Часть третья
Бессмертие — это не выученный вопрос.Кьеркегор
Как отличить хорошую жизнь от плохой жизни, от жизни, потраченной зря? Джин вспомнилась женщина-мастер на нефритовой фабрике в Китае, которую спросили, как отличить хороший нефрит от плохого нефрита. Через переводчика и через мегафон, который не работал, последовал ответ: «Вы на него глядите и, глядя, определяете его качество». Теперь этот ответ больше не казался таким уж уклончивым.
Джин часто задумывалась над тем, как становятся старыми. Когда ей было за пятьдесят, а она все еще чувствовала себя тридцатилетней, она услышала по радио лекцию геронтолога. «Засуньте вату в уши, — сказала она, — а в ботинки камешки. Натяните резиновые перчатки. Смажьте стекла ваших очков вазелином, и вот она — мгновенная старость».
Неплохая проверка, но, естественно, в ней имелся дефект. Вы никогда не старитесь мгновенно; у вас нет четких воспоминаний для сравнения. К тому же, когда она оглядывалась на последние сорок из ее ста лет, ни первоначально, ни даже в основном это не ощущалось как утрата сенсорных восприятий. Старились вы сначала не в собственных глазах, а в глазах других людей; затем очень медленно вы соглашались с их впечатлением от вас. И дело было не в том, можете вы или не можете ходить так быстро, как прежде, но в том, что другие люди считали, что не можете, а раз так, требовалось тщеславное упрямство, чтобы не замедлять шага.
В шестьдесят она все еще ощущала себя молодой женщиной; в восемьдесят она ощущала себя пожилой женщиной с легкими недомоганиями; а приближаясь к ста, она больше не трудилась думать, ощущает ли она себя моложе своих лет или нет. Какой смысл? Она испытывала облегчение, что не прикована к постели, как обычно бывало в прежние времена, но в целом на протяжении своей жизни принимала все новые достижения медицины как нечто само собой разумеющееся. Она все больше жила внутри головы и была этим довольна. Воспоминания… воспоминаний было слишком уж много; они неслись по ее небу, как ирландская непогода. С каждым проходящим годом ее ступни словно еще немножко отдалялись от ее рук; она роняла вещи, чаще спотыкалась, испытывала страх; но главным образом она замечала ухмыляющийся парадокс старости: все, казалось, требовало больше времени, чем прежде, но, вопреки этому, время, казалось, проходило быстрее.
В восемьдесят семь Джин начала курить. Сигареты наконец-то были объявлены безопасными, и после обеда она закуривала сигарету, закрывала глаза и затягивалась каким-нибудь пряным воспоминанием из предыдущего века. Ее любимыми были «Номера», сигареты, которые в первое время выпускались разделенные пунктирами на восемнадцать «средних курительных единиц». Эти СКЕ были обозначены номерами от единицы до восемнадцати — благожелательная уловка изготовителя, чтобы помочь людям определять, какую часть своей сигареты они уже скурили. Однако пару лет спустя, летом, когда найти тему для компьютерного лобби было нелегко, разгорелся спор (который, по мнению производителей, вышел из-под контроля) о патернализме и угнетении заложенных в нумерации «Номеров». В конце концов после 8 % национального опроса и нескольких неприятных инцидентов (автомобиль коммерческого директора был пунктирами разделен на восемнадцать секций от капота до багажника) изготовители согласились выпускать ненумерованные «Номера».
Тем не менее Джин все еще продолжала машинально верить, что ее сигарета содержит восемнадцать затяжек. Шесть, шесть и шесть; между каждыми тремя секциями она делала паузу. Первые шесть затяжек переполняли ее внезапной радостью; они были новыми вспышками жизни. Вторые шесть были не столь действенными — попытками удержаться на высоте, которой она наивно достигла без всякого труда. Последние шесть содержали зародыши паники — она наблюдала, как тлеющий пепел подбирается все ближе к ее пальцам, иногда пыталась превратить шесть в семь. Но это не создавало ни малейшей разницы.
Еще Джин нравилось сидеть на солнце. Может быть, думала она, это как-то связано с кожей: по мере того как она высыхает, покрывается пятнами, приобретает сходство с кожей рептилий, вы начинаете вести себя наподобие ящерицы. Иногда она натягивала старые белые перчатки, чтобы не видеть своих рук.
— У тебя зудит кожа? — спрашивал Грегори.
— Просто прячу мои вегетарианские сосиски.
Грегори и под шестьдесят сохранил круглое кроткое лицо, которое запомнилось Джин со времени их скитаний, и иногда внезапный сосредоточенный взгляд в его глазах напоминал ей о том, на что он смотрел так в течение своей жизни — радужную боевую эскадрилью его аэропланов, его компьютерные шахматы, его бледных подружек. Но теперь только память способна была делать его молодым. Она, поняла Джин, стала матерью старика. Его волосы были совсем седыми, очки в круглой золотой оправе выглядели как реликт, а его взвешенная, чуть ироничная манера держаться все больше походила на старческий педантизм. Грегори отправлялся на службу дважды в неделю, он играл с компьютером, он сидел у себя в комнате и слушал джаз. Иногда ей казалось, что его жизнь окутывает утренний, так никогда и не рассеявшийся туман.
Джин больше не рассматривала себя в зеркале. Не из тщеславия, но из-за отсутствия интереса. Любоваться или тревожиться возможно только до какого-то предела эластичности плоти, а дальше ничего нового ждать уже нечего. Она закалывала волосы рыхлым узлом. Она не мыла их уже несколько лет, и их белизна сменилась теперь накапливающейся желтизной. Как странно, думала она, в детстве я была примерно блондинкой, а теперь, в моем втором детстве, я вернула вторую, хотя и фальшивую желтоватость. Она съежилась на дюйм-два по сравнению со своим взрослым ростом; она немного сгорбилась и держалась за мебель, когда двигалась по дому. Она давно уже перестала следить за общественными событиями; ее характер уже не представлялся ей таким важным, как прежде; ее глаза утратили часть голубизны, обрели молочную серость утреннего неба, еще не принявшего решения для наступающего дня. Словно баллон с кислородом дал маленькую утечку: все замедлялось, становилось менее конкретным. Разница заключалась в том, что она знала это, а потому не могла разделить невежественную радость тех давным-давно погибших летчиков, которые пародировали старость в своем устремлении к солнцу.
Иногда Грегори пытался познакомить ее с другими глубокими стариками и всякий раз терялся из-за полного отсутствия у нее какого бы то ни было энтузиазма. «Но меня старые люди никогда особенно не интересовали, — объясняла она. — Так почему я должна интересоваться ими теперь?»
— Но не могли бы вы… ну, не знаю… потолковать о старых временах?
— Грегори, — ответила она с убежденностью на грани суровости, — МЕНЯ не интересуют ИХ старые времена, ну а мои я держу при себе. Можешь интересоваться стариками, когда сам состаришься.
Грегори улыбнулся. Старость? У него даже не было страхового полиса. Фирма, разумеется, предлагала ему полис со скидкой, но он отказался. Люди говорили, что страховой агент без собственной страховки похож на мясника-вегетарианца. Эта шутка на него не действовала. Он кивал, а про себя думал, что мяснику даже логично быть вегетарианцем: если свой рабочий день ты тратишь на разрубание животных, то очень вероятно, что тебе не захочется, вернувшись домой, есть их на ужин. Даже со скидкой.
Ему было уже далеко за пятьдесят пять, когда он начал размышлять о самоубийстве. Спокойные, почти умягчительные рассуждения. Не мелодрама с молнией, раскалывающей небо цвета копирки, но взвешенный сдержанный ход мысли. Возможно, как-то связанный с отсутствием страхового полиса, условия которого возбраняли бы это меланхолическое решение и, предположительно, запрещали меланхолические размышления на эту тему. А может быть, просто в первое десятилетие нового века самоубийства постоянно фигурировали в последних известиях. Говорят, что некоторые люди влюбляются только потому, что слышат разговоры про любовь. То же может быть верным и для самоубийства.
Все эти старики, накладывающие на себя руки. Грегори еще помнил некоторые имена: Фредди Пейдж, Дэвид Солсбери, Шейла Эбли. Плюс имя, известное всем, — Дон Джонсон. Как легко было предугадать, пресса и телевидение неверно истолковали первые несколько Самоубийств Старых Людей. Авторы редакционных статей указывали, что эвтаназия уже восемь лет как узаконена, что государство обеспечивает лучшие в Европе средства Мягкой Кончины; значит, эти Старые Люди предпочли убить себя так шумно и сенсационно только по причине глубокого психического расстройства, ведь так? А потому нам следует усилить Службу Гериартрического Регулирования в местах их проживания и позаботиться, чтобы реклама МК приобрела более широкое распространение.
Но кампания только усилилась. По первым числам каждого месяца с марта по сентябрь 2006 года появлялся новый Мученик Из Старых Людей; о своем возникновении известил Координационный комитет МИСЛ, а газеты обнаружили, что новости о старых людях, если их подать с достаточным драматизмом, вовсе не обязательно снижают тираж. Когда телефон МИСЛ был поставлен на прослушивание, даже это сыграло комитету на руку: открыто выражалось мнение, что нехорошо снабжать телефоны старых людей «жучками».
Первого октября Мервин Дэнбери, популярный крикетный комментатор, застрелился в музее собора Св. Павла, держа в руке поздравительную открытку, подписанную премьер-министром. Вскоре после этого комитет МИСЛ опубликовал свой первый список требований, составленный — так по крайней мере утверждалось — на основании неопубликованного телефонного компьютерного опроса 37 % лиц в возрасте свыше семидесяти лет. Требования были следующие: 1) Прекратить любые виды рекламирования средств Мягкой Кончины. 2) Закрыть все приюты для престарелых. 3) Изъять слово «гериатрия» и его производных из официального языка. 4) Старые люди впредь должны именоваться старыми людьми. 5) Старых людей должны больше любить. 6) Учредить особые награды в признание мудрости и заслуг старых людей. 7) Ввести День Старых Людей, который будет праздноваться каждый год. 8) Позитивная дискриминация в сфере рабочих мест и жилья в пользу старых людей. 9) Бесплатные веселящие наркотики для лиц старше восьмидесяти лет.
Сначала правительство заявило, что отказывается вести переговоры под нажимом; и вот тогда Дон Джонсон и совершил самосожжение между будками часовых перед Букингемским дворцом. Фотографии обугленного инвалидного кресла и скорбных останков обгоревшей плоти в нем заняли первые страницы всех газет. Начатая правительством разоблачительная кампания с целью представить Джонсона неуравновешенным неприятным субъектом, который, вполне возможно, погиб в результате криминальной разборки, дала обратный результат. И значительная часть требований комитета была удовлетворена в ближайшие же недели. В знак покаяния за свой первоначальный скепсис правительство даже предложило назвать День Старых Людей Днем Дона Джонсона. Телевидение помогло сделать старых людей не просто приемлемыми, но и модными: наблюдался взрыв браков между очень старыми и очень молодыми брачующимися; была выпущена серия почтовых марок с портретами Знаменитых Старых Людей; были учреждены Игры Старых Людей; а Грегори пригласил свою мать поселиться в небольшой солнечной комнате в задней части его дома.
Последовали обычные шуточки: он надеется, что вы станете видеозвездой и включите его в свое шоу; он охотится на ваши веселящие наркотики и так далее. Иногда ее тревожили возможные побуждения Грегори, но как только она спрашивала себя, следует ли насильно обращать людей к добру, она огрызалась, что, безусловно, следует, поскольку лишь так подавляющее большинство их могло быть приобщено к нему. А вообще они с Грегори никогда не говорили о том, почему он пригласил ее жить у него и почему она приняла его приглашение.
Компьютер Общего Назначения начали создавать в 1998 году. Перед тем в конце восьмидесятых разрабатывались различные экспериментальные планы обеспечения легкого доступа ко всем человеческим знаниям, сведенным воедино. Из них наиболее известен проект «Веселое Обучение» 1991–1992 года с официально утвержденными призами и стипендиями, однако чистота его принципов была поставлена под сомнение, когда он был привязан к правительственной кампании за уменьшение процента детей-пользователей в государственных видеоигровых залах. Кое-кто даже обвинил «Веселое Обучение» в дидактизме.
Эти ранние проекты неизбежно были ориентированы на книги; они представляли собой попытки создать ультимативную идеальную библиотеку, в которой «читатели» (как их архаично именовали) получат доступ к всемирному собранию всех знаний. Однако возникли возражения, что такие планы по сути чисто академичны: те, кто привык пользоваться книгами, теперь получат возможность пользоваться ими более эффективно, тогда как остальные окажутся в еще более невыгодном положении. Три правительственных доклада в середине девяностых годов все указывали на необходимость создания более демократичной базы данных, прежде чем какой-либо из этих проектов получит право на полную финансовую поддержку со стороны государства.
В результате КОН создавался с упором на информацию; наводящий справки набирал не названия книг, а тематические категории. Источники, оставаясь значимыми на вводе для анализа надежности фактов, на выходе утрачивали значение, а потому не указывались. Ученые заявляли, что подобное отсутствие подтверждающей библиографии обесценивает всю программу КОНа, но демократы отмели их возражения как мелодраматизацию, доказывая, что подобное сокрытие обезвреживает самодовольство авторов — или поставщиков источников, как они теперь назывались. Обеспечение анонимности информации они уподобляли отсасыванию яда у змей. Только теперь знания станут истинно демократическими.
КОН наконец вошел в строй в 2003 году, объединив все, что до тех пор содержалось во всех книгах, изданных на всех языках; разработчики опустошили архивы радио и телевидения, хранилища книг, дисков и кассет, газеты, журналы, народную память. ВСЕ ИЗВЕСТНО?
ЛЮДЯМ — гласил девиз, высеченный на каменном видеоэкране над главными входами в муниципальные центры КОНа. Ученые жаловались на дефекты ввода в некоторых областях и на то, что понятие «Тотальное Знание» противоречит «Подлинному Знанию», как выражались они. Скептики саркастично указывали, что единственное, о чем нельзя спрашивать КОН, это о его собственном вводе, источниках, принципах и персонале. Но демократы были счастливы, а когда их приглашали присоединиться к дебатам о тотальном знании в противопоставление подлинному, упоминали ангелов, танцующих на булавочных головках. Конечно, КОН может использоваться для размещения ставок на скачках и справок о счете футбольных матчей, но что тут дурного? Куда важнее то, что он способствует учреждению совершенно нового типа персонифицированных и гибких вечерних курсов. А самое главное, демократы утешались символикой КОНа, идеей конечного хранилища информации, оракула фактов.
И КОН был демократичен не только на вводе, но и на выходе. Вы набирали ваш номер социального обеспечения, и выдаваемая информация подгонялась под ваш умственный уровень. Этот, поначалу вызвавший споры аспект КОНа был вскоре признан необходимым. Говорили, что КОН анализирует ваши вопросы по мере того, как вы их набираете, и проводит свою непрерывную оценку вашего умственного уровня, каковая оценка затем в случае необходимости используется для приведения вашего номера социального обеспечения в соответствие с новыми данными, но это никогда подтверждено не было. Люди, и в первую очередь демократы, вскоре научились во всем полагаться на КОН, они полюбили его. А некоторые не просто полюбили — при разводах нередкими стали ссылки на КОНозависимость.
Постепенно эту силосную башню фактов начали плющом завивать легенды. Поговаривали, что, кроме демократического модификатора вводимых данных, имеется деталь, позволяющая тайным операторам взламывать процесс и изменять ответы. Поговаривали, что для получения лучших ответов от КОНа следует лгать ему вопросами. Поговаривали, что установлена прямая связь между КОНом и Новым Скотленд-Ярдом Три и что задающих сомнительные вопросы (где находится наиболее ценная коллекция серебряной посуды, владелец которой в отъезде?) сцапывали прямо при выходе из здания. Однако большая часть легенд сосредоточивалась на функции КОНа, получившей название АП. Ее добавили как информативную категорию в 2008 году после краткого периода интенсивного и таинственно финансировавшегося лоббирования. АП означало «Абсолютная Правда». В былые дни книжных библиотек существовали особые шкафы для произведений (порнографических, кощунственных или политически опасных), получить которые можно было лишь по специальному разрешению; теперь КОН обзавелся информативной категорией, войти в которую можно было только с помощью специального разрешения. Скептики провели историческое сравнение и цинично объявили отныне доказанным, что Правда — это кощунственная порнография, предназначенная для политических махинаций; однако демократы поддержали неотъемлемое право гражданина на доступ к наиболее серьезным предположениям и выводам, доступным в текущий момент.
Поскольку АП была поздним добавлением к КОНу, она не упоминалась в официальном манифесте. Некоторые люди не верили даже, что она вообще существует. Другие верили, но не слишком ею интересовались. А в большинстве люди знали кого-то, кто знал кого-то, кто обращался за разрешением или подумывал обратиться за разрешением на АП; но никто как будто не знал лично того, кто обращался. Скептики утверждали, что требуется принести медицинскую справку, завещание и разрешение, подписанное тремя членами вашей семьи; демократы возражали, что стандартные бланки завещаний и автоматическое засвидетельствование предоставляются всем в вестибюле АП, но не следует делать скоропалительные выводы.
С уверенностью и в разных вариантах утверждалось, что некоторые обратившиеся за АП сошли с ума; что консоль снабжена фармакологическим автоматом и вопрошающие снабжаются не только фактами и мнениями, но также веселыми наркотиками, снотаблетками и даже таблетками Мягкой Кончины; что люди, пышущие здоровьем, отправлялись к КОНу, намереваясь запросить АП, и больше их никто не видел.
Никто даже толком не понимал, что именно знает или что делает АП. Некоторые полагали, что она предлагает вам на выбор жизненные пути, как умудренный консультант, рекомендующий те или иные профессии; другие полагали, что она специализируется на экзистенциалистских решениях; а третьи, в свою очередь, считали, что каким-то образом она дает вам возможность попрактиковаться в свободном волеизъявлении — что-то вроде подобия учебной летной кабины, в которой проходят тренировки будущие пилоты авиалиний. В ней можно научиться взлетать и приземляться или — если вы предпочитаете — врезаться в землю. Пошли слухи, что лобби АП финансировалось из того же источника, что и лобби Мягкой Кончины в девяностых годах; но никто ни в чем не мог быть уверен. Большинство предпочитало твердо знать, что АП всегда к их услугам, если она им понадобится, но мало кто был склонен ею воспользоваться. Ну, как огнетушителем, когда ничего горит.
Одно время в моду вошло присловье «говорит, как АП», хотя — такая странность! — никто понятия не имел, как, собственно, говорит АП. Все соглашались, что ее ответы должны формулироваться иначе, чем остальные ответы КОНа; предполагалось, что они должны быть четкими, но излагаться поэтически. Некоторые утверждали, что были наняты писатели создать особый язык АП — и звучный, и туманный. Некоторые утверждали, что АП говорит стихами, другие — что она лепечет по-детски.
— Когда я была маленькой, — сообщила Джин Грегори, докурив вечернюю сигарету, — я в постели задавала себе вопросы. Наверное, вместо молитвы; молиться меня не поощряли. Не знаю, как долго это длилось. Ощущение такое, что все мое детство, но, думаю, что год-другой, не больше.
— И какие же?
— Ну, все я вряд ли вспомню. Ну, мне хотелось знать, существует ли музей бутербродов, и если да, то где. И почему евреям гольф не по нутру. И откуда Муссолини знал, как складывать газету. И находятся ли Небеса в дымоходе. И почему норки чрезвычайно живучи.
— И какие-нибудь ответы ты нашла?
— Не уверена. Не помню, нашла ли я ответы или меня перестали интересовать вопросы. Наверное, подрастая, я поняла, что музей, в котором, как мне представлялось, хранился викторианский бутерброд с крутым яйцом и салатом, идея довольно глупая; и обнаружила, что гольф евреям очень по нутру, и все дело в том, что другим игрокам евреи не по нутру. Ну а Небеса в дымоходе… думаю, я поняла, что некоторые вопросы необходимо перефразировать, прежде чем на них можно получить ответ. — Она умолкла и посмотрела на Грегори. — Но я так и не узнала, почему норки чрезвычайно живучи. Это меня очень тревожило. Я думала, что, может быть, поэтому норковые манто так высоко ценятся — потому что они из меха животных, которые расстаются с жизнью чрезвычайно неохотно. Ну, как минералы дороги, если их трудно добывать. А ты помнишь норковые фермы?
Грегори нахмурился. Он не помнил. Столько всего произошло, прежде чем диких животных вернули в дикую природу.
— Я часто думала о норковых фермах. То есть как там их убивали. Ведь мех же вредить не хотели. Ну и навряд ли душили. Наверное, травили газом, как барсуков.
Грегори не знал. Он даже не мог припомнить, чтобы барсуков травили газом. Каким варварским было прошлое. Никаких Мягких Кончин. Даже для барсуков.
На следующий день у КОНа он запросил банк ЕСИСТОР.
«Норка», — набрал он.
ГОТОВО.
«Почему норки чрезвычайно живучи?»
Пауза, зеленая вспышка ЖДИТЕ, а несколько секунд спустя ответ:
НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.
Да ну тебя, подумал Грегори. Слишком уж просто. Иногда этот элеватор познаний скупился на свое зерно. Тем не менее порой удавалось его надуть, просто повторив вопрос.
«Почему норки чрезвычайно живучи?»
НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.
Ну, хорошо, начнем упрощать. «Трудно ли убить норку?»
УНИЧТОЖЕНИЕ ДИКИХ ЖИВОТНЫХ ЗАПРЕЩЕНО…
Грегори набрал «Отбой». «Когда были запрещены фермы норок?»
1988.
«Запрашиваю информацию об управлении фермой норок».
ГОТОВО.
«Как сотрудники фермы норок убивали норок?»
РАЗЛИЧНЫМИ СПОСОБАМИ. СПЕЦИАЛЬНЫЕ ЯДЫ, ГАЗИРОВАНИЕ, ИНОГДА ОРУДИЯМИ, КРОМЕ ТОГО, ЭЛЕКТРОШОКОМ.
Грегори вздрогнул. Чудовищное прошлое.
«Смерть норки занимала много времени?»
ЭЛЕКТРОШОК 2–3 СЕКУНДЫ.
«Норка отчаянно борется со смертью?»
ДА. ЖЕЛАЕТЕ ПРИМЕРЫ?
Грегори не желал примеров. Еще одна беда с КОНом: он был настолько переполнен информацией, что всегда пытался навыдавать ее вам как можно больше. Вроде надоеды на вечеринке он старался отвлекать вас от того, что вас интересовало, чтобы похвастать своими знаниями.
«Почему?»
ПОЧЕМУ ЧТО? ПЕРЕФОРМУЛИРУЙТЕ.
«Почему норка отчаянно борется со смертью?»
НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.
Сукин сын, подумал Грегори. Сукин сын. Однако продолжал с упорством норки.
«Почему норка борется со смертью более отчаянно, чем другие животные?»
ОСПОРИФ. РЕКОМЕНДУЮ С-37.
Грегори набрал С-37 без особой надежды. ОСПОРИФ указывало, что искомая информация все еще дискуссируется научными светилами в данной области. С-37 выдало ему краткий обзор современного состояния теории эволюции. Сообщение сводилось к тому, что инстинктивная борьба норки со смертью была одной из причин, почему норки как вид выживали так долго и так успешно. Сведения, не продвинувшие его вперед ни на шаг.
Он решил не рассказывать Джин про различные способы умерщвления норок. Не то чтобы это ее расстроило, просто ему самому не хотелось возвращаться к этому еще раз.
— Я спросил у КОНа, почему норки так живучи.
— Да, милый? Очень внимательно с твоей стороны.
— Ну, я подумал, что тебе хотелось это узнать.
— И что же она сказала, эта твоя заумная машина?
Джин ожидала ответа с некоторым скептицизмом, она не верила в познания компьютера. По безнадежной своей старомодности, признавалась она.
— Сказала, что это не настоящий вопрос.
Джин засмеялась. В каком-то смысле она осталась очень довольна.
— Примерно девяносто лет назад, — сказала она, — хотя, пожалуй, это могло произойти и гораздо раньше, я спросила у моего отца, который час. Он сказал, три часа. Я спросила его, а почему три часа, и он ответил мне точно так же, слово в слово. Вынул трубку изо рта, наставил на меня мундштук и сказал: «Джин, это не настоящий вопрос».
Но что такое настоящие вопросы, спросила она себя. Настоящие вопросы ограничиваются теми, на которые люди, которым вы их задаете, уже знают ответы. Если ее отец или КОН могли дать ответ, это превращало вопрос в настоящий, если же нет, от него отмахивались как от построенного на ложной предпосылке. До чего же несправедливо. Ведь наиболее настоятельно хочется узнать ответы именно на вопросы, которые были ненастоящими. На протяжении девяноста лет она хотела узнать ответ про норок. Ее отец оказался не на высоте, и Майкл тоже; а теперь от него увернулся КОН. И так всегда. На самом деле знание не продвигалось вперед, это была лишь видимость. Серьезные вопросы всегда оставались без ответов.
— Раз уж ты этим занялся, милый, не мог бы ты узнать, что происходит после смерти с кожей?
— Право же, мама!
— Нет, я серьезно. — Джин все чаще ловила себя на том, что вспоминает времена, которые полагала давно забытыми — далекие годы, которые теперь вспоминались куда яснее недавних. Это, конечно, было нормальным, но тем не менее принесло с собой нежданные радости. Грегори наклонялся над своими аэропланами — она просто видела его. Он одевал свои бальсовые скелеты папиросной бумагой. Папиросная бумага обрызгивалась водой и, высыхая, туго натягивалась. Потом он обрабатывал ее каким-то составом, и она снова сначала провисала и сморщивалась. Затем, постепенно снова высыхая, она становилась еще крепче, натягивалась еще туже.
Может быть, то же происходит и с кожей. Сначала она кажется вполне тугой, но вы начинаете стареть, и она обвисает, морщится, будто вас только что обрызгали водой и обработали составом. Может быть, после смерти она высыхает и туго натягивается на ваших костях. Может быть, вы выглядите лучше всего — подтянутыми, завершенными — только после вашей смерти.
— Узнай, Грегори.
— Нет, не стану. Это мрачная патология.
— Ну конечно. — Она была готова поспорить, что права. Когда исследовали людей, засосанных трясиной, их кожа ведь оказывалась совсем сухой и тугой, а морщинки разглаженными, будто смерть и в самом деле прогоняет все заботы? — Ну, тогда, может быть, ты узнаешь, что произошло с бутербродами Линдберга?
— Бутербродами?
— Ну да. Линдберг. Кажется, он был еще до твоего времени. Он перелетел Атлантику совсем один. Взял с собой пять бутербродов, а съел только полтора. Всю мою жизнь я хотела узнать, что произошло с остальными.
— Посмотрю, не сумеет ли КОН помочь. Нет, правда, бывали моменты…
— Не думаю. Я не очень высокого мнения об этой твоей жеманной машине.
— Но ты же ни разу даже близко к ней не подходила, мама.
— Да, но могу себе представить. Когда я была девочкой, уже было нечто в таком же роде. Он назывался Человек-Память. Выступал на ярмарках и прочем. Его можно было спрашивать обо всякой старой чепухе — счет футбольных матчей и прочее такое, — и он отвечал без запинки. А задай ему полезный вопрос, и толку от него не было никакого.
— Ты когда-нибудь его о чем-нибудь спрашивала?
— Нет, но могу себе представить.
* * *
Как люди умирают? Грегори запросил последние слова знаменитостей. Монархи умирали словно бы двумя способами: либо крича «Злодей-злодей!», когда нож убийцы поражал их, либо поправляя свои кюлоты, со спокойной уверенностью собираясь вскоре вступить в другой тронный зал, очень похожий на их собственный, хотя и чуточку — совсем чуточку — более великолепный. Духовные лица умирали косоглазо — один глаз опущен в смирении, другой устремлен ввысь с надеждой. Писатели умирали со словами для печати на устах, все еще желая, чтобы их помнили, все еще до последнего мига без уверенности, что написанные ими слова обеспечат им это. Имелась некая американская поэтесса, чьи последние слова были: «Я должна войти, туман рассеивается». Очень все мило, думал Грегори, но необходимо точно определить момент. Нельзя же продекламировать свои тщательно обдуманные последние слова и пожить еще — как бы в таком случае вашими последними зафиксированными словами не оказались «Смените мне грелку».
Художники словно бы превосходили в этом писателей, были более фактографичны. Его восхищало скромное желание французского художника: «Всем сердцем надеюсь, что на Небесах есть кисти и краски». Или, возможно, иностранцы умели умирать лучше англосаксов? Итальянский художник, когда его уговаривали допустить к себе священника, ответил: «Нет, мне любопытно узнать, что в том мире происходит с теми, кто умер без последнего причастия». Шведский врач умер, щупая собственный пульс и сообщив присутствовавшему коллеге: «Мой друг, артерия перестала пульсировать». Такие профессиональные смерти нравились Грегори. Ему был очень симпатичен французский грамматист, который объявил: «Je vas ou je vais mourir: l'un ou l'autre se dit».
Были ли это хорошие смерти? Хорошая смерть та, когда суть готовой оборваться жизни сохраняется до конца? Композитор Рамо на смертном одре пожаловался на кюре, взявшего фальшивую ноту; художник Ватто оттолкнул распятие, потому что Христа на нем резчик изобразил недостойно. И не должна ли хорошая смерть каким-то образом подразумевать, что жизнь слегка переоценивалась, а потому страх смерти был преувеличен? Хорошая смерть — та, которая не угнетает скорбящих? Хорошая смерть — та, которая заставляет присутствующих о чем-то задуматься? Грегори одарил смешком американского писателя, который спросил in extremis:«В чем ответ? — и, услышав только молчание, добавил: — В таком случае, в чем вопрос?»
Или, может быть, на то, как они умирали, воздействовало то, почему они умирали. Начинай с самого верха, подумал Грегори, и набрал: «Подай американских президентов». На экране появился список с мерцающим кружком, означающий наличие дополнительного материала, если таковой потребуется. Фамилии закончились на Гровере Кливленде, но Грегори решил, что этого, наверное, хватит. В поле поиска он напечатал: «Причина смерти» и задумался о двадцати двух представших перед ним президентах. Некоторые были смутно знакомы, другие фамилиями смахивали больше на торговцев зерном, бакалейщиков и фармацевтов. Фамилии с вывесок на перекрестках, благоухающие честностью маленьких городов. Франклин Пирс, Миллард Филлмор, Джон Тайлер, Резерфорд Хейс… Даже американцы сейчас вроде бы не носили подобных имен. Грегори внезапно овладела ностальгия — не будничная и сентиментальная, которую рождают воспоминания о собственном детстве, но более яростная, более чистая, внушаемая эпохой, в которой вы никак не могли жить.
Конечно, он понимал, что некоторые эти торговцы семенами и сверлами из Айовы скорее всего были бы такими же нечистыми на руку и некомпетентными, как и заведомые преступники, обитавшие в Белом доме. Но это не было причиной отменить его требование. Он скользнул зеленым мерцающим курсором вниз по списку и остановил его на «Ф» в Франклине Пирсе и набрал «продолжай».
8 0КТ 1869 ВОДЯНКА.
Хм-м-м. Он скользнул курсором вверх к Томасу Джефферсону.
4 ИЮЛЯ 1826 ХРОНИЧЕСКАЯ ДИАРЕЯ.
Резерфорд Б. Хейс.
17 ЯНВ. 1893 ПАРАЛИЧ СЕРДЦА.
Диагнозы дышали очаровательной стариной — провинциальные эвфемизмы для толком не понятых причин. Эта часть банка КОНа, вероятно, не обновлялась много лет. Грегори это одобрил: только правильно, чтобы причина вашей смерти давалась в терминах вашей эпохи. Очень корректно.
Захария Тейлор, ХОЛЕРА МОРБУС ПОСЛЕ НЕУМЕРЕННОГО ПОГЛОЩЕНИЯ ОХЛАЖДЕННОЙ ВОДЫ И ОХЛАЖДЕННОГО МОЛОКА, А ЗАТЕМ БОЛЬШОГО КОЛИЧЕСТВА ВИШЕН. Улисс С. Грант, РАК ЯЗЫКА. Это выглядело чуть более в точку. Грегори невозмутимо прокурсорил весь список. Болезнь Брайта. Анемия. Застрелен. Застрелен. Водянка. Астма. Холера. Ревматическая подагра. Истощение здоровья. Старость.
Список пробудил в Грегори нарастающую зависть. Какими разнообразными и романтичными были тогда пути смерти. Теперь вы умирали только от Мягкой Кончины, старости или от какой-то из все уменьшающегося набора банальных болезней. Водянка… Астма… Холера морбус… словно дополнительная свобода иметь впереди столько возможностей. Грегори задержался на Резерфорде Б. Хейсе. Паралич сердца. Вероятно, боли и страха вы испытали столько же, как при любой другой болезни; но зато какая память о вас! Он умер от Паралича Сердца, прошептал про себя Грегори. Возможно, от этого следовало умереть Казанове. И у него возникло желание изобрести хотя бы одну совсем новую причину смерти, что-то такое, чтобы поразить собственную эпоху. В 1980-х годах, внезапно вспомнил он, была открыта особая категория заболеваний. Ее назвали Аллергией Двадцатого Века. Жертвы — немногочисленные, но получившие огромную прессу — выдавали хронические реакции на все аспекты современной жизни. Вполне возможно, что они реагировали бы точно так же и на девятнадцатый век, однако тогда их заболевание получило бы безапелляционное, но благоуханное название вроде «мозговой лихорадки». Двадцатый век, более в себе сомневавшийся, предпочел назвать этот недуг аллергией на собственное время. Грегори очень бы хотел оказаться первым больным чем-то вроде этого. Финальная судорога изобретательности в знак прощания. Он забыл, для чего спросил о смерти президентов. Проверил Казанову — нет, не от паралича сердца, а просто от старости.
— Полагаю, есть одно утешение, — сказал Грегори матери вечером. — Это не может продолжаться.
— О да. Это не продолжается. Это кончается. В том-то и суть, верно?
— А! Нет. Я имел в виду, продолжать думать про это, а не то, что происходит на самом деле. КОН выдал отличную фразу, когда я спрашивал о чем-то другом: «Невозможно смотреть на солнце или на смерть, не моргая».
Джин Серджент улыбнулась — почти самодовольно, — показалось ее сыну. Нет, пожалуй, это неверно — в конце-то концов, она никогда не любила казаться умной; может быть, она просто что-то вспоминала. Грегори следил за ней. Она медленно-медленно закрывала глаза, будто темнота помогала ей яснее увидеть прошлое. Когда ее веки наконец плотно сомкнулись, она заговорила.
— Нет, на солнце можно смотреть пристально. За двадцать лет до твоего рождения я знавала человека, который научился смотреть на солнце.
— Через закопченное стеклышко?
— Нет. — Медленно, не открывая глаз, она подняла левую руку к лицу, потом чуть растопырила пальцы. — Он был пилотом. И ему пришлось набраться знаний о солнце. После некоторого времени к нему можно привыкнуть. Просто смотреть надо сквозь раздвинутые пальцы, и тогда ты справишься. Сможешь смотреть на солнце столько, сколько захочешь. — Может быть, подумала она, может быть, через какое-то время у тебя между пальцев вырастут перепонки.
— Ну, это выглядит чудесным приемом, — сказал Грегори. — Хотя, полагаю, не легко решить, хочешь ты им овладеть или нет.
Джин открыла глаза и посмотрела на свою руку. Удивилась и немного расстроилась. Она забыла, насколько распухли суставы ее пальцев за последние тридцать лет. Короткие обрезки веревки с нанизанными лесными орехами — вот как выглядели ее пальцы теперь. А когда она попыталась раздвинуть пальцы медленно, открыть их осторожно, как жалюзи, то узловатые суставы сразу же пропустили слишком яркие полоски света. Она не могла сделать то, что был способен делать Проссер Солнце-Всходит. Она была очень старой, и ее пальцы пропускали слишком много света.
— По-твоему, — сказал Грегори нервно, — тревожиться из-за всего этого нет смысла?
— Этого?
— Этого. Бога. Веры. Религии. Смерти.
— Неба.
— Ну…
— Да, Неба, вот что ты подразумевал. Вот, что все подразумевают, и только. Отправьте меня на Небо. Почем билет до Неба? Это все такое… слабоумие. И в любом случае я побывала на Небе.
— И какое оно?
— Очень пыльное.
Грегори улыбнулся. Склонность его матери к загадочности бесспорно возрастала. Люди, не знающие ее, могли бы подумать, что она помутилась в рассудке; однако Грегори знал, что у нее всегда имелась твердая точка отсчета, что-то, что для нее означало логическую связь. Вероятно, объяснения потребовались бы слишком длинные. Грегори прикинул, не это ли значит состариться: все, что вам хочется сказать, требует контекста. Если вы пытаетесь изложить весь контекст, вас считают болтливым старым идиотом. Очень старые нуждаются в толмачах, как и очень юные. Когда старики теряют своих близких, своих друзей, они теряют с ними своих толмачей; они теряют любовь, но, кроме того, теряют способность речи в ее полноте.
Джин вспоминала свое посещение Неба. Храма Неба в Бэйцзине, как они его теперь называют. Ну, хотя бы Небо они не переименовали. Сухое июньское утро, пыль, несущаяся прямо из пустыни Гоби. Женщина крутит колеса велосипеда, торопясь на работу со своим младенцем. Головка младенца обернута марлей для зашиты от пыли. Младенец похож на миниатюрного пасечника.
В Храме Неба пыль закручивалась веселыми спиралями по всему двору. Она видела спину старого китайца. Синяя кепка, морщинистая шея, морщинистая блуза. Черепашья шея, тянущаяся вбок к огромной вогнутости Стены Эха. Китаец слушал разговор, понимать который никак не мог. Быть может, звучание слов казалось ему прекрасным, голоса — потусторонними. Но Джин прислонила ухо к стене и поняла: какая-то грубость о покойном китайском лидере, затем любовная болтовня. И только. Вот и все, что можно было услышать.
Джин, конечно, знала, что делает Грегори. Побрякивает мелочью в кармане. Вопит в небо. Паника, которую, думал он, ему удается так хорошо прятать от нее: а это просто взрослая манера проделывать то, что она и дядя Лесли почти сто лет назад проделывали за остро-пахнущей буковой рощей у четырнадцатой лунки. Откинуть голову и завопить в пустые небеса, зная, что там, вверху, вас некому услышать. А потом вы хлопались на спину, измученные, смущающиеся и чуть-чуть довольные: пусть никто и не слушал, но вы свое так или иначе доказали. Вот что делал Грегори. Доказывал свое. Она только надеялась, что, хлопнувшись на спину, сильно он не ушибется.
Грегори шутливо начал расспрашивать КОН о самоубийстве. И осторожно: невозможно было знать заранее, не вызовет ли введение определенных вопросов автоматический отбой. Как знать, не упадет ли к нему на колени из потайного распределителя коробочка счастливых таблеток и не получит ли он со следующей же почтой путевку в санаторный лагерь.
Опасное очарование КОНа заключалось в том, что его можно было спросить о чем угодно на белом свете и, не остерегшись, через парочку раз превратиться из серьезного исследователя всего лишь в любителя неожиданностей, с разинутым ртом рыщущего в поисках чего-нибудь позабористее. Грегори поймал себя на том, что его стремительно засосал водоворот мистики Самоубийств. Он, например, потратил время на знаменитое подражательное самоубийство мистера Баджелла, который ушел с представления Аддисона «Катон» и бросился в Темзу, оставив такое вот оправдание своего поступка:
Что сделал Катон, а Аддисон одобрил,Неверным быть не может.
Грегори запросил краткое содержание трагедии и искренне пожалел мистера Баджелла. Катон убил себя в знак протеста против диктатуры и чтобы расшевелить совесть своих соотечественников. Бедный мистер Баджелл: его кончина ничьей совести не расшевелила. Ничуточки.
Немногим убедительнее оказался пример Робека, шведского профессора, который написал длинный трактат, призывающий читателей к самоубийству, а затем уплыл в море в небольшой лодке на практике подтвердить идею, которую проповедовал. Грегори попытался выяснить через КОН, сколько экземпляров книги Робека было продано и какое число самоубийств она вызвала, но требуемых статистических данных в наличии не оказалось. И он двинулся дальше, пошарил среди японских пантеистов, которые набивали карманы камнями и кидались в море на глазах восхищенных родственников; рабов, ввезенных из Западной Африки, которые убивали себя, веря, что оживут в родных краях; среди австралийских аборигенов, которые думали, что душа умершего черного возрождается белой, а потому накладывали на себя руки, чтобы ускорить изменение пигментации. «Черный парень вниз падает, белый парень вверх прыгает», — когда-то объясняли они.
В восемнадцатом веке французы считали Англию родиной самоубийств; романист Прево приписал пристрастие англичан к этому виду смерти отоплению комнат углем, пристрастию к недожаренной говядине и чрезмерному злоупотреблению сексом. Мадам де Сталь поразила такая популярность самоубийств, учитывая степень индивидуальной свободы и общей религиозной терпимости. Некоторые, подобно Монтескье, винили климат в этом национальном импульсе, но мадам де Сталь полагала иначе: она выследила под пресловутой английской сдержанностью пылкую порывистую натуру, которая восставала против любого бессмысленного соприкосновения с разочарованием или скукой.
Грегори был патриотично польщен, что его соотечественникам приписывались столь крайние дерзновения, но убежден отнюдь не был. И обратился к античности. Пифагор, Платон и Цицерон — все одобрили самоубийство; стоики и эпикурейцы подтвердили его нравственную пользу. Грегори затребовал список выдающихся греков и римлян, покончивших с собой. Пифагор уморил себя голодом из-за taedium vitae. Менипп повесился из-за финансовых потерь. Ликамб повесился из-за насмешек. Лабиан замуровал себя в стене, потому что его писания были осуждены и сожжены. Демонакс уморил себя голодом, оказавшись перед «утратой влияния, как следствия старости». Стилтон умер от перепоя по неизвестным причинам (он-то что делает в этом списке?). Кровопускание, которое устроил себе Сенека, было средством помешать Нерону возвести на него ложные обвинения. Зенон повесился, сломав палец. И так далее. Жены проглатывали раскаленные угли из-за домашних горестей и зарезались насмерть, когда их мужей ссылали.
Древние досконально разобрались с самоубийством. Их философы допускали его в случае личного бесчестья, политических или военных поражений и тяжелой болезни. Однако Грегори был здоров; теперь он вряд ли мог возглавить армию или правительство; ну а что до чести, то большинству людей приходилось искать смысл этого слова в словарях. Никто из античных философов, заметил он, не утверждал, что самоубийство хорошо само по себе. Только странный швед, который ушел на веслах в море, утверждал, что оно хорошо само по себе.
Он уже собрался нажать «Сохранить» и отключиться, когда ему в голову пришел заключительный вопрос, который ему следовало задать раньше. Но как его сформулировать?
«Кто тобой управляет?»
ПОВТОРИТЕ.
«Как ты работаешь?»
КОН ВПЕРВЫЕ УЧРЕЖДЕН 1988 ПОСЛЕ ДОКЛАДА ДОНОВАНОВСКОГО КОМИТЕТА. ИСХОДНЫЙ БАНК ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ СЕРИИ ПРОЦЕССОРОВ ВВЕДЕН…
Отбой.
«Можешь ты задавать вопросы сам себе?»
МОЖЕТ МОЗГ РАЗГОВАРИВАТЬ САМ С СОБОЙ? ПРОШУ ВАШЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Грегори помедлил. Он не был уверен. Кроме того, его удивил резкий тон компьютера.
«Да».
ВЫ УВЕРЕНЫ? РЕКОМЕНДУЮ ОБДУМАТЬ.
«Да».
ВЫ УВЕРЕНЫ? РЕКОМЕНДУЮ ОБДУМАТЬ, ГРЕГОРИ.
Эгей, это мое имя, подумал он. Затем, уже зная ответ, он спросил:
«Кто контролирует ответы на выходе?»
ПОВТОРИТЕ.
«Кто контролирует ответы на выходе?»
ВЫХОД КОНТРОЛИРУЕТСЯ ВВОДОМ.
«Кто такой ввод?»
ВВОД — ЭТО ПОЛЬЗОВАТЕЛЬ.
«Что-нибудь модифицирует выход?»
ПЕРЕФОРМУЛИРУЙТЕ.
«Есть ли какие-нибудь вводимые посредники между центральным банком КОНа и пользователем?»
ПЕРЕФОРМУЛИРУЙТЕ.
О черт, подумал Грегори. У КОНа была манера обходиться с вами, как с ребенком или иностранцем. Переформулируйте. Объясните. КОН был мизантропом и капризным. Во всяком случае, такое создавалось впечатление; хотя он знал, что причиной было его собственное отступление от правильного метода ввода. И все равно это действовало раздражающе. Если Ликамб повесился из-за насмешек, а Зенон из-за сломанного пальца, оставалось только удивляться, что нет категории самоубийств из-за помех, чинимых КОНом.
«Есть ли посредники ввода на этом выходном канале?»
ВЫ ИМЕЕТЕ В ВИДУ ВВОД ИЗ-ЗА АВАРИЙНОЙ ПОЛОМКИ? БУДЬТЕ СПОКОЙНЫ С 2007…
Снова отбой.
«Есть ли какие-нибудь штатные посредники ввода на этом выходном канале?»
НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.
«Почему?»
НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.
Ворча себе под нос, Грегори нажал «Сохранить» и отключился.
Вскоре после этого операторы 34 и 35 вышли из Центра и направились домой пешком через парк под воздушным вечерним небом. Работать на КОНе было интересно, но мании пользователей могли иногда довести до белого каления. Тем не менее свежий воздух и восхищенные взгляды встречных мужчин обычно помогали прийти в себя после работы.
— Он настырник, верно?
— Да. Настырник.
— Довольно умный.
— А-три.
— А не А-два? — В этом голосе проскользнула надежда.
— Нет, заведомо нет. Нижнее А-три, по-моему.
— Хм-м-м. Думаешь, он рискнет на АП?
— Я уже об этом думала. Не исключено.
— А-три обычно воздерживаются, верно? Ты же говорила мне, что это обычно высшая категория А-двух, а также над и до предела под С-три.
— Он настырник. Настырники, случалось, обращались туда.
— И у него хватит смелости?
— Быть настырником — это уже своего рода смелость, как ты думаешь?
— Пожалуй. По-моему, он милый.
— НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.
— Я знаю. Просто я подумала, что не прочь бы вернуться с ним домой.
— ПОВТОРИТЕ.
— Я не прочь бы вернуться с ним домой.
— ПЕРЕФОРМУЛИРУЙТЕ.
Хихиканье, краска на щеках, снова хихиканье.
— НЕ РЕАЛЬНАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ. ПРОТИВ ПРАВИЛ.
— Как по-твоему, они когда-нибудь изменят правила?
— НЕ РЕАЛЬНАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ. ЛУЧШЕ ВЕРНИСЬ ДОМОЙ СО МНОЙ.
— НЕ РЕАЛЬНАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ. ПРОТИВ ПРАВИЛ.
— ВОЗМОЖНОСТЬ МЕЖДУ РАВНЫМИ УРОВНЯМИ.
— ПРОТИВ ПРАВИЛ. СОХРАНЯЮ ИНФОРМАЦИЮ И ОТКЛЮЧАЮСЬ.
Но может быть, он ошибся, рассматривая вопрос Бога как тупую альтернативу. Есть некий Бог (следовательно, я должен ему поклоняться) против — Бога нет (следовательно, я должен разоблачить перед миром его отсутствие). Он постулировал единственный ответ на единственный вопрос. Как ограниченно! Откуда он знает, что нашел верный вопрос? Кто-то где-то уже сказал: проблема не в том, что является ответом, а в том, что является вопросом.
Возможностей должно быть больше, подумал Грегори. Больше возможностей:
1. Что Бог существует.
2. Что Бог не существует.
3. Что прежде Бог существовал, а теперь уже нет.
4. Что Бог действительно существует, но он покинул нас:
а) потому что мы явились для него глубоким разочарованием;
б) потому что он сукин сын, которому все вскоре приедается.
5. Что Бог существует, но его природа и промыслы для нас непостижимы.
В конце-то концов, будь он для нас постижим и отвечай он нашим собственным нравственным нормам, то явно был бы последним сукиным сыном. Следовательно, если он существует, то должен быть вне нашего постижения. Но если он вне нашего постижения, значит, он предопределил нашу неспособность постигать, нашу растерянность перед проблемой Зла к примеру: это он пожелал представить все так, будто он сукин сын. Не делает ли это его не просто сукиным сыном, но еще и психопатом? В любом случае, разве ему не следует проявлять активность, вступать в контакт, делать первый шаг?
6. Что Бог существует только, пока существует вера в него. А почему нет? Существование Бога бессмысленно, если в него никто не верит, а потому, возможно, его существование возникает и исчезает, согласно вере человека в него. Он существует как прямое следствие нашей потребности в нем; и, может быть, сила его могущества зависит от силы нашего поклонения ему. Вера подобна каменному углю: сжигая ее, мы генерируем могущество Бога.
7. Что Бог на самом деле не сотворял Человека и Вселенную, а всего лишь унаследовал их. Он безмятежно занимался овцеводством в какой-нибудь небесной Австралии, и тут сопящий начинающий репортер отыскал его и объяснил, что ввиду какого-то генеалогического фокуса-покуса (недоведения брака до консумации, каплюшечки непорочного зачатия или чего-то там еще) он унаследовал в свое владение Землю и все на ней и в ней содержащееся. И отвергнуть это наследство он не мог так же, как, скажем, способность летать.
8. Что Бог действительно существовал, не существует в данный момент, но будет существовать в будущем. На данный момент он просто взял божественный отпуск. Это объяснило бы очень многое.
9. Что до сих пор Бог вообще не существовал, но будет существовать в будущем. В какой-то момент он прибудет разгрести наш мусор, подстричь траву в городских парках и облагородить окружающие кварталы. Бог — замученный дворник в грязном комбинезоне, разрывающийся между множеством планет. Нам следовало бы подумать о том, чтобы платить ему побольше и заключить с ним постоянный контракт, а не вызывать его только в аварийных случаях, как мы делаем теперь.
10. Что Бог и Человек — это не отдельные сущности, как мы привыкли считать, и связь между нами не ограничивается наличием в нас вечной души — так сказать, клочочка Бога в преходящем теле. Может, связь эта что-то вроде двух детей, бегущих на трех ногах, крепко примотав левую ногу одного к правой другого.
11. Что на самом деле Человек — Бог, а Бог на самом деле — Человек, но какой-то онтологический трюк с зеркалами препятствует нам увидеть реальность такой, какая она есть. Если так, кто установил зеркала?
12. Что есть несколько Богов. Это может объяснить очень многое. а) Они, возможно, все время сварятся, и ни один не занимается делом. б) Они могут быть парализованы переизбытком демократии наподобие ООН; каждый Бог имеет право вето, а потому ничто не выходит за рогатки Совета Безопасности. Неудивительно, что наша планета в таком непотребном состоянии. в) Это разделение ответственности ослабило их силу и ослабило их способность сосредоточиваться. Возможно, им ясно, что не так, но они палец о палец не ударяют, чтобы поправить дело; может быть, Боги благожелательны, но бессильны, может, они способны только глядеть, как евнухи в гареме.
13. Что Бог есть, и он сотворил мир, но что это лишь черновик — другими словами, полный брак. В конце-то концов, сотворение мира дело довольно-таки сложное — так неужели ты ожидал, что даже Бог устроит все безупречно с первого же захода? Без промашек никак не могло обойтись — болезни, комары и тому подобное — как при любой первой пробе. Бог сотворил нас, а затем отправился в какой-то другой уголок вселенной, где дренаж получше, а гравитация не такая коварная. Разумеется, он мог бы уничтожить этот первичный брак, смять его в комок и щелчком отправить в космос в качестве кометы или еще чего-нибудь. И то, что он этого не сделал, доказывает его великодушие и милосердие. Разумеется, он позаботился, чтобы мирок этот не вертелся тут вечно, а устроил так, что через какой-то срок Земля провалится в Солнце и сгорит, но он ничего не имел против нашего самовольного заселения Земли на этот промежуток времени. Валяйте, владейте ею на миг в несколько тысячелетий, сказал Бог, мне она без надобности. И может быть, он иногда заглядывает к нам просто проверить, что положение еще не стало совсем уж скверным. Бог — жонглер со множеством вертящихся тарелочек в воздухе. Мы были его первой тарелочкой и, естественно, остаемся в наибольшем забросе. Мы качаемся и трясемся на верхушке нашего шеста, зрители волнуются за нас, но всегда божественный указательный палец вовремя закручивает нашу планету еще раз.
14. Что все мы — фрагменты Бога, который уничтожил себя в начале времени. Зачем он это сделал? Может, он просто не хотел жить — он был Богом-шведом, так сказать Робеком. Это объяснило бы очень многое, а возможно, и все: несовершенство вселенной, наше ощущение космического одиночества, нашу жажду верить — даже нашу тягу к самоубийству. Если мы фрагменты самосразившегося Бога, то естественно и даже свято, что мы хотим убивать себя. Некоторые из ранних христианских мучеников (чья спешка расстаться с жизнью придает им сходство с нахальными arrivistes, старающимися поскорее оттяпать себе местечко на Небесах) по сути могли быть всего лишь благочестивыми самоубийцами. Одна яркая ересь даже считала самоубийцей Христа на том основании, что он велел своей жизни покинуть его, и она его покинула. Быть может, еретики были правы: Христос всего лишь следовал примеру своего отца.
Грегори играл с такими возможностями, пока его мозг совершенно не истощился. Он уснул, а когда проснулся, нащупал еще одну историю. Бог существует и существовал всегда; он всемогущ и всезнающ; Человек наделен свободной волей и карается, если пользуется этой свободой для дурных целей; в этом кратком земном существовании у нас нет надежды постигнуть то, как действует Бог; достаточно признавать его, любить его, воспринимать его сияние всем своим существом, повиноваться ему и почитать его. Старая история, самая первая история — Грегори погрузился в нее. Домашняя куртка, кресло точно по вашей фигуре после долгого его использования, деревянная рукоятка старой пилы, джазовый мотив со всеми его частями, отпечаток в песке, точно соответствующий вашему ботинку. Так-то лучше, подумал Грегори, именно то, что требуется, и смущенно посмеялся над собой.
Кто может сказать, что значит быть смелым? Нередко утверждают — особенно те, кто никогда не видел поля сражения, — что на войне наиболее смелыми были наиболее лишенные воображения. Правда ли это, а если да, не принижает ли это их храбрость? Если вы смелы, потому что способны вообразить — заранее вообразить — раны и смерть и отбросить их, то воображающие их наиболее смело, способные заранее призвать страх и боль — самые смелые. Но наделенных такой способностью — увидеть собственную гибель в трехмерном воображении — обычно называют трусами. Так значит, самые смелые — всего лишь несостоявшиеся трусы, трусы, лишенные мужества убежать?
Смело ли верить в Бога, прикинул Грегори. Ну, на нижнем уровне это может быть смелым, потому что теперь в него мало кто верит, и требуется своего рода мужество, чтобы оставаться твердым перед лицом общей апатии. На высшем же уровне это смело, так как вы поднимаете себя до статуса Божьего творения; выставляете себя чем-то более высоким, чем комок глины, — а это требует известной дерзости. Кроме того, вы, пожалуй, подставляете себя Страшному Суду: ваши нервы выдерживают и эту мысль? Когда вы говорите, что вы верите в Бога, вы — тот ребенок, который поднимает руку в классе. Вы привлекаете к себе внимание и получаете публичный вердикт: Прав или Не прав. Вообразите этот момент. Вообразите страх его.
Смелее не верить в Бога? Опять-таки на нижнем уровне это требует некоторой тактической храбрости. Вы говорите Богу, что он не существует — а что, если он существует? Сумеете ли вы справиться с моментом, когда он откроется вам? Вообразите стыд. Вообразите потерю лица. А на высшем уровне вы утверждаете неизбежность вашего собственного несуществования. Я кончаюсь. Я не продолжаюсь. Вы не оставляете для себя ни малейшего шанса. Вы благодушны перед своим полным исчезновением; вы отказываетесь оспорить его презрительное господство над вами. Вы вытягиваетесь на своем смертном одре в уверенности, что постигли вопрос жизни; вы дерзко высказываетесь в пользу полной пустоты. Вообразите этот момент. Вообразите ужас его.
Были такие, кто верил в мужество смеха. Чтобы одержать победу над смертью, смейтесь над ней; откажитесь принять ее высокую самооценку, и вы лишите ее ужаса. Шуткой мы обезоруживаем вечность. Испуган? Только не я. Жизнь вечная? Что есть она, что нет ее. Существует ли Бог? Возьмите еще кусок пирога со свининой. Грегори в дни его молодости привлекала такая космическая ухмылка, но это осталось в прошлом. Мы все боимся смерти; мы все предпочли бы какую-нибудь систему жизни вечной, даже если для начала на испытательный срок. Шесть тысяч лет загробной жизни с правом покупки или отказа, без обязательства окончательного приобретения — мы бы все заполнили такой купон. И потому Грегори предпочел не присоединяться к тем, кто смеялся над смертью. Смеяться над смертью равносильно тому, чтобы мочиться в папоротнике высотой по пояс рядом с полем для гольфа. Видите поднимающийся пар и внушаете себе, что он подразумевает жару.
15, подумал Грегори. Бога нет, но есть жизнь вечная. Это была бы интересная система. В конце-то концов, разве с технической точки зрения нам нужны они вместе? Мы могли бы организовать жизнь вечную без помощи Бога, ведь так? Дети, предоставленные самим себе, придумывают игры и правила. Мы, уж конечно, сумели бы как-нибудь справиться со всем самостоятельно. Пусть показатели поданное время, возможно, не так уж хороши, но условия, в которых мы пыхтели на протяжении этих коротеньких наших земных жизней, были отнюдь не идеальными. Я хочу сказать, для начала было полно невежества, куда ни кинь, далее, наши материальные условия оставляли желать много лучшего, и погода бывала жуткая, а затем, как раз когда наши монархи и наши мудрецы начали наводить подобие порядка, является откуда ни возьмись жутко, жутко несправедливая стерва, именуемая смертностью, и приканчивает их всех. Приходилось начинать все сначала с новехоньким набором монархов и мудрецов. Стоит ли в свете всего этого удивляться, что мы частенько делаем шаг вперед, два шага назад. Тогда как обладай мы жизнью вечной… невозможно предугадать, чего бы мы только не достигли.
— Дай-ка я покажу тебе кое-что, — сказала Джин. Она достала сигарету, закурила и начала затягиваться.
Минуты через две Грегори сказал:
— В чем дело?
— Подожди и увидишь.
Он ждал; она курила; колбаска пепла ее сигареты росла, но не обламывалась. Сначала он недоумевал, потом начал следить за ней внимательно, затем заулыбался. Наконец он сказал:
— Я не знал, что ты фокусница.
— Ну, мы все способны делать фокусы, — сказала Джин и отложила свой столбик пепла. — А этому меня научил дядя Лесли. Открыл мне секрет незадолго до смерти. Просто внутрь сигареты надо всунуть иголку. Очень просто.
В постели Грегори начал размышлять о фокусе своей матери. Никогда прежде она ничего такого не проделывала. Пыталась ли она сказать ему что-то? Ее побуждения становились все более непрозрачными. Может быть, игла в сигарете означает душу в теле или еще что-нибудь такое же. Но его мать ни во что подобное не верила: как-то она с одобрением упомянула китайского философа, который написал трактат «Разрушимость души». Может быть, она демонстрировала, что иголка в сигарете подобна душе в теле только в одном смысле — это чистый трюк: нечто, что как бы придает нам внушительность, но затем оказывается не более, чем простеньким фокусом. Ему следовало бы спросить, что именно она имела в виду, но она все чаше предпочитала не отвечать на вопросы, словно у нее не было такого желания. Она только улыбалась, и он не знал, то ли она умная старуха, то ли она его не слушала.
В Храме Неба через ухо китайца вы слышите мягкие западные голоса. Что они говорят? Что они говорят?
Грегори отправился проконсультироваться с АП утром, когда серое небо нависало над городом низко и плоско, как крышка кастрюли. При нем было врачебное заключение и разрешение, подписанное Джин. Регистраторша в сине-зеленом костюме с официальной планкой на лацкане вручила ему бланк завещания и показала, как пользоваться машиной автоматического засвидетельствования. Она заговорщически улыбнулась и сказала:
— Это не так скверно, как кажется.
Грегори рассердился на нее. Он вовсе не хотел, чтобы ему растолковывали, что на самом деле все в полном порядке и тревожиться не из-за чего. Ему хотелось, чтобы формальности были сложными, их серьезность впечатляющей, и страх был бы готов нахлынуть в любую секунду. Ему хотелось, чтобы от него потребовали захватить чемоданчик с самым необходимым. Ему хотелось, чтобы у двери у него отобрали галстук и шнурки от ботинок. Господи помилуй, ты же можешь прибегнуть к АП только раз в жизни, так почему нельзя обставить это более внушительно?
Грегори совершенно не интересовался политикой. Для него история его родины состояла из невротических шарканий между гнетом и анархией, а периоды, восхваляемые за их стабильность, были всего лишь случайными моментами равновесия — моментами, на протяжении которых аппетиты и гнета, и анархии оказывались ненадолго удовлетворенными. Когда государство ощеривалось, оно называло себя действенным, когда небрежничало, называло себя демократическим. Посмотрите, во что превратился брак. Сам он никогда женат не был, но приходил в ужас от того, как заключали браки другие. Люди вступали в брак не с большей серьезностью, чем подбирая голосующего на шоссе: и это демократически разрешалось. Появлялся какой-то чиновник, словно рассыльный булочника, легонько стучался в заднюю дверь и шептал: «Знаете, если вы двое хотите пожениться, то все в полном порядке. С другой стороны, если не хотите, то тоже все в полном порядке». Вот так: лишь бы никто не ощутил бремени обязательств, глубокую серьезность…
Ну, может быть, он просто стареет. И если они все хотят именно этого — как убедительно подтвердило компьютерное голосование, — в таком случае пусть это и получат, решил он. Тем не менее, подумал он, доступ к АП следовало бы сделать чуть-чуть более бодрящим, чуть-чуть более грозным. Внушительности не больше, чем когда ложишься в больницу.
Регистраторша швырнула три его документа на стол — один лист спланировал на пол, но она не потрудилась его поднять — и повела его по бежевому коридору. Ковровая дорожка была в цвет костюма регистраторши, а стены были увешаны оригиналами газетных карикатур на открытие АП. Грегори мимоходом заметил, что здания АП изображались в виде мясорубки, психиатрической клиники, крематория и муниципального видеосалона. Он неодобрительно вздохнул: ну почему это место с такой бодрой лихостью потакает общепринятым представлениям о себе?
Его оставили одного в кабинке, которая, если не считать сине-зеленой окраски, ничем не отличалась от любой кабинки КОНа. Он ожидал увидеть автомат, выдающий таблетки счастья, или замаскированный глазок, или зеркало, которое могло быть односторонним, или хоть что-нибудь. Однако помещение выглядело самым обычным, даже немножко обшарпанным, а консоль АП ничем не отличалась от любого ввода в КОН. Никого, чтобы задержать его тут, или приглядывать за ним, или посоветовать ему, как именно начать. Видимо, он был свободен поступать как ему заблагорассудится; дверь запиралась изнутри, но не снаружи. Так почему возникли все эти мифы о том, как прибегающих к помощи АП привязывают к кушеткам, будто лабораторных животных, и насильно кормят правдой, пока их не начинает рвать?
Грегори ввел свой социальный номер и отзыв КОНа и приготовился получить дальнейшие инструкции. Миновала на редкость длинная минута, прежде чем возникла надпись «Готово» и замерцал зеленый курсор. Грегори замялся, не зная с чего начать. Гипнотизирующий ромб неумолимо мерцал, как пунктир на хирургическом мониторе: пока строчка бежит, ты продолжаешь жить… Затем ромб превратился в сверкающее пятнышко на экране радара; пока оно там, его самолет не пропал без вести… Затем пятнышко превратилось в проблески автоматического маяка: берегитесь, рифы, берегитесь, рифы… Он включил Ввод, но продолжал не отрываясь смотреть на зеленый ромб. Что, если он оказывает какое-то гипнотическое воздействие… Нет, это уже паранойя.
К его удивлению, после пары безмолвных минут ввод переключился на выход. По экрану развернулись буквы.
ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ НЕ ВЫЛОЖИТЬ МНЕ ПРО ЭТО ВСЕ?
Грегори чуть было не ушел сразу. Он, естественно, ожидал, что АП была наделена психической функцией, но не настолько же грубо-прямолинейно. Какое разочарование. Он прикинул, не прикрепили ли его к какому-либо старомодному аппарату — например, к психотерапевтическому компьютеру fin du siecle. Если так, то он с тем же успехом мог бы обратиться к устаревшему двуногому специалисту.
Впрочем, имелись и другие возможности. Этот первый вопрос мог иметь особую функцию. Снимающей напряжение шутки, например (идея, что компьютеры не способны генерировать юмор, была давным-давно опровергнута), или раздражителя, предназначенного для того, чтобы он сразу выпалил, что у него было на языке или, предположительно, на уме. Опять-таки это мог быть взятый наугад гамбит. Шахматный компьютер, с которым он играл когда-то в семидесятых: вы ходили пешкой от короля и получали один из нескольких вариантов ответных ходов. Грегори решил, что будет глупо сердиться на АП, и ответил на вопрос (теперь уже мерцавший со знаком напоминания) настолько прямо, насколько собирался с самого начала:
«Я боюсь смерти».
ПОДРОБНЕЕ.
Ну, во всяком случае, она не ответила: «Как и все мы?» и не испустила венский смешок.
«Подробнее в каком смысле?»
Раз уж он намеревался быть точным, то настоит, чтобы и АП тоже была точна.
КОГДА? КАК ЧАСТО? С КАКИХ ПОР? ОПИШИТЕ СТРАХ.
Грегори тщательно набрал свои ответы, соблюдая аккуратные промежутки, хотя и понимал, что для машины, чтобы понять их, это никакой роли не играет.
1. На исходе дня, ранним вечером и когда ложусь спать; когда еду вверх по склону; сразу после физических упражнений; когда слушаю некоторые джазовые вещи; во время занятий сексом; когда смотрю на звезды; когда думаю о своем детстве; когда смотрю на таблетку счастья посреди чьей-то ладони; когда думаю об умерших; когда думаю о живущих.
2. Каждый день моей жизни.
3. Около десяти лет так, как описано выше. До этого, подростком, с такой же частотой и ужасом, но с меньшими частностями.
4. Сочетание физического страха, жалости к себе, гнева и разочарования.
ВЫ БОИТЕСЬ СМЕРТИ ИЛИ ЗАБВЕНИЯ?
«И того, и другого».
ЧЕГО БОЛЬШЕ?
«Я их не различаю».
НО УМИРАЮТ ВСЕ. ВСЕ В ПРОШЛОМ, И ВСЕ В БУДУЩЕМ.
«Я не нахожу это утешением».
ОПИШИТЕ ВАШ ФИЗИЧЕСКИЙ УЖАС.
«Это не страх боли, это страх неизбежности неболи. Это ощущение, что по твоему следу гонится ракета, самонаводящаяся на тепло, и как быстро ты ни бежишь, она всегда тебя настигает. Это…»
Но его ввод прервал отбой.
ЗАЯЦ ТЕОРЕТИЧЕСКИ НИКОГДА НЕ НАГОНЯЕТ ЧЕРЕПАХУ.
Что? Грегори не поверил своим глазам. Ну и наглость. И быстро ответил:
«1. Зенон умер, заметила ли ты это или нет. 2. Не отпускай дерьмовых шуточек на эту тему».
ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ.
Затем Грегори подвергся расспросам — вежливым и даже, если так можно сказать о машине, с большим тактом — о его детстве, его родителях, его карьере, его соприкосновениях с кончинами других людей, о похоронах, на которых он присутствовал, его ожиданиях на будущее. Часть этой информации, догадался он, требовалась для перепроверки сведений о нем. Во время этого диалога у него начало возникать ощущение, что он просто беседует с АП; она, казалось, понимала все с полуслова и без всяких затруднений воспринимала изменения тона. Сеанс приближался к концу.
ВЫ ЖАЛУЕТЕСЬ НА СМЕРТЬ ИЛИ НА ЖИЗНЬ?
«Это не настоящий вопрос. На обе, разумеется, потому что они одно».
И ЧТО ВЫ НАМЕРЕНЫ ПРЕДПРИНЯТЬ?
«Не знаю. Страх смерти — непобедимый человеческий инстинкт?»
УЖЕ НЕТ. НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ. ПРЕДСТАВЬТЕ СЕБЕ УДАЛЕНИЕ ЗУБНОГО НЕРВА.
«Я пришел не за таблетками счастья. Я имел в виду совсем не это».
РАЗУМЕЕТСЯ. ЭТО БЫЛО БЫ ОСКОРБИТЕЛЬНО. СУЩЕСТВУЮТ БОЛЕЕ СЕРЬЕЗНЫЕ МЕТОДЫ. ВЫ ЗНАЕТЕ ПРО ВНПС?
«Нет».
ПОЖАЛУЙСТА, УХОДЯ, ПОПРОСИТЕ 166, НО НЕ ЗАБУДЬТЕ СПРОСИТЬ СЕБЯ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ВЫ ХОТИТЕ УТРАТИТЬ СТРАХ СМЕРТИ. НАШ РАЗГОВОР ДОСТАВИЛ МНЕ БОЛЬШОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ. ARRIVEDERCI.
Черт, эта машина умеет действовать на нервы. Arrivederci? Она напугала с его фамилией или еще что-то? Или же это просто выбранный наугад сигнал отключения. В этом случае ему, пожалуй, следовало отплатить той же монетой: попрощаться наугад по-эскимосски, или по-маорийски, или еще как-нибудь. Потереться носом из стороны в сторону об экран — может, это встряхнуло бы скотину.
Регистраторша, которая дала ему бланк завещания, теперь вручила ему 166, как будто знала, что он попросит эту брошюру. Не следовало бы ей этого делать, подумал он. И не следовало улыбаться и говорить: «Думаю, мы скоро снова увидимся». Может, он пойдет и покончит с собой, просто чтобы обмануть ее ожидания. Уплывет в море в лодке на веслах, спрыгнет, хлопая своими крыльями, с колокольни, найдет какой-нибудь современный эквивалент. Скажем, с самолета без парашюта, прикинул он.
Вернувшись домой, он почувствовал, что брошюра жжет ему карман, обжигая стыдом, будто образчик специфической порнографии. Он дождался, чтобы Джин ушла спать, брызнул себе вискосоды из автомата и устроился поудобнее. ВНПС, как выяснилось, означало «Впечатления На Пороге Смерти», баюкающие сны — или духовные видения, — которыми наслаждались больные в коме до того, как выкарабкались из ухода в небытие. Неудавшиеся самоубийцы, уцелевшие в автокатастрофах, пациенты, пострадавшие от обычных ошибок на операционном столе, — все сообщали о пребывании в особой форме сознания, разреженного, но не угасающего. Неподвижное тело на больничной койке было всего лишь затемненным домом, а внутри продолжалась связная жизнь.
Исследователи начали собирать свидетельства еще в семидесятых, и вскоре установили, что основные стадии Впечатлений На Пороге Смерти поддавались точному определению, подобно остановкам на Крестном Пути. ВНПС типично начинались с освобождения от боли и с нахлынувшего ощущения безмятежности. Затем следовали невесомость, усиление восприятия и отторжение от физического тела. Спокойно и без мук «я» покидало смирительную рубашку плоти; оно воспаряло, останавливалось под потолком и с отстраненным любопытством бросало взгляд вниз на летаргичную брошенную там оболочку. Некоторое время спустя освободившееся «я» отправлялось в символический путь через Темный Тоннель в направлении Страны Света. Это были мгновения радости и оптимизма, пока путник не достигал Границы — реки, которую ему воспрещалось пересекать, двери, которая не открывалась. И тут исполненный надежды путник в отчаянии понимал, что Страна Света недоступна — во всяком случае, на этот раз — и что возвращение в покинутое тело неизбежно. Это насильственное возвращение в мир плоти, и боли, и времени всегда ознаменовывалось всепроникающим разочарованием.
Однако имелось и нежданное утешение: пациенты расставались со своими ВНПС без малейших следов страха перед своей грядущей смертью. Как бы ни истолковывались их видения Страны Света (некоторым оно подтверждало истинность религии, другие видели в них просто неуемную человеческую способность верить в сбыточность желаний), практическим следствием было искоренение смертного ужаса. Кома, это подобие смерти, оказалась ключевым фактором: контрольные группы — те, кто просто терпел невыносимую боль, заложники, приговоренные к смерти и неожиданно освобожденные, — выдавали куда более случайные и разбросанные результаты. Исследователи продолжали следить за рядом познавших ВНПС и расспрашивали их уже на смертном одре; тут цифры несколько снижались, однако процент свободы от страха оставался выше девяноста.
ПРЕДСТАВЬТЕ СЕБЕ УДАЛЕНИЕ ЗУБНОГО НЕРВА… Вот так просто, подумал Грегори. Просверлить дентин и выжечь нерв. Конец ночной бессоннице.
Следующие два дня он провел у себя в комнате. Порой, пока он сидел и слушал джаз, кларнет отделялся, воспарял и короткий миг стенал над инертным телом звука; и это напоминало Грегори — кратко и словно бы под углом — о заданном ему вопросе. Но его ответ, в сущности, не был результатом мыслительного процесса. Слишком уж он был для этого легким, слишком инстинктивным. Как щелкнуть выключателем, пнуть камень, нажать на кнопку.
Когда он вернулся в сине-зеленую кабинку, экран был в бодро-веселом настроении — один любитель ранних прогулок приветствует другого, а по земле еще стелется утренний туман, а птицы возбужденно обсуждают свет дня.
ПРИВЕТИК. РАД ВАС ВИДЕТЬ. НЕ ОЖИДАЛ УВИДЕТЬ ВАС ТАК СКОРО.
«Привет».
НУ, ТАК МЫ ПРОЧЛИ НАШУ 166?
«Да».
И НАМ БЫ ХОТЕЛОСЬ, ЧТОБЫ НАШ СТРАХ СМЕРТИ БЫЛ КЛИНИЧЕСКИ УДАЛЕН?
«Нет». О!
Против обыкновения Грегори ощутил себя господином положения.
«Нам хотелось бы удалить, — печатал он неторопливо, словно снисходя пальцами, — не страх смерти, а саму смерть!»
НЕВОЗМОЖНОЕ ВСЕГДА ТРЕБУЕТ ЧУТЬ БОЛЬШЕ ВРЕМЕНИ.
Машина возвратила себе веселую бодрость, если только тон не был случайным фактором. Грегори встал и направился по коридору выпить кофе. Когда он вернулся, экран заполняли энергичные ободрения. ТАК ДАВАЙ ЖЕ! и ДАВАЙ НА РАВНЫХ! и ВОЙДИТЕ, ПОКА РАСЦЕНКИ САМЫЕ НИЗКИЕ! и ВЫ СИДИТЕ ЗДЕСЬ УЖЕ ДВЕ С ПОЛОВИНОЙ МИНУТЫ. Грегори стер их все быстрым нажимом на Ввод и перевел мерцающий курсор на поле Вопросов. И напечатал: «Религия».
КОТОРАЯ РЕЛИГИЯ?
«Религия вообще».
ПРОДОЛЖАЙТЕ.
Грегори не был уверен, как это сформулировать. Но, предположительно, АП могла пользоваться банком КОНа.
«Каково современное положение религиозной веры?»
ПЕРЕПИСЬ 2016: АНГЛОПАПИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ — 23 %, ИСЛАМ — 8 %…
Отбой. Его интересовало не это.
«Насколько сильна вера тех, кто верит?»
КОЛЕБЛЕТСЯ ОТ СЛАБОЙ ДО ФАНАТИЧНОЙ, РЕКОМЕНДУЮ БРОШЮРУ 34в.
Нет, он вряд ли попросит эту брошюру. Ну, раз в это утро АП была явно в раздрыге, почему бы не взять приятельский тон и не перейти на личности?
«Ты веришь в Бога?»
НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.
Как и следовало ожидать.
«Почему это не настоящий вопрос?»
ТОЖЕ НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС, В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ, ДАВАЙТЕ-КА ПОГОВОРИМ О ВАС. ВЫ ВЕРИТЕ?
Грегори улыбнулся.
«Ну, я об этом подумываю».
КАКОВЫ ГЛАВНЫЕ ВОЗРАЖЕНИЯ? — последовал мгновенный вопрос.
«Главные возражения таковы: 1) Неправдоподобность. 2) Отсутствие прямых доказательств. 3) Проблема Зла. 4) Детская смертность. 5) Священничество. 6) Религиозные войны. 7) Инквизиция…»
Грегори почувствовал, что начинает исчерпываться. Должны же быть внушительные аргументы, которые он упустил. Как насчет того, что Христос был одним из сотни схожих пророков, а обломков Истинного Креста Господня хватило бы на шпалы железной дороги от Лондона до Эдинбурга?
ВАЖНО РАЗЛИЧАТЬ РЕЛИГИОЗНУЮ ВЕРУ ОТ РЕЛИГИОЗНОЙ ПРАКТИКИ. ЛЮДИ НЕСОВЕРШЕННЫ. ДАЖЕ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛИ. КОЛИЧЕСТВО ЛЮДЕЙ, ИСТРЕБЛЕННЫХ ИНКВИЗИЦИЕЙ, КСТАТИ, ОЧЕНЬ ПРЕУВЕЛИЧЕНО. ДЕТСКАЯ СМЕРТНОСТЬ В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ СОСТАВЛЯЕТ ДЛЯ СОЕД. КОРОЛЕВСТВА 0,002 %. ПРОБЛЕМА ЗЛА, КАК ВЫ ЕЕ СФОРМУЛИРОВАЛИ, ЗАМЕТНО УТРАТИЛА АКТУАЛЬНОСТЬ БЛАГОДАРЯ ТАБЛЕТКАМ СЧАСТЬЯ И БЕСПРЕСТУПНЫМ ЗОНАМ. И В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ УРАВНИВАЕТСЯ СВОБОДОЙ ВОЛИ. НЕПРАВДОПОДОБНОСТЬ И ОТСУТСТВИЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ ВАШИ ГЛАВНЫЕ КОЗЫРИ.
«Но это правда? Как ты считаешь?»
ПО ОДНОМУ ЗА РАЗ, БУДЬ ТАК ДОБР, ЧАРЛИ.
«Это правда?»
РЯД ПРАВИТЕЛЬСТВ ОДОБРИЛ ПОЛИТИКУ СТРОГОГО НЕВМЕШАТЕЛЬСТВА.
«Значит ли это, что ее считают полезной?»
СКАЖЕМ: НЕ ВРЕДНОЙ.
Поскольку машина словно бы расстегнула пуговицы (стопка в руке, туфля болтается на большом пальце ноги), Грегори опять подсунул ей свой не настоящий вопрос.
«Строго между нами двумя, что ты думаешь о ней, скажи по-честному».
ШЕСТЬ НА ПОЛДЮЖИНЫ, БОСС.
«Она помогает людям?»
В ЦЕЛОМ НЕ ИСКЛЮЧЕНО.
Но это было совсем не то, о чем собирался спросить Грегори; его просто-напросто спровоцировали. Выяснились две вещи: во-первых, АП была запрограммирована с оглядкой на социальную политику; истина смешивалась с тем, во что она считала полезным (или хотя бы не вредным) верить. Во-вторых, машина была не просто жужжащим хранилищем ответов. Часть ее психотерапевтической функции заключалась в том, чтобы улещивать вас более аккуратно задавать вопросы. И правильно, подумал Грегори: в конце-то концов, тщательно сформулированный вопрос это уже своего рода ответ.
Так каковы же были вопросы? Абсолютна ли смерть? Истинна ли религия? Да, Нет; Нет, Да — что предпочитаешь? Разве что, подумал Грегори, разве что… что, если ответ на оба вопроса — Да? Он вообразил вечную жизнь независимо от существования Бога; а что, если верно обратное? Может ли религия быть истинной, а смерть тем не менее абсолютной? Это был бы удар ниже пояса. Он сообщил свое предположение АП, которая мгновенно ответила:
НИКАКИХ ГИПОТЕТИЧЕСКИХ ГИПОТЕЗ.
Грегори такой отклик не удивил; однако эту гипотезу он продолжал находить соблазнительной. Предпосылка неизменно сводилась к тому, что смерть либо окончательна, либо прелюдия к позолоте и бархатным подушкам жизни вечной. Впрочем, между двумя этими постулатами должно было найтись место для чего-то еще. Жизнь вечная существовать могла, но, скажем, только на уровне скованного комой: быть может, блаженные Видения На Пороге Смерти отличались буквальностью, и быть мертвым ощущалось как быть без сознания. Или опять-таки могла существовать жизнь вечная, так организованная, что вы вскоре начинали томиться по недостижимой смерти — иными словами, полная противоположность будничному человеческому существованию, когда вы боитесь смерти и томитесь по недостижимой жизни вечной.
Ну а тот аспект смерти, который Грегори считал наиболее коварным, наиболее подлым? Когда вы умираете, ваши атомы обмениваются рукопожатиями, хлопают друг друга по плечу и уносятся в ночь, и нет никаких небесных подсказок, никаких тихих слов на ухо: «Послушайте, мы считаем, что вам следует знать…» Кто-то из этих древних философов как-то уподобил веру заключению пари; если вы ничего не ставите на кон, то ничего не можете выиграть. Поставьте свои деньги на красное, поставьте свои деньги на черное — другой альтернативы нет. Грегори вообразил усатого француза с пером в шляпе, наклоняющегося над колесом рулетки. Снова и снова он ставит свои сорок су и вслушивается в перестук шарика, сулящего его законный шанс; ему и в голову не приходит, что колесо отрегулировано, и шарик всегда хлопается на «зеро». В мире красного и черного снова выигрывает казино! И снова! И снова!
Но ведь может быть, думал Грегори, что-нибудь и еще хуже. Вообразите такое: вы умираете в этой мучительной неосведомленности — и снова просыпаетесь. Черт, думаете вы, вот это да! Аутсайдер пришел к финишу. Вечная жизнь — мой везучий день. Грациозная австралийская медсестра, свеженькая после серфинга, впархивает в вашу палату, и вы думаете, что вам повезло еще больше. Пока она не открывает рот: «Послушай, приятель, ну, эта белиберда про вечную жизнь: мы просто подумали, раз ты столько лет интересовался этим вопросом, так надо поговорить с тобой начистоту, когда придет время. Ничего не выйдет. Мы жутко сожалеем и все такое прочее, но просто мы этого устроить не можем…» И тут, с сожалением покачав головой, она гасит свет. Так чего же он боялся больше — что вопрос о жизни останется без ответа или что ответ будет, но не тот ответ?
Снова поглядев на экран, Грегори опять увидел, что он испещрен бодрящими советами. «ДЕРЖИ ХВОСТ ПИСТОЛЕТОМ, — призывал он и: — КТО У НАС УМНИЦА?» Он нажал «Сохранить» и пошел принести еще кофе.
Вернувшись к клавиатуре, он начал:
«На днях я спрашивал КОН о самоубийстве…»
ДА-ДА, Я ПОМНЮ.
Ну, это был ответ на несколько вопросов о сети.
«Ты помнишь?»
КОНЕЧНО, ПОМНЮ. КАКИЕ-НИБУДЬ ПРИМЕРЫ ПРОИЗВЕЛИ НА ВАС ОСОБОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ?
«Ну, типчик, который умер от перепоя, как будто имел голову на плечах».
ХО-ХО-ХО. ЭТО ВЫ ПРО СТИЛПОНА. ДА, МЫ ПЕРЕПРОВЕРИЛИ ЕГО, КОГДА ВЫ УШЛИ. НЕ ЗНАЮ, ОТКУДА ОН ВЗЯЛСЯ, НЕБРЕЖНЫЙ ВВОД НА КАКОМ-ТО ЭТАПЕ, Я ПОЛАГАЮ.
«Правда ли, что человек — единственное животное, способное на самоубийство?»
ДА. ЛЕММИНГИ ДИСКВАЛИФИЦИРОВАНЫ. НО НА ЭТО МОЖНО ВЗГЛЯНУТЬ ДВОЯКО. ЧЕЛОВЕК, КРОМЕ ТОГО, ЕДИНСТВЕННОЕ ЖИВОТНОЕ, НАДЕЛЕННОЕ СПОСОБНОСТЬЮ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ СОВЕРШЕНИЯ САМОУБИЙСТВА.
«Неплохой аргумент».
ТАК И ДУМАЛ, ЧТО ВАМ ПОНРАВИТСЯ. ЛОВКО, А?
«Так каков твой взгляд?»
МОЙ ВЗГЛЯД?
«Оно оправдано? Самоубийство оправдано?»
ОПРАВДАНО?
Что нашло на чертову машину? Обиделась, потому что он принес себе кофе больше обычного?
«Да, оправдано. Философски, нравственно, юридически оправдано? Так?»
ЮРИДИЧЕСКИ — ДА. ФИЛОСОФСКИ — ЗАВИСИТ ОТ ФИЛОСОФА. НРАВСТВЕННО — ЗАВИСИТ ОТ ИНДИВИДА.
Почему все стало демократичным? Почему всех балуют справедливостью? Грегори предпочел бы, чтобы его оглоушивали определенностью.
«Если бы я сказал, что убью себя, что ты ответил бы?»
БРОШЮРА 22д, ХОТЯ МНЕ ОЧЕНЬ БЫ ХОТЕЛОСЬ СНАЧАЛА ПОБОЛТАТЬ ОБ ЭТОМ.
«И ты снабдишь меня таблетками Мягкой Кончины после того, как я ее прочту?»
НЕ СЛЕДУЕТ ВЕРИТЬ ВСЕМУ, ЧТО СЛЫШИШЬ.
И самодовольна вдобавок, подумал Грегори. Ну, никак нельзя было пожаловаться, что АП лишена человеческих свойств. Никак не скажешь, что с ней невозможно разговаривать, как с обычным собеседником. В том-то и была беда. Получалось, что с ней невозможно разговаривать, как с машиной, загруженной всей мудростью мира.
«Ну, так скажи мне, раз уж ты этого коснулся, ты подключен к Нью-Скотленд-Ярду-Три?»
НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.
«Люди убивали себя после того, как консультировались с тобой».
ВНЕ ЗАГРУЗКИ.
«У тебя есть фабрика таблеток счастья?»
ЗАКРЫТАЯ ИНФОРМАЦИЯ.
«Я думаю, на этом закончить».
НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО. ПОЖАЛУЙСТА, ПРИХОДИ ЕЩЕ.
«Закончи и сотри».
НО МНЕ ТАК НРАВИЛИСЬ НАШИ МАЛЕНЬКИЕ БЕСЕДЫ. ВЫ КУДА ИНТЕРЕСНЕЕ НЕКОТОРЫХ ДРУГИХ. НУ, ПО-ПО-ПОЖАЛУЙСТА.
Грегори было прикинул, как отреагирует АП на ввод ругани попохабнее, но решил, что ее венское наследие, уж конечно, сделало ее способной справляться со словесными экскрементами. А потому он только нажал «Не Сохранять» и «Стереть», выключил и вышел.
Всезнающая регистраторша осведомилась, не требуются ли ему еще брошюры.
— Есть ли у вас что-нибудь о том, кто программировал АП?
— Боюсь, что нет.
— А вы знаете, кто?
— Я здесь недавно. Но я практически уверена, что это закрытая информация.
— Ну, думаю, было бы неплохо ее открыть.
Регистраторша сообщила ему, что его демократическое право сделать такую попытку, и вручила ему брошюру о компьютерной борьбе.
Джин поймала себя на том, что вспоминает Рейчел — это яростное дружелюбие, эту уверенность в своей правоте и убеждение, что достаточно быть правой и яростной, чтобы изменить мир. Она представляла себе, как случайно встретится с Рейчел в каком-нибудь сыром парке или на улице, грохочущей грузовиками. Есть старинное китайское приветствие, учтивость азийческих времен, на случай неожиданной встречи с кем-то. Вы останавливаетесь, кланяетесь и произносите церемонный комплимент: «Сегодня солнце встало дважды».
Но Джин не довелось случайно повстречать Рейчел, а если бы это и произошло, вероятнее всего произнесла она бы столь же учтивую западную формулу: «Вы нисколько не изменились». Хотя, конечно, обе они изменились, и очень. Прошло сорок лет с тех пор, когда они были подругами, с тех пор, как (Джин улыбнулась) Рейчел попыталась ее соблазнить. Теперь Рейчел стара, как тогда была Джин. Быть может, они проходили мимо друг друга в парке, на грохочущей улице, под деловым небом и не заметили этого. Продолжает ли она, как и раньше, толкать людей идти на риск почувствовать, что она им нравится? Одомашнила она какого-нибудь мужчину, который остается дома и боится ее характера: фотографический негатив жизни Джин с Майклом? Может быть, ее гнев и целеустремленность исчерпались; может быть, она обожглась дважды; может быть, она просто устала верить в то, во что верят другие люди. Джин как-то сказала ей, насколько изматывающими могут быть непрерывные требования рациональности, и лицо Рейчел вытянулось от разочарования. Но это была правда. Истинная смелость — продолжать всю жизнь верить в то, во что вы верили в ее начале.
Она потеряла Рейчел из виду; дружба не менее веры подвержена усталости металлов. Она была единственным ребенком; она была единственной женой; она одна вырастила единственного ребенка; некоторое время она жила одна, а теперь снова живет со своим сыном. Это была не жизнь, полная приключений; это была обыкновенная жизнь, хотя и более одинокая, чем у большинства. Грегори унаследовал эту одинокость, которая ширилась с возрастом; не считая матери, его единственным другом, казалось, был компьютер. Человек-Память.
Семь Чудес Света; Джин посетила их все — по крайней мере свою их версию. И кроме этих семи открытых для всех чудес, Джин составила свой список семи личных чудес жизни. 1) Родиться. Это должно быть первым. 2) Быть любимой. Да, это должно быть вторым чудом, хотя часто в памяти оно было не более ясным, чем первое. Вы рождались в объятия любви своих родителей и понимали, что это состояние не постоянно, только когда оно кончалось. Ну и 3) Утрата иллюзий. Да: первый раз, когда взрослый вас подводит; первый раз, когда вы обнаруживаете, что радость прячет боль. Для Джин это был Эпизод с дядей Лесли и гиацинтами. Что лучше — чтобы это произошло раньше или позже? 4) Вступление в брак. Некоторые могли бы причислить к чудесам и секс, но не Джин. 5) Родить ребенка. Да, это должно быть в списке, хотя, конечно, Джин в тот момент спала без сознания. 6) Обретение мудрости. Опять-таки на протяжении большей части этого процесса вы находитесь под наркозом. 7) Умирание. Да, оно должно быть в списке. Возможно, это и не высшая точка, но это кульминация.
Как мало она осознавала эти чудеса в момент их совершения. Не обычна ли она поэтому? Вероятно, нет, решила она. По большей части люди живут рядом с чудесами своей жизни, практически не замечая их; они словно крестьяне, живущие возле какого-то прекрасного привычного памятника и видящие в нем лишь каменоломню. Пирамиды, Шартрский собор, Великая Китайская Стена стали всего лишь источником строительного материала для тех случаев, когда требуется отремонтировать свинарник.
В большинстве люди вообще ничего не делают — вот, что было правдой. Ты росла на героизме и драме, на стремительном полете Томми Проссера через мир черноты и красности; тебе позволили думать, будто взрослая жизнь состоит из постоянного применения личной воли, но на самом деле ничего подобного, думала Джин. Делаешь что-то и только позднее понимаешь, почему ты это делала — или же не понимаешь никогда. Большая часть жизни проходит в пассивности, настоящее — булавочный укол между придуманным прошлым и воображаемым будущим. Она в свое время сделала очень мало, Грегори сделал еще меньше. О, люди пытались убедить тебя, что ты прожила полную и замечательную жизнь, они отрепетировали ее для тебя, словно для кого-то постороннего: твое военное детство, твой интересный брак, твой смелый отказ от него, твои восхитительные заботы о Грегори, твои смелые путешествия, пока другие сидели дома. Они упоминали твой живой интерес к столь многому, твою мудрость, твои советы, тот факт, что Грегори, видимо, тебя обожает. Иными словами, они упоминали моменты в твоей жизни, которые отличались от моментов в их собственной.
А! Твоя мудрость! Как бы ты хотела обладать ею в начале своей жизни, а не в конце. Твои советы, которые люди выслушивали с таким вниманием, а затем поступали прямо наоборот. Обожание Грегори… ну, без нее он, может быть, обрел бы самостоятельность и что-нибудь сделал. Но с какой стати он должен был что-то делать? Потому что это его единственная жизнь? Уж конечно, он это знает.
— Грегори.
— Да, мама.
— Не называй меня мамой таким тоном. Ты принимаешь его, только когда ждешь от меня неприятностей. Давай-ка поговори со мной про этот вздор о том, чтобы убить себя.
— Нет. С какой стати?
— Вот именно. С какой стати? Это твоя жизнь. Так о чем ты хотел бы поговорить?
— О Боге?
— Боге? Бог на мотоцикле у западных берегов Ирландии.
— Ну хватит, — сказал Грегори довольно ворчливо и ушел, сердито топая. О Господи, подумала Джин, на самом деле он не хочет говорить про Бога, верно? Однако предположила, что нет, хочет: подобные вещи люди в шутку не говорят.
Шаги Грегори затихли, а чуть позже она услышала обрывки джазовой музыки в его комнате. Люди всегда убегают. Дядя Лесли убежал от войны — то есть если поверить всем, кроме дяди Лесли. Она убежала от Майкла и от брака; да и от Рейчел, наверное, тоже. А теперь Грегори прикидывает, не убежать ли от всего целиком. Словами из бордового руководства для начинающих жен: «Всегда ускользайте». Однако убегание вовсе не обязательно то, чем его считают люди. Люди считают, что тем, кто убежал, горло обжигала кислая каша страха. Но это могла быть и смелость — нельзя судить со стороны. Быть может, акт бегства сам по себе был нейтрален, и только убегающие могли бы сказать, подогревались ли их ноги страхом или храбростью. О Лесли догадка стороннего наблюдателя могла быть и верной, ну а о самой Джин менее точной, и еще менее точной о Грегори. Кто она такая, чтобы осуждать или хотя бы советовать?
Грегори в его комнате хлестал разбушевавшийся кларнет и ласкал сдержанный рояль. Он плохо понимал музыку, но иногда слушал джаз. Для Грегори джаз был той редкостью, той формой искусства, которая совершила самоубийство, и его историю можно было поучительно разделить на три периода: первый, когда они играли целиком настоящие мелодии, которые вы могли узнавать; второй, когда они играли обрывки мелодий, короткие повторяющиеся фразы, застенчивые мелодии, которые обрывались, не успев начаться; и третий — период чистого звука, когда ностальгия по мелодии считалась старомодным чудачеством, когда мелодия могла контрабандой миновать слушателей, как минует таможенников чемодан в дипломатическом багаже — подозреваешь, что в нем есть что-то, что тебя касается, но заглянуть в него не имеешь права. Грегори, к собственному удивлению, предпочитал второй период, который, казалось, отвечал его более широким чувствам относительно жизни. Люди в большинстве ожидали, что их жизни будут полны мелодий; они думали, что бытие развертывается, как мелодия; им требовалось — и они верили, что получают их — утверждение, развитие, суммирование, изящная, если необходимо, кульминация и так далее. Эти взыскующие иллюзии казались Грегори крайне наивными. Сам он ожидал только обрывков мелодий; когда какая-то фраза возвращалась, он признавал ее повторение, но приписывал его случайности, а не собственным достоинствам; мелодии же, как он знал, всегда убегали.
Вечером следующего дня Джин лежала в постели и читала. Когда Грегори зашел поцеловать ее на сон грядущий, она извинилась за свою резкость.
— Ничего, — сказал Грегори, сам склонный к резкостям. — Почему ты заговорила о мотоцикле?
— Просто история, которую кто-то рассказал мне еще до твоего рождения.
— Ты всегда говоришь так. «Просто история, которую кто-то рассказал мне еще до твоего рождения».
— Разве, милый? Ну, ты же был поздним ребенком, не забывай.
Как-то странно было сказать это почти шестидесятилетнему мужчине, сидящему в ногах ее кровати; но теперь было поздно менять манеру выражаться.
— Так кто был этот мотоциклист? Какой-нибудь твой приятель? — Грегори подмигнул ей (довольно обаятельно, подумала она). — Былой ухажер?
— Ухажеров у меня не было, — ответила она. — Скорее друг одного друга. Было это во время войны. Что-то вроде видения. Пилот «Каталины» — летающей лодки — увидел его, когда патрулировал над Атлантикой. В четырехстах пятидесяти милях к западу от Ирландии. Человек ехал на мотоцикле по гребням волн. Выглядело это, наверное, очень впечатляюще. Такой отличный трюк.
— Да, гораздо лучше, чем твой трюк с сигаретой.
— Гораздо лучше.
Наступило молчание, потом Грегори внезапно сказал:
— Мама?
— О Господи.
— Нет, не в том смысле «мама», а наоборот. Просто я хочу задать тебе три вопроса, официальных, а потому решил назвать тебя так.
Он встал, прошел к окну, вернулся и сел на край ее кровати.
— И я получу приз, если дам правильный ответ?
— Наверное, в определенном смысле. Я словно бы почти не продвинулся с…
— Человеком-Памятью? Меня это не удивляет. Бог знает, почему ты сразу не пришел ко мне.
Грегори улыбнулся.
— Ты сидишь удобно?
— Все мои мозги при мне.
Они посмотрели друг на друга очень серьезно. Внезапно обоим представилось, что они чужие, не связаны между собой ни плотью, ни привычкой. Грегори увидел перед собой бодрую, аккуратную, благожелательную старушку, которая если и не обрела мудрости, во всяком случае, полностью избавилась от глупости. Джин увидела перед собой ищущего, озабоченного мужчину, как раз вышвыриваемого из пожилого возраста в старость; кого-то средне эгоистичного, не способного решить, не представляют ли собой его более широкие поиски всего лишь одну из форм эгоизма.
— Боюсь, это просто старые вопросы.
А! Старые вопросы. И почему норки чрезвычайно живучи? И почему Линдберг не съел все свои бутерброды? Но она ждала со всей серьезностью.
— Смерть абсолютна?
— Да, милый. — Ответ был твердым и точным, исключающим необходимость в дополнительных вопросах.
— Религия чепуха?
— Да, милый.
— Самоубийство допустимо?
— Нет, милый.
Грегори казалось, что он побывал у дантиста. Три зуба выдраны; без анестезии; боли пока еще нет.
— Ну, много времени это не заняло, — услышал он свои слова.
— И каков мой счет? — спросила Джин, когда торжественность опроса осталась позади.
— Тебе придется выяснить это с кем-то другим, — сказал Грегори.
— Что же, теперь ждать уже недолго.
— Бог мой, я не имел в виду ЭТОГО. — Грегори довольно неуклюже упал на мать, причинив ей некоторую боль. Он прильнул к ее плечу; она прижала его к себе, думая о том, как странно, что она утешает его из-за своей приближающейся смерти, а не он ее.
Через несколько минут он ушел от нее в садик. Была теплая, черная, беззвездная ночь; он сел в пластмассовое кресло и посмотрел назад на дом. Он думал о всех часах, которые потратил зря с Человеком-Памятью, машиной, собранной из лучших частей мозга нескольких тысяч людей, о том, как он получил куда более ясные ответы от стареющего сознания своей матери. Да, милый. Да, милый. Нет, милый. Сказано с высоты ста лет жизни; сказано с края могилы. И все же, и все же… сама категоричность ее ответов… Старость все-таки обладает собственным высокомерием. Откуда у нее такая уверенность? Дожить до ста и не выдавать ни малейшего страха смерти, разве это не указывает на отсутствие воображения? Быть может, чувство и воображение — проводники лучшие, чем мысль. «Бессмертие не благоприобретенный вопрос», — процитировала ему АП в какой-то момент. И потому, возможно, остальные вопросы тоже не были благоприобретенными; и прилагать к ним свой мозг имело смысла не больше, чем накладывать гаечный ключ на гайку других размеров.
Одно из занавешенных окон верхнего этажа нарушило затемнение. Грегори вспомнился другой сад где-то под Таучестером. Бок о бок с матерью на пожарной лестнице высоко над запущенным газоном. Он поднимает повыше свой золотой «Вампир», и она поджигает тоненький шнур, ведущий к коричневому цилиндрику с реактивным топливом.
Иногда топливо не воспламеняется, или же воспламеняется, и аэроплан врезается в землю; иногда же аэроплан аккуратно планирует, а ракетный двигатель летит вперед — крохотная алюминиевая канистра проносится над садом и запутывается в живой изгороди за елями.
Конечно, понял он, это неправильно, но ту же ошибку совершаем мы все. Мы все принимаем на веру, что аэроплан летит благодаря двигателю и прямо. Но существует гораздо больше возможностей, гораздо больше вероятностей.
Зрелость — плод не времени, она плод того, что мы знаем. Самоубийство не просто реальная философская дилемма нашего века, оно также заманчивый пас в сторону. Самоубийство бессмысленно, потому что жизнь и так недолга; трагедия жизни — ее краткость, а не ее пустота. Государства и народы были совершенно правы, думал Грегори, запрещая самоубийство, потому что такое действие порождает в совершающем его ложное понятие о ценностях. Самоубийство придает человеку огромную важность в собственных глазах. Какое жуткое тщеславие требуется, чтобы оборвать собственную жизнь. Самоубийство не самоуничижение. Оно не говорит: я так несчастен и незначителен, что, если я покончу с собой, это ни малейшего значения иметь не будет. Оно провозглашает прямо противоположное: глядите, говорит оно, я достаточно важен, чтобы покончить с собой.
Быть может, он начал подумывать о самоубийстве, потому что увидел себя неудачником. Шестьдесят — и почти ничего не сделал; жил со своей матерью, жил один, вновь живет с матерью. Но кто сказал, что это равносильно неудаче? Кто определяет, что такое успех? Разумеется, преуспевшие. А если им дозволяется определять успех, то тем, кого они объявили неудачниками, должно быть дозволено определить неудачу. Следовательно — я не неудачник. Пусть я тихий мягкий человек шестидесяти лет, который почти ничего не сделал, но это не делает из меня неудачника. Я не признаю ваши категории. В былые времена некоторые кочующие племена считали себя единственным племенем на земле, и эта вера не подрывалась встречами с другими племенами. Люди, которых называли преуспевшими, напоминали Грегори эти племена.
Еще одной ошибкой были все эти размышления, все эти вопросы. Бог оказался мотоциклистом в четырехстах пятидесяти милях от западного берега Ирландии, в очках, защищающих глаза от водяных брызг, осторожно катящим вперед, будто волны были песчаными дюнами. Ты веришь этому? Да, подумал Грегори, я этому верю. В конце-то концов, единственным другим ответом может быть только Нет. Ошибка заключается в уверенности, будто вы способны доказать, способны объяснить что-то, или в том, что вы считаете такое объяснение необходимым. И он — как и огромное большинство других людей — занял невозможную среднюю позицию, терпимую, но и скептическую позицию, и сказал: если вы можете продемонстрировать, что некая модель мотоцикла с неким типом седока, такими-то шинами и такой-то мощности способна стоять на воде, оказывая настолько малое давление на поверхность, что может двигаться вперед, вот тогда я поверю в Бога. Смехотворная позиция, но, кроме того, абсолютно нормальная. Люди думали, что получить доступ в Царствие Небесное, или куда там еще, это что-то вроде получения закладной. И некоторые люди прибегали к услугам наилучших священнослужителей, точно так же, как прибегали к услугам наилучших адвокатов.
Вы не спорите о давлении в камерах; вы не спрашиваете, какой модели этот мотоцикл, и не спрашиваете, имелась ли при нем коляска для Девы Марии. А если спрашиваете, то всего лишь говорите: послушайте, я знаю, что это какой-то трюк, мы оба знаем, что это какой-то трюк, ну так откройте мне секрет, и мы будем друзьями. Я даже признаю, что вы фокусник лучше меня. Кстати, не хотите ли посмотреть, как я выкурю эту сигарету?
Грегори знал, что для некоторых — без сомнения, искренне верующих на свой лад — Бог был трюкачом-мотоциклистом, а Христос, его сын, когда вознесся на Небеса, побил мировой рекорд высоты. Бог был великим фокусником, несравненным престидижитатором, который жонглирует планетами, как сверкающими мячиками, и еще ни одной не уронил. Такого сорта Бог Грегори не интересовал — тот, который способен отвечать на все вопросы в телевизионных играх и составлять кроссворды, тот, который способен закрутить мяч вокруг стенки защитников и послать его в верхний угол ворот с расстояния шести световых лет. Вера в Бога не должна возникать из его способности производить впечатление, из страха перед ним или даже — еще хуже, потому что это был тщеславный самообман — из постижения его. Вера должна просто возникать сама собой. Брызги морской воды мерцают на кожаных крагах; нога бьет по тугому рычагу коробки передач, чтобы снизить скорость, потому что волнение усиливается; мотоцикл выбирается из ложбины между валами и на миг взмывает в воздух, достигая гребня. В это я верю, сказал Грегори.
Ему не требовались объяснения, ему не требовались условия. Вечная жизнь — она ведь всегда была замечательным козырем, дающим возможность поторговаться, верно? Войти в Царствие Небесное было подобно получению суперзакладной, и вечная жизнь была лучшим из пенсионных планов, предлагаемых рынком. Разумеется, требуется регулярно делать взносы — каждый месяц без уклонений. Грегори, наоборот, верил, потому что это была правда; правдой это было потому, что он знал, что это правда. Ну а что именно было правдой или что следовало из того, что именно было правдой — он не собирался бесцеремонно брать решение на себя. Если Бог постановил, что тем, кто веровал в него, надлежит вариться в кипящем масле всю вечность, то Грегори ничего против не имел. Вы не отрекаетесь от Бога, если он оказывается несправедливым. Кто когда считал, что Бог обязан быть справедливым? Бог только должен быть правдой.
Грегори смотрел на светящееся окно и старался перестать думать. Хватит мыслей. Достаточно. Все то время, которое он провел с КОНом. Все эти размышления, эти расспросы, эти логические рассуждения. Неудивительно, что все обернулось полным фиаско. Он было решил, что КОН играет с ним, что происходит какое-то тонкое манипулирование. Но ничего подобного: КОН был просто маразматичная человеческая старая развалина, которую выдрессировали давать ответы. Вопрос — ответ, вопрос — ответ, слушайте постукивание человеческого мозга, снующего взад-вперед, как перестук челнока, снующего в ткацком станке. Это не так, думал Грегори. Сначала у вас возникают вопросы, и вы ищете ответы. Затем вы получаете ответы и недоумеваете, какими были вопросы. В конце концов, вы осознаете, что вопрос и ответ были одним и тем же, что один включал в себя другой. Останови станок, бессмысленно стрекочущий ткацкий станок человеческих мыслей. Смотри на освещенное окно и просто дыши. Он откинул голову и посмотрел вверх на черное и пустое небо; за кулисами у себя в голове он услышал тихую приглушенную музыку, медный духовой оркестр, играющий тихо-тихо, но способный раскатиться громом. Мотив, хотя он никогда прежде его не слышал, был знакомым. Дыши, просто дыши; смотри на освещенное окно и просто дыши…
А Джин стояла у окна, глядела вниз на темную фигуру, на своего сына. Как быстро, как легко она ответила на три его вопроса; какой уверенной в себе должен был он ее счесть. Но часть этой уверенности была просто родительской привычкой. Теперь, взглянув вверх в бархатное черное небо, она на краткий миг ощутила себя не такой уверенной. Быть может, вера была похожа на ночное зрение. Она подумала о Проссере в его «Харрикейне»: черный аэроплан, черная ночь, красный отблеск на его лице, пилот смотрит наружу. Если бы свечение приборов было дневных цветов, зеленого и белого, ночное зрение Проссера отказало бы. Он бы не заметил, что что-то не так; он просто перестал бы хоть что-либо видеть. Может быть, то же самое и с верой: либо они правильно настроили приборную доску, либо нет. Вопрос оборудования, настройки; никакого отношения к знанию, или интеллекту, или перцепции.
Но с верой или без веры, те же самые три вопроса кружили, точно бездомные грачи в бушующем небе. В тот или иной момент над ними задумывались все, пусть мимолетно, пусть с легкомысленной несерьезностью. Самоубийство? Кто кратко не насладился головокружительным ужасом, заглядывая за край обрыва? Что Олив Проссер, во втором браке Редпат, сказала про Томми? Всегда одним глазом косился на заднюю дверь. Ну, и означало это то же самое, что и для подавляющего большинства людей — успокоительное подтверждение, что в случае необходимости можно будет смыться. В последние месяцы перспектива стать столетней старухой — Грегори, обшаривающего улицы, чтобы собрать кучку лжепоздравителей, их вынюхивающих ухмылок, поднятых бокалов и воодушевляющих воплей: «Выпьем за следующие сто лет!» — эта перспектива ввергала ее в дрожь. Не лучше ли с веселым лукавством уклониться от роли внушительной долгожительницы и ускользнуть где-нибудь между девяносто девятью и ста? Как стар был самый старый из зарегистрированных самоубийц? Надо бы попросить Грегори выяснить это с его Человеком-Памятью. Впрочем, в таком случае он может сделать выводы слишком уж мрачные.
Ну а другие два вопроса… Джин взяла себя в руки. Конечно, религия — это чушь; конечно, смерть абсолютна. И в сущности, не похожа ли вера на ночное зрение — верующие поглощают причастия точно так же, как летчики-истребители когда-то пожирали морковь? Нет, это все фантазии. Однако религия напомнила Джин еще одну из историй Томми Проссера: как, удирая над Северным морем от пары «Мессеров-109», он услышал пулеметную стрельбу. Делая петли, он поднялся за облако и ушел от нападающего. Тут снова повторилось то же самое, и Проссер сообразил почему: его рука испуганно стискивала ручку, большой палец все еще на кнопке — он стрелял из собственных пулеметов, пугая себя их треском. Джин казалось, что религия заключается именно в этом: глупенькие, неопытные люди по ошибке включают собственные пулеметы и пугают себя, хотя все это время они совсем одни под равнодушным сводом неба. Мы живем под бомбежной луной, и света как раз хватает увидеть, что никого другого там нет.
А абсолютность смерти? Фарфоровой башни в Наньцзине больше нет, но вместо нее она нашла китайского философа, который рассказал ей о разрушимости души. В то время это выглядело непостижимым местным парадоксом; но с течением лет, хотя она почти о нем не вспоминала, он обрел смысл. Конечно, у каждого из нас есть душа, дивная сердцевина индивидуальности; бессмысленность возникала, потому что перед этим словом ставилось определение «бессмертная». Это не было настоящим ответом. У нас — смертная душа, разрушимая душа, и с этим все было в полном порядке. Загробная жизнь? С тем же успехом вы могли ждать, что увидите, как солнце взойдет дважды в одно утро. Да, конечно, Проссер это видел, и в более ранние времена за такое видение его могли бы восславить или казнить. Но даже Проссер знал, что видит вполне предсказуемое явление природы; самое прекрасное, что он видел в жизни, видение, которое потрясло его и заставило забыть про опасность, в конечном счете свелось к отличной истории, чтобы развлекать девочек.
В ее жизни больше не оставалось времени думать о смерти; теперь она только надеялась, что, когда настанет время собирать последние силы (если так это ощущается изнутри), она сумеет перекомпоновать себя, чтобы Грегори поверил, будто она умирает спокойно и счастливо. Она не хотела умирать, как дядя Лесли. Миссис Брукс голосом, который не требовал мегафона, расписала Джин, как последние часы Лесли, хотя свободные от боли, колебались между чистой злобой и чистым страхом. Джин, собственно, так и полагала: последние два раза, когда она навестила его, Лесли был перепуган и слезлив, хотел, чтобы она уверила его во всевозможных несовместимых вещах: что его болезнь не опасна, что он, когда умрет, попадет на небо, что он умрет мужественно, что его бегство в Америку не будет поставлено ему в вину, что все врачи врут, что еще не поздно заморозить его так, чтобы он был разбужен, когда найдут лекарство от рака, что позволительно хотеть умереть и что она все время будет при нем, правда? А не то миссис Брукс убьет его ради его безделушек.
Она успокаивала его лживыми разуверениями с такой же быстротой, с какой он выборматывал свои страхи, но, кроме того, пыталась заставить его забыть — пусть совсем ненадолго — эту беспощадную сосредоточенность на себе. Она сказала, что, конечно, Лесли постарается не расстроить своего племянника. Лесли словно бы не слышал, и Джин ждала возвращения Грегори со страхом; но его рассказ о том, с каким юмором и несгибаемостью держался Лесли, успокоил ее и произвел на нее большое впечатление. Может быть, мужество перед лицом смерти было лишь частью этого; может быть, изображать мужество ради любящих вас было более великим, более высоким мужеством.
Грегори сначала был против плана матери. Какая-то мрачная патология.
— Конечно, мрачная патология, — сказала она. — Если я не могу быть мрачно патологичной в девяносто девять лет, так какой смысл во всем этом?
— Ненужная патология, вот что я имею в виду.
— Не будь занудным. Если ты такой в шестьдесят лег, не представляю, как ты протянешь следующие сорок.
Наступило молчание. Джин смутилась. Странно, как после стольких лет ты все еще способна говорить что-то не то. Надеюсь, он этого не сделает; надеюсь, он достаточно смел, чтобы не сделать этого. Грегори был смущен, но и раздражен. Она правда думает, что я могу это сделать, ведь так? Она правда думает, что я могу оказаться неспособным противостоять этому. Но я же со всем уже разобрался. И в любом случае достало ли бы у меня смелости сделать это?
Они поехали на север в ясный мартовский день. Джин не обращала внимания на то, что было вокруг. Надо было сохранять энергию. Глаза у нее были открыты, но видела она только туманную дымку. Временно привернула газ — вот как ей нравилось думать об этом.
Когда они доехали до небольшого аэродрома среди полей, еще подернутых инеем, она обернулась к Грегори.
— Ты, случайно, не прихватил шампанского?
— Я подумал об этом, постарался отгадать, что подумаешь ты, и решил, что ты сочтешь его неуместным. То есть, — добавил он с улыбкой, — раз уж ты абсолютно настаиваешь на патологичности.
— Абсолютно, — сказала она, отвечая улыбкой на его улыбку. Наклонилась и поцеловала его. — Это совсем не повод для шампанского.
Пока они медленно шли по асфальту, легкий дополнительный нажим на согнутую руку Грегори сказал ему, что она хочет, чтобы он остановился. День был холодный и сухой; солнце почти спустилось к полоскам облаков, подпертых горизонтом. Маленький, довольно старомодный аэроплан — реактивный самолет администрации какой-нибудь фирмы середины девяностых, решил Грегори — стоял в сорока ярдах перед ними. На асфальте были нарисованы яркие желтые полосы и большие желтые номера.
— Не такой уж весомый вывод, Грегори, милый, — сказала она, — но жизнь серьезна. Я упоминаю про это только потому, что прожила несколько лет, не зная, так ли это. Но жизнь действительно серьезна. И еще одно — небо правда предел.
— Да, мама.
— А вот кое-что для тебя. — Из кармана она достала металлическую полоску с грубо выдавленными буквами: ДЖИН СЕРДЖЕНТ XXX. — Можешь считать «X» поцелуями, — сказала она. Грегори почувствовал, что у него начинает щипать глаза.
Пока она шла к трапу самолета, всплыло одно из самых давних ее воспоминаний. Другой набор ступенек. ПУНКТУАЛЬНОСТЬ, вспомнила она. И еще УПОРСТВО. И… что?.. ТРЕЗВОСТЬ. Именно. Или, вернее, ТРЕЗВОС. Плюс МУЖЕСТВО. Да, верно, МУЖЕСТВО. И держись подальше от Биржи.
Когда Грегори бережно застегнул ремень поперек ее живота, она подумала: это будет последний Эпизод в моей жизни. Ну, может произойти что-нибудь еще — и, главное, Чудо, которое еще в будущем. Но это — последний Эпизод. Список завершен.
Они взлетели, повернули на восток, пронеслись над облетевшей рощей и над безлюдным гольфовым полем. Пара ям с песком уставилась на них снизу, как пара пустых глазниц. Там и сям торчали крохотные красные флажки, будто это была какая-то модель военных времен, на которой генералы разрабатывали план наступления. Но это было всего лишь гольфовое поле. Называет ли его кто-нибудь и сейчас Старыми Зелеными Небесами, подумала она. Навряд ли. Люди вроде дяди Лесли поумирали, а с ним и его словечки; а теперь последние из тех, кто помнил эти словечки, умирают, в свою очередь. Косогор за остропахнувшей рощей, которая огибала четырнадцатую лунку. Вопить в небо, вопить в небо, лежать на Небесах и вопить в Небо.
Они набрали высоту, и пилот повернул на юг, так что Джин смогла смотреть на запад. Она сказала Грегори, чтобы он сел сзади, так чтобы видеть всю перспективу, но он настоял на том, чтобы сесть рядом с ней. Она особенно не возражала: он ведь не захватил шампанского, да и не было никаких причин, чтобы это его интересовало.
Пилот держал одну высоту, и Джин смотрела на запад.
— Жаль, что облака, — сказал Грегори.
Она взяла его руку.
— Это никакого значения не имеет, милый.
И не имело. Нельзя долго глядеть на солнце — даже на заходящее тихое солнце. Для этого нужно заслонить лицо ладонью. Как Проссер Солнце-Всходит. Ладонь перед его лицом, а он летит вверх сквозь разрежающийся воздух. А теперь небо заботливо поставило свою ладонь: над горизонтом протянулись четыре широких пальца облаков, и солнце опускалось позади них. Несколько раз оно выскакивало в сиянии и снова исчезало, словно монета фокусника, медленно крутящаяся между костяшками пальцев.
Потом оно выбралось из-под последнего серого пальца. В эти финальные моменты ощущение движения изменилось: земля, казалось, вздыбилась, как плеснувшая волна, и утащила солнце вниз. Тлеющий кружок сигареты был раздавлен, и ее дым просочился наружу серым облаком.
Джин Серджент почувствовала, что аэроплан пошел вверх в крутом левом вираже. Она отвернулась от окна. Она все еще держала руку Грегори. Он плакал.
— Нет, нет, — прошептала она и крепче сжала его большую мягкую руку. Ты остаешься матерью до дня своей смерти, подумала она. И не могла решить, много ли увидел Грегори.
Через несколько минут пилот выровнялся и второй раз повернул на юг. Джин отвернулась от заплаканного лица Грегори и посмотрела в окно. Пальцы облаков больше солнца от нее не заслоняли. Она оказалась лицом к лицу с солнцем. Однако она не подала ему ни единого приветственного знака. Она не улыбалась и изо всех сил старалась не моргать. Спуск солнца на этот раз выглядел более быстрым: равномерный непрерывный заход. Земля не тянула его к себе жадно, а плоско откинулась с разинутым ртом. Большое оранжевое солнце утвердилось на горизонте, уступило четверть своего объема приемлющей земле, затем половину, затем три четверти, а затем легко без спора — последнюю четверть. Несколько минут свечение продолжалось за горизонтом, и Джин наконец улыбнулась этому посмертному фосфоресцированию. Затем аэроплан повернул, и они начали терять высоту.
notes
Назад: Часть вторая
Дальше: Примечания
