Все еще вечер, вторник. Почти полночь. Скоро наступит утро среды. Огромный двухэтажный дом в испанском колониальном стиле, с двадцатью двумя комнатами, расположился на вершине холма. Отсюда видна долина внизу, простирающаяся вплоть до Левико Уэй в Бель-Эйре. Дом сверкает огнями, как букет из драгоценных цветов, в окружающей темноте. В дальнем конце огромной прямоугольной гостиной, позади групп нарядно одетых богатых гостей всех возрастов, перед огромным камином, облицованным резным дубом, и пейзажем Магритта над ним Шэрон Филдс неохотно продолжает выполнять обязанности хозяйки дома.

Четверо из ее гостей — английский продюсер, южноамериканский плэйбой, миллионер из Лонг-Айленда и французский законодатель мод — образовали перед ней полукруг, заключили ее в ловушку перед камином. Так как послезавтра она вылетает в Лондон, они обсуждают рестораны, расположенные вдали от центра, в которых она должна обязательно побывать. Так как весь разговор обращен именно к ней, затеян для ее же пользы, ей приходится казаться весьма внимательной, что совсем неестественно для нее. Но теперь ей все настолько надоело, она так устала, что ей хочется одного: избавиться от них и остаться в одиночестве.

Шэрон Филдс организовала этот прощальный вечер, желая использовать его как возможность увидеться со старыми друзьями и деловыми помощниками перед отъездом. Кроме того, ей необходимо было таким образом расплатиться с некоторыми социальными долгами, поблагодарить хотя бы жестами своих коллег по картине о Мессалине. Она с большим оптимизмом ждала этого приема, но теперь не могла дождаться, когда он закончится.

Пытаясь слушать, отвечать на всякие поверхностные, бессмысленные вопросы этих надутых дураков, рассказывающих с важным видом о специальном блюде в «Голодной Лошади» на Фулхэм-Роуд, о Кито на Даунширском холме, о Шикей рядом с Сент-Мартин Лэпн, она чувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Ее интересовало, замечают ли они ее состояние. Но из жизненного опыта она, конечно же, знала, что ее состояние не отражалось на ее внешности. То, что было у нее внутри, никогда не проступало наружу. Шэрон столь давно носила театральную маску, что она как бы стала ее второй кожей, ничего не пропускавшей на свет, ни разу не выдавшей ее.

Она была абсолютно уверена в том, что выглядит совершенно так же, как при встрече первых гостей, почти пять часов назад. Она оделась очень просто в этот вечер: широкая белая блуза с большим вырезом, без лифчика, короткая шифоновая юбка с неярким рисунком, широкий пояс, маленький, играющий огнями бриллиант ценой в четверть миллиона на тонкой золотой цепочке, свисающей с шеи. Бриллиант угнездился в глубокой щели между грудей. Она не позаботилась заранее о прическе, позволив шелковистым светлым прядям свободно упасть на плечи. Наложила минимальное количество грима вокруг миндалевидных глаз, так чтобы ничто не отвлекало внимания от их кошачьего зеленого цвета. Только ее полные, влажные губы были сильнее чем обычно, накрашены помадой мягкого малинового цвета. Перед началом приема, поглядевшись в зеркало высотой шесть футов, она осталась довольна собой. Приятно было осознать, что ее восхитительные груди все так же тверды и высоки без лифчика; это было почти невероятным чудом, учитывая, что ей уже было двадцать восемь лет. Бесконечные спартанские упражнения, конечно, сыграли положительную роль. Так что она ощущала себя холодной, безупречной и привлекательной, когда начался прием первых гостей. Но сейчас, после долгих, утомительных часов коктейлей, обеда и разговоров ее плечи ломило, лодыжки и ступни ног ныли, барабанные перепонки гудели, она чувствовала себя ужасно. И все же, уверяла она себя, возможно, она по-прежнему выглядит столь же свежей и оживленной, как и в семь пятнадцать.

Она безумно хотела узнать, который час, и если уже так поздно, как она надеялась, то скоро можно будет закончить прием и наконец освободиться.

Внезапно Шэрон осознала, что окружавшие ее четверо мужчин уже не говорят с ней, а оживленно спорят о чем-то. Они отвлеклись от нее, она получила передышку, этого достаточно. Шэрон встала на цыпочки, уставившись на дедовские античные часы.

Без десяти двенадцать.

Слава Богу. Она может сделать это прямо сейчас. Отойдя в сторону, она нашла своего секретаря и компаньонку Нелли Райт, слегка подняла руку, чтобы обратить на себя ее внимание, а затем дала условный сигнал.

Нелли поняла его, утвердительно подмигнув. Она поднялась с низкого диванчика, оправила верх брючного костюма и, протискиваясь пухленьким телом между гостей, добралась до Феликса Зигмана и постучала его по плечу. Отозвав его в сторону, она прошептала ему что-то на ухо. Толстые стекла очков Зигмана сверкнули, когда он несколько раз энергично и утверждающе кивнул головой с пышными седеющими волосами.

С чувством облегчения Шэрон убедилась, что до него дошло ее послание и он готов действовать соответствующим образом. Иногда ей казалось, что он бывает слишком груб, неделикатен, управляя ее делами и карьерой. Он решительно отсек от нее всех прилипал и кровососов, которые столь долго отравляли ей жизнь. Дорогой Феликс относился ко времени, как к натуральному источнику, который никогда не расходовал зря. Для него, с его деловой хваткой, кратчайшим расстоянием между двумя точками была прямота.

Она увидела, как он выдал спектакль: поднял руку, посмотрел на часы, пощелкал языком и вернулся снова к группе гостей.

— Ого, уже полночь, — его голос заполнил всю большую комнату. — Я не думал, что уже так поздно. Дадим-ка нашей Шэрон шанс поспать сном спящей красавицы.

Эта речь, как школьный звонок, оповещающий о конце занятий, была воспринята как сигнал отправляться по домам.

Группа гостей, к которой непосредственно обратился Зигман, стала быстро редеть, и это, в свою очередь, вызвало цепную реакцию у остальных. Вскоре прием в честь ее отъезда завершился.

Шэрон Филдс одарила улыбкой четверых осаждавших ее мужчин.

— Кажется, все расходятся, — заметила она. — Мне надо снова вспомнить о своей роли хозяйки дома.

Мужчины расступились, и Шэрон проскользила мимо них в центр комнаты.

Волна усталости захлестнула ее. Она была страшно утомлена этой толпой людей, не только гостей, но всех людей вообще. За исключением пятерых, находящихся в этой комнате: Нелли, ее единственной подруги; Феликса Зигмана, одного из немногих мужчин, которым она могла довериться полностью; Теренса Симмса, ее верного черного парикмахера; Перл и Патрик О'Доннелл, пары, живущей в ее доме, которые уже собирали пустые бокалы, опустошали пепельницы, и, может быть, шестого, Натаниэля Чадберна, друга Зигмана, влиятельного президента национального банка Саттер, с которым она была едва знакома, — за исключением этих.

Зеленые глаза Шэрон все еще не выдали ни одного из ее истинных чувств, выражая только благодарное внимание, пока ее взгляд скользил по персонажам пьесы, готовящимся удалиться со сцены. Ее взгляд на мгновение как бы замораживал каждого в рамке, пока ее ум находил заголовок, затем фотографировал его и переходил на следующего гостя.

Хэнк Ленхард, самая удачливая журналистка в городе, с ее скучными, надоедливыми, глупыми анекдотами, бесконечными ехидными уколами и скользкими сплетнями. Джастин Роде, продюсер фильма, в котором она снимается сейчас, по виду джентльмен из настоящего театра, но просто еще одна фальшивка на деле. Для нее же это человек, (он был или гомик, или нейтрал), от которого она зависит, который использует ее имя как ступеньку в постоянном стремлении к вершинам карьеры. Тина Альперт, широкоизвестная киножурналистка, с улыбкой и ножом, двадцатичетырехчасовая шлюха, к которой нельзя поворачиваться спиной, игнорировать или забыть поздравить с днем рождения и поднести дорогой подарок на Рождество.

Да и все остальные, собравшиеся здесь, — смесь знаменитостей, использующих других, или те, которыми пользуются. Постоянное шоу, перемещающееся из Беверли Хиллс к Холмби Хиллс, из Брентвуда в Бель-Эйр, а иногда в Малибу и Транскас.

Сай Ягер, новый производитель фильмов (эвфемизм для режиссера), его картины имеют большой успех. Переписывает произведения писателей, ничтоже сумняшеся, на свой лад. У него хватает наглости делать культ из продавцов китча прошлого, таких, например, как Басби Беркли, Престон Старджес, Рауль Уолис. Скай Хаббард — комментатор новостей на радио и телевидении, тупой заимствователь чужих мыслей, паникер с лицом модели, рекламирующей рубашки. Эта идиотка Ленхард утверждает, что приглашает его по доброй воле как знаменитость, украшение приемов. Падин Робертсон, считающая себя великой только потому, что когда-то играла в паре с Чарли Чаплином (немалое дело). Теперь это — накачанная силиконом, без единой морщинки, активная старуха, устраивающая благотворительные балы, гранд-дама, речи которой состоят из одних штампов. Каким-то чудом она пока не попала в Музей восковых фигур Муливенда.

А вот еще.

Доктор Сол Герцль, самый модный психоаналитик, которого молоденькие киноактрисы скоро превратят в гуру за его изобретение — динамическую терапию. Это новшество заключается в том, что он, после того как только выслушает пациентку, вступает с ней в интимные отношения. Этакий новый Распутин второго сорта, но с дипломом. Джоан Дивер, Новая Актриса, больше всего обожающая кассовый сбор Дузе. Веснушчатая девчонка двадцати двух лет, имеющая троих незаконнорожденных детей. Говорит о них непрестанно в каждом интервью. Побывала в Алжире и Пекине. Настолько активна, что, послушав ее, хочется вопить от ужаса. Скам Бэртон — красавец (не без помощи пластических операций), запрограммированный профессиональный холостяк и любимый юрист всей киностолицы. Он так давно занимается фильмами и только ими, что, возможно, думает: торт — это новый мексиканский деликатес.

Да и все остальные — только ксерокопии каких-то живших ранее оригиналов. Они одинаковы: визгливые умники; второсортные выскочки; воображалы и грубияны; щеголи, шуты, любители выпить на дармовщинку — люди, имена которых то и дело мелькают в газетах. Столь модные, столь предсказуемые, столь изнуряющие, столь бесподобно нереальные и ничтожные.

Люди суетились. Люди покидали ее дом.

Представить только, — думала Шэрон, — что когда-то, много веков назад, в Западной Виргинии, Нью-Йорке, в первые месяцы и годы в Голливуде, ее единственной мечтой было стать знаменитой актрисой, настолько известной, чтобы стать членом клуба и толкаться среди таких знаменитостей, входить в их круг. Теперь, став его частью, а может быть, даже центром его, единственное, о чем она мечтала, — это удалиться из него. Но Шэрон Филдс не могла позволить себе совершить такой поступок. Членство в клубе было пожизненным или до тех пор, пока человек не потеряет славу и деньги или не станет сенильным и закончит жизнь в сельском пансионате для престарелых артистов кино.

Она видела, что они действительно начинают наконец расходиться.

Шэрон встрепенулась, быстро прошла через комнату — Красное море расступилось перед ней, пока не оказалась на месте хозяйки дома, прощающейся с гостями, рядом со скульптурой Генри Мура и перед большой, мрачной картиной Джакометти.

Они все проходили, проходили мимо… скоро исчезнут все.

Шэрон протягивала каждому крепкую руку, пожимала руки уходящих, склонялась вперед, если требовалось подставить щеку или выслушать целый поток благодарностей сомнительной искренности. «Ты была сегодня ослепительной, Шэрон» — «Лучший прием на моей памяти, дорогая» — «Ты выглядишь великолепно, дорогая»— «Пришли фото из Сохо, милая» — «Если нужна травка, скажи, я засыпан ею, мое чудо» — «Возвращайся скорее, дорогая». Дорогая, дорогая, дорогая…

…Она ощутила холодные пальцы Феликса Зигмана на подбородке.

— Тебе надоело, не так ли? Хотя все довольны. Постарайся хорошенько отдохнуть сегодня. Позвоню завтра.

Она вымученно улыбнулась:

— Не звони, Феликс. Я сама позвоню тебе. Буду дома целый день. Мне нужно запаковать груды вещей, и никто не сможет сделать это, кроме меня. Благодарю за то, что все прошло так гладко. Ты — чудо, Феликс.

Он ушел.

Она осталась одна. На минутку прислушалась, как заводят последние машины, и устремилась прочь.

— Нелли, ты точно открыла ворота? — крикнула Шэрон, не заходя в столовую.

Нелли Райт вошла в гостиную с рюмкой коньяка:

— Сто лет тому назад. Почему бы тебе не подняться наверх и не упасть на свою кровать, наконец? Тебе нужно как следует выспаться. Я останусь, пока не разъедутся все. Закрою ворота и включу сигнальную систему, после того как Патрик вынесет наружу пустые бутылки и мусор.

— Спасибо, Нелл. Жуткий прием, правда?

Та пожала плечами:

— Обычный. Они, конечно, подчистили до последней крошки жареную утку под апельсиновым соусом, и не осталось ни ложки дикого риса. Но я довольна, что мы подали это, а не говяжью грудинку, как в прошлый раз. Что касается самого приема, не беспокойся — все было прекрасно.

— Зачем мы его затеяли? — удивлялась Шэрон. Она не ждала ответа, который отличался бы от ее собственного. — Догадываюсь, что это полезно для дела.

— Ты видела, как доктор Герцль пытался гипнотизировать Джоан Дивер, чтобы она бросила курить сигареты?

— Он настоящий осел. — Шэрон направилась к лестнице. — Увидимся утром, Нелл.

— Почему бы тебе не поспать подольше?

Шэрон остановилась.

— Нет, не думаю, что это возможно. Раннее утро — мое любимое время. Именно тогда я чувствую себя по-настоящему живой, каждая клеточка во мне подпрыгивает.

— Может быть, будешь чувствовать себя лучше после Лондона, когда встретишься со своим мистером Клэем.

— Может быть. Посмотрим. Как говорят на мистическом Востоке, «что должно произойти, то и будет». На самом деле сейчас я вовсе не чувствую себя плохо. В ту же минуту, как мы избавляемся от этой армии гостей, я начинаю чувствовать себя прекрасно, совершенно свободным человеком. Ох, снова как человеческое существо, а не автомат.

Шэрон скинула одну туфлю, затем другую и в чулках прошла по кругу, следуя узору ковра.

— Когда я одна, — продолжала она, — то всегда удивляюсь и заново открываю себя. Это большое дело (мы всегда соглашались с тобой на эту тему) — раскрывать себя, выяснять, кто ты и что представляешь собой на самом деле. Большинство людей так и не могут осознать себя за всю свою жизнь. Спасибо, Нелл, я удаляюсь.

— Я ничего не делала, — ответила та, — это все ты.

— Все равно, ты вселяла в меня мужество. Это нечто важное — открыть свою сущность. Как будто установила флаг на новой территории. Я больше не нуждаюсь ни в чьем одобрении, ни в чьей любви. Что за радость! Просто должна сознавать, что люблю себя, что из себя представляю, как чувствую себя, кем могла бы стать как личность…

На минуту она погрузилась в размышления.

— Может быть, мне нужен кто-то. Может быть, любой, а может — нет. Я выясню этот вопрос. Но не нуждаюсь во всех остальных людях нашего круга и их ловушках. Боже, иногда я чувствую, что могу бросить все, исчезнуть под влиянием момента, уйти — сбежать туда, где никто не знает, кто я такая, где никому нет до меня дела, просто побыть наедине с собой, в мире покоя и тишины. Носить одежду, которая мне нравится, есть, когда захочется, читать, или погружаться в размышления, или бродить среди деревьев, или ничего не делать без угрызений совести. Просто сбежать туда, где на часах не бывает стрелок, нет календарей, телефонов, свиданий. Такая земля, которой нет на свете, без проверок грима, пробных съемок, репетиций, интервью. Никого, кроме меня, независимой, свободной, принадлежащей только самой себе.

— Так что же, почему бы и нет, Шэрон? Что мешает тебе поступать так иногда?

— Могу, конечно. Да, скоро я буду готова к такому шагу. Мисс Торо в глуши общается с муравьями. Мисс Свали Рамакришна на холме, погруженная в самосозерцание. Могу сесть одна в самолет, без карт и маршрута, и посмотреть, где он приземлится и что случится со мной. — Она вздохнула. — Но сначала надо увидеться снова с Роджером. Он ждет меня. Я должна поглядеть, сможет ли это сработать. Если да, то прекрасно. Брошу роль солистки и организуем дуэт. Если гармония не получится, ладно, еще есть время попробовать другой стиль жизни. — Склонив голову, она посмотрела на своего секретаря.

— По крайней мере, я думаю правильно, не так ли?

— Конечно, ты права.

— Значит, у меня есть свобода выбора. Много разных вариантов. Нужно сосчитать все звезды, приносящие мне счастье. Хорошо. Будь добра, помоги расстегнуться.

Нелли встала позади нее и начала расстегивать белую блузку на спине.

Шэрон, придя в лирическое настроение, продолжала:

— Помнишь того психоаналитика, с которым мы встретились несколько лет тому назад, Нелл? Где же это было — ох, на обеде в Белом доме, вспоминаешь? Тот, который сказал, что ему не нравится лечить актрис и актеров? «Продолжаешь с него снимать слой за слоем, всегда надеешься дойти до сердцевины, до реального человека, спрятанного под всеми его театральными обличьями. И когда доберешься до него, что там находишь? А ничего. Никого. Там нет реального человека». Боже, как напугали меня эти его слова, на несколько месяцев, не меньше. Полагаю, именно поэтому теперь я чувствую себя вновь уверенной в себе. Я очистилась от этих слоев. И нашла реальную личность, человеческое существо, мою личную сущность, себя в себе. И полюбила и стала уважать эту личность. Узнала, что она может стать независимой и поступать по собственному разумению. Это неплохо. Фактически, это чертовски хорошо.

Она обернулась, придерживая на плечах расстегнутую блузку.

— Спасибо, Нелл. — Она слегка обняла свою подружку одной рукой. — Независимой я могла бы стать, но не знаю, что бы делала без тебя. Спокойной ночи. Отдохни сама как следует.

Шэрон Филдс стала подниматься по крытым коврами ступеням лестницы, ведущей к ее спальне на втором этаже. Она вспомнила о снимках ее владений, появившихся в одном из центральных журналов несколько лет тому назад. На двухстраничном развороте поместили снимок ее спальни, сделанный широкоугольным объективом. На нем крупным планом красовалась ее кровать королевских размеров, под балдахином, покрытая бархатным покрывалом. Текст под снимком гласил: «Если Овальный кабинет Белого дома в Вашингтоне, округ Колумбия, московский Кремль, Государственный дом в Пекине — политические столицы мира, то эта спальня в Бель-Эйре — его сексуальная столица. Роскошная комната, меблировка которой обошлась в 50.000 долларов — это гнездышко, в котором Шэрон Филдс, международная Богиня царства амура, прячется от всего этого, от обожания и страстных вздохов, чтобы поспать в одиночестве».

Она давно ненавидела всю эту рекламную чушь, но, вспомнив об этом сейчас, решила, что последняя фраза оказалась провидческой, и это изумило ее.

— Спать одной.

«Слава Богу, — подумала она, дойдя до площадки. — Благодарю тебя, мистер Бог», — сказала она про себя и с радостью направилась к спальне.

Через полчаса Шэрон Филдс, переодевшись в розовую, отделанную кружевом ночную рубашку, уютно закутавшись до подбородка в стеганое атласное одеяло, лежала под громадным балдахином в темноте своей спальни, все еще без сна, но уже ощущая сонливость.

Она проглотила и запила водой свой нембутал за десять минут до того, как легла, и знала, что не заснет еще минут десять. Удобно улегшись, расслабилась и вдруг осознала, что ее все меньше и меньше волнуют воспоминания о прошедших ночах — что было хорошо и указывало на душевное здоровье, — и все больше времени она уделяет мыслям о настоящем и мечтам о будущем.

В эту ночь она была весьма довольна собой и чувствовала себя в полной безопасности.

Для нее это было новым ощущением, так как совсем недавно Кровать была символом всего, что она ненавидела в своей жизни. Кровать была ареной, с которой безо всякой любви она начала свое восхождение к успеху. Как только Шэрон прославилась, Кровать стала публичным символом ее личности и привлекала к себе внимание миллионов людей. Для всех них там, снаружи, она была не человеком, как все они, а предметом, вещью, сексуальным объектом — пусть и самым желанным в мире, чье присутствие немедленно ассоциировалось с совершенным сексуальным приемником и чье место было в Кровати и нигде больше.

Сначала она сама добивалась такого образа, но, достигнув его, тщетно пыталась отвязаться от него, отделить себя от образа Кровати. Однако публике это не нравилось, студии — также, и даже ее собственный пресс-агент, Ханк Ленхард, не позволяла ей такое вольнодумство.

Наконец, она нашла в себе способ сжиться с этим образом — положив себя на Кровать любого мужчины — и совершила она это, познав свою сущность, поняв, что она нечто большее, чем объект на Кровати. Совершив такой поступок, она отделила себя от символа этой ненавистной Кровати в своем сознании. Фактически она умудрилась так хорошо это сделать, что теперь могла относиться к своей кровати как к дружественным и гостеприимным небесам покоя, укрытия и отдыха.

Она наслаждалась своей победой, силой воли и ума, которые в конце концов позволили ей существовать, при соблюдении остальными ее собственных правил. Это заняло долгое, долгое время, но, наконец, она смогла сама управлять собой и распоряжаться собственной судьбой. Стала свободной, впервые в жизни, от мужчин и их сексуальных требований, от необходимости насиловать свою личность и поведение, чтобы радовать их.

Впервые в жизни Шэрон смогла делать то, что хотела сама, и так, как ей хотелось. У нее была независимая душа, и, нравилось им или нет, теперь она не только сравнялась с мужчинами, она превзошла их.

После двадцати восьми лет пребывания в оковах и рабстве, знакомого большинству девушек и женщин, ее ум и тело, — да, и тело — принадлежат теперь только ей.

И все же, возможно, чего-то ей недостает. А может быть, и нет. В настоящее время она не испытывает вакуума вокруг себя. Может быть, пока? Возможно, что любви к себе недостаточно для человека, когда чувство обретения нового качества постепенно притупляется. Тогда может появиться потребность в ком-то еще, достойном, добром и нежном, чтобы делить с ним радости каждого дня при пробуждении. Роджер Клэй был ей симпатичен. Задумчивый, часто очень милый, рассудительный человек, хотя он был актером и по-своему эгоистичным человеком. В действительности они разошлись потому, что она была вольнолюбивой и слишком энергично защищала свою с трудом завоеванную независимость.

Теперь, ночью, к ней пришли новые мысли. Может быть, компромисс — совсем неплохая идея. Отдать часть отвоеванной территории в обмен на союзника, принесшего в дар свою любовь. Ладно, послезавтра, довольно скоро, она будет с ним в Лондоне, постарается получше изучить его и самое себя, оценить важность совместного существования. Она постарается сделать свой выбор независимым от обстоятельств.

Шэрон зевнула и повернулась на мягкой пуховой подушке.

Те французские книги, которые она недавно читала, в которой из них была эта фраза? Ах, это было… у Валери, да, точно, у Валери. «Должны пройти долгие годы, прежде чем истины, которые мы создали для себя, становятся нашей собственной плотью».

Все правильно. Так что, зачем торопиться? Метаморфозы могут случиться, случаются, могут произойти.

Последняя, последняя, последняя мысль перед сном: завтра будет удивительный, удивительный день.

Она заснула.