Ненужная помощь
Или почему одна бабка равна двум собакам.
Меховой сугроб на подоконнике у входа в курящий зал «Шоколадницы». Из него торчит серая шапка, похожая на тюрбан. Рядом пакет и еще пакет. Блестящие калоши выглядывают из-под полы шубы. Это — бабка. Спит на подоконнике, зарывшись в старый коричневый мех.
15 марта
03.30
Бабку будит один из моих друзей и спрашивает, почему она спит тут, а не дома. Она открывает глаза. Веки у краев воспалены. Из-под шапки торчат седые букли. Бабка без нытья, жалоб и просьб о помощи бодро объясняет: она жила с братом, квартиру приватизировать не успели, брат умер, бабку выгнали, сейчас ее квартира принадлежит жене полицейского, но та в ней не живет, а сдает за тридцать тысяч в месяц.
Время позднее, и я, слушая бабку, а также наблюдая за попытками друга ей помочь, думаю: если сейчас он решит вызывать ей какую-нибудь социальную службу, то я сама лягу на этот подоконник и усну среди бабкиного тряпья. Помощь ограничивается вручением бабке бумажки из моего блокнота с номером его телефона и просьбой звонить, если бабке что-нибудь понадобится.
Выйдя на темную улицу, сквозь затемненное и подсвеченное электричеством окно я вижу спину бабки, которая снова окопалась на подоконнике, готовясь спать.
17 марта
01.00
За рулем — мое порождение (гражданская активистка, зоозащитник, одна из героинь дневника репортера «Люди звери». — Прим. — РР). Все в той же цветастой курточке, в которой она ездила со мной в собачий приют. На сидениях машины — клочки собачьей шерсти. Мы проезжаем по пустой ночной дороге мимо «Шоколадницы». В окне видна спина сидящей на подоконнике бабки.
— Здравствуйте! А это снова мы! — ору я, вваливаясь в предбанник «Шоколадницы». В прошлый раз я успела заметить, что бабка туга на ухо.
Бабка встает с подоконника.
— Мы хотим вам помочь! — продолжаю я, наступая на бабку. Порождение маячит у меня за спиной. — Мы вас определим в приют!
— Ой, не надо, девочки, — бабка отступает. — Там зона. Я там побыла в Люблино, сбежала.
— Тогда в дом престарелых! — предлагаю я.
— Ой, не хочу, — бабка моргает воспаленными веками. — Я мусульманка, — говорит она, — по пятницам в мечети сижу. Вот мне шубу там дали. Принесли для одной женщины — тканное пальто и эту шубу. Шуба ей не налезла, а я случайно рядом оказалась. Раз в неделю я тут неподалеку в баню хожу. У меня пенсия — тринадцать тысяч. Продукты в «Ашане» покупаю. В Макдональдсе обедаю, там меня знают. Иногда угощают — кофе или мороженым.
— Но вы не можете жить на улице, — говорит порождение.
— А? — переспрашивает бабка.
— Вы не можете жить на улице! — надрываюсь я.
— А я, девочки, вам скажу, мне нравится ни от кого не зависеть. Мы в детстве тринадцать детей жили в двухкомнатной квартире. Не хочу я этого больше.
— А кем вы работали?!
— Сначала чертежницей, потом библиотекарем, — говорит она, и я замечаю, что по всему подоконнику разложены газеты, которые она читает.
— У вас есть родственники? — спрашивает порождение, и я перевожу ором: «У вас есть родственники?!»
— У меня сестра с племянником. Я в их квартире прописана.
— Почему вы у них не живете?!
— А я не хочу в их жизнь лезть. Двадцать пятого марта суд — сестра с зятем судится за однокомнатную квартиру. Если она ее отсудит, она меня туда пустит.
— Они вас обманывают, ваши родственники, — вставляет порождение.
— Конечно, обманывают! Если бы они о вас беспокоились, они бы никогда не позволили вам жить на подоконнике! Давно вас выгнали из дома?!
— Два года назад. Сначала я сидела в другой «Шоколаднице», но меня оттуда выгнали. Теперь я ночью сижу здесь.
— А что вы будете делать, когда вас выгонят и отсюда?!
— Пойду в «М-видео». Это тоже круглосуточный магазин.
Из кафе выходит группа молодежи — в желтых и оранжевых тимберлендах. Они смеются и спешат куда-то дальше, в ночную Москву.
— Давайте мы вас устроим в дом престарелых? — предлагает порождение.
— Нет, — отрезает бабка, — не вмешивайтесь. Я туда не пойду. Там анализы надо сдавать. Я могу сдать кровь и флюорографию — показать, что у меня нет туберкулеза. А так я не хочу… не хочу… Слышала, в Митино есть хороший дом для актеров.
— А если мы постараемся вас устроить туда?!
— Нет, девочки, не надо. Я не хочу ни от кого зависеть.
— Давайте мы пойдем в суд двадцать пятого и узнаем, что там с квартирой вашего зятя?
— Нет, я не могу без разрешения сестры. Я не могу ее нервировать. У нее и так лимфоузел на ноге воспаляется.
— У нее лимфоузел, а вы — спите на подоконнике! — говорим мы с порождением хором.
— А давай отвезем ее к Даше (Дарья Тараскина, владелица частных приютов для животных — «РР»), — предлагает порождение. — Вы могли бы там ухаживать за собаками и получать зарплату. Вы любите собак?
— Нет, я собак не люблю, — снова отрезает бабка, и я чувствую, как стремительно у меня за спиной испаряются благие намерения моего порождения.
— Ну… может, вы птичек любите? — примирительно говорю я.
— Птиц люблю. Я их вон каждое утро кормлю на площади, — бабка кивает на пакет с хлебом.
— Вы скажите, — говорю я, — может, вас такая жизнь устраивает, а мы лезем к вам со своей помощью, которая вам не нужна? Вам, может, нравится жить на улице?
— Девочки, — строго и манерно говорит бабка, теребя мятыми пальцами горлышко старой пластиковой бутылки с мутной водой, — мне нравится ни от кого не зависеть. Я не хочу в приют и в дом престарелых. Я не могу спать по несколько человек в комнате. Я хочу свою маленькую комнатку, больше мне ничего не надо. Вот недавно снимала деньги в банкомате, ко мне один пожилой мужчина подошел, предложил пойти к нему. Я отказалась, — говорит бабка и неожиданно начинает хихикать, как молодая девушка на смотринах.
— Правильно, — говорит порождение, — не надо ходить к незнакомым мужчинам.
— А я и не пошла, — гордо отвечает бабка.
Мимо нас проходит уборщица-мигрант в бордовой униформе. Она смотрит на нас с подозрением и, как мне кажется, даже с угрозой. Выйдя на улицу, она продолжает смотреть на нас через стекло.
— А вы вообще были замужем? — спрашиваю бабку.
— Никогда, — надменно отвечает бабка, словно я позволила себе заподозрить ее в чем-то стыдном.
Мы сидим за столиком в ожидании кофе, и мое порождение вполголоса делает свои подсчеты. Я слышу фразу, которую сразу же решаю записать: «Срок дожития бабки и собаки примерно одинаковый».
— Ты хочешь сказать, что одна бабка равна одной собаке? — уточняю я.
— Нет, — серьезно отвечает порождение, — одна бабка равна двум собакам. Если проживание одной собаки не в самой дорогой клинике стоит пятьсот пятьдесят рублей в месяц, ну, той клинике, где не страшно оставлять собаку, то, значит, две собаки стоят тысячу сто рублей в день и, соответственно, тридцать три тысячи в месяц. А ты еще учти, что я снимаю для собак клети с услугами — два раза в день питание и три раза в день выгул…
— К счастью, наша бабка сама себя выгуливает, — вставляю я.
— А еще медобслуживание — это дополнительный расход, — продолжает она. — В итоге две собаки в месяц обходятся в полтинник.
— И где ты берешь эти деньги? — вдуваю я сердечко, изображенное корицей на пенке с капучино. На его месте остается корявая загогулина.
— Я потратила все свои запасы и запасы друзей, потому что мои уже кончились. У нас с бабкой только один вариант — собрать для нее денег на съемную квартиру.
— Наверное, бабка действительно вышла бы дешевле, чем собака, но тут есть два «но», — замечаю я. — Первое — люди с большей готовностью скидываются на собак, чем на бабок.
— Не факт, — оспаривает мое «но» порождение. — Люди, которые не считают себя собачниками, начинают орать: «Лучше б людям помогли!» Но сами людям не помогают.
— Хорошо, тогда второе «но». Лично меня не устраивает такой способ помощи. Он — неудобный для меня. Я не хочу быть закабалена этим ежемесячным поиском. У меня своих дел хватает. Молодой человек! — подзываю я охранника, стоящего у стойки.
Он подходит и сразу зачем-то начинает подрыгивать ногой в темной брючине, и иногда наклонять коротко остриженную голову к правому плечу.
— Скажите, пожалуйста, — начинаю я, пока мое порождение поедает сырники, — а эта пожилая женщина давно здесь сидит?
— Уже год! — обиженно говорит он. — Никто к ней не подходит. Никто внимания не обращает. Она никому не нужна.
— Вы только не подумайте, что мы против, — быстро говорю я, краем глаза наблюдая, как, волоча мокрую швабру по полу, к нам приближается уборщица. — Это хорошо, что вы ее не прогоняете.
— А ей все равно некуда идти, — басом говорит охранник, а коренастая уборщица в это время подходит близко к нашему столику и заглядывает мне в лицо жгучими и непроницаемыми глазами.
— А давно она здесь сидит? — спрашиваю уборщицу.
— Тринадцать тысяч, — отвечает она.
— Это мы знаем, про пенсию. А сидит-то она тут давно?
— Тринадцать тысяч и еще пять-шесть, — отвечает уборщица.
— Я поняла, спасибо, — киваю я, давая понять, что разговор окончен. Мое порождение, не отвлекаясь от сырников, трясется в беззвучном смехе.
— Итого, — говорит она, когда я поворачиваюсь к ней, — примерно шесть тысяч она могла бы тратить на съемное жилье из тех тринадцати и еще пяти-шести.
— Каких пяти-шести? — давлюсь я.
— Тех, о которых нам сообщила уборщица, — с умным видом отвечает порождение, я не выдерживаю и хохочу.
— Да… — сквозь смех говорю я, — для уборщицы это, наверное, великое социальное потрясение — иметь тринадцать тысяч плюс еще пять-шесть и спать на подоконнике.
— Тринадцать — это, наверное, все, что зарабатывает эта уборщица за месяц, но спит она в квартире.
— По двадцать человек в одной комнате. А наша бабка, как независимый индивид, хочет спать в своей комнате одна.
— Ну она же сказала, что у нее — детская травма. Они спали — тринадцать человек в двухкомнатной квартире. И она ненавидит людей. Как я. Имей в виду, — вдруг мрачно предупреждает меня порождение, — я хоть и твое порождение, но ты меня никогда не приучишь ходить к косметологу и помогать людям. Я помогаю собакам, а не бабкам. Но, к сожалению, в отличие от собаки, бабку не пристроишь. Когда ты берешь собаку, ты понимаешь, что шансов немного, но все равно надеешься. И второе отличие бабки от собаки — бабку нельзя взять к себе.
— Да, я тоже смотрела на бабку и думала: как все было бы просто, будь она собачкой.
— Эта бабка не вызвала у меня особых симпатий, — говорит мое порождение, — но и негативных чувств — тоже. Вообще, если походить по своему микрорайону, то в каждом можно найти по одной такой бабке. Когда я жила в районе «Аэропорта», там в местном торговом центре одна бабка всегда торговала цветами — почему-то завядшими. То ли она их с помойки доставала… Но при этом одевала в целлофан.
— И что, кто-то покупал?
— Ей просто давали деньги, а цветы оставались при ней.
— Завядший цветок — это у бабок такой новый инструмент манипуляции средним классом.
— Эта бабка не любит собак!
— Она не обязана любить собак.
— Я тоже не обязана любить бабок.
— На самом деле ты любишь бабок, но не можешь сама себе в этом признаться. Любовь — однородна. Невозможно иметь такую большую способность любить и при этом делить эту любовь между теми и теми.
— Я живу в такой системе координат, в которой каждый человек платит за свои грехи. Зачем же мне мешать этой бабке исполнять свою программу?
— Потому что в момент твоего пересечения в пространстве с этой бабкой включилась твоя собственная программа, и в ней, к сожалению, немного вариантов: ты либо проходишь, и тогда, по твоей же теории, ты тоже будешь за это отвечать. Или помогаешь… Хотя я не верю в эту теорию, — заявляю я, когда вилка с сырником застывает в сантиметрах от рта порождения. — Я считаю, что надо просто помогать и никакой программы нет. Есть только любовь. Хотя я, конечно, эту бабку не люблю, и вообще в городе этих бабок развелось…
— Бабок и ворон, — подхватывает порождение.
— Но я считаю, что каждая бабка, дожив до такого возраста, имеет право на отдельную комнату, какую бы жизнь она ни прожила. Конечно, если она не серийный убийца и не отравительница.
— Откуда ты знаешь?
— Я не знаю обратного. Ей мать сказала — не бросай своего брата, и она всю жизнь посвятила ему. Она выполнила свой долг — это такая бабка. То есть в ней была установка на всю жизнь — сберечь брата. А когда брат умер, в ней эта программа выключилась, и ей все равно, как она доживает свою жизнь. Пусть даже на подоконнике.
— Я думала, мусульманская община своих бабок не бросает. В силу своих традиций.
— Традиции — это всего лишь внешнее проявление, пенка на поверхности, — я вытряхиваю в рот последние пенные капли капучино.
— Я думаю, что если есть маньяки-спасатели животных, то найдутся и маньяки-спасатели бабок.
— Максимум, что они могут сделать — это поделиться своим статусом в фейсбуке.
— Но есть доктор Лиза, и она спасает людей.
— Доктор Лиза — исключительный человек. Но не то что социальные, даже службы добровольцев не рассчитаны на то, чтобы иметь дело с такими манерными, своенравными и независимыми бабками.
— А, может, ей правда на этом подоконнике лучше? Вот есть такие собаки, которым лучше на свободе остаться. Она в любом приюте, даже в хорошем, и даже в квартире чувствует себя, как в тюрьме, и готова бежать при первой возможности. Помнишь про Икара — лучше почувствовать себя человеком и умереть, чем всю жизнь быть растением.
— Неа… Икар не ожидал такого от солнца. Он умер через то, что любил. А если б его сбил орел, это была б не трагедия, а несчастный случай. Совсем не этого он ждал от крыльев и солнца… Он им доверял. И бабка тоже сидит на этом подоконнике, не понимая, что он — восковой. Но рано или поздно и эта «Шоколадница» закроет перед ней свои двери.
— Опять же, она рассуждает, как собака, — задумчиво говорит мое порождение. — Собаки исходят не из теоретических познаний, а из цикличного опыта: если до сих пор ей удавалось найти открытую дверь, она предполагает, что какая-нибудь дверь для нее будет всегда открыта.
— Просто не надо оценивать ситуацию из ее цикличного опыта! — кричу я, и на нас оглядывается охранник. — Большой город опасен для старой женщины, — тише говорю я. — Сюда может зайти любой отморозок и ее отпинать, просто потому что у него выброс энергии. И это будет для нее первым разом и… последним.
— Вот если бы некоторые не шастали по городу по ночам и не искали себе приключений на одно место… — осуждающе произносит мое порождение, и я догадываюсь — она имеет в виду меня.
17 марта
03.20
Бабка спит, нахохлившись, привалившись головой к фанерной стенке. По всей ее позе видно — это человек, приучивший себя спать сидя. И, может быть, окажись она в кровати, то еще не один день, не одну неделю ворочалась бы на мягком матрасе, заново привыкая к удобству.
Желтые бабкины щеки висят, но лица почти не видно, она прячет его, во сне подчиняясь какому-то первобытному человеческому инстинкту — спать там, где никто не сможет потревожить твой сон. Где никто не сможет подобраться к тебе близко и обидеть, пока ты беззащитен, во власти сна. Плечи бабки под мощной меховой шубой — напряжены. Шуба — будто черепаший панцирь, в которую бабка втянула морщинистую шею. Только мятая бабкина рука выглядывает из рукава, показывая, что бабка — очень старая.
Я хочу достать из кармана телефон и сфотографировать ее для фейсбука. И я б сфотографировала ее, если б она не спала. Но и я, подчиняясь тому же инстинкту, предпочитаю неслышно уйти в ночную Москву дальше выполнять свою программу, не тревожа бабкиного сна на этом не расплавившемся пока еще подоконнике. Не вторгаясь в святая святых беспомощности старого человека, выполнившего свою жизненную программу.
Я уже хочу выйти на улицу, но мое порождение застывает перед бабкой:
— Жалко-то как, — говорит она. — Жалко-то ее бедную как…
