Несвятой отец
Три дня из жизни игумена, от которого предпочла избавиться Русская православная церковь.
Чистка рядов РПЦ от людей недостойных происходит постоянно, хотя и вдалеке от внимания широкой общественности. Когда Священный синод освободил игумена Арсения (Поснова) от должности наместника Свято-Казанского Чимеевского мужского монастыря — «за нарушение внутрицерковной дисциплины», — в село Чимеево выезжала разбираться специальная комиссия. А за полгода до этого корреспондент «РР», собирая там материалы для очерка о монастырской жизни, имела возможность наблюдать «вскрывшиеся» потом «факты злоупотреблений» собственными глазами. Этот репортаж — о том, что такое «духовная коррупция» и как непросто с ней бороться.
Сто десять километров от Кургана. За поворотом, в сорока километрах от деревни, начинается Россия, черно-белая, как старые фильмы о ней. Есть, конечно, и другие цвета, но глаз их как-то не фиксирует. Даже когда выглядывает солнце. И вдруг на фоне облачного неба — голубое пятно. Храм.
Чимеево не просто заштатная сибирская деревушка. Чимеево — цель паломников из Кургана, Тюмени, Москвы, приезжающих помолиться местной Казанской иконе Божьей Матери, которую почитают чудотворной.
Центральная улица. Избы покосились и почернели, но в них до сих пор живут — ставни распахнуты. Дорога идет мимо старого частокола, мимо поленниц, мимо редких окон с цветными занавесками — к дому наместника Свято-Казанского Чимеевского мужского монастыря. Я почему-то представляю его высоким худым аскетом.
«За дверь, оставленную открытой, — штраф 1000 рублей», — гласит объявление у входа в его жилище. Вхожу. Большую часть просторной комнаты занимает длинный стол. На стенах иконы, портреты церковных иерархов и… Аллы Борисовны Пугачевой. Во главе стола полный человек с волосами до плеч и густой бородой — это и есть игумен Арсений. Он сразу делает мне замечание: я вошла в комнату в куртке.
Пугачева с младенцем
За столом гости: батюшка из Тюмени и худой незаметный человек в черном, которого я принимаю за послушника. Он сидит, опустив голову, и вклинивается в беседу двух священнослужителей лишь едва слышными одобрительными восклицаниями. А они продолжают начатый до моего прихода разговор о безбожии современного общества.
— Дошло до того, что ведь даже умереть по-христиански не могут, — говорит батюшка из Тюмени. Вот недавно вызвали его в Москву отпевать одного бизнесмена. Отпеть-то он его отпел, и тут выясняется, что умерший завещал себя кремировать. «Чего?! — возмутился батюшка. — Опомнитесь!» Но родственники умершего не опомнились и волю покойного выполнили. А потом давай батюшке звонить: мол, является им покойник — и все тут. Страшно? То-то.
За столом прислуживает молодой монах, отец Иоанн. Он такой худой, что кожаный монашеский пояс обернут вокруг его талии дважды.
— Джип во дворе ваш? — спрашиваю я игумена. Тот кивает: мой.
— А вы не думаете, что такие машины и дорогие мобильные телефоны у священников отвлекают прихожан от мыслей о Боге? Ну, например, тех же бабушек с маленькой пенсией?
— А бабушки пусть о своих грехах думают! — говорит вдруг до этого молчавший человек в черном. Отец Иоанн звенит чашками.
— Стереотипы, стереотипы… — вздыхает батюшка из Тюмени. — Вы думаете, раз священник, так бедный и убогий… Почему батюшка должен плохо жить? Пережитки это все советские…
А вот на памяти отца Арсения случай был. Одна женщина все жаловалась на Курганского архиерея. У нее спрашивают: «Да что вам-то владыка плохого сделал?» «Как что?! — отвечает. — У него дома ковры всякие, люстры там, мебель дорогая…» — «А у вас дома нет ковров?» — «Есть…» — «И хрусталь, поди, есть?» — «И хрусталь есть…» — «Так почему же владыка должен плохо жить?!» Тут она покраснела, устыдилась и убежала из храма. Так-то вот…
Оглядываю комнату: массивный тренажер — беговая дорожка, высокие расписные вазы. Келейник, молодой человек со шрамом и военной выправкой, приносит отцу наместнику Занзибара, самую маленькую чихуахуа, зарегистрированную в России. Занзибар — подарок благодарного прихожанина. Беговая дорожка тоже подарок. От бизнесмена, который узнал, что у батюшки диабет и ему полезны физические нагрузки.
В комнату входит художник Сергей с портретом Юрия Гальцева, написанным в той же манере, что и портреты Аллы Борисовны на стенах: примадонна с отцом Арсением и тарелкой фруктов, примадонна в черном плаще с капюшоном, кормящая младенца из бутылочки с молочной смесью… Есть еще Кристина Орбакайте, похожая на Ларису Долину. Причем все звезды отечественной эстрады выглядят почему-то значительно моложе своих лет. Сергей и сам персонаж живописный: прическа, широкие брюки, шелковая рубаха с узором и золотой зуб — кажется, что он заснул сразу после перестройки и только недавно проснулся. В прошлом он известный самарский певец, сейчас — живописец при батюшке.
Выходим во двор. Там незаметный человек, которого я назначила послушником, преображается. Я замечаю на нем модные высокие ботинки и пальто. А когда он садится за руль Infiniti, я понимаю, что он уж точно никакой не послушник.
— Борис, финансист из Тюмени, — представляется он.
Мы едем за водой на святой источник в двух километрах от Чимеева. По обе стороны дороги нетронутый снег, высокие сосны. Солнце появляется откуда-то снизу, из-за часовни, к которой мы подъезжаем, и светит на дорогу сквозь стволы деревьев.
— Красиво…
Внизу купальни и колодец. К ним ведет обледенелая деревянная лестница. Дальше речка Нияп. Триста лет назад по ней, по преданию, против течения приплыла доска. Ее заметили деревенские мальчишки, игравшие на берегу. Присмотрелись — с доски на них большими глазами глядела женщина. Позвали священника, отнесли икону в храм. А потом чуть выше по течению забил источник.
Мостик шаткий. Нияп — речка небольшая, местами просто широкий ручей. Но дна в ней не видно. Вода неподвижная, черная. С берегов над ней нависают деревья, одно, с тонким стволом, похоже на высокого худого отца Иоанна.
— XP 35? — стучу кулаком по задней двери джипа.
— Да, — скромно отвечает Борис. — Господь помогает мне деньги зарабатывать, а я не уклоняюсь от милостыни: стольким дать нужно — неимущим, тем же бабушкам, чтобы не сидели голодные! Перед Господом мы все равны, неважно, сколько денег у тебя на кредитке. Впрочем, голодных и нет, — уточняет он, доставая ведро из колодца, и спрашивает меня: — Вы каждый день едите?
Я киваю, и он заключает:
— Так вот, голода у нас в стране в последние годы не было, и мне кажется, не будет.
Богородица с зернышком
В центре деревни магазин «Березка», небольшой голубой вагончик. Но покупателей в нем нет. «Есть-то хотят, да денег-то нету», — объясняет продавщица.
Пожилой мужчина в камуфляже и плюшевой шапке-ушанке заносит в «Березку» коробку с кексами. У него заскорузлые мозолистые пальцы, темно-загорелое, почти коричневое лицо и белесые глаза. Я смотрю в них и не вижу ничего, кроме двух кусочков выцветшего ситца.
— Чаво-о-о? — тянет он в ответ на мой вопрос, почему в деревне, куда приезжает столько паломников, люди так плохо живут. — А у нас кризис. Только не этот ваш, московский. Наш кризис случился, когда колхозы позакрывали. И все никак не кончится.
Когда я выхожу из магазина, на улице уже темно. Дверь в церковь открыта, но в ней только уборщица. Внутри тепло и пахнет воском. У Казанской иконы горит лампада. Говорят, еще до революции деревянный храм, где она тогда стояла, сгорел дотла, но иконе только уголок обожгло. А после революции в нее и штыками тыкали, и топором на нее замахивались… Из церкви сделали зернохранилище, поэтому, когда оклад на иконе чистят, в нем нет-нет да и попадется пшеничное зернышко.
Перед тем как войти в домик при храме, где отец Арсений благословил нас ночевать, поднимаюсь на вышку у строящегося келейного корпуса — только тут, не считая игуменского дома с установленной на нем антенной, можно поймать мобильную связь. Лают собаки. С одной стороны черная речка, с другой — купола. Земля подо мной раскурочена так, будто кто-то хотел добраться до ее внутренностей.
— Благословлял ли я вас ходить по деревенским домам? — строго спрашивает меня на другой день за трапезой отец Арсений.
— Не благословляли, — отвечаю я, дожевывая блин с красной икрой. — Я пока и не ходила. Но собираюсь…
— Значит, вас оболгали… — серьезно говорит он. — А я вас по домам ходить не бла-го-слов-лю…
Батюшка из Тюмени уехал, и его место занял новый гость — отец Роман из Майкопа. Его подрясник подпоясан военным ремнем, а на груди значок выпускника суворовского училища. Отца Романа сопровождает бизнесмен Александр. Он занимается строительным бизнесом.
— Я скажу вам честно, для меня все люди одинаковы — что звезда, что звездочка, — отец Арсений продолжает разговор, начало которого я снова не слышала. — А то певица — Мадонна! Мадонна! Кощунница она — на кресте себя распяла. В Бога одного верить надо…
— А у вас Алла Борисовна, кормящая младенца, на одной стене с Богородицей висит… — вставляю я.
— А вы, милочка, не задавайте глупых вопросов, если не хотите, чтобы вам про розовые кофточки говорили… Вы думаете, все батюшки неграмотные, неинтеллигентные. Знаю я, что вы в своей желтой прессе пишете.
— А вы, батюшка, видно, желтой прессой увлекаетесь?
Отец Роман заметно нервничает: мой тон в разговоре со священником непозволителен.
— Батюшка, вам чаю или как? — выходит из кухни крупная женщина — повариха Маша, единственный человек в доме, которого побаиваются и сам отец Арсений, и его гости.
— Или как… — отвечает батюшка.
Отец Иоанн приносит отцу Арсению чай.
Днем без благословения посещаю строящийся келейный корпус. Бригада молодых рабочих из Кургана показывает мне помещение, отведенное под спортзал, узкие кельи на двоих, умывальные, витражи… У входа объявление: «За курение — штраф 1000 рублей».
— А почему местные на стройке не работают? — спрашиваю я.
— Не хотят, — пожимают плечами рабочие. И спрашивают: — Вы к Арсению приехали?
Я замечаю их странный тон и ухмылки, когда речь заходит об отце игумене.
Вечером иду греться в наместнический дом: наш «ледяной домик» у церкви так и не протопился. Батюшка, сидя напротив телевизора, смотрит православный канал, гости пьют за столом чай с пирожками. Приходит художник Сергей со списком с Казанской иконы — его отец Арсений передает в Майкоп с отцом Романом. Молодые ребята, обычно сопровождающие батюшку за пределами дома, сгрудились у стола — помогают Сергею паковать икону. «Сироты», — представляет их мне батюшка.
Он благословляет меня посидеть на соседнем с ним стуле. Рядом лежит черная кошка Мурка с надорванным хвостом и аппаратом Илизарова в задней лапе. Полтора месяца назад она родила, но уже снова беременна. Мурка всегда беременна. Она — вечная мама. На исповеди отец Арсений всегда спрашивает прихожан, не обижают ли они братьев наших меньших.
— Что ты постоянно глупые вопросы задаешь? — журит он меня. — Что, по-твоему, все деньги надо нищим раздать? Их на храм жертвуют. Раньше тут вообще ничего не было, все пришлось заново отстраивать.
— Может, расскажете немного о себе? Я хочу показать вас в репортаже таким, какой вы есть, а не каким кажетесь… — говорю я, надеясь, что отец Арсений окажется лучше, чем кажется.
— Ничего я тебе не расскажу… Я очень больной человек, у меня серьезное заболевание и… да много чего у меня… Меня много раз предавали, поэтому ничего я не стану о себе рассказывать. На пути моем столько бес-чес-ти-я! Ты людям душу открываешь, а они тебя предают.
«Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Евангелие от Матфея 25:40». Это надпись на большом рисунке, стоящем на полке рядом с телевизором. На нем изображен Иисус Христос с окровавленным человеческим эмбрионом в руках. Отец Арсений поручил Сергею написать такую икону — против абортов. На исповеди он всегда спрашивает у мужчин: «Не приходилось ли вам быть соучастником аборта?»
— Это то, что одним из высших грехов является, и для мужчин тоже, — вздыхает он, заметив, что я разглядываю рисунок.
Тем временем диктор громко рассказывает о подвижниках и истинном благочестии.
— Сергей, — обращаюсь я к художнику, — а вы заметили, что президент Медведев похож на Николая Второго?
Сергей, сироты, отец Роман и бизнесмен из Майкопа сгрудились в углу у иконы царя-мученика и внимательно ее разглядывают.
— Это ты когда заметила? — спрашивает отец Арсений.
— Вчера, когда смотрела на фотографии царской семьи в нашем домике…
— Вот потому мне и сложно писать Николая, — говорит Сергей. — Я давно заметил это сходство, и мне трудно не придать царю черты Медведева.
Сергей мечтает написать семью Путина. Когда он слышит слово «Россия», то представляет огромное поле с золотящимися колосьями пшеницы.
А по-моему, Россия — это Чимеево.
«Журналисты мужиков побили»
— Выпейте с нами по маленькой! Ну-у-у выпейте с нами по маленькой… Стойте! Мы вас не пропустим, пока с нами не выпьете!
Я смотрю в глаза мужиков, выбежавших на дорогу из-за магазина с бутылками в руках и преградивших нам дорогу к наместническому дому, и не вижу в них ничего.
— Не пропустим мы вас… — говорит самый молодой, протягивая к нам большие красные руки. Фотографа хватают за фотоаппарат. У меня фотоаппарата нет, поэтому меня пытаются ухватить за другие места.
Вечером мы все-таки сидим за столом у отца Арсения.
— Деревенские бабы недовольны, — шепчет мне послушник Стефаний. — Говорят, московские журналисты их мужиков побили… Батюшка же вас не благословлял…
Батюшка смотрит на нас с укором — драться с местными мужиками он нас точно не благословлял.
У отца Арсения большое хозяйство — скотный двор: козы, овцы, лошади, коровы и большой хряк Борис. Чимеевские там не работают. Спрашиваю почему. Наместник в это время смотрит телевизор.
— Дай-ка сюда, — выдергивает он у меня из рук диктофон и подносит его ко рту. — Приглашаю всех желающих юношей, отслуживших в армии и хотящих послужить Богу, в наш монастырь, Свято-Казанский Чимеевский, — говорит он так, будто стоит на трибуне.
— Да у вас тут все местное население безработное, — напоминаю я. — Или вы ему платить не хотите?
— Мы и их зовем… За деньги зовем… Они просто не работают… Вообще… Ой, ба-лин! — он вдруг закрывает лицо руками. — Ай-ай-ай-ай-ай!
На экране двухлетний мальчик из Иркутска, избитый родителями. Он лежит раздетый на больничной койке, камера наезжает ближе — видны ожоги от окурков. Заглядываю в лицо отцу Арсению — он плачет.
Утром захожу в храм. У Сергея творческий токсикоз. Он капризен, как женщина, вынашивающая ребенка. Может вскочить среди ночи, побежать в церковь, взобраться на леса и писать до утра — как сегодня.
Снег идет крупными хлопьями. Сергей сидит на лесах и пишет Страшный суд. Однажды ему устроили фотосессию, в 97-м. Он тогда еще сольной карьерой занимался. На нем были узкие кожаные брюки, которые малы ему на несколько размеров. Лицо чесалось от грима. Сергей тогда был «сисипопочным», то есть популярным поп-певцом. Но иконы уже писал. Как-то вызвал его к себе архиепископ Самарский Сергий, очень корректно и деликатно с ним поговорил, и Сергей петь перестал.
— Почему вы пишете людей красивее и моложе, чем они есть? — спрашиваю я.
— Потому что я не их пишу, а портрет сердца человеческого.
— А на сердце, думаете, морщин не бывает?
— Бывают. И раны могут быть. Но я о сердце не материальном говорю, о душе, скорее. Мне неважно, известный человек или нет, я пишу его таким, каким он в душе своей есть…
— Ошибиться не боитесь? Вы ведь лично с Аллой Борисовной не знакомы.
— Это на ощущениях, а я им верю. А почему бы не верить, раз они есть? Люди спят в своих кроватках, и им снятся сны — добрые или недобрые. Это уж их дело. Вот Путин или Медведев, они сидят высоко над миром. А перед художником такие, какие есть. Уж извините, — говорит он с лесов, обращаясь не ко мне, а к воображаемым Путину с Медведевым.
В храме эхо.
— Но как понять, что у человека душа красивая? — спрашиваю я.
— Кристинка к нам дважды заезжала. А Алла Борисовна — умничка, она деньги на этот келейный корпус пожертвовала. Понять человека — это ведь тоже своего рода таинство…
— Которое не имеет ничего общего с тем, что отец Арсений к Пугачевой хорошо относится?
— Хорошее в любом человеке есть. Иногда оно просто скрыто. Но никогда, никогда нельзя лишать человека шанса на спасение!
Сергею каждую ночь снятся сны, всегда цветные. Нарисованные им самим картины не снятся никогда.
Кривая свеча
Батюшку всегда сопровождают люди и звуки. Он словно боится остаться один и в тишине.
— Вот здесь бы мулечку красную посредине повесить, — говорит он женщинам, развешивающим занавески в гостевых покоях келейного корпуса.
— Знаешь, сколько я за эти занавески отдал? — спрашивает он меня. — Триста пятьдесят тысяч!
Моим ногам тепло, их согревает пол с подогревом.
— Вы забываете, что я — журналист. Я напишу про ваши занавески, поэтому прошу вас больше ничего такого мне не показывать.
— А мебель нравится? — вздыхает он. — В Москве заказывал…
Сироты не сводят с меня глаз.
— Когда я не поступил в художественное училище, пошел на повара учиться. Да-да, у меня были блестящие кулинарные способности…
Отец Арсений сидит за столом, на котором лежит большое зеркало. Он протирает его поверхность влажной салфеткой, а я смотрю на его отражение. В зеркале он другой — волосы у него седее, уголки глаз опущены. В зеркале он думает о чем-то другом, не о занавесках. Наверное, так кажется потому, что оно отражает его снизу.
— Потом у меня была выставка кондитерских изделий. Но меня всю жизнь возмущали хамство и несправедливость. Я работал на предприятии общественного питания. Если увидите такую вывеску, бегите скорее оттуда. Яйца — белок уже зеленый — нельзя выкидывать: пойдет на бисквиты, заварные кольца и прочее. А вы знаете, что бисквиты пропитываются сиропом с добавлением коньяка? Я не знал, что там одна шайка-лейка, ходил к директрисе, жаловался: яйца тухлые, коньяк воруют. А она главаршей там была. В общем, ушел я оттуда. Потом художественным руководителем в ПТУ работал.
Сироты слушают его внимательно, видимо, этого они о нем не знали.
— После пошел деньги зарабатывать — писал маслом. Так похоже писал, так реально… Пока не принял заказ на иконостас в храме. Нам с помощником по пятьсот рублей обещали, а это тогда большие деньги были. И представляете, начал работать — и чувствую взгляд чей-то. Так было тяжело… А у меня стыд: я же пятьсот рублей взял. И тут я первый раз в жизни столкнулся с тем, что такое иконопись. Ой, как это сложно было! Начал копировать икону архистратига Михаила — три раза лик переписывал…
«Мне побыть с друзьями хочется, — кричит из колонок Пугачева. — Разбежались они кто куда. Ах, от этого одиночества мне не деться уже никуда…»
— И поехал я тогда креститься. Отец Георгий, старец наш, окрестил. И вы знаете что? Свечи у него в руках были — одна кривая. А я шепчу про себя: «Господи, дай мне знак! Пусть отец Георгий своей рукой подаст мне кривую свечу…» Старец кривую свечу мне и подает… Господи, прими меня… Помоги мне… Господи, чтоб я служил тебе… Иссушу плоть свою… Иссушу плоть свою… Я просил и понимал, о чем прошу…
— То-о не ве-етер ве-е-етку клонит, не-е дубра-авушка-а-а шумит, — затягивает отец Арсений, когда Алла Борисовна умолкает.
— То мое, мое сердечко сто-о-нет, ка-а-ак осе-енний ли-и-ист дрожит, — поем мы хором. Батюшка решил вдруг «открыть мне душу». Спонтанно это было или спланировано, не знаю. Знаю точно только одно: он пожалеет об этом, когда я его предам.
— Зна-а-а-ать суди-ил мне ро-о-о-к с могилой о-обвенча-аться мо-о-о-лодцу, — высокие ноты я не дотягиваю, зато у отца Арсения голос высокий.
— До-огора-ай, гори моя лучина, до-огорю-у с тобо-о-ой и я…
— Батюшка, не спать! Не спать! — толкает его один из сирот, когда он замолкает посреди припева, склонив голову на плечо.
— Я все слышу… — открывает глаза отец Арсений. — Иссушу плоть свою…
Сорок ступеней
Воскресенье. У церкви автобусы с паломниками из Кургана и Тюмени. Люди разные, цель одна.
Антонина сюда на службу из своего поселка приезжает каждую неделю. Ее муж рыбу в речке ловит, а батюшка Арсений ее покупает. Лично Антонине все тут, в Чимееве, помогает. Съездит сюда — и как будто заново народилась, на крыльях летать может.
Мужчина, скромно стоящий у самого входа, сразу видно, бизнесмен: только они носят такие пальто, туфли и шелковые шарфы. Знакомимся: Сергей сам некрещеный, поэтому и встал в сторонке. Он — директор фирмы, занимается капитальным ремонтом жилого фонда.
Дмитрий и Алексей выглядят значительно скромней. Они — лесники из Иркутской области. Теперь, правда, маются без работы.
— Ну-ка, скажи, как тебе живется! — отец Арсений ловит у ворот храма рабочего.
— Батюшка, если бы сейчас сельское хозяйство было, то и жилось бы легче, — отвечает тот.
После службы у наместнического дома целый паркинг дорогих машин: духовные чада отца наместника собрались на воскресную трапезу. Во главе стола сам отец Арсений, за столом клирики храма, Маргарита — женщина весомых достоинств, ее муж с благородной внешностью и седой бородкой и три загорелые крашеные блондинки с неестественными губами. Одна из них имеет какое-то отношение к человеку, баллотирующемуся в мэры Кургана. Она, явно повторяя чьи-то слова, объясняет отцу Арсению, что Россия должна помогать деньгами третьим странам мира, иначе ее, Россию, саму сочтут третьей страной.
— Ой, политизированная ты стала, — вздыхает отец Арсений и говорит мне через стол: — Вот, возьми у девушек интервью, они у нас постоянно на обложках журналов появляются.
— Нет, — отказываюсь я от интервью с девушками, — мы к вам приехали, вы один тут — поп-звезда.
Отец Арсений шутку не оценил.
Повариха Маша приготовила тигровых креветок, виноградных улиток, запекла карпов, сварила уху. Прислуживает за столом отец Иоанн.
— Ваня, поживей, поворачивайся давай, — ворчит Маша на отца Иоанна. — А то снежок за ворот рясы засуну!
— Я подумал и решил, — говорит мне отец Иоанн, отозвав в сторонку, и смотрит так, будто собирается открыть великую тайну. — Решил начать по крупицам есть землицу со святых мест…
Без благословения отца Арсения мы пробираемся в избушку отца Иоанна — он живет по соседству с наместником. Крадемся, чтобы нас не заметили. В избушке печка, дрова, две кровати, ковш для умывания с водой, подернутой ледком, и окна без стекол, затянутые простой белой материей, прибитой к деревянным рамам. Холодно. Отцу Иоанну избушка тоже не нравится: слишком хорошие условия для монаха. Он хотел бы жить в пустыне.
Когда Маргарита, духовное чадо отца Арсения, впервые увидела Казанскую икону, она завыла. Просто стояла и выла в голос. И с тех пор это потрясение жило в ней всегда, звало сюда вернуться. В 98-м они с мужем приехали, поставили свечки — обе упали, будто кто-то снизу пальцем по ним щелкнул. «Плохой знак», — сказала какая-то бабка. И вскорости их с мужем посадили и забрали у них два завода. «Политический заказ», — объясняет Маргарита. Сейчас у нее своя фирма по ремонту тепловозов, муж руководит заводом.
— Я так говорю: Господь нам не те испытания посылает, которые мы не смогли бы преодолеть. Столько было взлетов и падений, но после каждого падения только лучше становилось. Они нас закаляют, — втолковывает мне Маргарита, когда мы едем в ее машине на источник.
Она — женщина закаленная: в туфлях на босу ногу выходит из машины на снег, и мы спускаемся к источнику, обливаться. У верхней ступеньки она останавливается и говорит:
— Здесь сорок ступенек. Наступая на каждую, нужно повторять про себя: «Господи, помилуй!».
Пока Маргарита готовит ведра, на которых зеленой краской написано «Святой источник», сторож раскидывает руки в разные стороны:
— Мы на дне реки сейчас стоим. А во-о-н ее берега — подле самых сосен. Как в воду зайдешь, хоть зимой, хоть летом — обнимет и приласкает… Потому что святость в этой воде есть, благодать. Ни потрогать ее, ни пощупать, ни понюхать, ни увидеть. Просто благодать — и все. Как ты сам в Бога веришь, такая и она для тебя — благодать Божья.
— О-о-о-ох! Ах! Хорошо! Тепло! Благодать! — кричит Маргарита из купальни.
Я заглядываю в щелку: она обливается из ведра.
— Да-а-а, большая я, толстая! — говорит она через перегородку, заметив в щели мой глаз. — Когда в море захожу, всегда кричу: «Мамаши, забирайте детей, волна пошла!»
Мы возвращаемся к машине. Интересно, в каждом ли монастыре есть хоть один такой монах, как отец Иоанн?
Первая ступенька. Господи, помилуй! Я вспоминаю историю, которую мне рассказывали еще в Кургане. Молодой монах лежал на диване и плакал. Он с детства не любил несправедливости: горько ему было, тяжело, ломали его — не хотел он становиться таким, как другие… Был это будущий отец Арсений, хозяин самой маленькой чихуахуа в России. Но прошло время, и стал он именно таким, каким становиться не хотел. После этого своего плача на диване заблудился он, как будто бы в Зазеркалье. И только когда отец Арсений смотрится в зеркало сверху вниз, оно отражает его таким, каким он был прежде. И он снова плачет, расстраивается, говорит, что все его предают…
Вторая ступенька. Господи, помилуй! А может, что-то неладное происходит у нас с самим монашеством, кризис в нем какой-то случился? Ну зачем монаху занавески за триста пятьдесят тысяч? И пройдет ли он, кризис этот, если одновременно забьют во все колокола во всех церквях России?
Третья ступенька, четвертая — шаги по деревянным перекладинам отдаются в груди, слова молитвы попадают в такт сердцебиению: Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!..
