Школа ненависти. Школа любви

Учебный год в Донецке начался 1 октября, с месячным опозданием. Первоклашки пошли в школу под звуки праздничных песен, залпов реактивных установок «Град», в атмосфере ежедневной трагедии. Украинские военные, удерживая линию фронта в аэропорту, обстреливают миллионный город, подчас даже не осознавая, что там есть дети. Но это странное «перемирие» все же необходимо всем. Не потому, что ненависти меньше, — ненависти очень много, но потому, что стороны получили время передохнуть и увидеть, что по ту сторону фронта тоже люди, причем очень похожие. Корреспондент «РР» увидела под бомбежками последней недели не только ненависть, но и любовь и сострадание по обе стороны баррикады.

— Шо это? — Рука в кожаной перчатке с обрезанными пальцами, протянутая в салон машины через окошко, дергается. — Я вас спрашиваю, шо это такое?!

— Это паспорт.

В окошко заглядывает смуглое мужское лицо с темными, близко посаженными глазами.

— Я вижу, шо паспорт. Я вас спрашиваю, шо на нем написано.

— На нем написано: «Российская Федерация».

— Я вижу, шо на нем написано, я вас спрашиваю, шо вы тут делаете с паспортом Российский Федерации? Вы шо, попутали что-то — ехать сюда с таким паспортом?

— Вы не знаете, что вы оккупанты? — снова наклоняется к окошку. Темные глаза бегают по салону. Сдержанный смех. — Куда вы едете?

— В Донецк.

— Вы пытались проехать на территорию врага! Быстро вышли из машины.

На блокпосту близ населенного пункта Покровское, расположенного между Днепропетровском и Донецком, в быстро темнеющем вечернем небе развевается черно-красный флаг «Правого сектора». Багажник машины уже открыт. Руки в кожаных перчатках расстегивают сумку, рюкзак, перебирают вещи. Вынимают из сумки планшет и удостоверение журналиста.

— Это пресса! Российская пресса! — вояка радостно хохочет. — Не, девушка, ну вы попутали! Это ж надо было так попутать. Зовите Бабая!

Белеет проезжающий мимо микроавтобус. Его быстро пропускают и сразу же возвращаются к открытому багажнику машины, вытаскивают из сумок вещь за вещью и бросают их на землю.

— Не, ребята, смотрите! — кричит один, долговязый, с красной шеей и бледным лицом. — Шо это? — он тычет мне в лицо зеленым предметом обтекаемой формы. — Шо это, а?

— Вам видней, — отвечаю я. — Вы ведь это в мою сумку положили.

— Ну все… — тяжело дышит он, говорит сквозь сжатые зубы, распаляя себя, — ну все… Лимонка, у нее лимонка! Это ж надо — она сюда с лимонкой едет.

Двое выводят из темноты водителя, толкая его в спину. Ставят напротив машины лицом к багажнику. Он идет, слегка подволакивая ноги. Долговязый направляет на него автомат. Группа отступает, образуя полукруг. Смуглолицый хватает меня за руку и поворачивает к водителю спиной.

— Вам, девушка, лучше этого не видеть, — говорит мне в ухо.

Щелкает затвор. Я выдергиваю руку. Приблизившись к долговязому, осторожно беру его за локоть. Пахнет алкоголем.

— Людей убивать — плохо, — говорю ему. Поворачиваюсь к группе. Они смеются. — Он просто водитель. Не убивайте его.

— Тихо, тихо, — приближается ко мне смуглолицый. — Отойдите от него. Мы ничего не сделаем. Не бойтесь, говорим же, мы ему ничего не сделаем. Отойдите. Вот сюда. Так, — уводит меня. — Встаньте сюда. Холодно? Принести вам куртку? Мы не звери. Не бойтесь.

— А я боюсь, — поворачиваюсь к нему. — Я боюсь, что вы сейчас убьете водителя, и все, что рассказывают о вас, окажется правдой.

— Бабай идет! — предупреждает смуглый.

Появляется крепкий старик с густой седой бородой и колючими глазами. Окидывает меня взглядом с головы до ног.

— Российский журналист, — произносит он. — Я бы вас завтра с собой взял, но вы же правду никогда не напишете. Что с вами делать? Сейчас будем вызывать СБУ, пусть они с вами разбираются.

Он отходит и куда-то звонит. Мужчины снова окружают меня. Смуглый, сунув в руку пластиковый стаканчик чая, приказывает: «Пей!»

— Так, — возвращается дед. — Этого в отстойник, а ее…

— А она будет с нами чай пить, — смуглый приобнимает меня и смеется.

— Я хочу в туалет, — отодвигаюсь от него. — Отведите меня в туалет.

— Только ты пойдешь туда без телефона, — снова придвигается ко мне смуглый.

Забрав у меня телефон, он берет меня за руку, уводит с трассы, и мы идем по мягкой земле.

— Я тебе поверил, — произносит смуглый. — Но вы же всегда врете. Ни одному вашему слову верить нельзя. Ты врала мне. Ты не сказала, что ты журналист.

— Но я и не говорила, что я не журналист. Просто вы меня не спросили, кто я.

— Ты слышала! — он дергает меня за руку. — Ты все слышала! Я тебе даже чай предлагал! Я к тебе с самого начала по-человечески отнесся. Но к вам, россиянам, по-человечески относиться нельзя.

Когда я выхожу из туалета, он бережно передает мне стаканчик и снова крепко цепляет меня за руку. Возвращаемся на трассу. Подходит дед. Внимательно смотрит в глаза, протягивая паспорт.

— Уезжайте. Вы свободы.

— Почему?

— Мы так решили. Но вы же все равно будете думать, что мы звери. А будете сейчас задавать лишние вопросы, передумаем.

Мы с водителем собираем вещи с земли, засовываем их как попало в багажник. Садимся в машину. С моей стороны в окошко снова заглядывает смуглый.

— Если ты помнишь, я тебе даже поесть предложил! — говорит он и машет обрезанной перчаткой на прощание.

Придорожное кафе в нескольких километрах от Славянска. За столиком, покрытым синтетической скатертью, сидит один из представителей штаба АТО. Это мужчина в возрасте, с широкими плечами, говорит по-русски.

— Я вас предупреждал, что на дорогах много отморозков, — начинает он. — Они нам не подчиняются. Я не оправдываю быдло с автоматом. Запомните это: не оправдываю. Но у нас одномоментно полыхнула чуть ли не треть страны. И эти добровольческие батальоны, с которыми мы никак не стыкуемся, сыграли свою роль — стали спасением до того момента, пока украинская армия наконец не проснулась.

А перемирие нам было нужно. Мы ожидаем, что оно продлится всю зиму. Зима — это очень тяжелые условия ведения войны как для одной, так и для другой стороны. Это болезни личного состава, проблемы с техникой и куча дополнительных трудностей. Так что без перемирия к зиме военные действия все равно сбавили бы темп и потихоньку затихли. Сепара… — он осекается. — Хорошо, скажу по-вашему: ополченцы, скорее всего, будут уходить из леса в города и населенные пункты. Опадут листья, пространство будет просматриваться, и у них окажется меньше путей подхода к нашим позициям, а у нас — к их позициям. Зима станет передышкой для всех нас. Мы переформатируемся и перегруппируемся.

— А что весной?

— Война не закончилась, — усмехается он в усы. — И война не просто так началась. Сейчас в армии появилась прослойка людей, которая много времени провела в окопах на передовой. Политики для нас не являются моральным авторитетом. Мы изначально считали их врунами, отстаивающими сугубо личные интересы.

— Вы хотите сказать, что, если Киев прикажет покинуть Донбасс, вы не отойдете?

— Нет, — спокойно отвечает он. — Мы уйдем в лес. Я не собираюсь ни перед кем на колени становиться. Скажите мне, с какой стати россияне приходят ко мне в дом и говорят, что мне делать? Я хочу прожить жизнь личностью, мужчиной, защитником своей родины, а не оползнем, который будет в ногах у кого-то валяться. Эта война еще на пять лет.

— А если Россия введет войска?

— А не такие уж и бодренькие ваши российские солдатики. Им придется воевать с народом, а не с разворованной армией.

— Вы не народ.

— Я не народ. Я офицер. Но сколько народа, кроме меня, встало? Да, они не обучены. Но как-то так получилось, что до сих пор эта разграбленная, голодная армия жива. Пусть эти… ополченцы сложат оружие и живут себе дальше. Пусть идут работать на свои шахты. Мы сделаем все, чтобы наши дети жили душа в душу и больше не допускали такого идиотизма. Чтобы не было больше каких-то западных, южных, восточных Украин. Ну, полный же бред происходит! Если бы Россия не приложила столько усилий, мы бы уже локализовали конфликт и дошли бы до своих границ.

— По окончании перемирия, что станет поводом для нового конфликта?

— Это интересный вопрос. Повод сейчас усиленно ищут. При помощи провокаций, изучая настроения местного населения. Вы поймите, эта война другого качества. Она отличается от всех остальных. Чечня, Ирак, Афганистан — производные одной и той же войны: вот наши, вот не наши, у этих больше техники, у этих меньше. Но эта война залезает в мозг человека и разрывает его изнутри.

— Она разорвала вас?

— Меня вряд ли. Но вокруг много непорядочных людей. Настоящий офицер всегда готов к тому, что рано или поздно трусливые политики военных предадут… То, что сейчас вылезло на выборах в Верховную раду — комдивы, комбаты и прочие, — для нас они даже не являются единицей рассмотрения. Ну не ведут себя так солдаты! Солдат должен сидеть в окопе, а не идти в политику. А с теми, кто сейчас воюет, происходит то, что произошло и со мной…

— Что с вами произошло?

— Щелчок какой-то внутри. После него настолько стали неважны прежние ценности: рейтинг, количество денег, власть. Знаете, когда каждое утро, вставая, понимаешь, что до вечера можешь не дожить… так смешно смотреть на пачки денег… почему-то. Взять ситуацию в донецком аэропорту. Их поливают «Градами», обстреливают самоходными минометами, а они выживают в полной блокаде… Я снимаюсь со взвода через три недели после возвращения с передовой. Тогда только начинают включаться эмоции, сейчас они выключены.

— И что вы делаете, когда они включаются?

— Я? Ничего. Но во мне просыпается вселенская любовь.

— И к пленным тоже?

— О-о-о… вот так, да? Что касается меня и моих подразделений, то для нас кодекс солдата никто не отменял, мы воюем по-честному. Ни над одним пленным, взятым в бою, мы не издевались. Послушайте, мы профессиональные солдаты, нам просто неинтересно этим заниматься. А закончим войну мы только тогда, когда вернем Украину в ее прежние границы. Вы думаете, нам хочется гнить в окопах? Терять товарищей и убивать людей? Но пока я налитыми кровью глазами каждый божий день смотрю на наших двухсотых и то, как обстреливаются наши колонны…

— В случае вашей победы, что будет с мужчинами-ополченцами?

— С террористами? Пусть сдадут оружие и получат условные сроки. Их там столько воюет, что невозможно будет их всех в тюрьмах кормить.

— Вы их ненавидите?

— А вы хотите, чтобы я клялся во вселенской любви к ним?

— Вы рассчитываете, что страны НАТО вас поддержат?

— Мы уже не рассчитываем ни на что. Мы поняли, что Европа и Штаты занимаются болтологией. Почему-то эти страны, включая братскую, — это слово он произносит с колючей усмешкой, — Россию, решили, что Украина может стать для них бесплатным плацдармом. А погибают самые незащищенные. Так было всегда. Мир несправедлив.

— Почему вы считаете, что перемирие может сорваться?

— Из-за разрозненности банд ополчения, которые будут нарушать перемирие. А еще им мешает раздвоение личности — они должны наконец определиться, в какой стране хотят жить… Скажите, в Донецке много людей?

— Да. И много детей.

— Там есть дети?! — он вскидывается. — В Донецке есть дети?

— Есть. Первого октября у них начало учебного года.

Он больше ничего не говорит, только смотрит в пространство и недоверчиво крутит лысеющей головой, возможно, снимаясь с боевого взвода.

Артем идет по мраморному полу школы, разрисованному геометрическими фигурами. Шею его стягивает сиреневый галстук, в руках он несет большой букет роз. Сзади идут мать и отец. В школьном коридоре весело играет музыка, заглушая разрывы снарядов, которые раздаются со стороны аэропорта.

— Ступеньки те же, — произносит его мать, поднимаясь по лестнице вместе с сыном, который в этот день, 1 октября 2014 года, первый раз пошел в первый класс. — Я тоже в этой школе училась.

В коридоре первоклассников выстраивают колонной по двое. В паре с Артемом — девочка с пышными белыми бантами. Он вертит головой, ищет маму. Не найдя, плачет. Доносящаяся из динамиков песня заканчивается, и образовавшуюся на мгновение тишину заполняет ураганный рык снаряда, который, впрочем, в этом спокойном районе города, скорее всего, не упадет.

На сцену поднимается директор школы.

— Дорогие наши первоклассники, — начинает она, и в голосе ее слышится усталость, которую женщина пытается заглушить торжественными нотками, — здравствуйте! Здравствуйте, дорогие родители! Мы рады приветствовать вас на празднике первого звонка. Школа — это волшебная страна! — она переводит дыхание, и взятая пауза озвучивается гулом со стороны аэропорта. — Какие у вас замечательные улыбки! — продолжает она, хотя практически никто из взрослых и детей не улыбается. — Начинается новый учебный год. Ура!

Внезапно лопается воздушный шарик, зал вздрагивает, выдыхая «оххх». На сцену поднимаются девочки в голубых платьицах, недружными голосами выводят: «Солнечные зайчики… солнечные дети». После них на сцену приглашают депутата Верховного совета ДНР.

— Ну чего говорить-то? — спрашивает он. Шумно вздыхает, и его вздох, усиленный микрофоном, оглушает весь зал. — Очень много было сделано, чтобы вы здесь собрались в этот торжественный день… — он снова умолкает, подыскивая слова. Растерявшись, становится похож на человека, который не привык или не любит выступать. — Я бы попросил почтить минутой молчания тех, кто до этого дня не дожил, — наконец выпаливает он.

Минута молчания заполняется шарканьем, хныканьем младенцев и всеми теми шумами, которые образуются, когда в одном месте собирается много молчащих людей. Минута заканчивается, и депутат сразу сдает микрофон.

Я замечаю седого мужчину в камуфляжной одежде. Он стоит у входа и смотрит в зал с видом беспристрастного наблюдателя, который уже знал, что все будет так, и никак иначе.

— Вы кто? — шепотом спрашиваю его.

— Кот, — оживляется он и трясет мою руку.

— Мне так и называть вас Котом?

— Ну конечно, — как само собой разумеющееся подтверждает он. — А как иначе?

Концерт продолжается. На сцену выходит Буратино с длинным острым носом. Когда с улицы раздается грохот очередного залпа, начинает казаться, что Буратино достаточно наклониться, проткнуть носом картонку реальности, и вместе с этим залом и с этим городом он окажется в другой, волшебной стране.

Мать Артема сидит на лавочке возле торгового центра. Светит солнце. Снаряд только что упал на остановке возле школы в Киевском районе и забрал десять человек. Их смерть никто не обсуждает.

— Мне сегодня приснился сон: у меня выпал зуб, — говорит она. — Я снам не особо верю. Но весь день чего-то ждала. Они же летом стреляли по школам. Конечно, тогда там детей не было. Но и сегодня какой-то внутренний страх присутствовал. Я боялась, что это сделают целенаправленно. Но они говорят, что сепаратисты сами себя бомбят.

— А вы знаете, кто вас бомбит? — спрашиваю ее.

— Это не самая безопасная тема, — отвечает она. — Тут одни за ДНР. Другие против. Они говорят: «Когда уже ДНР отстанет от нас! Вот Славянск теперь живет замечательно, и мы тоже хотим так жить».

— Вы хотите жить, как Славянск?

— Нет, я, как Славянск, не хочу. Во мне какая-то идея присутствует. Я горжусь своим народом. Мы Порошенко не выбирали, у нас не было ни единого избирательного участка. И мы не обязаны ему подчиняться.

— А какая идея присутствует в вас?

— Мне кажется, мы уже не можем быть единой страной… Мы сейчас стали сплоченнее и проще. Незнакомые люди здороваются друг с другом. С наших душ сошла какая-то шелуха, а ею были деньги. Я горжусь своими дончанами… — тихо произносит она. — За время войны я ни на один день не уехала из города. Хотя мне было куда.

— А детей почему не вывозили?

— За детей я очень боялась. Но потом сказала себе: либо уезжаем всей семьей, либо остаемся все. Простите, можно я заплачу?

Она тихо плачет, закрыв лицо рукой, чтобы никто не видел.

— В этом году нам испортили первое сентября, — спокойно продолжает она. — Дети всей Украины пошли в школу как положено, у них были и праздник, и линейка, и шары. А нас в это время бомбили.

— У вас сегодня был праздник, — говорю я.

— Не было радости, не было восторга, что сын в первый класс пошел… Наш город просто хотел контролировать свои финансы. С этого все началось. Никто не говорил: мы хотим отделиться. Мы просто хотели большей самостоятельности и зарплаты повыше. Почему нам не позволили? Раньше я была вовсе не против Украины, я гордилась Украиной, я знаю в совершенстве украинский язык. Я никогда не говорила, что украинское мне чуждо. Но сейчас Украина стала мне чужой.

— Почему?

— Не могу объяснить… Когда просыпаешься ночью оттого, что надо куда-то бежать… И когда я чуть Артема не задушила — так хватала его за шею, когда начали стрелять «Грады»… Если они стреляют далеко, то просто глухо бахают, как сейчас, а когда близко, то свистят… Я хочу, чтобы мои дети получали знания. Во время обстрелов я старалась не пугать ребят. Один только раз, когда было очень страшно — все взрывалось, долго-долго бомбили, — постелила им в холле на полу и объяснила, что это самое безопасное место в квартире. «Но если я не буду выходить из комнаты, значит, со мной что-то случилось. Поэтому в мою комнату не заходите».

— И они бы вас послушали и не зашли?

— Старший послушал бы и маленького не пустил — схватил бы и оттащил. Я объяснила старшему, что там окна и меня через них может убить.

— Вы помните свое первое сентября?

— Мама работала на автотранспортном предприятии, и им разрешили срезать растущие там розы. Она принесла мне огромный желтый букет. И купила фартучек, не нейлоновый, как у всех, а гипюровый. Я все помню: и то волнение, и ту линейку, и первый звонок — все то, чего оказался лишен мой ребенок. Учителя растерялись и даже не смогли сказать детям, в какой стране мы живем. Вот и придумали волшебную страну. И никакой больше украинской символики. Мы больше не живем на Украине. Мы живем в ДНР.

На бетонном бордюре под развесистой ивой, подперев голову, сидит Кот и созерцает ворота базы батальона «Восток».

— Вы учитель? — спрашиваю Кота.

— Нет, я студент. Школы высших смыслов, — отвечает он. — Я смотрю, наблюдаю. Слушаю разговоры. Я служу в информационной среде ополчения.

— И вы смогли понять, что происходит?

— А вы посмотрите на этих людей, — говорит он, и какое-то время мы уже вместе созерцаем мужчин в камуфляже. — Они ведь ничего не получают. По крайней мере батальон «Восток» точно. Они работают за идею.

— И что это за идея, вы поняли?

— Я понял, что они не очень понимают эту идею. Они понимают, что надо освободить землю, надо сопротивляться тому, что нарушает их мирный быт, что убивает женщин и детей. Посмотрите на них. Вы видите, в них уже проснулось что-то высокое? — удовлетворенно улыбается мой собеседник.

— Какие они хмурые, — замечаю я.

— А у них для этого есть причины, — негромко отзывается Кот. За его спиной пробегает рыжий кот и садится неподалеку от нас, щурится на солнце. — Я подумываю: не креститься ли мне? Все религии говорят об одном и том же, но на этой войне я понял, что есть какая-то особистость в православии.

— Оно говорит: «Бог есть любовь», а на войне любви нет, — говорю я.

— Почему вы так считаете? — поворачивается ко мне Кот и спрашивает громко, тревожа рыжего за своей спиной. — На войне есть любовь к родине. А что такое любовь? Это отдать себя тому, что любишь. Они отдают свою жизнь, — тихо говорит он и смотрит на мужчин, которые устало стягивают со спин рюкзаки и молча присаживаются на тот же бордюр. — Многие из них не понимают, что происходит сейчас в мире. Они понимают это на местном уровне. Но они люди чистые. Они готовы жертвовать собой.

— Если применять такую логику ко всем, — говорю я, — то и сидящие в аэропорту чисты.

— В какой-то степени, — соглашается Кот. — Есть предположение, что там сидят наемники. Но если там сидят за идею, то и они чисты. Что вообще в мире сейчас происходит? Столкновение идей.

— А у вас, Кот, есть идея?

— Есть, и давно. Я ее почувствовал не здесь и не сейчас. Поэтому приехал сюда. У всех людей есть идея… Самое яркое определение нации дал Сталин: нация — это язык, священные камни и территория. Это объединяет людей, и тогда у них появляется что-то. Был бы тут немец, говорил бы он с нами на немецком — он был бы не наш. А мы с вами свои. Нас объединяет то, что мы говорим на русском. Для нас с вами важным, нет, определяющим является Девятое мая. Это наш священный камень. — Кот жмурится. — Первая мировая война была вспышкой взбесившегося мещанства. Люди были слишком погружены в быт, а после войны в их сознании наступило опустошение: «Что мы натворили?». Взбесившееся мещанство мы наблюдаем сейчас и в России, и на Украине. Вас, Мариночка, могут на все подбить?

— Нет, не на все.

— У вас есть пределы. И у меня есть пределы. Для нас справедливость гораздо важнее закона. Русские проявляют высочайшие качества в годину испытаний. Вот тогда русский дух расцветает. Мы и европейцы разные, — продолжает Кот. — И дело не в том, что кто-то лучше, а кто-то хуже. У нас разные культурные подходы. Только там мог расцвести фашизм, основанный на непреодолимом неравенстве людей. Немцы времен Второй мировой были абсолютно уверены, что евреи не люди. Что славяне не люди. Они уничтожали нас спокойно и методично. Никогда людей не уничтожали так, как уничтожали их немцы. Дело было даже не в количестве, а в качестве. Они построили машину для уничтожения. Вы как относитесь к свиньям?

— Я отношусь к ним хорошо.

— Мы не испытываем к ним ненависти, когда забиваем на мясо. Мы не объявляем свиньям войну. Так же и немцы вынесли нас за пределы представления о человеке. У всех есть граница, за которой мы перестаем относиться с состраданием к живому существу.

— Кто за вашей границей?

— Тараканы и комары. Мы имеем право убивать свиней, — говорит Кот. — Потому что свиньи — это не мы. Но люди — это мы. Поэтому я не мог спокойно смотреть на то, что произошло в Одессе, на эту убитую молодую женщину из Горловки, которая лежала с оторванной ногой и обнимала мертвого младенца. Я сострадаю ей. Но я сострадаю и тем, кто в аэропорту, — произносит Кот. — Я искренне и сильно сострадаю тем и другим. Чем я отличаюсь от животного? Только одним. Я человек и знаю, что смертен. А животное не знает и живет как бессмертное.

— Тогда оно счастливо.

— Конечно! А человек знает о своей смерти, поэтому у него есть выбор между добром и злом. Но я вынужден защищаться, когда греко-католический священник на Майдане призывает уничтожать москалей, а западные украинцы молятся: «Слава тебе, Боже, что я не москаль». В глубинном русском мире такой подход невозможен. Наш подход основан на справедливости. Мы все равны. Поэтому в России, глубоко больной стране, происходящее сейчас на порядок здоровее того, что творится на Украине.

— Чем же мы больны?

— Тем, что становимся животными, — говорит Кот. — Мы хотим стать счастливыми и забыть о смерти. От мысли о смерти мы защищаемся материальным миром.

— Посмотрите на них, — перебиваю я Кота, показывая на мужчин. — Они в любую минуту могут умереть. За что они идут на смерть? — спрашиваю, вставая.

— Я не уверен, что способен это вербализовать, — отвечает Кот. — Пойдемте спросим у отца Бориса.

По дороге на базу Кот рассказывает мне притчу о бодхисатве, который плыл на корабле вместе с купцами, везущими великие ценности, предназначенные для строительства храма. Но плыл с ними и разбойник, вознамерившийся их убить и присвоить ценности. Прознав об этом, бодхисатва убил разбойника.

— Правильно он сделал или нет? — спрашивает меня Кот.

— Я немножечко плохо слышу, — предупреждает батюшка, наклоняясь ко мне гривой седых волос. Он одет в рясу и военную куртку. Говорит глубоким рыком, но сильно смягчает согласные, поэтому кажется, что он и грозит, и успокаивает одновременно. Голубые глаза его излучают свет. Мы находимся в информационном центре батальона «Восток», которым заведует Кот.

— Здесь у нас все просто. Война — это попущение Божие. Нельзя было дальше это терпеть.

— Терпеть что? — наклоняюсь к его уху.

— Общество катится в пропасть, — отвечает он. — Нужна была хирургическая операция. Иначе смерть.

— Во время операции кого отрезают — людей?!

— Хирургия — это не терапия. И не мы отрезаем. Но когда человек теряет связь с Богом, становится на сторону сатаны и превращается в исполнителя его воли, тут исчезает всякая возможность мирного сосуществования между людьми. Война — это когда люди не видят возможности мирного сосуществования. Но мы ни на кого войной не идем! Только гибель невинных может пробудить других людей, когда до них уже не доходят слова. Я надеюсь на это. Конечно, это очень больно… Я ведь только что с отпевания приехал, погиб молодой мужчина, ополченец Валентин. Ему ничего не надо было. Он просто отдал за нас свою жизнь. И этим многое можно оправдать. Но как оправдать тех, кто вчера обстрелял маршрутку? Для чего это было?

Кот включает компьютер, и на экране появляются первоклассники — белые рубашки, белые банты — таких мы видели вчера в школе. Но эти первоклассники сидят в школьном подвале и плачут. Их школу обстреляли. Одна из женщин на экране хватает девочку за руку и кричит: «Это ручка моей дочки! Посмотрите на нее, киевляне! У нее такая же ручка, как и у ваших детей!» Кот переводит внимательные глаза с меня на отца Бориса.

— Сейчас атакуют аэропорт, — произносит священник. — Мы долго терпели. А они все говорили, что это ополченцы стреляют по своим же домам. Бог им судья. Только ведь… они снова стреляют по городу.

— Вам исповедуются те, кто идет на войну. Как вы думаете, в каком состоянии сейчас находятся украинские военные в аэропорту?

— Очень простое у них состояние… Господь сказал своим ученикам: «Многие придут и будут рассказывать от моего имени. Судите их не по словам, а по делам их». Они думают, их устремления направлены на уничтожение нас, но на самом деле они уничтожают самих себя. Ведь мы их братья и сестры. Те, кто сейчас в аэропорту, — наши заблудшие братья.

— И чтобы вернуть их на истинный путь, их нужно убить? — я поворачиваюсь к Коту, и тот прикрывает глаза.

— Бодхисатва знал, что разбойник за предыдущие прегрешения попадет в ад, — тихо говорит Кот, и тугой на ухо батюшка сейчас не слышит его. — И там пребудет огромное количество времени. У бодхисатвы были заслуги, он подумал: лучше в ад попаду я. Он убил из сострадания к разбойнику.

— Судить может только Бог, — говорит батюшка. — А мы лишь оцениваем действия людей.

— Перед боем к вам приходят ополченцы. Они хотят выжить. Но вы, благословляя их, знаете, что вернутся не все. Бог не спасет их. Что вы думаете о Боге в тот момент, когда они не возвращаются?

— Нет! — протестует батюшка. — Нет! Все неправильно вы говорите! Я благословляю людей на победу, которая может быть достигнута ценой их жизни. И я им об этом честно говорю. Возможность быть убитым очень велика. И я… скрывать не буду, сам иду в бой вместе с ними.

— Но вы же не берете в руки оружие?

— К сожалению, беру, — тихо отвечает он. — У меня в одной руке крест, а в другой автомат. Я не собираюсь прикрываться канонами церкви. Я такой, какой есть. И Бог мне судья. Но вы поймите: не имею я морального права благословлять людей на смерть, не будучи рядом с ними.

— Вы убивали, батюшка. Это грех или не грех?

— Грех это или не грех? — повторяет батюшка. — Хочу, чтоб вы ответили.

— Не знаю.

— Правильно, — тихо соглашается он. — А этого и не надо знать. Это нужно делать. Ведь единственное, что нужно делать, чтобы победило зло, — не сопротивляться ему. Мы не можем допустить гибели тех, кто стоит у нас за спиной. Это шутка, конечно, и примите, пожалуйста, это как шутку, а не как иначе. (Что именно здесь шутка? Что батюшка в бой с крестом и автоматом ходит? Людей убивает? Или что-то другое? Не очень понятно.) Когда ребята просят у меня благословения: «Ну что, убивать, батюшка?», я говорю: «Не, ребята. Просто мочите их».

— Вы страдаете, батюшка?

— А я же вам говорю: на той стороне тоже люди. Я переживаю за них. Но война — она прежде всего в душе. Мы должны победить войну в душе.

— А у вас в душе война?

— У меня в душе скорбь, молитва и упование на Бога, — в этот момент Кот протягивает руку батюшке. Прикрыв глаза, они стоят какое-то время, сцепив в едином порыве руки, соединенные чем-то высоким и больным, перетекающим сейчас из одного в другого.

— Легко ли стрелять в людей? — открывает глаза батюшка. — В людей, которых не считаешь врагами, а считаешь братьями заблудшими? Это больно.

Машина движется навстречу закату, розовой полоской обозначившемуся в темнеющем небе. По обеим сторонам дороги виднеются каркасы обожженных строений. Неподалеку от Красного Луча блокпост, который вместе с ополченцами охраняет белый Ленин, одетый в каску, с георгиевской ленточкой на груди и гранатометом в руке. Рука ополченца в перчатке с обрезанными пальцами принимает мой паспорт.

— Наконец-то я держу его в руках, — торжественно сообщает он, глядя на красную обложку. — Это божественно. Скоро у меня будет такой же!

Дорога лежит на Дебальцево. Неподалеку от этого населенного пункта машина тормозит из-за огромной стаи воронов. Одни сидят на дороге, другие молча кружат. Машина едет медленно, сгоняя и объезжая птиц. Через несколько минут украинский блокпост.

Военный с красным лицом, направив автомат в сторону машины, с неразборчивым воплем выбегает из укрытия. Дверцы открываются. Слышатся крики. Несколько мужских рук хватают меня и сбрасывают в узкое бетонное углубление. Через несколько секунд дорога, еще недавно черная от воронов, становится белой от вспышек огня. Начинают работать «Грады».

— Проклятая Россия, — слышится голос молодого солдата сверху. — Проклятая Москва. Проклятые оккупанты.

Яма с одного конца перекрыта железным листом. Я замечаю в углу старую женщину. Вобрав голову в плечи, она молится. Я выглядываю из ямы. Стемнело. Небо прорезает узкий серп месяца. Встречаюсь глазами с украинским солдатом, который сидит на земле, пригнув голову.

— Они же такие твари, эти россияне, — говорит он. — Вы вспомните, как они себя всю жизнь вели. Только Украина голову поднимет, Россия ее лицом в грязь! Только снова поднимет, как Россия ее снова топит. Проклятые!

Слышатся крики. Сверху лающие голоса отдают неразборчивые приказы. Потом тишина.

— Какую молитву вы читаете? — спрашиваю старуху.

— «Отче наш», — отвечает она. — Я тут рядом в хате живу. Я теперь читаю ее каждый раз, как из хаты выхожу. А утром вот сон приснился. И Ваньке тоже сон похожий приснился.

— Кто такой Ванька?

— Да мальчишка соседский. Ему десять лет. Мы раньше не дружили, он с отцом жил. А как тут началось, вместе сидели в подвале. Потом отца забрали, мы так и не поняли, кто его забрал. Сначала он тут как в тюрьме сидел. Но мы считаем, что сам виноват: напился и спьяну пришел сюда, к нацгвардии, правду им высказывать. С этого все и началось. Но теперь, говорят, он попал к дэнээровцам. А они ж его живым не отпустят. Ванька утром пришел и говорит: теть Маш, приснился мне сегодня сон — на вашу черную курицу напали два красных петуха. Наверное, папку убили. А мне тоже сон снился. Снилось мне, в сарай… — она замолкает, и мы пригибаемся к полу, — собака раненая забежала, — заканчивает она, когда залп стихает. — И я тоже так сразу подумала: значит, убит Ванькин-то отец. А Ванька мне сегодня полы намыл, буряк весь выполол, коз выдоил и говорит: «Теть Маш, все буду делать. Не отдавайте меня им в детдом».

— А вы отдадите?

— Нам пенсию не платят. Денег у меня на содержание нет… Но я не отдам Ваньку никому, — с надрывом говорит она. — Ваньку я никому не отдам. Нет-нет-нет, — трясет головой.

Обстрел прекращается. Украинские военные помогают мне выбраться из ямы и, не проверив паспорт, сажают в машину. Наступает ночь, но розовая полоска на небе держится и еще долго не уходит.