Бесы

Из врат выходит поп, приволакивая ногу. Становится у подставки для библии. Народ подтягивается к нему, обступает, впрочем, почтительно задержавшись в метрах двух от его широкой спины. Он глухо гаркает, прочищая горло. Начинает молитву — бубнит, булькает, поедает слова. Белый воротник туго держит его короткую шею, а бритым затылком поп будто видит по углам и по лавкам еще кого-то, кроме собравшегося тут народа.

Неприятно запев, птицы темными тенями проносятся мимо окон, завешанных белым тюлем. Становится хорошо различим тюлевый узор, высвеченный с той стороны холодным солнцем. За спиной попа происходит движение — крепкие мужчины мягко заступают вперед. Сцепив руки перед собой, они берут попа в полукруг. Сонное поповское бормотание разносится по церкви. Можно подумать, что поп обращается к пастве, скатываясь в яму сна. Но прежде чем он проваливается в нее окончательно, сверху затягивает хор и подхватывает, вытягивая, поповскую молитву.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, — выводит хор разнообразными интонациями. Словно хочет показать: если бога не устроит просьба о помиловании, произнесенная так, то хор может еще вот так, так и так. Поп удаляется за врата. Мужчины оборачиваются к народу, примыкая друг к другу плечами. С такими лицами, как у них, держат вилы, чтоб насадить на них кого-то. Появляется дьякон. Идет от алтаря, полами рясы разметая пространство на две половины. В руках у него — деревянная скамейка. Он ставит ее на пол посередине со стуком. Люди перетекают в правую половину церкви. А когда на то место, по которому только что прошел дьакон, заступает случайный человек, на него со всех сторон шикают — «Бiс по цій доріжцi виходитиме!».

— Боже-боже, — говорит молодая блондинка в коротком полушубке, стоящая рядом со мной, — того, що тут зараз почнеться, краще не бачити.

Цокнув каблуками, она проходит вдоль лавки, на которой сидит толстая женщина. Правую сторону ее лица перекосило. Она с усилием поджимает правый уголок рта, надеясь подтянуть опустившуюся щеку. У невидимого прохода, прочерченного дьяконом, скапливаются женщины. Есть среди них пожилые в бесформенных пальто, а есть молодые — в обтягивающих джинсах, на каблуках. Исподлобья они смотрят в мою сторону.

— Боже-боже, я б хотiла думати, що менi це здається, але чому вони всi дивляться на вас? — спрашивает меня женщина в полушубке.

Через некоторое время от группы отделяется молодая рыжая, огибает проход у самого выхода, приближается, не вынимая рук из карманов куртки, и втыкается мне в лицо острыми голубыми глазами.

— Це ще що таке? — придвинувшись плечом ко мне и тоже засунув руки в карманы, строго спрашивает блондинка.

За нами хохотком заходится перекошенная женщина. Рыжая, поглазев мне в зрачки, отходит, возвращаясь той же петлей к женщинам.

— Вони тебе знають? — настороженно спрашивает блондинка.

— Ні, — отвечаю, — я в Солонке впервые.

— Тодi чому вони дивляться?

— Ну… может, потому что я — москалька?

— Ні… — задумчиво качает она аккуратно уложенной прической. — Вони цього не знають.

От женщин отделяется еще одна делегатка и, тоже сделав петлю, идет ко мне.

— Тобi треба вийти з церкви, — строго говорит, приблизившись. — Поки ти тут, нiхто з нас не зможе до отця Василія пiдiйти.

— Почему? — спрашиваю ее.

— У тобi бic, — отвечает та. — А якщо ти не вийдеш, тодi… — грозит она, но не заканчивает.

— Тодi що? — Блондинка встает между мной и женщиной. — Ви по якому праву так размовляєте i з ким ви так размовляєте? — грозно спрашивает она, и становится ясно — ни с самой этой женщиной в полушубке, ни в ее присутствии обычно так не «розмовляють».

За моим плечом снова заходится хохотком перекошенная и тонким голосом обращается ко мне: «У тобi бiс. I поки ти тут, я до отця Василя не пiду».

Наконец, из церковных врат выходит отец Василь — тот самый поп, что сонно читал молитву. Он несет большую позолоченную чашу. Крепкие мужчины снова обступают его. Люди выстраиваются к нему неровной очередью.

— Боже iм’ям твоїм, — отец Василь подносит чашу ко рту каждого подходящего, ставит ее ему на темя, снимает, с прищуром смотрит во внутрь, рисует на лбах елейные кресты и отпускает. Очередь быстро укорачивается — прошедшие через чашу удаляются, проходя к выходу с левой стороны.

Тут к отцу Василю подходит мужчина в красном свитере из тонкого трикотажа. Из ворота выглядывает белоснежная рубашка и узел галстука. Черные редкие волосы закинуты на правую сторону, скрывая обширную лысину. Его коленки в отутюженных брюках приседают, когда головы касается чаша.

— Р-р-р, — оскаливается он, и в тот же момент к нему подступают мужчины и берут под локти. Он напрягается, упирается коленями в пол и лягает одного из мужчин в пах начищенной туфлей. — Р-р-р, — с силой разводит локти, и кажется, сейчас сбросит с себя пятерых. — Р-р-ра! — дергается, но мужчины плотнее группируются за его спиной.

— Скажи iм’я твоє? — наклоняется к нему, прищурив один глаз, отец Василь. Мужчина взвизгивает в ответ, зачесанные волосы слетают, открывая лысину. Он заходится высоким хохотом. Пятеро поднимают его и несут к низкому креслу, поставленному напротив белой гипсовой Марии, которая держит на ладони широколобого младенца, сидящего в неудобной позе. Мужчины с обеих сторон наваливаются на дорогие туфли, прижимают трикотажные руки к подлокотникам. Человек предпринимает несколько попыток освободиться, потом по телу его перестают ходить волны, и если бы не пальцы рук, можно было б подумать, что он успокоился. Но пальцы шевелятся, дергаются, то обнимают деревяшки подлокотников, а то отстают от них, словно именно в пальцах нашел последнее прибежище бес.

Перед отцом Василем бухается на колени девушка — из тех, что просили меня выйти. Она мелко трясет правой рукой, словно по ней сейчас дают электрический разряд.

— Не чiпай мене! — выкрикивает она. — Не бий! Вiдстань вiд мене! А-а-а! А-а-а! — визжит, сидя на коленях. — А-ха-ха! — плачет. В голосе ее — такая великая обида, что сложно представить грех, совершенный против нее.

— Що ти зробила? — тихо спрашивает ее отец Василь.

— Чоловіка її повiсила, — плачет девушка, и ответы ее слышатся, как полученные под пыткой, но в действительности с ней ничего не происходит, кроме того, что она сидит на коленях перед священником.

— За що? За грошi її? — спрашивает тот. — Навiщо тобi цi грошi?

— Не потрiбно менi бiльше вiд неї нiчого! Нi-чо-го! Нi грошей! Нiчого! Тiльки вiдстань вiд мене!

Какое-то время сотрясаясь в глубоких, поглощающих все тело рыданиях, она жалобно смотрит в священничий прищуренный глаз. Плачет так, словно все беды мира навалились на ее худое тело. Набирает воздуха в грудь, чтобы выпустить новый всхлип, но вместо этого, вдруг звонко плюнув в лицо отца Василя, раскатисто хохочет. Тот прищуривает глаз сильнее, качает головой, усмехаясь.

— Ха-ха-ха! — басом раскатывается она. — Ти мене хотiв чiпати? — спрашивает мужским голосом. Широкая шея отца Василя напрягается. — Та я i її повiшу! — грозно предупреждает мужской бас. — Як її чоловiка, так i її!

— Врятуй рабу твою, — начинает священник, — господь мiй, на якого сподiваємося…

Двое мужчин берут девушку под руки и несут к скамейке. Она снова голосит — по-женски, жалобно. Мужчина в красном свитере, уже встав с кресла, шатаясь, идет мимо скамеек, обходя их сзади.

— А ти не пiдiйдеш до священика? — спрашивает меня блондинка.

— Нет, — отвечаю я. — Вдруг во мне действительно бес, и он опозорит меня на глазах у всех.

— Тим бiльше, що твiй бic зараз тут один хто представляє Росiю, — говорит она.

В кресло усаживают ту, которую прогнала от меня блондинка. Лягнув мужчин толстой ногой, она потом задирает ее, прижимает к животу, лает, хрипит и, наконец, заводит разговор — развязанный и томный.

— А ви ще не знаєте, хто я? — развалившись и выставив вперед бугристую грудь, спрашивает она. — Пiдi мною Янукович ходить, — смеется. — Вся влада працювала на мене! Уй-ух-ху-ху.

— А Путiн? — спрашивает один из удерживающих ее мужчин. — Путiн на тебе працюэ?

— Путiн? — басом переспрашивает она и заходится смехом, который переходит в лай.

В это время девушка в джинсах, лежавшая на скамейке, медленно спускает ногу на пол, садится, обводит церковь мутными глазами, и неожиданно совершает бросок — в мою сторону. Такой же бросок в ее сторону совершают мужчины, хватая за руки с обеих сторон.

— Курва! — вырываясь, плюется в мою сторону она. — Сука! Блядь!

— Тікай за мною в машину! — обращается к блондинке, цокая каблуками к выходу. — Ти хвора? Тобі кажу — тікай!

Девушка, снова придавленная к скамейке, рычит, скалится, выворачивает в мою сторону шею и кричит, задыхаясь: «Не хочу бачити її очі! Не хочу, щоб вона на мене дивилась! Не хочу! Хай пiде! Курва така!»

— Посмотри вокруг, — слышу у уха русские слова. Рядом со мной — рыжая. — Видишь вон ту бабку, — она показывает на старушку, безучастно сидящую на скамейке, под самыми ногами распятого Христа. — Как ты думаешь, чего она ждет? Когда служба закончится, и она сможет взять святой воды для колдовства.

Я гляжу на старуху — та в ответ поднимает на меня голову и смотрит без интереса.

— А эта девушка, — продолжает рыжая, — которая бросается на тебя, она очень добрая. Она — медсестра, моя соседка. А теперь вправо посмотри. Видишь женщину?

Я поворачиваю голову вправо и вижу женщину в сером плаще, в берете, с постным лицом. Поджав губы, она благоговейно закатывает глаза к потолку, расписанному золотыми звездами.

— По ночам она ходит на кладбище — ставит живым на могилах церковные свечи за упокой… Оглянись вокруг, — шепотом продолжает рыжая, снова заглядывая близко в мои зрачки, — и ты еще не то увидишь.

Я оглядываюсь вокруг и вижу тех же женщин, которые, рассевшись по скамейкам, по-прежнему неприветливо смотрят на меня. Вижу седоволосую ворожку, которая ждет, замерев на скамейке. Вижу отца Василя, читающего молитву над плачущей медсестрой. И вижу иконы, развешанные по бежевым стенам. На них изображены остановки, сделанные Иисусом по дороге, которую он прошел от места приговора до места казни.

Стучим в дверь церковной пристройки. Она распахивается, на пороге — отец Василь. Заходим — я и женщина в полушубке, Ирина Андреевна. Священник ставит чашу на голову сначала ей, придавливая прическу.

— Бiса немає, — произносит, заглянув в чашу, и, водружая ее на мою голову, добавляет: — Москалі забрали Крим!

— А я — из Москвы, — сообщаю я, но почувствовав, как чаша сразу начинает давить мне на голову сильней, жалею о не вовремя произнесенных словах.

— Я не люблю, коли до мене приходять журналiсти, — говорит отец Василь, сняв чашу с моей головы и заглядывая в нее. — Але тобi можно. Став свої питання, — говорит, но сам же и продолжает: — На землi бiси є i будуть. Адже є сатана. Але є i божий дух.

— Кого бесы выбирают? — спрашиваю я.

— Люди самi собi бiса вибирають. Iх багато. Хто робить зло, тi люди бiснуватi. Дуже багато людей самі розумiють, що роблять зло. Що роблять не волю господа, але волю диявола. Що стали слугами сатани.

— Вы думаете, что бес — это абсолютное зло?

— Не мати совiстi — ось абсолютне зло. Багатство — це зло. А бic — це дух. Нiхто його не бачив i не побачить. Не можна йому пiдкорятися, його треба собi пiдпорядкувати. I кривi i слiпi — всi приходять до бога. Головне щоб з чистою совiстю приходили. Нечистого видно по поведiнцi. Люди — лукавi. Особливо в полiтицi їх багато. Нормальнi люди без бiса в полiтику не йдуть.

— Я йду в полiтику! — вскликивает Ирина.

— Тобi можна, — отвечает отец Василь. — У тебе бiса немає. Але полiтики людей зомбують… В Януковичі бiс сидить. Бiси полiзли мiж Росiєю i Україною. Зараз — це прихiд сатани.

— А почему они полезли именно между Россией и Украиной?

— Щоб православну церкву знищити. Сатанi так i треба — братську кров пролити.

— А бесов нельзя назад загнать?

— Це господь керує. Бога треба просити. Я воював в Чехословакiї, був в спецназi. Там мене пострiляли. Там теж бiсiв було багато — тому що неправди багато було. Бiси зараз шкодять мені по здоров’ю. Але люди не виннi. Вони як мобiльнi телефони, через яких я з бiсами размовляю.

Красная, только что отстроенная из кирпича церковь остается позади. Говорят, жители Солонки протестовали против ее строительства — они верят: изгнанные из человеческих тел бесы находят себе пристанище в сельских хлевах и сараях, в телах скота. А тот мёр в последние годы, особенно свиньи. И неизвестно, что местные сделали для того, чтобы защитить скот, только мор в селе прекратился. А куда делись бесы, просыпанные из Солонки? Вернее, куда после изгнания понеслись они, в какую сторону — на Киев, в Межигорье или, наоборот, на границу с Польшей? Этого не знает никто. Даже отец Василь. Впрочем, со слов Ирины выясняется — на границу бесы не побежали, там в Раве Русской, мэром которого она служит, живут «найдобрiшi i найкрасивіші жiнки» западной Украины. А я еду в Раву — и это проверить, и выяснить заодно — чем эти «жiнки» бесу помеха?

— Из тех женщин Равы, что стояли на Майдане, никто ко мне за помощью не обращался, — говорит Ирина, руля машиной по дороге от Солонки в Раву Русскую. Уже зеленеют деревья на обочинах, а вместе с ними — омела, густо усыпающая их ветви. — Когда они стояли на Майдане, была зима, теперь даже на улицу выйти не могут — воспаление легких. Теперь они говорят, что не очень понимают, за что они там стояли. Стояли они за примитивную человеческую правду: нас угнетают, а мы сопротивляемся. Но когда теперь они видят, как распределяются те же места в парламенте, как коррупционеры лезут во власть, они говорят: «Мы еще после Майдана не выздоровели, а уже видим — ничего не изменилось». Сейчас мне звонят мэры некоторых городов, просят: «Скажи, что я тоже был на Майдане». А как я скажу, что был, если не был? А меня люди на местном вiче уполномочили поехать в Киев и высказать позицию от Равы Русской. Я начала обзванивать других голов — «Мэрам нужно поехать и высказать свое мнение!».

— А в чем оно заключалось — это мнение?

— А в том, что наш народ стоит на Майдане, и мы должны быть со своим народом. Майдан тогда был мирным, и мы должны были потребовать, чтобы нас — мэров городов западной Украины — услышали. Я пыталась организовать встречу с кабинетом министров, говорила: «Услышьте нас, пожалуйста. Давайте, мы, мэры, расскажем вам, что делать, чтобы изменить эту ситуацию». Но нас никто не слышал, и тогда я поехала на Майдан, выступать на сцене. Однако некоторые мэры, которые баллотировались от «Свободы», казалось бы праворадикальной партии, банально выключили мобильные телефоны, они не верили, что народ победит, и, на самом деле, просто занимались подготовкой к своим следующим выборам. Они прятались, придумывая разные отговорки, чтобы не ехать. Хотя… я не думаю, что решение — ехать на Майдан или не ехать — говорит о степени патриотизма. Я знаю многих, кто чисто из объективных причин не поехал, они считали, что их место в городе, который не должен оставаться без хозяина. И то, что он не был в Киеве и не бросал коктейль Молотова, никак не умаляет… — она умолкает, засмотревшись на встреченный по дороге билборд с трезубцем. На нем написано — «Небесна Сотя. Береш хабарі (взятки)? Їх кров — на твоїх руках». — Я думаю, когда человек баллотируется, обязательным пунктом его избирательной программы обязательно должен стать поход к изгоняющим бесов, — продолжает она, клацнув по рулю маникюром. — Потому что это стало доброй традицией уже — все, у кого бесы лезут в политику и во власть, — смеется, обозначая свои последние слова, как шутку.

— Тем не менее, я знаю, что жители Равы приняли самое активное участие в Майдане, — произношу я, и она согласно кивает. — Я также знаю, что горсовет за твоей подписью вывешивал и распространял призывы посетить Майдан. Но почему тебя там не было в дни расстрела?

— Я была там с девятнадцатого по двадцать первое января. Когда подожгли автобусы и началась атака на «Беркут». Как офицер запаса, я видела, что моя жизнь там ничего не стоит. Это — альтруизм и самопожертвование? Мне там же надо было лечь? У тех, кто стоял в первых рядах в феврале, не было шансов. Смысл мне быть там? Делать вид, что я стою на баррикадах, а на самом деле, как многие, прятаться? Если я туда иду, то я должна выйти на сцену, а потом идти с этими людьми, которых я призову в атаку. А если я не готова пойти с ними в атаку, то что мне делать там? Создавать массовку, авось попаду в кадр и меня покажут по телевизору? Этого я не стала бы делать из принципиальных соображений. Я — мэр города. Меня сейчас там убьют, и это не поможет моему городу никак. Когда я осталась там ночевать в палатках в январе, я понимала, что совершаю глупую ошибку, потому что каждый час говорили — Майдан сейчас будут штурмовать. Но переубедить женщин из Равы уйти я не смогла. И я решила, что буду стоять, пока они будут стоять. Там все горело, невозможно было дышать. У одной женщины не было каски, она надела на голову кастрюлю, и ее ударили…

— Что, прямо по кастрюле?

— Да. Она пришла, у нее кастрюля — вот так, — выпуская руль, руками показывает вмятину. — Если бы это была голая голова, она была бы не жилец. А одной ночью сидим и заходят депутатки из БЮТ. Женщины из Равы их спросили: «Сколько еще будем стоять?», а те отвечают: «Вы будете стоять столько, сколько надо, потому что мы еще не все решили». И началась словесная перепалка. Равчанки им говорят — «Мы не за вас стоим, мы стоим за людей. И мы — тоже живые люди. Нам тяжело тут стоять». «Что вы такое говорите? — отвечают им. — Мы уже шестьдесят дней стоим и не жалуемся». «Вы шестьдесят дней стоите?! Вот мэр, она тут третий день сидит и, посмотрите, как плохо выглядит!». А я действительно почему-то очень плохо выглядела. «А вы выглядите, как только что из салона!» — продолжает Ирина разыгрывать для меня сценку, случившуюся в палатке на Майдане в январе. Она щурит глаза на лесок у дороги, словно там среди ветвей видит «депутаток» с прическами пышными, как омелы. — «А это наша палатка! — отвечают им. — Вы пьете наш чай с лимоном!». Я тут хотела встать и вмешаться, но наши женщины как закричат: «Мы пришли в первую попавшуюся палатку! Мы не знаем, чья она! А вы сначала разворовали всю страну, а теперь попрекаете нас лимоном?! Скажите, сколько вы на этот чай потратили, мы вам вернем деньги!» — сценка заканчивается, Ирина плачет.

— А для тех, кто погиб, был смысл находиться там?

— Да. Если бы их не было, — она снова выглядывает в окно — на новый билборд с трезубцем и «Небесной сотней», — ко мне бы уже пришли и посадили в тюрьму. И я до конца своих дней буду помнить то, что они сделали для меня. Они сделали это за меня, за «Диванную сотню», которая громче всех кричала в фейсбуке. За тех, кто спрятался за спинами жен. За тех, кто не считал нужным там находиться. Их не пускали в Киев, закрыли блокпосты — в него невозможно было въехать ни поездом, ни автобусом. Они пошли пешком на смерть — через лес…

— Преодолевая препятствия к смерти?

— Именно. Священники ходили между рядами и исповедовали их, потому что каждый из них знал, что идет умирать. Я выступала на вече и говорила, что это выбор каждого — идти или не идти. Вы должны прийти домой, посмотреть в глаза своим матерям, женам и детям. И если вам после этого хватит сил, езжайте. Они все реально понимали — если ты был на Майдане, то уже для власти замазан. И если революция захлебнется, то придут за каждым из нас. Потом меня вызвали в прокуратуру — я объясняла, что поддерживаю позицию народа. На меня собрали дело. Но после революции я получила официальное письмо, что в возбуждении дела отказано… Страна изменилась реально — она омыла руки кровью, и теперь об этом можно прочесть почти на каждом билборде. Это действует на подсознание. «Небесная сотня» стала сдерживающим фактором. Не знаю, долго ли это продлится… А так ничего не изменилось. Как писал Булгаков — люди все те же. Они видят, я делаю все, что могу, но казна пустая. Но, тем не менее, если процесс реформ затянется, для нас это будет очень болезненно.

— На какие деньги вы сейчас живете?

— На дотации из Киева и на собственные. Но сейчас дотации не идут. Мы еще несколько месяцев проживем нормально, у нас есть резерв — это уже я сделала так, чтобы он появился. Но через полгода зарплату воспитателям и учителям будет платить не из чего. Опять же Раве Русской легче — я умею писать европейские проекты.

— Какой резон Европе давать вам деньги?

— Какой резон? Польша, например, понимает, что если мы будем бедные, то станем прорываться в Польшу нелегалами и там добывать себе пропитание. Им лучше нам помочь здесь, чем там кормить. В Украине еще очень мало местных самоуправлений, которые могут по европейским стандартам писать проекты. Для этого я училась — ездила в Европу на специальные семинары. Вот недавно я вернулась из Польши с большим проектом — нам предлагают использовать инновации зеленого тарифа. У нас в городе нет российского газа и никогда не было. А можно его заменить, например, энергией воды, солнца, земли, ветра. Мы посчитали — у нас в Раве нет никаких ветров, мы в ложбине. Нет солнца. А вот земля наша может давать энергию… Видишь, бесы? — спрашивает она.

Мы уже въехали в Раву, где нас встретил острый шпиль старой ратуши с круглыми часами на желтом боку. Палец мэра клацает по стеклу машины — ровно в ту точку, которая совпадает с постером на стене невысокого здания. На нем изображена игральная карта.

— Бесы, бесы, — повторяет мэр, выходя из машины, обходя на каблуках здание и заглядывая в его темную дверь. — Двери — намертво темные, — говорит она, — чтобы никто не увидел, чем тут занимаются. Тут казино было. Но мы его закрыли. Мы же знаем, что они тут и наркотики подпольно продавали. Обирали пьяных. Их жены приходили ко мне — требовали, чтоб закрыла. А что я могла? Они себе спокойно договаривались с прокурорами и милицией, те их «крышевали». Я думала, это невозможно искоренить. Но когда режим рухнул и начали жечь дома, они сами закрылись.

— Как это?

— А так. Я вызвала владельцев к себе и сказала: «Казино должно быть закрыто в течение двух дней, а игральные автоматы — вывезены».

— А иначе?

— А иначе их сожгут.

— Ты — мэр — им угрожала сожжением?!

— Нет. Это не я им угрожала сожжением. Я всего лишь показала им официальное письмо. А жители предупредили — если не исполнят мое предписание, они их сожгут… Также у нас были точки нелегальной продажи алкоголя — продавали по пятьдесят граммов денатурат, технический спирт. После революции ко мне и по их поводу пришли люди: «Ирина Андреевна, либо вы их сами закроете, либо мы их сожжем». Им я выслала такие же официальные письма.

— Но это совершенно неправовые методы, — замечаю я.

— Да, неправовые, — соглашается она, энергично кивнув головой. — Но как я могу остановить людей, которые хотят их сжечь? Раньше я брала священников и ездила к ним договариваться, угрожала — не закроетесь, я буду рассказывать о вас по всему городу.

— Но тебе не кажется, что на поджог пойдут именно те люди, которые покупают по пятьдесят граммов в подпольных точках? И чтобы победить этого беса, надо прежде всего бороться с ним в самом себе?

— Конечно, — соглашается Ирина, заходя в сквер перед зданием горсовета. — Ага! — победоносно вскликивает она, заметив пожилого мужчину, работающего граблями среди кустов. — Это — мой слесарь. Ты знаешь, что есть такой армейский прием — ты хватаешь за шею, — она протягивает в сторону моей шеи длинные ногти, и я поправляю на себе шарфик, — и держишь, — продолжает она. — Потом ослабляешь один палец, второй, третий, а человек привык к хватке, и ему кажется, что ты еще держишь его за шею всеми пальцами. Ему некуда деваться, и он делает то, чего ты хочешь, под давлением. Потом делает потому, что вчера делал. А завтра сам делать начинает — без давления. Я своих работников горсовета заставила тут убирать — сначала сама пришла в спортивном костюме и с граблями. Они думали, я сфотографируюсь и уйду. А я же — из армии, я не ушла. И так два года. Потом они сами начали делать… Толик, ну що? — подлетает она к мужчине.

Под деревьями — несколько куч сгребенных прошлогодних листьев. Участок в радиусе нескольких метров от слесаря — вычищен, а дальше покрыт сухими листьями. Слесарь проводит граблями по земле, вместе с листьями сгребая головки молодых кленов, только что освободившихся от перепончатой крылатки и зацепившихся корешком за землю.

— Тут цього добра багато, — говорит слесарь, проследив за моим взглядом. — Якщо кожен зростатиме, тут на землi не буде мiсця. Земля у нас хороша, енергiйна. Ну а як же? Тому що добрi люди на землi працюють.

Пройдя стенд, на котором одно «оголошення» призывает на воинскую службу по контракту, другое сообщает о только что прошедшем дне рождения Тараса Шевченко, а третье от имени церкви Вознесения Равы Русской взывает: «Україна потребує твоєї молитви!» — мэр входит в здание горсовета. На тумбочке в кабинете секретаря ее встречают портреты первых погибших на Майдане, которым, кажется, как и молодым кленам, погибшим сейчас под граблями слесаря, возможно, тоже просто не хватило места на сильной энергичной земле.

— У вас в городе живут в основном пенсионеры? — спрашиваю мэра, когда она направляется в свой кабинет.

— Нет, люди среднего возраста. — Она останавливается у двери, взявшись за ее ручку. — К нам приезжает много молодежи — от нас быстрая дорога в Польшу. Они едут туда, зарабатывают какие-то деньги и сразу строят у нас тут дома. Украина тем и отличается, что у нас богатство — наша земля. До тех пор, пока ты живешь в квартире, не построив на своей земле собственного дома, ты не «господар».

— А в Польше чем они занимаются?

— Перевозят сигареты. Там разница очень большая. У нас — двадцать гривен, у них — пятьдесят. Когда я училась в школе в одиннадцатом классе, мои одноклассницы уже возили сигареты, и у них были хорошие карманные деньги. Я как-то пришла домой и сказала, что я, конечно же, тоже хочу возить сигареты, а отец объяснил мне популярно: «Ти что себе думаешь? Они будут всю жизнь возить сигареты. А ты выучишься в институте и получишь там то, чего ни за какие деньги не купишь». Ну вот. Я окончила один институт, другой. Надо мной все смеялись, моя стипендия была — тринадцать гривен. Но сейчас… они по-прежнему ездят с сигаретами, а я — мэр этого города. — Ирина Андреевна входит в свой кабинет.

— Что-то тут отцом Василем пахнет… — говорит мэр, принюхиваясь. Подходит к столу, берет с него склянку с елейным маслом. — А вот оно что, — говорит.

— Ирина Андреевна! — заглядывает в кабинет высокий худой человек с большими голубыми глазами. — Я вас прошу — ви цей клен погляньте. Різати чи нi.

Он садится за стол, который, длинный, отходит от мэрского стола. Кладет перед собой листки бумаги, по бокам от них ставит локти, берется за голову и смотрит вниз — на отпечатанные строчки имен-фамилий и цифры напротив них, обозначающие размер долга по ЖКХ.

— Борги-борги, — произносит он. — Я недавно был в Польше — там порядок. Они с немцев пример берут. Там у дворников права, как у милиции. Если машина встала не там, где надо, он подошел и говорит: «Здесь стоянка запрещена». А если человек не уезжает, дворник ему выписывает штраф. А у нас это — очень долгая процедура. Вот на днях нам надо было с дворниками и участковым зайти в подвал, а нам человек говорит: «Не пущу вас в свой подвал. Делайте что хотите, а все равно не пущу». И не пустил. Надо менять законы, — трет голову он, — чтобы у наших участковых прав было не меньше, чем у польских дворников. Хотя наши и их там приучают взятки брать. Ну а як же?

— Наши бесы… — довольно начинает Ирина новую шутку про взятки, но не договаривает — дверь в ее кабинет приоткрывается, просовывается голова католического священника, горло которого туго схвачено белым воротничком. — Це наш отец Михайло, — быстро переключаясь, радостно говорит Ирина. — Настоятель храма греко-католического. — Хочете анекдот? — спрашивает она его, пока он водружается за стол и уже оттуда смотрит на мэра мрачно.

— Ну… — кивает головой он.

— «Ти в Криму був?», — начинает мэр. — «Був». — «А зелених чоловiчкiв бачив?» — «Бачив» — «А їх там намає. А бандерiвцiв бачив?» — «Не бачив» — «А вони там є!». Ха-ха-ха, — смеется Ирина.

— Зараз у нас пост, — строго напоминает священник. — Потрібно відмовитися не тільки від харчів, але i вiд гріха. Десять заповiдей — ви їх знаете, — спрашивает меня. — Я є Господь Бог твій, нехай не буде в тебе інших Богів, крім Мене?

— Да не будет у тебя других богов, кроме меня, — послушно отвечаю я.

— Не роби собі ідола і нічого подібного до нього, не поклоняйся і не служи йому?

— Не сотвори собі кумира. Не поклоняйся йому і не служи йому.

— Шість днів працюй і роби всі діла твої, а день сьомий — Господу Богу твоєму? — входит в раж священник.

— Шесть дней работай и делай всякие дела твои. А день седьмой — господу богу твоему!

— Шануй батька твого і матір твою — і добре тобі буде, — с энергией продолжает он. — Не вбивай. Не кради. Не свiдчи неправдиво проти ближнього твого.

— Почитай отца твоего и мать твою… Не убивай. Не кради. Не лжесвидетельствуй против ближнего твоего…

— Твори добро. Не пакости. Як ти хочеш щоб з тобою поступали, так i ти поступай. Три заповiдi выконуй досконально i увiйдеш до царства небесного.

— Есть заповеди, которые досконально соблюсти легче. Какую выбрать из девяти? Человек может не воровать, потому что у него все есть. Уважать отца и мать своих — это легко. А жены ближнего он не желает только потому, что у ближнего она некрасивая, а у него — красивая. И так, он может выполнять их досконально — эти три заповеди, потому что нет ничего легче. И что же, он войдет в царствие небесное?

— Ти не бiйся. Вони всi взаємоповязанi. Якщо ви любити свого чоловiка тилько тому що він вам допомагає, це не божа любов, — грозно говорит отец Михайло. — Це любов — не досконала. А коли ти готовий за ближнього життя вiддати — це божа любов.

— А если я на протяжении всей своей жизни не оказываюсь в ситуации — когда мне надо жизнь отдать. То как мою любовь проверить?

— Ну… отдай харчи ему свои, что ли, — на русском говорит священник.

— Щоб бiс не прийшов, треба працювати. Пра-цю-ва-ти.

— Труд сильнее беса?

— Не тільки труд, а ще молитва. Чуєш бiса, йди землю копай, поки не спiтнiєш. Труд і молитва все переможуть. Вони як два крила пiднiмуть високо над тiлом, — говорит он, и я вспоминаю крылатку под граблями — ее два крыла и зеленый зародыш посередине. — Ти бачила коня, що не обїздили? Так i людина без труда и молитви.

Отец Михайло придвигается к мэру и некоторое время обсуждает с ней проведение мероприятий, посвященных дню матери, который Рава будет отмечать в начале мая.

— Людмила Павливна, — строго произносит мэр, — возьмите деньги за венок!

— Успокойтесь, — отвечает мэру Людмила Павливна.

— А я не успокоюсь, — привстает мэр. — У вас що, найбільшая заробітня плата, що ви вже вчетверте на день народження Тараса Шевченка вінки за свої гроші купляєте?

Людмила Павливна — женщина лет пятидесяти в белой блузке и просторном черном сарафане ныряет из кабинета мэра в закрытую дверь. Ирина Андреевна поднимается из кресла, идет за ней. Боковой ход из ее кабинета выводит прямо в просторную комнату, где стол накрыт оборчатыми шелковыми скатертями, над ним рушник — «На щастя, на долю» — сердечко из белых цветов. На столе — праздничные фужеры и вазочка с зернами пшеницы. Людмила Павливна стоит в углу, утирая слезы.

— Это она вспомнила, как я на день рождения Тараса Шевченко стихи читала, — говорит Ирина Андреевна. — I вирiс я на чужині, i сивiю в чужому краї, — начинает мэр, и на глазах Людмилы Павливны выступают новые слезы.

— Не надо, — жалобно просит она. — А то я уже плачу…

— Когда мне говорят, что у меня одни взяточники работают, я все готова стерпеть, но если на Людмилу Павливну что-то скажут, глаза выцарапаю, — говорит мэр.

— А я вважаю, що легко приходить, то легко и уходить, — сквозь слезы говорит та.

— А если б не уходило? — уточняю я.

— Мне всегда жалко людей, меня это берет за живое, — она хватается за то место, где грудь переходит в шею. — Я знаю, что благосостояние людей в Раве — на нуле. Каждый копеечку считает. И потратит на меня — для чего? Эти деньги не пойдут в корысть моей семье. Я тут работаю с восемьдесят восьмого года в горсовете — регистрирую браки, рождения и смерти.

— И часто у вас женятся, учитывая, что город маленький?

— То в месяц бывает по пять раз, то в день по пять-шесть.

— К нам из любого города и села можно приехать и расписаться, — говорит мэр. — У нас бесплатно. Мы решили не брать денег за регистрацию, потому что они шли в юстицию, а не нам. И я, — важно добавляет она, — приняла такое решение. Поэтому к нам в Раву и украинцы из Польши едут жениться, — мэр победоносно останавливается под висящим на стене желто-синим гербом Равы Русской. Тот изображает двух змеек, переплетенных вокруг жезла Меркурия и символизирующих дорогу, через Раву соединявшую Украину с Польшей и Австро-Венгрией. Через Раву — по-прежнему самый короткий путь на Варшаву.

— А вы когда людей регистрируете, тоже плачете? — спрашиваю Людмилу Павливну.

— Мы с мужем дружили с двумя семьями, — отвечает она. — И тут они расходятся. Одна жена бросила мужа и вышла замуж за холостяка, а ее муж женился на жене из другой пары. А муж потом на местной женился, и я их регистрировала. И вот смотрю я на него, а вижу двух его сыновей, которых она бросила, — Людмила Павливна снова хватается за «живое» на груди и плачет. — Я говорила слова по сценарию, а ком — уже вот сюда.

— И вы заплакали?

— Ну, звичайно що заплакала, — плача, отвечает за нее мэр.

— И Ирина Андреевна тогда заплакала, — с уважением говорит о мэре Людмила Павливна, и они обе отворачиваются к окну, чтобы смахнуть с глаз слезы.

— А вы считаете, что семью всегда надо сохранять? — спрашиваю я. — Даже если муж с женой друг друга больше не любят?

— Какая любовь? — проплакавшись, спрашивает Людмила Павливна. — Я могу на своем примере сказать. Я вот в молодости все не выходила замуж. Тут подружка из Донецка пишет: «Ты знаешь, я замуж выхожу — время подошло. А куда деваться?». Другая подружка тоже вышла, и я подумала — а я что, хуже? Кто будет предлагать, за того и пойду. Так познакомилась с человеком, а любви большой не было. Тем не менее потом дети пошли, домашние заботы.

— И вы никогда не встретили человека, которого полюбили?

— Ты що! — вскликивает мэр. — Не дай бог! Людмила Павливна — порядочная женщина! Она у нас тут всех учит, что до свадьбы спать нельзя!

— А почему?! Я встретила! — торжественно сообщает Людмила Павливна. — Мы уже назначили свадьбу и пошли на танцы, там мне парень встретился… другой. Действительно, я почувствовала, что он мне нравится. Он говорит: «Отмени свадьбу!». «Нет, — отступает на шаг Людмила Павливна, — меня родители не так воспитали». Это был бы позор…

— Один день позора ради всей счастливой жизни?

— А вдруг бы я проиграла? — спрашивает она, возвращаясь из комнаты брачующихся в кабинет мэра. — А, может, он был бы алкоголик какой или кто его знает?

За столом на месте отца Михайло теперь сидит другая сотрудница горсовета — маленькая тихая женщина в черном. Ее седеющие короткие волосы подняты начесом. Траурный воротник глухо застегнут на горле.

— У Ирины Михайловны недавно помер чоловiк, — говорит мэр. — Он работал в Чернобыле. Но вот у них, в отличие от Людмилы Павливны с Толиком, была любовь.

— Дуже большая, — подтверждает женщина и показывает мне фотографию своих пятерых дочерей.

— А что вы почувствовали, когда его увидели? — спрашиваю я, припоминая, что Людмила Павливна, у которой «живое» — близко, не почувствовала ничего.

— Любовь, — серьезно и безапелляционно говорит женщина.

— М-м-м… а сколько вам было лет.

— Четырнадцать, — отвечает та.

— Який позор! — подает голос из-за стола мэр.

— Он — одноклассник моего брата. Вернулся из армии и пришел к нам на Новый год. Я сказала подружкам, что он — моя неосуществимая мечта. И знаете, еще в чем парадокс? Он всю жизнь просидел с моим братом за одной партой, знал, что у него есть старшая сестра и младшая, а обо мне… ну… не знал, что такая вообще существует. Потом он стал под разными предлогами заходить к нам домой — чем-нибудь помочь моему отцу… Он был голубоглазый с вишневыми губами… Когда он умер, я попросила дочек не выходить замуж по любви. Чтоб потом сильно больно не было… Стихотворение, — коротко вздохнув, сообщает она, и я вижу, что эта женщина — по-прежнему, маленькая девочка.

— Ирина Михайловна пишет стихи, — торжественно предупреждает меня мэр.

— Чотири доні дала мені доля, чотири ясних квiточки весни… Перша доня — це моя гординя… ой, дальше забыла, — пугается она.

— Те-те-те-те, — вставляет за нее мэр.

— А друга доня — ясноока мавка, спішу, лечу, біжу, працюю, ой, матінко, — дальше Ирина Михайловна снова забывает. — Третя — щастя чи мука? — спрашивает меня, я в ответ только пожимаю плечами. — На третьей дочке я разлучилась с мечтой, — тогда говорит она, — трое маленьких детей, работы много. Когда я пришла в поликлинику на медосмотр, меня спросили — зачем тебе третий ребенок? А потом еще четвертый — узнав, я выплакалась в подушку. У нас же в это время перестройка была, работы не было, денег не было. За детский сад нечем было платить. Я работала на хлебоприемном предприятии, утром встала, ребенка в одеяло завернула и отнесла свекрови. Потом начала троих в садик сдавать. Потом пятая родилась… А-а-а! — Она как будто вспоминает что-то. — А вы знаете, что красота мир спасет?

— Просто у Ирины Михайловны — странные хобби, — предупреждает меня мэр, просматривая стопку бумажек и ставя на них подписи. — Она возле церкви цветы садит.

— А от чего красота мир спасет? — спрашиваю женщину.

— Ну… от всего плохого, — задыхаясь говорит она.

— А что — плохое?

— Зависть — самое плохое. Злоба. Ну, понимаете… одна женщина передо мной садила возле церкви цветы, а потом она стала старенькой бабушкой, и там выросли сорняки. Я иду мимо церкви, а там — лопух, — она распахивает глаза, словно в тот день за церковной оградой увидела не большой мягкий зеленый лист, а самого сатану. — А из них — сорняков, — еле пробиваясь на тоненьком стебле, растет тюльпанчик. И мне его так жалко стало, — ее глаза застывают. — Я выдернула сорняки и посадила тюльпаны. Пройдет человек, увидит красоту, и она его спасет.

Мэр цокает каблуками вокруг старого клена.

— Большой и старый, — говорит она. — Очень красивый.

Клен тянет высокие ветви к чистому небу. Светит солнце, но за желтыми домами Равы уже бледнеет размыто луна. Кора у него выпуклая, как вены на руках старой женщины. Широченный ствол клена, дойдя до середины, раздваивается и смотрится, как два отдельных дерева. Между ними чернеет глубокое дупло, которое углубляется не в ширину, а в глубину ствола, и как будто уходит в землю. Хорошее место для последнего пристанища — думаю я. Или для перевала, а там — дальше, на Польшу.

— Рiзати чи не рiзати? — спрашивает мэр, задрав голову к двум кленовым верхушкам.