Бессилие насилия

В мирном урегулировании военного конфликта на юго-востоке Украины наметился робкий прогресс. В понедельник в Минске состоялись закрытые переговоры трехсторонней контактной группы с участием вице-премьера ДНР Андрея Пургина. Конкретных результатов нет, стороны взяли тайм-аут до пятницы, но первый шаг в правильном направлении сделан: Киев признал в качестве равноправного партнера по переговорам тех, кого еще вчера называл террористами. Это путь, по которому вынуждены идти все государства мира, желающие прекратить на своей территории конфликт, неразрешимый методами насилия. «РР» проанализировал мировой опыт прекращения подобных конфликтов, а чтобы ни у кого не оставалось сомнений в необходимости прекращения огня, мы публикуем, пожалуй, самый страшный репортаж с этой войны.

Сквозь густые деревья по обеим сторонам хуторской дороги белеют дома. Калитки — на запоре, окна — глухие. На хуторе тихо — лишь насекомые громко жужжат в траве, а издали — там, где проезжая часть заканчивается, звучат залпы тяжелых орудий. Они то приближаются, то отдаляются. Дорога сворачивает вправо, и открывается ничем не огороженный въезд во двор.

Сбоку — большой стог сена, ржавый колодец. Неширокая тропа, затененная кронами низких деревьев, ведет дальше — к покосившемуся домику, словно собранному из разных, уже непригодных частей, сшитых деревянными заплатами. Из черного сарая выглядывает коза. С лаем выбегают три собаки — большие, белые, гладкие с черными пятнами на левом глазу. За ними несется выводок таких же бело-черных щенков. По мокрому двору, со втоптанной в него соломой, ходит множество кур и котят. Из дома на лай выбегает девочка, завернутая в старый большого размера пуховик. Прикрикивает на собак. Заканчивается двор клетками с кроликами, за ними начинается желтое поле, и вот оттуда — гремит и ухает.

— Не бойтесь, — говорит девочка, ее зовут Вероника. — Наши нас защитят… А вам не нужна собачка? Мы не продаем, мы их дарим. Бабушка с дедушкой поехали в Матвеев Курган, а меня оставили — чтоб я свинок покормила.

По дороге проходит БТР, оставляя после себя в предвечернем воздухе разводы тяжелой пыли. Солнце сидит уже низко, выглядывая из-за ветвей деревьев, огораживающих двор.

— Там война, — Вероника машет рукой в сторону поля, — там хорошие люди гибнут, честные и ни в чем не виноватые.

— А что это за люди? — спрашиваю ее.

— А все люди — хорошие, добрые, честные и невиноватые, — отвечает она.

— Где твои мама и папа? — спрашиваю я.

— Мама в больнице лежит, — отвечает Вероника. Приходит отдаленный залп. — Не бойтесь, это наши стреляют, — говорит она. — Ну и что? Они родину защищают. Ну и что? Стреляют — иногда вон туда, — поддерживая пуховик, чтобы не распахнулся, показывает рукой, в которой держит сочный надкусанный помидор, на поле, — и вон туда, — показывает в сторону сарая, — и туда.

Во двор заезжает изумрудный «Москвич». Останавливается возле нагромождения сырых досок и железяк. Из него выходит худой ссутуленный дед с окладистой, почти профессорской бородой. На нем — мешковатые штаны. Яркие голубые глаза улыбаются из-под козырька старой кепки. На его жене ярко-синий платок, кажется, в точности подобранный под цвет ее глаз.

— У нас гости, — радуются они.

— Вы не обращайте внимания на наш беспорядок, — говорит женщина, — мы здесь в девяносто втором поселились — убежали от войны в Грузии. Здесь тогда много было домов. А потом все переселились в соседнее село, а у нас денег не было, чтоб там землю купить. А грузины нам сказали: «Грузия — для грузин». Наши родители там с тридцать шестого жили, они — военные. И по-грузински мы говорили, и работали там. Муж там начальником АТС был. А теперь посмотрите на него — старик, — она показывает на мужа, тот улыбается, и она улыбается в ответ съеденными зубами.

По дороге снова идет техника. Сейчас мы стоим в глубине двора, техника скрыта деревьями, можно почувствовать только, как от нее дрожит земля.

— Вы знаете, сколько тут наших стоит? — спрашивает женщина, прикрыв рот рукой. — Ведь если украинские военные выйдут из котла, они сразу к нам попадут.

— И вы не боитесь, что кто-нибудь из них придет к вам на хутор? — оглядываюсь на поле.

— А кто их оттуда выпустит, деточка? — еще тише спрашивает женщина. — К нам пришли недавно, говорят: «Собирайтесь. Сейчас же уезжайте в Анастасиевку». Мы собрались, поехали. В тот же день дед вернулся. А куда я без него, — они снова обмениваются улыбками. — Вот так и живем. Снаряды через голову летают. Ну и что? — спрашивает она таким же тоном, каким только что эти же слова произносила ее внучка. — Они нас защищают. Ну и что?

Мы выходим на дорогу — на звук приближающихся машин, которые здесь, кажется, ходят бесперебойно. Солнце ушло, но дневной свет, уже впустивший в себя сумерки, пока сохраняется. Из-под холма едут два зеленых микроавтобуса. Вдали горят их фары, и кажется, что там, откуда они идут — стемнело раньше, чем здесь. Я встаю посреди дороги, между двумя колеями, основательно проложенными шинами и гусеницами. Машу рукой. Первая машина тормозит в нескольких метрах от меня. Из окошек высовываются почти каменные, ничего не выражающие лица военных. Немного постояв, они съезжают на обочину и обходят меня петлей.

В двухстах метрах от хутора у покосившегося забора — одинокий танк. Его антенна теряется в кроне листвы растущего над ним дерева. Приближается «уазик» с военными. Он останавливается по моей просьбе. Из него выходит светловолосый молодой человек в форме, показывает корочку сотрудника ФСБ. В другой руке у него серая истрепанная книжка — «Преступление и наказание. Ф. М. Достоевский».

В «уазике» мы въезжаем в соседнее село. Темнота бухается вдруг, словно техника, идущая с другой стороны, притянула ее за собой. И она — сельская, такая густая, что видны лишь очертания людей, сельских домов, заборов и машин. «Уазик» становится на обочине. Посреди дороги толпятся военные — те самые, встреченные мной на дороге. Они громко переговариваются и между собой и по телефонам. Получив очередной звонок, они отодвигаются к обочине и пропускают технику, которая идет уже с противоположной стороны. Вскоре голоса становятся громче, слышна беготня.

— Прижаться к обочине! — раздается приказ.

Люди в форме прыгают в машины и отгоняют их дальше от дороги, ближе к сельским заборам. Дверь «уазика» открывается. Из темноты появляется лицо человека, который проехал в автобусе мимо, не остановившись.

— Вам лучше не смотреть, — говорит он.

— Техника возвращается из Украины? — спрашиваю его.

— Я не остановил вам машину, когда вы стояли на дороге, чтобы избежать этих вопросов, — отвечает он. — Но я все же надеюсь, что вы в отличие от своих коллег понимаете, что Украина — там, — он показывает вправо. — А не там, — показывает в ту сторону, откуда идет железный гул.

Раздается залп — за домами. Еще один. И еще. Последний разрывает тишину до оглушения. Ни один мускул на лице военного не дергается, взгляд остается таким же тяжелым и безразличным. Рядовой, сидящий за рулем «уазика», даже не оборачивается на звуки выстрелов. Глядя на них, можно подумать, что тишина не обеспокоена ничем. Гул, между тем, нарастает.

— Я вам могу сказать только одно, — продолжает военный, на погонах которого в свете отдаленного фонаря поблескивают звезды, — граница сегодня — совсем не та, что была месяц назад. Техники много, но она ходит вдоль нашей границы.

Дверца захлопывается. Что-то тяжелое, требующее для себя всю ширину дороги, наконец, подходит и идет мимо. Земля и стоящий на ней «уазик» дрожат. Глухой и бесстрастный рык съедает всю ночь. Высовываюсь в окно — мне виден только тяжелый зад гигантской машины. За ним проезжает такая же еще одна. И так до двенадцати ночи военные пропускают технику через село. А потом этих людей сменяют другие. Когда в «уазик» возвращается молодой сотрудник ФСБ и тот снимается с места в кромешную темноту, я беру «Преступление и наказание» и открываю книгу наугад. Все листы оказываются чистыми. Отрываю глаза от книги и встречаюсь с его глазами — колючими под выпуклым молодым лбом.

— С нами поговорили. Нас предупредили — никаких разглашений, — говорит немолодой человек, который просит называть его клиническим врачом. Мы находимся в кафе, густо заставленном высокими гипсовыми статуями. Над нашим столиком гипсовая женщина в индийском сари держит светильник. — Это — по экспертизе раненых и убитых. Но, чтобы переговорить с вами быстро, я сведу информацию к одному — не все украинские военные, перебежавшие к нам, учтены. Многие перешли на территорию России, миновав пропускные пункты. Многих из них мы принимаем в наших больницах. Мы не можем отказать израненному человеку в помощи. Это было бы чудовищно. — Он меняет положение в кресле и дотрагивается опухшими от возраста пальцами до мясистого лба, словно не может в толк взять возможность обратного развития ситуации. — Сначала мы оказываем помощь, а потом спрашиваем: «Кто такой?». И пусть вас это не удивляет… Ни одному украинцу мы еще в помощи не отказывали и не откажем. Но ведут себя люди по-разному. Впрочем, и к ним со стороны медперсонала отношение разное. У меня в отделении был один такой случай яркий… В одной палате лежал ополченец и нацгвардеец. И вот над ополченцем сестрички ахали-охали, ко рту мокрую марлечку подносили, чтобы мог пососать. А нацгвардеец умер. Тяжелое было ранение. Но ему мы делали все то же самое, что и ополченцу. Все то же самое! И тело его все было обмыто, а вот… ноги… Вы знаете, он умер с такими же грязными ногами, как поступил. Когда с него при поступлении сапоги сняли, сестрички ему ноги не обмыли.

— Почему?

— Ну вот не обмыли, понимаете. Я отдал распоряжение — «Обмыть!». А они — «Он наших братьев топтал, а мы ему ноги будем мыть?!». И вот никак — «Не будем, и все! Вот не будем!».

— Вы считаете, они были правы?

— Я считаю, что если человек попал в медицинское учреждение, то нужно в равной степени за ним ухаживать. Но в данном случае не получилось. Мы лечим их за счет отделения, все лекарства, какие только возможны, они получают.

— Вы вскрывали людей?

— Жертв этой войны — нет. Но мне приходилось вскрывать жертв маньяков. Не надо делать вид, что в этом — что-то исключительное есть. Маньяки существовали во всю историю человечества. Мы знаем, что и сейчас на юго-востоке Украины и с той, и с другой стороны происходят страшные вещи… Пленных истязают самым страшным образом… Мой отец рассказывал, однажды на войне его охватила бешеная злоба. А когда я подрос, я стал его спрашивать: «Помнишь, я был ребенком, а ты вернулся с войны, и вот вы сидели с мужиками за столом, и ты рассказывал о своей дикой злобе. А потом — что?». Отец задумался и ответил: «А потом — пустота». А за этой пустотой наступает вот такое состояние, когда ничего не боишься. Страх вдруг пропадает, и у тебя — полнейшее безразличие. С отцом такое было только один раз. Готовилась атака, и командир ему говорит: «Так, берешь ведро, принесешь воды, будешь стоять пулемет поливать». Отец: «А почему я?! Вон стоит второй пулеметчик, пусть он поливает!». «А я кому сказал, беги!». Батя взял ведро и побежал за водой. А в это время — бомбежка. Возвращается с ведром, а пулеметчик, командир и второй номер — убиты. И охватила батю такая бешеная злоба, и когда раздалась команда, он ринулся в атаку. Добежали до окопов, а там — в укрытии группа немцев с поднятыми руками. Несколько наших бойцов поотстегивали гранаты и побросали в них.

— Ваш отец потом об этом жалел?

— Да, — вздыхает он. — Он сказал мне: «Конечно, не надо было этого делать».

— Дикая злоба приближает твою собственную смерть?

— Безусловно. Люди, которым пришлось убивать, переживают страшное. И они начинают делать не как нужно и не как должно. Но у них есть командиры. И командир испытывать ярость не имеет права. На войне имеет место эффект кумуляции. Одно резкое психическое напряжение наслаивается на предшествующее, к нему прибавляется последующее и последующее. Но, кроме того, там еще аккумулируется все, что есть в личности, в том числе и воспитание. Как правило, люди образованные и рефлексирующие даже на войне на совершают такие поступки. Но, как правило, люди примитивны. То же самое можно сказать о поляках и шведах, которые сейчас воюют на стороне украинской армии. И это — ни для кого не секрет. То, что там присутствуют поляки — поверьте мне, неоспоримый факт. Раз уж к нам попадают польские паспорта…

— Говорят, по Северскому Донцу плавают трупы. Если это так, как вы думаете, когда вода очистится, чтобы можно было ею пользоваться?

— Ростов-на-Дону и окружающие его поселки во время Великой Отечественной выжили только благодаря рыбе. Рыбы было море. Мое детство прошло на рыбном корме, даю честное благородное слово. Раков было столько, что собирали в огромные плетеные корзины с двумя ручками. Они ели трупы. Раки — очистители водоемов. В когда в воде — изобилие трупов, — то их едят и рыбы. Я помню, батя приехал с войны и мы поехали на залив. Приплыли на лодке, и пока мужики сидели выпивали в избе, вдруг идет мальчишка и несет огромную сетку, полную раков. Выходит пьяненький батя — «Где взял раков?». «А вон там». — «Продай». — «Да берите, дядя, просто так, я себе еще возьму. Там много». — «Пойдем, покажешь». Пошли к заливу, а там у самой кромки воды лежит лошадь и вся шевелится от этих раков. Меня такая брезгливость взяла, что я их не ел.

— А ваш отец?

— Не помню… Но я шел сюда вот что сказать: по всем, кто прибегает к нам сюда с Украины израненный, в одной рубашке и в одном носке, мы открываем уголовные дела. Потом со временем эти обвинения будут предъявлены властям Украины. Но базу готовить мы уже начали — к будущему осуждению. Ведь ужас что происходит. Они прицельно стреляют по школам, по скоплениям людей. Цель ясна — извести все население юго-востока. Пусть, мол, уезжают в свою Россию, и пусть Россия ими подавится.

— А Россия ими подавится? — спрашиваю я, и его пожилые глаза моментально набрякают тяжело.

— В России такой дефицит народа, что она еще две такие Украины скушает и будет чувствовать себя прекрасно. Ведь славянки сейчас не хотят рожать много детей.

— А зачем рожать много детей, когда почти на каждое поколение приходится война, и выросшие дети потом лежат, брошенные, раздуваются и зеленеют на солнце?

— Войны были всю жизнь. Но женщины все равно рожать не перестанут. Человечество входит в ту стадию развития, когда какие-то народы должны исчезнуть сами по себе. На первом этапе развития человечество боролось с природой, и выработало рефлекс борьбы. Потом люди начали бороться с крупными зверями. Когда победили их, стали главными животными на этой земле, они стали бороться друг с другом, и это не прекращается до сих пор… Послушайте-послушайте, не перебивая. Смерть — неизбежна, но и признание этого факта не мешает нам жить и радоваться жизни, даже если кто-то умирает на войне… Но каждый человек имеет право быть опознанным и захороненным под своим именем.

— Произойдет ли это с теми, кто погиб и еще погибнет на юго-востоке?

— Научные и технические возможности для этого есть. Вопрос в том, будет ли это нужно государству. Человек, идя в бой, меньше всего думает о том, кто и где его будет хоронить. Это уже мы, живые, должны это делать, чтобы доказать себе, что мы — еще люди.

Поле. Розовеет далекий горизонт. Белеет машина «Красного Креста». Двери ее распахнуты, показывая черное, сгоревшее нутро. Сожженные танки успокоились по обочинам. Подсолнухи наклоняют головы под тяжестью созревших семечек. Там, где поля заканчиваются и начинается дорога, — парятся на солнце солдатские куртки, зеленые упаковки сухих пайков солдат украинской армии. Двое ополченцев, еще этим летом оборонявших Саур-могилу, входят в подсолнухи. Они идут по полю уверенно, словно знают все тайные дорожки, скрытые высокими желтыми цветами. И действительно, стоит зайти в поле, чтобы увидеть, его прорывают рвы, начинающиеся от земляных насыпей и ведущие дальше — в лесополосу.

— Последняя линия обороны немцев. — Один из них поднимается на насыпь. Стоит — руки в боки, — обозревает горизонт. — А помнишь, Петя, как нас тут метелили. А сейчас стоим тут, как два чинных фраера.

Петя, судя по сосредоточенному выражению лица, чем-то озабочен. Опустив голову, он бродит среди подсолнухов. Поднимает с земли патроны.

— Помнишь, как мы выбрасывали эти патроны? — обращается к первому. — Через один сырые были.

— Такие родина-мать давала, — отзывается тот. — Украина незалежная. Все боеприпасы везли из Крыма и отдавали нам, — поясняет для меня. — Петя! — вскрикивает он, наклоняясь над блиндажом — дырой в земле, укрепленной металлическими листами. — Они его растащили, сволочи! — Он подбирает с земли зеленый сухпаек, свидетельствующий о том, что когда эту высоту оставили ополченцы, на смену им пришли украинские военные. Достает из него печенье в прозрачной упаковке. Рвет упаковку и сует печенье в рот. — Эти ходы сообщения, — показывает он на чернеющие в земле рвы, — я прорыл, чтобы можно было безопасно отойти в зеленку под огнем противника, — он подбирает с земли осколки снарядов, — по нам «Ноны» стреляли, — говорит, разглядывая их.

— А в этом блиндаже, — говорит он, перейдя на другую половину поля, — Петю накрыло. Но Царица Небесная укрыла его своей плащаницей, и ему только спину оцарапало.

— И я полз по этому окопу, контуженный. — Петя прыгает в окоп и пробегает по нему. Возвращается на поле и снова сосредоточенно смотрит под ноги. Поднимает крупный осколок снаряда. — Кажется, это мой снаряд, — сообщает он. — Кажется, это им могло меня рубануть… А жалко того советского комиссара, — обращается он к товарищу. — Мы его откопали, пока окопы рыли, а куда выбросили — не помним.

Он снова спрыгивает в окоп и пытается достать из него плотно сидящую в земле коробку от немецкого пулемета времен Великой Отечественной войны. В это время другой ополченец останавливается над противогазом советского солдата.

Подсолнухи на этом пятаке не выросли. Их головки — размером всего лишь с мужской кулак. Семечки внутри — почерневшие, но мелкие, непригодные даже для птиц. Кажется, напуганные снарядами, вспахавшими эту землю, когда подсолнухи были еще малы, цветы сами, намеренно остановили в себе рост. Земля возле них засыпана следами той войны — Великой Отечественной, — которые были вырваны из земли войной новой. Когда поднимается ветерок, шуршат зеленые упаковки, брошенные куртки и облетевшие желтые лепестки.

У зеленого забора, каждый колышек которого украшен сверху белым сердечком, на завалинке сидят два деда, бабка в голубом платье, полная женщина в розовой футболке, рядом девочка-подросток с опухшими глазами. А напротив них на траве — двое мужчин. Один из них — худ и сед, второй — напротив, плотен, одет в желтую футболку и держит на руках маленькую девочку со светлыми косичками. На железных воротах соседнего дома красной краской написано — «Хата Занята. Аскери». Вдоль дороги виднеются сожженные танки. За зеленым забором — стог сена, умытый садящимся уже солнцем, и зеленые ящики из-под снарядов.

— Видите, что нацгвардия наша украинская с нами сделала, — начинают они хором, когда я приближаюсь. — Мы в подвалах сколько времени просидели! Света уже три месяца нет. Мы не знаем, что происходит. Что делать? Как нам выживать? Что делать? Они шли по улице и стреляли в окна! Мы спрячемся, посидим в подвале трошки, выйдем — и опять обстрел!

— Мы люди трудящиеся! — говорит женщина в розовой футболке. — Мы держим скотину и живем огородами. Нам война не нужна! У нас дети! Мы ни за украинцев, ни за русских не болели. Мы только хотели, чтобы нас не трогали!

— Первым «Правый сектор» зашел, — говорит дед. — Все в мешки понапихали, понаписали на наших хатах, что они их заняли, чтоб мы туда не ходили.

— Власти нема.

— Власти бросили нас.

— Света нет три месяца. В магазин ничего не завозят, даже хлеб. Дома разбиты. Окна выбиты. Интернета нет, телевизора нет. Мы не знаем, что делается в Снежном и в Мариновке. Потом пришли советские солдаты. Мы их спрашиваем: «Как нам дальше жить?!». Они отвечают: «Теперь вы будете жить!».

— Только уже с Украиной мы не хочем!

— А мы Украине и не нужны!

— Украина предала нас!

— Они стреляли по нашим женщинам и детям!

— Кто-то погиб? — спрашиваю я, и все умолкают, глядя на седого мужчину. Тот опускает глаза.

— Их нацгвардейцы из подвала выгнали, сказали: «Уматывайте отсюда! Следующий залп будет по вашему дому». Их было семеро. Они побежали. Те, кто помоложе, впереди. Тещу мою убило. Младшую сестру жены ранило в спину. А мальчика ее пятнадцати лет тоже убило. Они там лежали два дня. Потом солдаты их как собак прикопали землей. Я сегодня пошел туда, камнями это место обложил.

Из соседнего двора выходит еще одна женщина. Она стоит, прислушиваясь к разговору.

— Говорят, по всем каналам передали, что Степановку стерли с лица земли, — наконец произносит она. — Сказали, что Степановки больше не существует! А мы живы! И люди вернутся. В сараях будут жить, но на своей земле!

Мимо проезжает бронетранспортер. На броне сидят человек пять ополченцев. Движется мимо сожженной техники, мимо разбитых домов и исписанных заборов — «Аскери. Правый сектор». Поднявшийся столб пыли золотится и почти скрывает за собой БТР.

— Красиво едут, — вздыхает один из мужчин.

— Мародерство было страшное, — говорит женщина. — Они не побрезговали даже нашими трусами.

— Чтоб в Европу не с голой жопой, — сплевывает мужчина в желтом.

— Противно было, — произносит старуха, прижимая к животу карман халата, из которого выглядывает печенье и упаковка сока.

— А когда они отмечали день ВДВ, ихние ребята сказали нам не выходить из подвалов — «Напьются, будут по вам стрелять».

— А я остановил одного их бойца и спрашиваю: «Ты против кого воюешь-то?», — говорит дед, качая ногой. — Он посмотрел мне в глаза и говорит: «Получается, что против вас — моих братьев и сестер». И во мне такая злоба поднялась. Пошел я их трупы считать возле госпиталя. Они меня не видели, но я их видел. Насчитал семьдесят человек убитыми. Они их собрали, в черные пакеты запихали, ноги и голову скотчем примотали и бумагу вот сюда сунули, — он сует опухшую белую руку под рубашку. — Стали грузить на «КамАЗ», а один все не влезает. Они его взяли и мне в огород закинули, — он оборачивается за забор. — Тут он двое суток пролежал. А мне, знаете, как-то все равно стало. Я на него даже внимания не обращал.

— Страшно было, аж мышцы сжимались, и ничего не сделать, — говорит женщина.

— А у мене собака упала, — говорит мужчина в желтом. — Я думал вже убили. Подошел, взял за шкирку, встряхнул. А вона спить — от страха.

— А хряк мой?! — подхватывает другой. — Лежить, язык высунул. «Вася, ты живой?!» — ткнул его палкой. Встрепенулся — хр-р.

Когда я отхожу, жители Степановки смеются, вспоминая то смешное, что было во время войны. Солнце подогревает воронки на дорогах, и в его предзакатных лучах даже разбитая техника веселеет. По дороге, озираясь по сторонам, бредет тощая немецкая овчарка. На шее ее виден след от ошейника. Она проходит мимо сгоревшего бронетранспортера, на бортике которого лежит камуфляжный карманный молитвенник. То же солнце подсвечивает золотые буквы, отпечатанные на нем — «Новий Заповiт. Книга Псалмiв». Обложка покрыта грязью. Листы истрепаны. Видно, кто-то читал ее, не переставая, особенно в последние дни — ведь книжка новая, недавно выпущенная. Я открываю ее там, где один из листов загнут. Лист покрывают разводы, и я читаю те слова, которые первыми бросаются мне в глаза — «Бог для нас спасiння, I в Господа Владики виходи смерти! Промовив Господь: “Я спроважду с Башану те, з глибин моря спроваджу, щоб ти ногу свою мив у кровi, щоб язик твоiх псiв мав частину свою в ворогiв!”».

На дороге появляется группа ополченцев, вооруженных автоматами. Я прячу молитвенник в сумку. Из-под БТР выходит та же овчарка. Один из ополченцев гладит ее. Группа удаляется. Постояв на дороге и посмотрев им недолго вслед, овчарка дергается, срывается с места и бежит за ними. Внизу за дорогой земля уложена серыми камнями. В них воткнуты сухие ветки. Вокруг разбросаны недозревшие гниющие кабачки. Ветер шевелит кусты и сдувает с камней трупный запах, сочащийся из щелей в кладке. Тут лежат четверо — мальчик и трое взрослых.

Головы советских солдат в касках и пилотках обращены к сгоревшим танкам, сломанным елям. Их каменные лица прошиты автоматными очередями. За ними — разбитая лестница. Красное солнце садится справа. Олег и Вася проходят мимо монументов — «Советской пехоте слава!», «Мариупольской стрелковой дивизии», «Макеевской стрелковой дивизии», «Лисичанской стрелковой дивизии». Мимо каменных бойцов, идущих в атаку, мимо выбитых на камнях фамилий бойцов, павших в Великую Отечественную войну. Обходят глубокие воронки. На вершине монументы разбиты — от них остались лишь каркасы, бетонные глыбы и серая крошка. Сверху спускаются несколько человек — в камуфляже. Они называют себя обороной Снежного.

Над глыбами реет флаг — с красной звездой, серпом и молотом. Небо у бетонных бортиков краснеет. На него выплывает тонкий месяц.

— Мы шахтеры, — говорит один из них. — Трудяги.

— Смотри, там дымок, — говорит стоящий у бортика и показывающий на равнину вниз. — Давай туда ебанем?!

Звучат автоматные очереди, сквозь которые слышатся слова:

— Мы защищаем свое, родное! Донбасс никому не отдадим!

— У вас как с психикой, нормально? — спрашивает меня мужчина лет тридцати. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Мы спускаемся по дороге вниз. Верхушку неба прорезает острый месяц, но бок неба еще краснеет — по нему катится ярко-малиновое солнце. Кажется, что на полпути оно останавливается и не движется дальше, чтобы получше разглядеть то, что осталось от Саур-могилы, заглянуть в разбитые каркасы, сожженные танки и БТРы и в побитые каменные лица.

Группа обороны, неся автоматы, снятые с затворов, спускается вниз. На мужчин тоже ложатся малиновые блики.

— Отойдите на всякий случай, — говорит один из них, направляя меня к обочине. — Здесь бывают вечерние варианты — снайпер может работать. В этом танке — ничего, только куски мяса. Хотите куски мяса посмотреть?

— Нет.

— Правильно, там воняет.

— Я недавно охранял укропов, — говорит самый старший. — Спросил одного: «Ты откуда?». Говорит: «С Запорожья». «Снайпер?». — «Да, но я ни в кого не стрелял». Их когда в плен берешь, они все — белые овечки. Я вспомнил Краматорск, хотел обработать его прикладом, но меня командир от него отогнал.

Солнце скрывается. На небе остается только месяц. Руины Саур-могилы превращаются в мрачные тени. Группа доходит до сгоревшего БМП. Один из мужчин поднимается на него, смотрит в люк.

— Укропская нога, — сообщает он, — в натовском ботинке. Дайте мне какую-нибудь тряпку!

Старший шарит в кустах и достает военную куртку. Показывает бирку, и говорит, что она натовская — но в темноте мне уже не разобрать черных букв на белой ткани. Передает куртку тому, кто сидит на машине. Тот опускает ее внутрь и ухватывает что-то. Достает из танка почерневшую ногу в ботинке.

— Фу! — бросает на землю. — Какая вонь!

Нога, оторванная по колено, с торчащими из нее сухожилиями, лежит на разбитой земле. Мужчины обступают ее.

— Правая нога, — говорит один. — Которой он жал на педаль.

— Больше не будет жать, сука.

Один из мужчин направляет на ногу автомат и собирается в нее стрелять.

— Не надо, — произношу я.

— А чего они на нас поперли? — Он снимает автомат с предохранителя.

— Пожалуйста, не надо, — повторяю.

— Мы в этом не виноваты. Виноват Порошенко. Они сами пришли.

— Вот так они уебывают от снежного ополчения, даже ноги забывают… — Он снова направляет дуло на ногу.

— Пожалуйста, не стреляйте в ногу! — повторяю я.

— Не трогай ее! — приказывает старший. — Он умер, его больше нет. Он мог быть срочником! Военные под присягой! Ты не знаешь, это нога — под присягой или наемная!

Группа возвращается назад. Останавливается возле кучи железа, упаковок от пайков, сгоревших деревяшек. Кое-где в ней белеют головки чеснока, лежит алюминиевая вилка. А в центре — обложка сгоревшей книги — «Охотники за удачей».

— Доохотились, — говорит один из них, вынимая из кучи обложку.

Дальше путь лежит мимо воронки шириной в два метра. Старший в нее спускается и какое-то время стоит, расставив руки, но не дотягиваясь до ее краев, задрав голову и глядя в тонкий месяц. Покореженные деревья встают черными раскоряками. И, наконец, все останавливаются у желтеющей в темноте кладбищенской ограды, кажется, принесенной сюда недавно. За ней — сгоревший автобус. Мужчины останавливаются перед ней.

— Это Грек и Медведь, — говорит старший. — Они из «Востока». Обороняли Саур-могилу.

Из ограды выходит кошка, сидевшая, притаившись, на могиле. Старший берет ее на руки.

— Она с Греком и Медведем просидела тут под бомбежками, — говорит он. — Все, что они вынесли, вынесла и она. Потом она родила пятерых котят, и они умерли вместе с Греком и Медведем.

— Мы возьмем Львов, — говорит один из ополченцев, стоя над могилой.

— И нам не западло умереть за свою землю, — отзывается другой.

Я спускаюсь по лестнице в молочном свете месяца. Осколки и крошки хрустят под ногами. На высоте стреляют из автоматов, и красные следы пуль прошивают темное небо, проходя под острым месяцем.