Хлеб из прежних времен
Поздним вечером, возвращаясь из кино, мистер и миссис Уэллс зашли в небольшой магазинчик, который облюбовали за тихое кафе с горячей выпечкой. Они сели за отгороженный столик, и миссис Уэллс сделала заказ:
— Бутерброд с запеченным окороком на пеклеванном хлебе.
Мистер Уэллс взглянул на прилавок: там лежала темная буханка.
— Надо же, — пробормотал он, — хлеб из прежних времен… озеро Дрюс…
Вечерний сеанс, поздний час, безлюдное кафе — привычный ход вещей. От любой мелочи на него накатывали волны памяти. Запах осенних листьев или порывы ночного ветра могли разбередить душу и вызвать поток воспоминаний. Теперь, в этот призрачный час, после кино, в пустом магазинчике он увидел буханку ржаного хлеба и, как бывало уже тысячи раз, перенесся в прошлое.
— Озеро Дрюс, — повторил он.
— Что? — подняла на него глаза жена.
— Полузабытая история, — выговорил мистер Уэллс. — В тысяча девятьсот десятом, когда мне было двадцать лет, я пригвоздил такой вот пеклеванный хлеб к стенке комода, прямо над зеркалом…
На твердой глянцевой корочке этого каравая были вырезаны имена всех парней, приехавших на озеро Дрюс: Том, Ник, Билл, Алек, Пол, Джек. В тот раз пикник удался на славу! Они даже успели загореть, пока с грохотом неслись по пыльным дорогам. А дороги в ту пору и впрямь были пыльными: за машиной вздымались клубы бурой присыпки. И добраться до озера было вдвойне приятней, чем годы спустя, когда появилась возможность выходить из машины безупречно чистым и невзлохмаченным.
— Тогда мы в последний раз собрались нашей компашкой, — сказал мистер Уэллс.
Потом люди разбегаются — колледж, работа, женитьба. В скором времени оказывается, что и компания у тебя нынче совсем другая. Но прежней легкости и бесшабашности не будет больше никогда.
— Я вот о чем подумал, — сказал мистер Уэллс. — Сдается мне, мы уже тогда понимали, что эта наша вылазка, скорее всего, будет последней. Такая тоска впервые накатывает после школьного выпускного. Правда, в скором времени убеждаешься, что приятели никуда не делись и можно жить спокойно. А где-то через год начинаешь понимать, что твой мир меняется. И возникает желание напоследок что-нибудь отчебучить, пока не поздно. Друзья еще не разбежались, приехали домой на каникулы, все холостые — сам бог велел прокатиться с ветерком и окунуться в прохладное озеро.
Мистер Уэллс помнил то особенное летнее утро, когда он взял отцовский «форд»: они с Томом лежали под машиной и, вытянув руки вверх, чинили то одно, то другое, а сами трепались о технике, о женщинах и о планах на будущее. Потом стало жарко. Том не вытерпел и сказал:
— Надо бы на озеро сгонять.
Только и всего.
А вот поди ж ты: по прошествии сорока лет помнятся все подробности — как заезжали за приятелями, как с воплями мчались под зелеными кронами деревьев.
— Вот вам! — хохотал Алек, стукая каждого по темени буханкой ржаного хлеба. — Это про запас, если сэндвичей не хватит.
Сэндвичи лежали в корзине — их приготовил Ник, не пожалев чеснока; потом, когда закрутились романы с девушками, тяга к чесноку пошла на убыль.
Втиснувшись по трое на переднее и заднее сиденья и обняв друг друга за плечи, они помчались по раскаленным, пыльным проселочным дорогам; в жестяном тазу постукивал кусок льда, прихваченный для охлаждения пива, которое предполагалось купить по пути.
Чем же был примечателен тот день, если сорок лет спустя он вспомнился столь живо, ярко и выпукло? Возможно, каждый из приятелей задавался тем же вопросом. За несколько дней до пикника он нашел сделанную четверть века назад фотографию своего отца в окружении университетских однокашников. Этот снимок чем-то его зацепил — обострил до предела чувство быстротечности времени, напомнил, как стремительно уносятся назад годы юности. А ведь сделай он тогда свою собственную фотографию — и четверть века спустя его дети не поверили бы своим глазам: надо же, такой молодой, незнакомец из незнакомого, безвозвратного времени.
Возможно, потому они и отправились на тот прощальный пикник — каждый подозревал, что по прошествии времени они, завидев друг друга, станут переходить на другую сторону улицы, а если столкнутся нос к носу, то будут говорить: «Надо бы нам как-нибудь собраться!» — вовсе не имея этого в виду. А может, причина крылась в другом, только мистеру Уэллсу сейчас вспомнилось, какой стоял плеск, когда они ныряли с пирса под желтым солнцем. А потом было пиво с бутербродами в тени деревьев.
«Пеклеванный хлеб так и остался нетронутым, — вспомнил мистер Уэллс. — Забавно: будь мы чуть голоднее, нарезали бы его ломтями, и эта буханка на прилавке не пробудила бы никаких мыслей».
Растянувшись под деревьями в какой-то золотистой истоме, рожденной из пива, солнца и мужской солидарности, они дали зарок встретиться через десять лет у здания суда в первый день нового, тысяча девятьсот двадцатого года, чтобы посмотреть, как у них сложится жизнь. Беззлобно подкалывая друг друга, они вырезали на буханке свои имена.
— А на обратном пути, — сказал вслух мистер Уэллс, — мы распевали «Мунлайт-Бэй».
Он вспомнил, как они мчались сквозь жаркую, сухую тьму и вода с их плавок стекала на тряский дощатый пол автомобиля. Ехали окольными дорогами, просто от балды — и это было самой веской причиной.
— Спокойной ночи.
— Пока.
— Ну давай.
Домой Уэллс добрался уже за полночь и тут же рухнул в постель.
А утром насадил ту буханку пеклеванного хлеба на гвоздь, вбитый в комод.
— Я чуть не заплакал, когда через два года приехал из колледжа и узнал, что мать выбросила ее в мусоросжигатель.
— А в двадцатом-то году что было? — напомнила жена. — В Новый год?
— Да ничего особенного, — ответил мистер Уэллс. — В полдень я случайно оказался около здания суда. Шел снег. Раздался бой часов. Мать честная, подумал я, мы ведь условились встретиться на этом месте именно сегодня! Подождал пять минут. Не прямо перед зданием суда, нет. Перешел на другую сторону. — Он помолчал. — Никто не появился.
Он встал из-за стола и оплатил счет.
— И еще, пожалуйста, вот тот ненарезанный хлеб из муки грубого помола, — добавил он.
Когда они с женой шли домой, он заговорил:
— У меня возникла сумасшедшая мысль. Я часто думаю, что стало с нашими парнями.
— Ник все еще в городе, открыл свое кафе.
— А остальные? — Раскрасневшись, мистер Уэллс заулыбался и стал размахивать руками. — Разъехались кто куда. Том, видимо, в Цинциннати. — Он покосился на жену. — Пошлю-ка я ему этот хлеб, просто от балды!
— Но ведь…
— Решено! — засмеялся он и ускорил шаг, похлопывая ладонью по буханке. — Пусть вырежет на корочке свое имя и перешлет всем нашим по кругу, если знает их адреса. А под конец — мне, с автографами!
— Послушай, — сказала она, взяв его под руку, — зачем себя расстраивать? Ты уже много раз проделывал нечто похожее, да только…
Он не слушал. «Почему такие идеи не приходят в голову днем? — размышлял он. — Почему они всегда лезут в голову после захода солнца? С утра первым делом, ей-богу, — думал он, — отправлю этот хлеб Тому, а он перешлет дальше. И точно такая же буханка, какую выбросили и сожгли, вернется ко мне! Чем плохо?»
— Посмотрим, — сказал он, когда жена отперла входную дверь, затянутую сеткой, и впустила его в душный дом, встретивший их молчанием и теплой пустотой. — Посмотрим. Мы еще распевали «Плыви, плыви, челнок, плыви», как сейчас помню.
Утром он спустился по лестнице в холл, залитый прямыми лучами солнца, и на мгновение застыл, побритый, пахнущий свежестью зубной пасты. Солнце било во все окна. Он заглянул в столовую, где уже был подан завтрак.
Там хозяйничала жена. Она неторопливо и размеренно нарезала пеклеванный хлеб.
Сев к столу, освещенному солнцем, он потянулся за газетой.
Жена взяла только что отрезанный ломтик хлеба и чмокнула мужа в щеку. Он погладил ее по руке.
— Тебе один или два тоста, дорогой? — заботливо спросила она.
— Пожалуй, два, — ответил он.
