«ОцениМеня Плюс»
^{Из дневников Ленни Абрамова}

12 июня

Дорогой дневничок!

Господи, как я по ней скучаю. От моей Юни пока ни слова, она не ответила на мои мольбы переехать сюда, позволить мне кормить ее чесночными тушками баклажанов и осыпать нежностями опытного взрослого человека, а также содержимым моего банковского счета за вычетом тех 239 000 долларов в юанях, что изымет у меня Говард Шу. Но я терплю. Каждый день вынимаю свой рукописный листочек и вспоминаю, что Пункт № 3 велит мне любить Юнис, пока на «ГлобалТинах» не возникнет ужасное письмо «Дорогой Ленни» и она не сбежит с каким-нибудь сексуальным Медийщиком или Кредитором, безмозглым болваном, которого так поразит ее внешность, что он даже не заметит, до чего эта миниатюрная женщина нуждается в утешении и починке. А тем временем в другом столбце моего гроссбуха Абрамовы по-прежнему оставляют безутешные тинки с безграмотными заголовками — например, «мене и мамке грусно», «мене тревожно», «без сына жисть одинока», — напоминая тем самым, что пора вплотную заняться Пунктом № 5, быть добрым к родителям. Но прежде чем отправиться на Лонг-Айленд в ареал их ультраправого пылкого обитания, нужно поднакопить уверенности в себе, своей жизни и особенно своих финансах — для бережливых Абрамовых это больная тема.

К слову о деньгах, я сходил в свое отделение «Банковской корпорации Гонконг-Шанхай» на Восточном Бродвее, где симпатичная доминиканка с целой пастью гниющих зубов рассказала мне, как дела у моих финансовых инструментов. Хреновы дела, если вкратце.

Мой портфель «АмериканскоеУтро», хоть он и в юанях, потерял 10 % стоимости, поскольку безголовый менеджер по активам, не поставив меня в известность, сунул туда издыхающего альбатроса «КолгейтПалмоливНям! Бренды Виаком Кредит», а мой стабильный фонд высокоэффективных государств «ЛЕТУЧИЙ БРИК» (Бразилия, Россия, Индия, Китай) отмечает всего лишь 3 %-ный рост в связи с апрельскими беспорядками под Путинградом в России и воздействием американского вторжения в Венесуэлу на экономику Бразилии.

— Да лети этот БРИК под откос, — сказал я сотруднице по связям с клиентами Марии Абриэлье.

Мисс Абриэлья предъявила мне старый компьютерный дисплей. На неверное мигание долларовых сумм я решил не обращать внимания и сосредоточился на числах в юанях и евро. Что-то вроде 1 865 000 юаней — до отъезда в Европу у меня было около 2,5 миллионов.

— У ва’ высокая кредито’посо’ность, ми’тер Ленни, — сказала она хриплым голосом сигаретной пачки в день. — Е’ли вы па’риот, во’мите ссуду и вложите де’ги в поку’ку еще о’ной ква’тиры.

Еще одной квартиры? Я и так уже истекаю деньгами. Я отвернулся от прекрасных — подобных летящей чайке — губ мисс Абриэльи, словно меня ударили по лицу; меня окатило смертью, вареный солонинный запах потной шеи уступил место престарелой вони бедер и подмышек, а затем прогорклому амбре финальных лет в аризонском хосписе, где санитары обтирают меня моющими средствами, точно недужного слона.

Деньги суть жизнь. По моей оценке, даже предварительные процедуры бета-дехронификации — к примеру, «умная кровь», которая отрегулирует мою нелепую кровеносную систему, — потребуют трех миллионов юаней в год. Каждую секунду, проведенную в Риме за сладострастным созерцанием архитектуры, восторженными перепихонами с Фабрицией, возлияниями и обжираловкой, содержащей столько дневных доз глюкозы, что подохнет даже кубинский специалист по сахарному тростнику, я мостил дорогу к собственной кончине.

И теперь лишь один человек на свете может меня спасти.

Что приводит меня к Пункту № 1: Много работать на Джоши. По-моему, на этом фронте дела обстоят прилично. Закончилась первая неделя в «Постжизненных услугах», и катастроф пока не случалось. Говард Шу еще не поручал мне Набора, но всю неделю я провел в Салоне Вечности, игрался камешком нового эппэрэта 7.5 с «ОцениМеня Плюс», который теперь гордо таскаю на шее, получал бесконечные новости «КризисНет» о борьбе нашей страны за кредитоспособность и закачивал все свои страхи и надежды на потребу моим молодым немезидам: рассказывал о том, как родительская любовь ко мне была чересчур горяча и чересчур холодна, о том, как я хочу Юнис Пак и как она нужна мне, хотя я совсем не заслуживаю такой красавицы, — по сути дела, пытаюсь доказать этим молодцам с открытым кодом, какой кучей данных готов делиться старый пердун, к тому же «интро». До сих пор я слышал в ответ крики «фу-у», «больной» и «ЯДМОСОВ», что, как выяснилось, означает «Я Думаю, Меня Очень Скоро Откровенно Вырвет», но еще я обнаружил, что Дэррил, парень в боди «СОС Ху» и красной бандане, говорит про меня приятные вещи на своем канале на «ГлобалТинах» под названием «101 человек, которых стоит пожалеть». А между тем я слышу «тик-тик-тик» на Табло: показатели Дэррилова настроения упали с «позитивный/игривый/готов к работе» до «всю неделю достает Джоши». Уровень кортизола у него тоже не фонтан. Еще чуть-чуть повысится стресс — и я получу назад свой стол. Короче, все это сойдет за прогресс, а вскоре я займусь Набором, докажу, что полезен, постараюсь вновь отвоевать привязанность Джоши и как раз к Дню труда и ежегодному пикнику с темпе во фритюре восстановлю свой статус местной шишки. И еще я целую неделю не читал книг и слишком громко о них не говорил. Учусь поклоняться новому эппэрэту, разноцветной пульсирующей мозаике его дисплея, восторгаться тем, что он знает любую мелочь об этом мире во всей его паршивости, в то время как книжкам ведомы только мозги их авторов.

Тем временем наступили выходные — аллилуйя! Субботу я решил посвятить Пункту № 4: Заботиться о друзьях. Джоши в одном прав: хорошие отношения оздоровляют. И важно не только стать объектом заботы, но и научиться платить взаимностью. В моем случае — преодолевать нежелание единственного ребенка своих родителей целиком погружаться в чужой мир. Друзей своих я после возвращения не видел, они, как и все ньюйоркцы, у кого есть работа, трудятся от зари до заката, но мы наконец договорились встретиться в «Цервиксе», новомодном баре на новомодном Стэтен-Айленде.

Перед уходом со своих 740 квадратных футов я ввел имя моего старейшего приятеля, Медийщика Ноя Уайнберга в эппэрэт и узнал, что он планирует транслировать наше воссоединение у себя на канале «Шоу Ноя Уайнберга!», — поначалу я занервничал, но, если вдуматься, это ведь ровно то, к чему надо привыкать, если я хочу выжить в этом мире. Поэтому я с трудом натянул туговатые джинсы и надел огненно-алую рубашку с вышитым на груди букетом белых роз. Жаль, что нет Юнис, — она бы сказала, по возрасту ли мне такой наряд. Она, похоже, чутка к жизненным ограничениям.

Из вестибюля я увидел беззвучное мигание «Скорой помощи» на Грэнд-стрит — значит, еще одна смерть в доме, еще одно приглашение отсидеть шиву у горюющего сына в Тинеке или Нью-Рошели, еще одно объявление о продаже квартиры на доске. В антисептических — сливочный на сливочном — декорациях вестибюля одиноко стояло инвалидное кресло. У нас в почете неподвижность, и я приготовился к столкновению поколений — может, придется выкатить старика на зрелое солнышко и произнести пару слов на унаследованном от бабушки идише.

Я попятился. В кресле сидело тело, небрежно завернутое в мутный полиэтилен, и голову его венчал остроконечный воздушный карман. Трупный мешок страстно льнул к худым мужским бедрам, и покойник слегка ссутулился, будто погрузившись в бесплодную христианскую молитву.

Возмутительно! Куда смотрят сиделки? Куда подевались санитары? Хотелось пасть на колени и, вопреки доводам рассудка, утешить это бывшее человеческое существо, остывающее в тошнотворном полиэтиленовом саване. Я вгляделся в воздушный карман над головой мертвеца, будто уловивший его последний вздох, и из брюха к горлу подкатила тошнота.

Я ошеломленно выполз в удушающую июньскую жару к медикам со «Скорой» — они курили возле мигающей машины с надписью «Американская медицинская помочь [sic]» на боку.

— У нас в вестибюле мертвый человек, — сообщил я. — В кресле, блядь. Вы его там оставили. Ну имейте уважение, ребята?

Лица у них были непримечательные, не вызывающие доверия, смутно латиноамериканские.

— Вы родственник? — спросил один, кивнув, когда я приблизился.

— Какая разница?

— Он никуда не денется, сэр.

— Это отвратительно, — сказал я.

— Это просто смерть, — сказал один.

— Со всеми бывает, папаша, — прибавил другой.

Я состроил было гневную гримасу, но говорят, что в таком виде я смахиваю на полоумную старушку.

— Я о том, что вы курите, — сказал я, и мой упрек поспешно растворился во влажном воздухе.

Ничто на Грэнд не утешало меня. Ничто не побуждало к благодарности за то, что имею (Пункт № 6). Ни бурливая жизнь полуголых мексиканских детей, ни запах свежеприготовленного arroz con pollo, что сочился из почтенного ресторана «Castillo De Jagua II». Я снова включил «Шоу Ноя Уайнберга!», послушал, как мой друг глумится над недавним поражением нашей армии в Венесуэле, но в детали вникнуть не смог. Сьюдад-Боливар, река Ориноко, пробитая броня, подбитый «черный ястреб» — какое дело до этого мне, кто сейчас узрел свой вероятный финал: один, в мешке, в вестибюле собственного дома, ссутулился в кресле-каталке и молюсь какому-то богу, в которого никогда не верил. Проходя мимо охряной громады Святой Марии, я увидел, как симпатичная женщина, коренастая и полноватая в бедрах, крестится перед церковью и целует кулак; на ближайшем Кредитном столбе ее рейтинг сверкнул ужасающими 670. Мне хотелось заговорить с ней, доказать, сколь глупа ее религия, поменять ей рацион, внушить, что нужно меньше тратить на макияж и прочие второстепенные вещи, научить восторгаться каждым биологическим мгновением, что ей подарено, а не утыканным гвоздями божеством. Еще мне почему-то хотелось ее поцеловать, ощутить, как пульсирует жизнь в этих пухлых католических губах, напомнить себе, что живой зверь — прежде всего, вернуться в тот год, что я провел среди римлян.

Когда я собрался ехать к друзьям, мне уже требовалось снижать уровень стресса. По дороге к парому я, как попугай, твердил Пункт № 4 — Заботиться о друзьях. — потому что хотел, чтоб они были рядом, когда скорая «Американской медицинской помочи» подкатит к Грэнд-стрит, 575. Да, я убежден, что всякая жизнь, завершающаяся смертью, по сути лишена смысла, и однако мне нужно было, чтобы друзья открыли пластиковый мешок и в последний раз на меня поглядели. Пусть кто-нибудь меня помнит — хотя бы несколько лишних минут в гигантской и безмолвной приемной времени.

Эппэрэт бимкнул.

Позарез требовалось разобраться, что это за ЛИБОР и почему его ставка упала на 57 пунктов. Но если честно, до чего же безразличны мне эти экономические хитросплетения! Как отчаянно я хотел выбросить из головы эти факты, открыть пахучую старую книгу или полизать красивую девушку. Отчего я не родился в лучшем мире?

На паромной станции толпились национальные гвардейцы. Толпа бедных конторских теток в белых кроссовках и прозрачных колготках, обтянувших ноющие лодыжки, терпеливо ждали у ворот перед КПП, подпертым мешками с песком. Департамент возрождения Америки предупреждал нас, что «ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРИЗНАВАТЬ СУЩЕСТВОВАНИЕ ДАННОГО КПП („ОБЪЕКТА“). ПРОЧТЕНИЕ ДАННОГО СООБЩЕНИЯ ПОДРАЗУМЕВАЕТ ОТРИЦАНИЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ ОБЪЕКТА И СОГЛАСИЕ С ВЫШЕИЗЛОЖЕННЫМИ УСЛОВИЯМИ».

То и дело кого-нибудь из нас отводили в сторонку, и я занервничал — меня пометила римская выдра, какой-то мудак снимал на видео в самолете, возле моего могучего рейтинга на Кредитных столбах по сей день мигает звездочка, Нетти Файн так и не появилась (до сих пор не ответила на мои ежедневные послания, а если они замели мою американскую мамочку, что же они сделают с моими настоящими родителями?). Люди в гражданском нацеливали на наши тела и эппэрэты устройство, напоминавшее трубку от олдскульного пылесоса «Электролюкс», и велели нам подразумевать отрицание и согласие на то, что с нами делают. Пассажиры, видимо, были на все согласны, мажоры со Стэтен-Айленда, до крайности молчаливые и трепетные, тихонько дрожали в своих винтажных кенгурушках. Я подслушал, как несколько молодых цветных перешептываются: «Ат-рица-ание и са-гла-асие», — но какая-то пожилая женщина быстренько их угомонила, обронив: «Департамент возрождения!» и «В зубы получишь, малец».

Может, надо сказать спасибо Говарду Шу, но на КПП меня не остановили.

Сойдя на берег на той стороне, я морально подготовился к пешей ходьбе. Самое серьезное испытание — бульвар Виктории, что лезет вверх по холму с сан-францисским рвением. Когда-то эти районы Стэтен-Айленда, Сент-Джордж и Томпкинсвилль, вообще не значились на карте. Здесь оседали иммигранты из Польши, Таиланда, Шри-Ланки и особенно Мексики. Работали зазывалами в близких им по духу этнических ресторанах, торговали в пыльных бакалейных лавках, сидели в кассах обналичивания и обслуживали телефонные будки по двадцать сентаво за минуту. Перед лавками, сонно спотыкаясь о молочные ящики, разгуливали негры в дутых куртках. Я неплохо помню этот район — только закончив колледж, мы с друзьями приезжали сюда на пароме в одну шриланкийскую забегаловку, где за девять баксов кормили невероятными блинами с креветками и какой-то неземной красной рыбой, а местные таракашки карабкались по штанине и норовили отпить у тебя пива. Теперь, понятно, шриланкийское заведение, таракашки и сонные нацменьшинства исчезли — их сменила беспроводная богемная публика, что катает детские коляски вверх и вниз по горбу Виктории, а ребятки из соседнего Нью-Джерси в своих навороченных «хён-дэ» ездят мимо возмутительно дорогих викторианских домов и мечтают работать в Медиа или Кредите.

В «Цервиксе» обнаружилось все то, чего ожидаешь от очередного стэтен-айлендского стариковского бара, который помыли и переоборудовали в тусовочное место для Медийщиков и Кредиторов: псевдокартины маслом, извлеченные из былых гостиных, шикарные красотки чуть за двадцать, желающие разнообразить свою электронную жизнь, так себе мужчины в отчаянно крутых шмотках, уже упершиеся в потолок «за тридцать» и углубившиеся в следующее десятилетие. Мои ребята соответствуют в точности. А вот и они, в тесноте вокруг стола, достали эппэрэты, бубнят в воротнички, набивают Контент в свои перламутровые устройства, две черные кучерявые головы, совершенно потерянные для мира: Ной Уайнберг и Вишну Коэн-Кларк, мои однокашники, выпускники бывшего Нью-Йоркского университета — учреждения, на рынке местного образования незаменимого, ибо оно поставляет довольно умных женщин и мужчин, единомышленников, романтических страдальцев, любителей острого словца и безбрежной тайны, странников, погружающихся в глубины ануса жизни, которому сильно недостает вазелина.

— Негрито-осы! — вскричал я. Они не услышали. — Негри-то-о-осы!

Ной вскочил — не как в универе, целеустремленным спринтерским прыжком, однако довольно быстро — чуть стол не опрокинул. Неизбежная глупая улыбка, блестящие зубы, болтливый лживый рот, горящие глаза энтузиаста; он наставил на меня эппэрэтную линзу, дабы записать мой неуклюжий выход.

— Товьсь, manitos, вот и он! — заорал Ной. — Вынимай бананы из ушей, уж теперь-то мы повеселимся. С вами эксклюзивное «Шоу Ноя Уайнберга!». Прибытие нашего дорогого негри-тоса номер один после года непутевых самокопаний в Риме, который в Италии. У нас прямая трансляция, ребята. В эту минуту он подходит прямо к нашему столу! С этой своей тупой улыбочкой — мол, я такой же, как все! Сто шестьдесят фунтов ашкеназа во втором поколении, типа, «мои родители — бедные иммигранты, так что вы уж меня любите»: встречайте — Ленни Абрамов, псих и ходячий стих!

Я помахал Ною, затем, помявшись, — его эппэрэту. Вишну кинулся ко мне, раскрыв объятья, лицо сияет радостью — рост ниже среднего (пять футов девять) и моральные ценности у нас с ним похожи, а его вкус к женщинам — сдержанная и умная молодая кореянка по имени Грейс, по совместительству моя близкая подруга, — я полностью одобряю.

— Ленни, — сказал он, растягивая два слога моего имени, будто они означают нечто важное. — Мы по тебе скучали, братан. — От этих простых слов у меня на глаза навернулись слезы, и я пробубнил ему на ухо что-то слегка нелепое. На Вишну было боди «СОС Ху», как у моего молодого коллеги в «Постжизненных», однако ряшка посеревшая и небритая, а глаза усталые и НКС — короче, он выглядел на свои годы. Мы втроем обнялись, эдак нарочито, толкаясь задами и подмахивая гениталиями. Все мы выросли с довольно напряжным представлением о мужской дружбе, компенсировали его теперь, в нынешние расслабленные времена, и я нередко мечтал о том, чтобы нашей грубостью и бесконечными позами шифровались привязанность и понимание. В некоторых мужских сообществах вся культура строится на жаргоне и ритуальных объятиях, а также редких призывах подхватить упавшее знамя.

Обнимая их по очереди и хлопая по плечам, я заметил, что мы исподтишка обнюхиваем друг друга, ища признаки распада, и что они оба намазались каким-то едким дезодорантом — видимо, пытаются замаскировать меняющийся запах тел. Нам всем уже под сорок — возраст, когда блекнут бравада молодости и перспектива славных подвигов, когда-то нас объединившие, а тела сбрасывают лишнее, обвисают и съеживаются. Мы по-прежнему дружили и любили друг друга не хуже любой другой мужской компании, но, по-видимому, даже ковыляние к смерти для нас может обернуться соперничеством: одни доковыляют быстрее других.

— Пора Сократить Ущерб, — сказал Вишну. Я так и не понял, что это за Сокращение Ущерба такое, хотя молодняк в Салоне Вечности только о нем и говорил. — Чего желает Вечный Негри-тосский Жид? «Темный Леф» или «Светлый Леф»?

— Мне блондиночку, — сказал я и кинул на стол двадцатку с серебряной защитной полосой и голографической надписью «Гарантия Чжунго Жэньминь Иньхан / Народного банка Китая». Будем надеяться, выпивка тут не за юани и я получу крупную сдачу. Деньги тотчас полетели мне в лицо, и я был награжден доброй улыбкой Вишну.

— Негри-тос, перестань, — сказал он.

Ной глубоко и со знанием дела вдохнул — оратор приступает к работе.

— Ну ладно, putas и huevóns, я по-прежнему с вами. Ровно восемь ноль-ноль. В Америке наступил час Рубенштейна. В Народной республике Стэтен-Айленда двухпартийный вечер, блядь, и Ленни Абрамов только что заказал бельгийское пиво за семь долларов в юанях.

Ной направил на меня камеру эппэрэта — я буду предметом обсуждения в его вечернем выпуске новостей.

— Негри-тос должен рассказать нам все, — возвестил он. — Негри-тос вернулся и обязан ам-бра-зу-ровать наших зрителей. Начни с женщин, которых поимел в Италии. — Он включил фальцет: — «Вых-еби мех-ня, Леох-нардо! Вых-еби мех-ня скох-рее, большой джид!» Потом просвети насчет пасты. Вербализуй мне, Ленни. Запули в меня Изображением — одинокий Абрамов хлюпает макаронами в местной траттории. Затем переходи к возвращению блудного негри-тоса. Каково быть нежным и наивным Ленни Абрамовым, только что вернувшимся в однопартийную Америку Рубенштейна?

Прежде Ной не был таким злым и колким, но теперь в его драйве ощущался перекос, будто он уже не сознавал, как его личный упадок откликается на распад нашей культуры и государства. До того как развалилась издательская индустрия, он опубликовал роман — один из последних, что еще можно было взаправду купить в Медиашопе. Потом создал «Шоу Ноя Уайнберга!», у него целых шесть спонсоров, и он крутится ужом, пытаясь ненавязчиво упоминать их в своих телегах, — средних размеров эскортная служба в Куинсе, несколько франшиз «ТайКус» в старом Бруклине, бывший двухпартийный политик, ныне консультант по безопасности в «Вапачун-ЧС», хорошо вооруженной охране моего нанимателя, а остальных я не помню. У шоу около пятнадцати тысяч хитов в день — то есть Ной где-то в самом низу среднего эшелона Медийщиков. Его подруга Эми Гринберг — довольно известная Медиасамка, часов по семь в день сливает свои проблемы с весом. А друг мой Вишну — ссудобомбист, работает на «КолгейтПалмоливНям! БрендыВиакомКредит», тусуется на перекрестках и рассылает на эппэрэты прохожих их собственные Изображения, на которых они набирают новые кредиты.

На стол хлопнулись три пшеничных пива с высоким содержанием триглицеридов — спасибо ссудобомбисту. Я приступил к своему отчету, постарался развлечь парней историей моего забавного и грязного межкультурно-го романа с Фабрицией, пальцами нарисовал контуры ее лобкового куста. Я лирично пел о привкусе свежего чеснока в рагу Старого Света и насаждал любовь к римской арке. Но вообще-то им было все равно. Они уже обитали в своем мире, что мигал, бибикал и сосал из них все соки, все внимание до последней капли. Бывший писатель Ной, пожалуй, мог бы вообразить Рим отстраненно, вспомнить Сенеку и Вергилия, «Мраморного фавна» и «Дейзи Миллер». Однако и ему было неинтересно — он нетерпеливо поглядывал на эппэрэт, жужжавший информацией минимум семи уровней; числа, буквы и Изображения заполняли экран, текли, вихрились и перемешивались, как воды Тибра в древности.

— Мы теряем хиты, — прошептал он мне. — Ша-кей про Рим-кей, о’кей? — И совсем тихо: — Юмор и политика. Понял?

Я свернул описание пустот Пантеона, пропитанных рассветным солнцем, а Ной наставил на меня клин редеющих волос надо лбом и спросил:

— Ну ладно, вот тебе расклад, негри-тос. Надо выебать либо мать Терезу, либо Маргарет Тэтчер…

Мы с Вишну посмеялись — ровно столько, сколько требовалось, — и улыбнулись нашему вождю. Я поднял руки — мол, сдаюсь. Мужчины теперь только так и разговаривают. Так мы сообщаем друг другу, что по-прежнему друзья, что нашей жизни пока еще не конец.

— Мэгги Тэтчер — если в миссионерской, — сказал я. — Если раком — само собой, мать Терезу.

— Как-кой ты медийный, — сказал Ной, и мы друг другу отсалютовали.

Затем речь зашла о «Нитях», культовом бибисишном кино о ядерной катастрофе, о музыке раннего Боба Дилана, о методах борьбы с генитальными кондиломами посредством умной пены, о недавних конфузах Рубенштейна в Венесуэле («не бывает большего оксюморона, чем твердая еврейская рука, верно я говорю, pendejos?» — сказал Ной), о практически рухнувших «ОбъединенныхОтходахСиВиЭсСитигрупКредит», о неудачной попытке Федеральной резервной системы их спасти, о наших неустойчивых портфелях, о «ва-ву», которое говорят двери поезда номер 6, против пессимистичного «ши-иш» поездов надземки, о жизни и нелепой гибели комика-извращенца Малютки Германа, а затем мы обратились к неистощимой теме — как и большинство американцев, мы скоро наверняка потеряем работу, и нас выкинут на улицу умирать.

— Я бы сейчас, пожалуй, сожрал десяток эти исанских куриных салатов из «ТайКуса», — отметил Ной с поклоном одному из спонсоров.

Музыкальная ретросистема завела старую песенку «Пожара в пассаже», а я поуютнее устроился со своим стаканом пенного пива и принялся наблюдать парней на метауровне. Ной постарел хуже всех. Лишний вес как будто стек с его мозговитого лба в подбородок, где теперь неприлично трясся, отчего Ной излучал гнев и недовольство. Из нас троих он когда-то был самым красивым и успешным, познакомил нас с половиной наших подруг (которых, впрочем, было не так уж много), обучил этому резкому расистскому лексикону, посылал нам с Вишну по десять сообщений в час — советовал, что делать и что думать. Но с каждым годом ему все труднее дергать нас за поводки. В юности казалось, что почти сорок лет — точка отсчета взрослости, но теперь началась пора экспериментов, и мы трое терпим поражения в одиночестве.

Вишну примерял на себя жизнь умного и модного недотепы — боди «СОС Ху», винтажные кроссовки «Мытая обезьяна» юаней за пятьсот, чрезмерная готовность слишком громко смеяться над чужими шутками, эдак по-новому гоготать, научился в мое отсутствие — ха-ху, ха-ху, смех, порожденный жизнью, в которой тает прибыль; впрочем, эта жизнь, говорят, чудесным образом приведет его к женитьбе на любящей и терпеливой Грейс.

Что до меня, я здесь третий лишний. Мои ребята не сразу привыкнут к тому, что я вернулся. Они косились на меня, будто я забыл английский или отрекся от нашего общего образа жизни. Я и без того несколько чудик, поскольку живу черт знает где на Манхэттене. А теперь еще профукал целый год и немалую долю сбережений в Европе. Мне, другу, уважаемому члену технологической элиты, «негри-тосу», наконец, нужно вновь завоевывать первое место среди парней, стать новым Ноем. Заново пустить корни на родной земле.

У меня было три преимущества: врожденная русская готовность напиваться и фамильярничать, врожденная еврейская готовность стратегически смеяться над собой и — самое главное — новый эппэрэт.

— Бля, cabrón, — сказал Ной, разглядывая мой камешек. — Это чего, 7.5 с «ОцениМеня Плюс»? Я это дерьмо сливаю крутым планом.

Он снял мой эппэрэт своим эппэрэтом, а я между тем проглотил еще кружку триглицеридов. Появились какие-то стэтен-айлендские девчонки в модных ретро-шмотках из неопознанного периода моей юности, очень медийные в своих овечьих уггах и банданах со стразами, кое-кто мешал олдскульные тряпки с джинсами «Лукожа», которые прозрачно обнимали худые ноги и пухлые розовые зады, открывая нам всем множество бритых тайн. Девчонки — в том числе симпатичная брюнетка с прекрасными дремотными глазами — тоже поглядывали на нас, листали что-то в своих эппэрэтах.

— Нам светит секс, — сказал Вишну, тыча пальцем.

— Блин, остынь, негри-тос, — сказал я, ворочая языком уже не без труда. — Тебя дома и так лапочка ждет. — Я посмотрел прямо в линзу Ноева эппэрэта: — Как оно, Грейс? Давненько не виделись, малышенька. Смотришь нас?

Парни засмеялись.

— Вот идиот! — возопил Ной. — Вы слыхали, дорогие мои хуесосы? Ленни Абрамов решил, будто Вишну Коэн-Кларк сказал, что нам светит секс.

— Эс, Э, Ка, Эс, — объяснил Вишну. — Я сказал: «нам светит СЭКС».

— А это что такое?

— Он прямо как моя бабуля в Авентуре, — верещал Ной. — «СЭКС? Что это? Кто я? Где мой подгузник?»

— Это значит «Создание Экспресс-Казуального Сообщества», — сказал Вишну. — Типа, такой способ оценивать людей. И чтобы они тебя оценивали. — Он забрал у меня эппэрэт и гонял настройки по дисплею, пока не выплыла иконка «СЭКС». — Когда видишь СЭКС, прижимаешь ЭмоПад к сердцу, ну или где у тебя пульс. — И Вишну показал мне липкую штуку у эппэрэта на боку — я думал, это чтобы лепить эппэрэт на холодильник или приборную доску. Опять не угадал. — Потом смотришь на девушку. ЭмоПад считывает перепады твоего кровяного давления. И девушка понимает, насколько ты ее хочешь.

— Ну ладно, Медиасамцы и Медиасамки, — сказал Ной. — Слив в реальном времени: Ленни Абрамов впервые в жизни занимается СЭКСом. В будущем вам это пригодится, ребятки, так что распахните каналы пошире. Это как братья Райт учатся летать, вот только они не были слегка тормознутые, как наш Ленни. ПЕМ, негри-тос. Если переборщу — скажи. Или нет, погоди-ка. В Америке Рубенштейна невозможно переборщить. Переборщить — это когда тебе стреляют в затылок где-нибудь на севере, а Нацгвардия подвергает твое тело Хорошей Прожарке до хрустящей корочки и холодной зимой спускает твой прах в мобильный сортир где-нибудь в охраняемой фильтрационной зоне в Трое. У Ленни сейчас такое лицо, типа: «Ты это о чем?» Вот какие новости ты пропустил за свои римские каникулы, милый мальчик: двухпартийны рулят Департаментом возмещения Америки, или как там называется эта мутотень, ДВА рулит инфраструктурой и Нацгвардией, а Нацгвардия рулит тобой. Ой. Об этом на «ГлобалТинах» говорить не полагается. Я и впрямь переборщил!

Я заметил, как при упоминании ДВА и двухпартийцев Вишну убрал голову из кадра.

— Короче, негри-тос, — сказал он мне. — Задаешь параметры своего Сообщества. Выставляешь «окружающее пространство 360» — так покрывается весь бар. Потом смотришь на девушку и прижимаешь ЭмоПад к сердцу.

Я посмотрел на красивую брюнетку, на безволосый лобок, сияющий под прозрачной «Лукожей», на гибкий величественный торс над парой гладких ног, на тревожную улыбку. И прижал к сердцу эппэрэт, стараясь наполнить его своим теплом, своей природной жаждой любви.

Даже не обернувшись, девушка тотчас засмеялась. У меня на экране появились цифры: «Ебильность 780/800, Характер 800/800, Анальные/Оральные/Вагинальные предпочтения: 1/3/2».

— Ебильность 780! — сказал Ной. — Характер 800! Наш ма-а-асенький Ленни Абрамов завел себе ба-аль-шую любовь.

— Но я же вообще не в курсе про ее характер, — сказал я. — И откуда он знает мои анальные предпочтения?

— Оценка характера зависит от того, насколько она экстро, — объяснил Вишну. — Вот, смотри. У этой девчонки три тысячи с лишним Изображений, восемьсот каналов и длиннющая мультимедийная презентация про то, как ее изнасиловал отец. Твой эппэрэт сравнивает все это с данными о тебе, и считает. Типа, ты встречался с кучей изнасилованных, и эппэрэт знает, что тебе это по кайфу. Дай-ка твой профиль глянуть. — Вишну опять подвигал настройки, и на теплом галечном дисплее замерцал мой профиль.

— Хватит уже книжки покупать, негри-тос, — сказал Вишну. — Эти кирпичи губят тебе Характер. Где ты их вообще умудряешься раскопать?

— Ленни Абрамов, последний читатель на земле! — вскричал Ной. А затем, глядя прямо в объектив своего эппэрэта: — Народ, мы тут СЭКСим так, что земля дрожит. Включаем Ленни «ОцениМеня».

Вокруг нас боролись за время и пространство потоки данных. Красивая девушка, которую я только что от-СЭКСил, оценила мою Мужскую Привлекательность на 120 из 800, Характер — на 450, а что-то непонятное под названием НаДенежность — на 630. Другие девчонки посылали мне похожие цифры.

— Вот черт, — сказал Ной. — Блудного негри-тоса Абрамова в порошок стерли. Похоже, chicas не полюбляют этот еврейский шнобель, с которым родился наш мальчик. И эти дряблые ручки, как у девочек из «Хадассы». Ладно, Виш, покажи ему рейтинги.

Вишну еще повозился с моим эппэрэтом — высветились какие-то цифры.

— Из семи мужчин в Сообществе, — сказал он, обводя рукой бар, — Ной — третий по Привлекательности, я четвертый, а Ленни седьмой.

— То есть я главный урод? — Я пятерней пригладил остатки волос.

— Но у тебя ничего Характер, — утешил Вишну, — и по НаДенежности ты второй в баре.

— По крайней мере Ленни у нас добытчик, — сказал Ной. Я вспомнил про 239 000 долларов в юанях, которые должен Говарду Шу, и еще больше расстроился от перспективы с ними расстаться. Деньги и Кредит — вот и все, что у меня сейчас за душой. А также яркий Характер.

Вишну тыкал в девчонок пальцем, комментируя потоки данных — общий итог наших знаков внимания:

— Та, что слева, со шрамом на лодыжке и посадочной полоской на мохнатке, Лана Битс, училась на юридическом в Чикаго, сейчас стажируется в Рознице, в «Бюстиках Сааами», зарабатывает восемьдесят тысяч в юанях. Та, что с гвоздиком в половой губе, Анни Шульц-Хайк, работает в Рознице, покупала умную пену от генитальной кондиломы, пьет контрацептивы, а в прошлом году перечислила три тысячи юаней в Двухпартийный Фонд Будущих Молодых Вождей Америки «Вместе мы удивим мир».

Анни — это та, которую я отСЭКСил первой. Якобы изнасилованная отцом и оценившая мою Мужскую Привлекательность жалкими 120 из 800.

— Вот и умница, Анни, — сказал Ной в эппэрэт. — Голосуй за двухпартийцев, и твои кондиломы рассосутся быстрее, чем суверенный долг нашей страны. Исчезнут напрочь, как наши солдаты в Сьюдад-Боливар. В Америке эпоха Рубенштейна, ребятки. Эпоха Рубенштейна.

Я прошел мимо девчонок, пробираясь к стойке за пивом, но они были слишком заняты рейтингами. В бар подтягивались Старшие Кредиторы в суженных слаксах и «оксфордах». Я считал себя выше их, но моя Мужская Привлекательность стремительно падала: последняя позиция из тридцати семи, тридцати восьми, тридцати девяти, сорока мужчин. Проходя мимо Анни, я кликнул на ее «Мультимедийную презентацию „Изнасилование в детстве“», и от девичьих воплей задрожали барабанные перепонки: пиксельная рука зависла над Изображением ее голого тела, и крик перешел в речитатив, будто сотня монахов распевали мантру: «Он меня там трогал, он меня там трогал, он меня там трогал, он меня там трогал».

Я повернулся к Анни, грустно перекосив губы влево и наморщив лоб сочувствием, но на моем эппэрэте появились слова: «Сию секунду отвернись, придурок». «ВВП пора волосы пересадить?» — написала другая девчонка. («Весьма Ветхому Пенсионеру», — сообщил мой камешек.) «Я отсюда чую 34». («Запах члена», — услужливо пояснил эппэрэт.) И слегка утешительное: «¥¥¥ впечатляют, папаша».

Бар уже дымился от данных, извергаемых пятьюдесятью девятью эппэрэтами, из которых 68 % принадлежали особям мужского пола. По дисплею ползли данные о мужчинах. Наш средний доход завис в районе приличных, однако не внушающих особого оптимизма 190 000 долларов в юанях. Мы искали девушек, которые будут ценить нас за то, кто мы есть. Наши отцы нами не занимались, а порой занимались чрезмерно. Вошел человек, которого сочли еще уродливее меня, прикинул свои шансы и тут же сдал назад. Мне хотелось пойти за его лысой морщинистой головой, выбраться из бара на всепрощающий летний воздух, но вместо этого в комплекте с двумя «Темными Лефами» я заказал себе двойной виски.

— Будучи смешан с грязью на «ОцениМеня Плюс», Ленни Абрамов топит горе в спиртном, — пропел Ной. Однако, прочтя мой хомячий страх, прибавил: — Все будет нормально, Ленни. Мы тебе подгоним телок. В этом жестоком потоке данных обретешь ты милосердие.

Вишну положил руку мне на плечо.

— Мы правда тебя любим, друг. Много ли этих мудаков, Старших Кредиторов, могут сказать то же самое? Мы поднимем тебе рейтинг, даже если придется оттяпать от твоего носа целый дюйм.

Ной:

— И пришить его к твоему кранику.

— Ха-ху, — грустно засмеялся Вишну.

Я был благодарен, но от их доброты мне поплохело. Суть ведь была в том, чтобы я заботился о них. Это бы понизило мой уровень стресса и сотворило чудеса с АКТГ. Между тем двойной виски и медленная тригли-церидовая смерть, что в нем таилась, пропитала самые дальние закоулки моего желудка, и мир уставился на меня недобро.

— Юнис Пак! — провыл я в Ноев эппэрэт. — Юнис, милая. Ты меня слышишь? Я так по тебе скучаю.

— Мы транслируем эти эмоции в реальном времени, друзья, — сказал Ной. — Мы в реальном времени транслируем любовь Ленни к какой-то Юнис Пак. Мы «чувствуем» его боль на многих уровнях, в точности как он сам.

И я заболботал о том, сколько она для меня значит.

— Мы сидели в ресторане, кажется, на виа Джулия…

— Теряем хиты, теряем хиты, — прошептал Ной. — Никаких иностранных слов. Давай к делу.

— …И она. Она по правде меня слушала. Она обращала на меня внимание. Пока я говорил, она ни разу не взглянула на свой эппэрэт. Ну, мы в основном ели. Букатини аль…

— Теряем хиты, теряем хиты.

— Пасту. А в перерывах рассказывали о себе вообще всё — кто мы, откуда. Она рассерженная девочка. На ее месте вы бы тоже сердились. Ей так сильно достается. Но она хочет узнать меня получше, она хочет мне помочь, а я хочу заботиться о ней. По-моему, она весит фунтов семьдесят. Ей нужно лучше питаться. Я приготовлю ей баклажан. Она меня учила чистить зубы.

— Мы транслируем эти эмоции в реальном времени, — повторил Ной. — Вы слышите их первыми, patos. Прямо из уст Абрамова. Он вербализует. Он эмоционирует. Но мне пришло сообщение от одного оболтуса из Виндзора, Онтарио. Он желает знать — ты ее выеб, Ленни? Ты сунул агрегат в ее тугую норку? Пятнадцать тысяч душ хотят узнать сию минуту, иначе они отправятся за новостями куда-нибудь еще.

— Мы такая неравная пара, полный мезальянс, — плакал я. — Она красавица, а я сороковой по Привлекательности в этом баре. Ну и что! И что! Может, однажды она позволит мне расцеловать свои веснушки, все до одной. У нее веснушек миллион. И каждая для меня драгоценна. Вот так люди раньше и влюблялись, правда? Я знаю, ты говоришь, что мы живем в Америке Рубенштейна. Но ведь это значит, что мы тем более отвечаем друг за друга? Например, мы с Юнис скажем всему этому «нет». Этому бару. Этому СЭКСу. Вдвоем. Например, вместе пойдем домой и будем читать друг другу книги?

— Ох ты ж господи, — простонал Ной. — Ты только что уполовинил мою аудиторию. Ты меня убиваешь, Абрамов… Ладно, ребятки, у нас тут живая трансляция из Америки Рубенштейна, час икс для нашей экономики, час икс для нашей военной мощи, час икс для всего, чем мы когда-то гордились, а Ленни Абрамов не желает сообщить нам, выеб ли он эту свою азиаточку.

В туалете под граффити с призывом к писающему «Будь двуполым, а не двухпартийцем» и загадочным «Сокращение Ущерба хер мне сократило» я вылил из себя несколько унций бельгийского пива и пять стаканов щелочной воды, выпитых перед уходом из дома.

Ко мне бочком подобрался Вишну.

— Выключи эппэрэт, — сказал он.

— А?

Он протянул руку и перевел мой кулон в положение «выкл.». Его глаза уставились в мои, и даже сквозь дымку опьянения я различил, что мой друг почти трезв.

— По-моему, Ной из ДВА, — прошептал он.

— Что?

— По-моему, он работает на двухпартийцев.

— Ты в своем уме? — сказал я. — А как же «в Америке эпоха Рубенштейна»? И час икс?

— Я просто говорю, поменьше при нем болтай. Особенно когда у него шоу.

Мочеиспускание у меня прекратилось само собой, и простата отчаянно заныла. «Заботься о друзьях, заботься о друзьях», — вот моя мантра.

— Я не понимаю, — пробормотал я. — Он же все равно нам друг, да?

— Людей сейчас много чего заставляют делать, — еще тише сказал Вишну. — Мало ли, на чем его зацепили. С тех пор как он дрючит Эми Гринберг, у него Кредитный рейтинг протух. Половина Стэтен-Айленда сотрудничает. Все хотят поддержки, защиты. Сам увидишь — если придут китайцы, Ной станет им жопу лизать. Зря ты не остался в Риме, Ленни. Да катись оно, это бессмертие. Тебе все равно не светит. Посмотри на нас. Мы же не ПИИ.

— Но мы и не Неимущие! — возразил я.

— Это не важно. Мы образцовые жертвы Сокращения Ущерба. Городу мы не нужны. С месяц назад приватизировали Городское транспортное управление. Муниципальное жилье будут сносить. Даже ваши крутые еврейские кооперативы. К концу десятилетия окажемся в Эри, штат Пенсильвания.

Видимо, он заметил, как убийственная печаль исказила мою физиономию. Он застегнулся и похлопал меня по спине.

— Ты хорошо эмоционировал про Юнис, — сказал он. — Рейтинг Характера повысится. И насчет Ноя — черт его знает. Может, я ошибаюсь. Не впервые. Отнюдь не впервые, друг мой.

Не успела меня добить меланхолия, Грейс Ким, подруга Вишну, явилась отконвоировать его домой, в их славное кондиционированное жилище неподалеку, и я смертельно загрустил о Юнис. Я смотрел на Грейс с тоской на грани горя. Вот она какая: интеллигентно, изобретательно, скромно одета (ее изящные причиндалы не выставляет напоказ никакая «Лукожа»), полна запрограммированных намерений и надежных интересных планов, смонтирована для брака с ее везучим кавалером, готова рожать красивых евразийских детей — видимо, последних детей этого города.

Нас с Ноем позвали к Вишну и Грейс на стаканчик перед сном, но я сослался на джетлаг и распрощался. Они любезно проводили меня к парому, но им не хватило любезности дойти со мной до КПП Национальной гвардии. Меня, как полагается, обыскали и потыкали сканерами усталые скучающие солдаты. Я все отрицал и на все согласился. На какой-то метафизический вопрос откликнулся:

— Я просто хочу домой. — Это был неверный ответ, но негр с золотым крестиком, запутавшимся в мелкой волосяной поросли на груди, сжалился надо мной и пустил на борт.

Над палубой порхали рейтинги пассажиров — уродливых искалеченных людей, которые эмоционировали свои желания и отчаяние черным неумолимым волнам за бортом. Розовая дымка зависла над районом, прежде известным как Финансовый квартал, а ныне в основном жилым, и окрасила его в прошедшее время. Какой-то папаша все целовал маленького сына в макушку, снова и снова, с грустной решимостью, и тех из нас, у кого не было любящих родителей или вовсе никаких, еще острее терзали заброшенность и одиночество.

Мы наблюдали за силуэтами нефтяных танкеров, гадая, тепло ли у них в трюмах. Надвигался город. Постепенно длинным ожерельем света проступили три моста, соединяющие Бруклин и Манхэттен. Эмпайр-стейт выключил свою корону и схоронился за зданием пониже. В Бруклине Уильямсбергский сберегательный банк с золотой крышей, загнанный в угол окрестными недостроенными и заброшенными стеклянными гигантами, тихо казал нам средний палец. И только профиль обанкротившейся башни «Свобода», пустой и суровой, точно рассерженный человек, который восстал и готов драться, гордо высился в ночи.

Всякий горожанин, возвращаясь в Нью-Йорк, спрашивает себя: это еще мой город?

У меня готов был ответ, сдобренный упрямым отчаянием: да.

А если нет, я лишь буду сильнее его любить. Я буду любить его так сильно, что однажды он вновь станет моим.