестьянин, прорывший арык к своему огороду. В мире есть океаны и бури, есть Ангелы и демоны, чудовища глубин… И есть, конечно, Франц-Антон, невидимый и вездесущий. Он думает, что очень хорошо спрятался, но каждый день во время заката на небе видны все его секреты. Они перед нами прямо сейчас, мой милый. Что ты на это скажешь?

– Я не скажу, – ответил я, – я сделаю. Чего бы тебе хотелось больше всего в жизни?

В моих руках появилась треуголка Смотрителя, и, вынув ее из-под стола, я надел ее на голову. Мне нужна была вся доступная власть над Флюидом.

– Мне хотелось бы найти место, где рождается наш мир, – сказала Юка. – Место, где спрятаны его тайны. Я хотела бы посмотреть на них одним глазком, а потом не жалко и исчезнуть…

Я вспомнил таинственную надпись на фронтоне Михайловского замка – «Дому Твоему подобает Святыня Господня в долготу дней». Теперь в моем доме действительно появится эта святыня, думал я, закручивая весь доступный мне Флюид в невидимый вихрь вокруг стоящей у ограждения Юки, и пусть она остается со мной всю долготу моих дней… Что еще, как не любовь, мог иметь в виду Павел?

Вторая бритва Оккама по-прежнему меня не пугала. Если я был уверен хоть в чем-то, это в своей любви.

Юка поглядела на меня.

– Почему ты в шляпе?

Я засмеялся, снял треуголку Павла и убрал ее под стол, откуда перед этим вынул. А потом показал Юке пустые руки. Треуголка вернулась в футляр в моем кабинете – туда, где лежала минуту назад. Невозвращенец Менелай был бы доволен… Впрочем, с треуголкой такие фокусы проделывать было просто из-за скрытых под ее сукном резонаторов.

– Я хотел исполнить твое желание, – ответил я. – Сделать для тебя то, что тебе хочется. Но ты захотела такого, что золотая рыбка сошла с ума.

На самом деле золотая рыбка никогда не чувствовала себя лучше. Все было уже сделано.

По сравнению с сотворением Кижа это оказалось настолько легким делом, что в первый момент я испугался. Может, я упустил что-то важное? Я почти не заметил отдачи Флюида.

Все, однако, было в порядке. Просто требуемый шаг оказался таким крохотным, что практически не ощущался. Но как бы мал он ни был, он уже разделил причал и палубу уходящего в море корабля. Юка теперь существовала сама по себе – и ни один из медиумов Оленьего Парка больше не имел к ней отношения.

Я подошел и обнял ее.

– Ты вернулся, Алекс, – прошептала она. – Интересно, где ты пропадал все это время?

– А где была ты? – спросил я. – Ты думаешь, тебе известно?

– Я не думаю, – улыбнулась она. – И не буду думать больше никогда. Я буду подставкой для твоей черной шляпы…

– Спасибо, – сказал я. – Фашисты у нас уже есть.

Через полчаса мы ушли с террасы и провели вместе прекрасную ночь. Но когда я уже засыпал, она вдруг спросила:

– А что такое Святыня Господня в долготу дней?

Я вздрогнул. Я был уверен, что не произносил этих слов вслух. Но Юка стала реальной именно в тот момент, когда я про них вспомнил.

– Почему ты спрашиваешь?

Она пожала плечами.

– Просто пришло в голову. Это ведь надпись на доме, где мы живем. А я не знаю, что она значит.

– Об этом до сих пор спорят теологи, – сказал я.

– То есть ты тоже не знаешь, – вздохнула она. – Спокойной ночи.

Только утром я начал понемногу понимать, что натворил.

Юка сказала мне с соседней подушки:

– Алекс, ты умеешь толковать сны?

– Тебе что-то приснилось? – спросил я.

Юка кивнула.

– Мне снилось, что я такое веселое крылатое существо…

– Ты такая и есть, – сказал я.

– Не перебивай… И я гляжу в чьи-то огромные глаза… Словно изнутри большого стеклянного бокала. И отвечаю на какой-то сложный вопрос. Я радуюсь, что могу так хорошо и складно ответить, но постепенно понимаю, что меня создали именно для того, чтобы я на него ответила, и, договорив до конца, я тут же исчезну – поскольку я и есть ответ. Но мне совсем не грустно. А наоборот, легко и весело. И немного жалко того, с кем говорю, потому что он и есть вопрос, на который я отвечаю. И когда я кончусь, он никуда не исчезнет, а так и будет задавать и задавать себя дальше… Но другого ответа уже не будет.

– А кто это был? – спросил я.

– Алекс… Это был ты. Только какой-то старый и мудрый. И ты плакал. Что это значит? Наверно, все из-за вчерашней пчелы?

– Мои учителя уверяли, – ответил я, стараясь говорить небрежно и весело, – что сны никогда не означают чего-то отличного от них. Они означают лишь сами себя. Именно в этом их прелесть. Привычка искать в сновидении смысл – это психическая уринотерапия. Сон – это просто сон. И ничего больше.

Юка кивнула – как мне показалось, недоверчиво.

– Лучше скажи, – продолжал я, – отчего ты раньше никогда не рассказывала про свои сны?

Юка нахмурилась.

– Мне раньше ничего не снилось, – сказала она. – Ничего, что я могла бы вспомнить. Почему?

– Чистая совесть и хорошее здоровье, – отшутился я.

Но я понимал, почему раньше ей не снились сны. Раньше, как только я засыпал, она исчезала. А появлялась, когда я просыпался и опять поднимал на нее глаза.

Мне захотелось побыть одному, и я ушел к себе.

Раньше это было так просто: побыть одному. Но теперь, чем бы я ни пытался заниматься, Юка заслоняла мне все. Мысль о том, что она сидит в своей комнате одна – на самом деле одна – и думает о чем-то, уже никак не связанном со мной, не давала мне покоя.

Странно, но, когда я был полностью уверен в ее реальности, я никогда не задумывался, чем она занимается в одиночестве.

Наверно, теперь я чувствовал себя ответственным за все, что с ней может случиться. И еще за то, что она может натворить. Мне казалось, она обязательно выкинет что-то дикое и ее нельзя оставлять одну.

А если она, как Киж, сочтет бытие мукой – и действительно удавится на своем зеленом шнуре, как пугал меня ее авторский коллектив?

В общем, не прошло и нескольких часов, как я отправился к ней в гости.

Предчувствие меня не обмануло.

Юка сидела на полу, а перед ней лежал золоченый Франклин, прежде стоявший в ее гостиной. Это была дорогая дворцовая модель, инкрустированная драгоценными камнями. Но Юка оказалась безжалостна, как ребенок, – Франклин был разобран на части, а кое-где просто разломан. Инструментами ей послужил обычный столовый прибор; вилка и нож из мягкого серебра были сильно погнуты.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Смотрю, что у него внутри, – отозвалась Юка.

В разломе на животе Франклина виднелась большая белая коробка с эмблемами элементов.

– Ты его убила, – сказал я.

Словно услышав, голова Франклина моргнула золочеными веками и тихо пропела:

– Пигманцы пигманцы пигманцы чигиринь… Кидаяки кидаяки кидаяки цидилинь…

У головы свистело в горле, но в мелодии все равно были красота и тайна. Я не понял, то ли это Франклин пел на неизвестном языке, то ли Юка так повредила его механику, что он стал путать звуки и слоги.

– Его нельзя убить, – сказала Юка. – Он не относится к живым существам. Это музыкальный механизм. Обеты на него не распространяются.

– Может быть, это святотатство, – предположил я неуверенно.

– Не думаю, – ответила Юка. – Он мне такое тут напел, что вполне заслужил.

Она была права, на ее Франклине стояла маркировка «+22+», а это означало, что он поет песни для взрослых, побуждая их к решительности в любодеянии. Таких держали обычно в клубах ночных знакомств, и я даже не представлял, зачем его установили в комнате Юки. Наверно, кто-то заботился таким образом обо мне… Но раньше по понятным причинам Франклин для Юки не пел.

– Он настолько тебя оскорбил? – спросил я.

– Нет. Что ты. Я просто хотела узнать, как он поет.

– И узнала?

Она отрицательно покачала головой.

– Могла бы меня спросить, – сказал я. – Я бы объяснил.

– И как же он поет?

– По Ангельской благодати, – ответил я.

– Понятно, – вздохнула Юка. – Тебя, значит, тоже придется разбирать.

Если она и испытывала раскаяние от содеянного, то ей отлично удалось его скрыть.

Я уже понимал, что произошло, – для этого достаточно было вспомнить сказанное Юкой в момент ее появления на свет.

Она, похоже, уже начала свое путешествие к тайнам мира – бедняга Бен просто оказался первой из них. Но я был слишком счастлив, чтобы упрекать ее за этот акт вандализма.

Нескромно испытывать чрезмерное счастье в тревожные времена. Тем более многократно путешествовать по одному билету. Но если весь Идиллиум едет зайцем уже третий век, стоило ли ожидать иного от его Смотрителя?

У нас с Юкой начался второй медовый месяц. Возможно, правильно было бы назвать его первым, потому что раньше я знал совсем другую Юку. Вернее, я вообще ее не знал – а приписывал ей реальность, которую она обрела лишь сейчас. Прежде мне рассказывали про нее истории, а теперь я встретил ее на самом деле…

В общем, какое-то из этих неубедительных объяснений и давало мне возможность войти в одну и ту же реку дважды. А то и трижды, такое у нас тоже нередко случалось.

Но я не буду приводить слишком интимные подробности нашего счастья – в конце концов, счастливы одинаково не столько все семьи, как уверяет Corpus Anonymous (семья, разъяснил бы мой монах-наставник, не является чувствующим существом и не может быть субъектом счастья), сколько все люди, чтобы не сказать – все мозги: это такой же трюизм, как то, что все кастрюли кипятят воду одним и тем же древним способом, и замерзает она по Ангельской благодати тоже в совершенно одинаковый лед, какого бы цвета ни был холодильник.

Я не зря упомянул холодильник – вслед за поющим Беном Юка разобрала и его. Когда она потребовала объяснить, как холодильник работает, я смог повторить только то, что знал про этот смутный вопрос с детства, – добавив от неуверенности апломба:

– Неужели вас не учили в Оленьем Парке? Есть четыре великих элемента. Воздух связан с дыханием, Огонь – с теплом и холодом, Вода – с подвижностью и сцеплением, Земля – с плотностью.

– И что?

– Что делает холодильник? Охлаждает. Значит, здесь инверсивно действует элемент Огня. Поэтому сам холодильник снаружи бывает горячим, хотя внутри холодно. Действие элемента Огня питается благодатью соответствующего Ангела.

Мне казалось, что дать более исчерпывающее объяснение невозможно. Так я отвечал на школьных экзаменах, и моих учителей это вполне удовлетворяло.

– А умофон? – спросила она. – Ну, или просто телефон?

Я немного подумал.

– Так же. Только… Наверно, тут действует Воздух. Мы ведь говорим друг с другом на расстоянии через воздух, верно? И, может быть, тут участвуют и другие элементы. В любом предмете и явлении можно отыскать если не все четыре элемента одновременно, то хотя бы их семена.

Повторив эту зазубренную в непонятно каком году фразу, я ощутил себя академиком, устало поучающим туповатого студента. Юка, однако, не сдавалась.

– А почему все эти телефоны и холодильники становятся лучше каждый год?

– Потому, – ответил я, – что Ангелы четырех элементов заняты непрерывным духовным самосовершенствованием, и сила их благодати неуклонно возрастает. Наша коллективная карма тоже становится лучше. Это позволяет нам все полнее радоваться жизни.

– Какой ты умный… А ты знаешь, что это такое?

Она показала мне какую-то распотрошенную плоскую коробочку.

Это оказался разобранный умофон последней модели. Внутри, как во всех подобных технических устройствах, был белый контейнер, разделенный на четыре секции с эмблемами элементов, и маленький латунный цилиндр, обвязанный разноцветными шелковыми нитями. Цилиндр был тоже вспорот чем-то острым.

– Ты и туда залезла? – изумился я.

Она кивнула.

Мне стало смешно – а потом грустно. Я вспомнил свое детство. Отчего-то я никогда не задавался подобными вопросами слишком глубоко. Меня вполне удовлетворяло то, что я слышал на уроках техники в фаланстере, где рос, – и теми же самыми словами я отвечал экзаменатору: мол, благодаря благодати, запасенной в этих белых сотах (я все время забывал, как они назывались), в телефонной трубке слышен голос, а на экране вычислителя появляется картинка…

Я еще раз повторил Юке то же самое.

– То есть ты опять ничего не знаешь, – констатировала Юка. – В латунной трубке была свернутая бумажка, очень тонкая. А на ней – абракадабра на латыни. И цифры, много цифр.

– Ты прямо как ребенок, – сказал я. – Помню, у нас в фаланстере были такие, кто развинчивал старую технику и читал эти мантры. Но я слышал, что это плохо для кармы. Неуважение к Ангелам. И что там написано на латыни?

– Я не смогла перевести, – ответила Юка. – В словарях такого нет.

Я пожал плечами.

– Наверно, что-то техническое.

– А в пылесосе? – спросила она. – Там тоже такой цилиндр. Только чуть больше. И в нем тоже бумажка с буковками и цифрами.

– Ты и пылесос разломала? – изумился я.

– Ну да, – ответила она. – Не волнуйся, уже новый привезли.

– И что ты там нашла?

– Я же говорю, все то же самое. Почему в телефоне, в холодильнике и в пылесосе – одно и то же? Они же по-разному работают.

– В принципе различия не так важны, – сказал я. – По милости Ангелов Флюид и благодать могут обретать любые формы и двигаться какими угодно путями.

– Алекс! – ответила Юка рассерженно. – Ты прямо как старый поп. Зачем ты талдычишь эти дурацкие прописи? Неужели тебе совсем не интересно?

Я почувствовал обиду. Раньше она так со мной не говорила. Но она сказала правду – это действительно было интересно. Даже очень.

Но почему-то я начал это понимать только после того, как она измучила меня своими вопросами. Самое удивительное, я с детства считал свою нелюбознательность признаком серьезности – и положительности, что ли… Впрочем, я не был в этом виноват. Так уж меня воспитали.

– Хорошо, – сказал я. – Сдаюсь. Я не знаю. Не знаю, как все работает. И не хочу знать. Потому что я вообще не пользуюсь ни телефоном, ни телевизором. Их делают для бедняг, не знакомых с абсорбциями.

Сказав это, я почувствовал себя совсем глупо. Можно подумать, я сам был хорошо с ними знаком.

– А ты можешь найти кого-нибудь, кто знает? – спросила Юка. – Пригласи его. Пусть расскажет. Ты же Смотритель.

– Тратить на это время?

– Отчего нет? Мы ведь тратим его на все остальное.

Я понял, что начинаю злиться – и это изумило меня. Повода ведь не было. Просто раньше Юка никогда не просила о подобном. Меня даже расстраивало, что у нее ко мне так мало просьб.

– Хорошо, – ответил я. – Я постараюсь.

Мой месячный отпуск еще длился, и следовало пользоваться случаем. Я поговорил с Галилео, и он сказал, что лучшим специалистом по этим вопросам считается блаженный архат Адонис из Железной Бездны. Он жил в главном монастыре ордена.

– Там разрабатывают технические приборы, – сказал Галилео. – Телефоны, телевизоры, холодильники, пылесосы. И поющих Бенов тоже. Архат Адонис довольно занятый человек, но Смотрителю отказать не посмеет. Лучше него про технику не расскажет никто. Хотя его речи не всегда понятны – он употребляет слишком много ветхих словечек.

– Он настоящий архат? – спросил я.

– Не знаю, – ответил Галилео, – спроси у него. Я в этом сомневаюсь, если честно, – он всю жизнь занимался совсем другим. Но Железная Бездна – очень большой и важный монастырь. Его глава получает право на такой титул автоматически.

– Можно вызвать его к нам?

– Я узнаю, – сказал Галилео.

Юка больше не напоминала про свою просьбу: ждать она умела. Скоро я и думать забыл об этом разговоре – но через несколько дней во дворе Михайловского замка появились монахи в синих рясах.

Я никогда не видел прежде такой духовной формы.