Глава третья,
рассказанная Хироном
У меня было любимое место перед моей пещерой — сиденье, высеченное в скале богами за целую вечность до того, как на гору Пелион пришли люди. Оно было на самом краю утеса, и не счесть времени, сколько я провел, сидя на нем, подстелив медвежью шкуру, чтобы защитить свои старые кости от грубой ласки камня, оглядывая земли и море внизу, как царь, которым я никогда не был.
Я чувствовал себя слишком старым, особенно осенью, когда приходила боль, возвещая скорую зиму. Никто не помнил, сколько точно мне лет, и я — меньше всех; приходит время, когда реальность возраста исчезает и все прожитые годы сливаются в один долгий день в ожидании смерти.
Рассвет обещал ясный и мирный день, поэтому еще до восхода солнца я сделал всю нехитрую домашнюю работу и отправился вдыхать холодный серый воздух. Моя пещера находилась высоко на горе Пелион, почти на вершине южного склона, нависая над краем огромной пропасти. Я завернулся в медвежью шкуру и стал ждать солнца. Вид, который расстилался передо мной, никогда мне не надоедал; несчетные годы наблюдал я с вершины Пелиона за миром внизу, побережьем Фессалии и Эгейским морем. И, наблюдая за восходом солнца, я выудил из своей алебастровой коробочки со сластями кусок меда в сотах и принялся жадно сосать, впившись в него беззубыми деснами. В его вкусе смешались дикий луг, легкий ветерок и свежесть соснового леса.
Мой народ, кентавры, обитал на Пелионе с незапамятных времен и служил царям земель Эллады учителями их отпрысков, ибо как учителя мы не знали себе равных. Я говорю «служили», ибо я — последний из кентавров, после моей смерти наша раса прекратит свое существование. В интересах своего дела многие из нас выбирали безбрачие, и мы не смешивали свою кровь с кровью женщин других племен; поэтому, когда женщинам кентавров надоело влачить жалкое существование, лишенное какой-либо радости, они попросту покинули Пелион. Нас рождалось все меньше и меньше, ибо большинство кентавров почитало за слишком большой труд отправиться во Фракию, куда ушли наши женщины, чтобы присоединиться к менадам и служить Дионису. Так появилась легенда о том, будто кентавры невидимы, ибо они наполовину люди, наполовину лошади и потому боятся людей. Интересно было бы посмотреть на такое создание, если бы только оно существовало. Но нет. Кентавры были обычными людьми.
Мое имя было известно всей Элладе; я — Хирон, учитель большинства тех, из кого выросли славные герои: Пелея и Теламона, Тидея, Геракла, Атрея и Фиеста, — и это далеко не все. Однако это было давно, и, наблюдая за тем, как рассветает, меньше всего я думал о Геракле и его племени.
Пелион покрыт густым ясеневым лесом, причем ясени эти выше и стройнее тех, которые растут в других местах. В это время года лес превращается в сверкающее желтое море, ибо каждый умирающий лист дрожит от малейшего ветерка. Прямо подо мной простиралась голая скальная насыпь, пять сотен локтей пространства без единого цветного вкрапления, будь то зеленого или желтого, ниже опять начинался ясеневый лес, тянущийся к небу и наполненный птичьим гомоном. Я никогда не слышал звуков присутствия человека, а стало быть, ни один смертный не стоял между мной и вершинами Олимпа. Далеко-далеко внизу лежал Иолк, похожий на муравьиное царство; сравнение это неудачно только на первый взгляд, ведь жителей Иолка называют мирмидонянами — муравьиным народом.
Из всех городов ойкумены (кроме тех, которые стояли на Крите и Тере, пока Посейдон не сровнял их с землей) только у Иолка не было стен. Кто бы отважился напасть на дом мирмидонян, воинов, которым не было равных? За это я любил Иолк еще больше. Стены внушали мне страх. В далекие дни, путешествуя, я никогда не мог оставаться запертым в Микенах или Тиринфе больше чем на пару дней. Стены — это укрепления смерти, которые она строит из камня, добытого в Тартаре.
Я отшвырнул медовые соты и потянулся к винным мехам, завороженный солнцем, окрасившим великие просторы Пагассийского залива в малиновый цвет, бросавшим блики на позолоченные статуи дворцовой крыши, расцветившим красками колонны и стены храмов, дворца, общественных зданий.
От города к моему уединенному пристанищу вела дорога, но ею никогда никто не пользовался. Сегодня утром, однако, все было по-другому: до меня донесся шум повозки. Мои созерцательные раздумья сменились гневом, я поднялся на ноги и, прихрамывая, пошел встретить нахала и отправить его восвояси. Это оказался человек знатного рода в охотничьей повозке, которую мчала пара подобранных в масть фессалийских гнедых, на его хитоне была эмблема царского дома. Ясный, живой взгляд, улыбка — он спрыгнул на землю с изяществом, которое могло быть присуще только юноше, и направился в мою сторону. Я отпрянул назад — запах человека давно уже стал мне отвратителен.
— Царь приветствует тебя, мой господин, — сказал юноша.
— В чем дело? В чем дело?
К собственной досаде я обнаружил, что голос мой звучит надтреснуто и скрипуче.
— Царь приказал мне передать тебе сообщение, Хирон. Завтра он и его венценосный брат приедут, чтобы вверить своих сыновей твоему попечению, пока те не достигнут зрелого возраста. Ты обучишь их всему, что им нужно знать.
Я стоял как вкопанный. Воистину, царь Пелей знал, что делает! Слишком старый для того, чтобы возиться с шумными мальчишками, я больше не брал учеников, даже из отпрысков такого славного дома, как дом Эака.
— Скажи царю, что я недоволен! Я не хочу учить ни его сына, ни сына его царственного брата Теламона. Передай ему, если он завтра поднимется на гору, то попусту потеряет время. Хирон отошел от дел.
С лицом, на котором была написана тревога, юноша посмотрел на меня.
— Я не посмею передать ему такое послание, мой господин Хирон. Мне было приказано сообщить тебе о его приезде, это я и сделал. Меня не просили привезти ответ.
Когда охотничья повозка скрылась из виду, я вернулся назад к своему креслу и увидел, что пейзаж запылал багрянцем. Цветом моего гнева. Как посмел царь решить, будто я возьму его сына — или сына Теламона, все равно, — в ученики? Много лет назад не кто иной, как Пелей, разослал гонцов по всем царствам Эллады с вестью о том, что кентавр Хирон отошел от дел. А теперь он нарушил собственный указ.
Теламон, Теламон… У него было много детей, но только двое любимых. Тот, который на два года старше, — незаконнорожденный, от троянской царевны Гесионы, — Тевкр. Второй — его законный наследник, Аякс. С другой стороны, у Пелея был только один ребенок — Ахилл, сын царицы Фетиды, который чудесным образом выжил после того, как шестеро до него умерли при рождении. Сколько лет сейчас Аяксу и Ахиллу? Конечно, они еще маленькие. Вонючие, сопливые, едва принявшие человеческий облик. Брр…
Когда я вернулся в пещеру, радость моя испарилась и глубоко в мозгу тлели угольки гнева. Не было никакой возможности избежать этой задачи. Пелей был верховным царем Фессалии; я был его подданным и должен был повиноваться. Я оглядел свое просторное, полное воздуха убежище, со страхом думая о предстоящих мне днях и годах. Моя лира лежала на столе в глубине главного зала, ее струны покрылись пылью от долгого бездействия. Угрюмо и нехотя я посмотрел на нее, потом взял ее в руки и сдул свидетельство моего пренебрежения. Струны провисли все до единой, поэтому мне пришлось подтянуть каждую, чтобы заставить издавать верный тон; только тогда я смог заиграть.
О, а мой голос! Он пропал, пропал. Пока Феб гнал свою колесницу с востока на запад, я играл и пел, уговаривая свои закостеневшие пальцы обрести гибкость, растягивая кисти и запястья, повторяя гаммы. Поскольку входить в форму на глазах учеников было бы неправильно, я должен был вновь обрести свое мастерство до их приезда. Лишь когда пещера наполнилась сумраком и черные бесшумные тени летучих мышей запорхали сквозь него к своему обиталищу в недрах горы, я остановился, уставший до невозможности, замерзший, голодный, в дурном расположении духа.
Пелей с Теламоном приехали в полдень, оба на одной царской колеснице; следом ехали еще одна колесница и запряженная волами тяжелая повозка. Склонив голову, стоял я у дороги, куда спустился, чтобы их встретить. Мы не виделись с верховным царем много лет, а с Теламоном и того дольше. Я смотрел, как они приближаются, и настроение мое улучшалось. Да, они были царями, эти два мужа, излучавшие силу и власть. Пелей был по-прежнему высок и могуч, Теламон по-прежнему гибок. Беды обоих остались в прошлом, но лишь после долгой борьбы, войны, страданий. И эти кузнецы металла в душах мужей оставили после себя неизгладимый след. Золото волос у обоих поблекло, возвещая скорую седину, но ни следа увядания не заметил я в их крепких телах, на суровых, с твердыми чертами лицах.
Пелей сошел с колесницы первым и подошел ко мне раньше, чем я успел отступить назад; я весь сжался, когда он нежно меня обнял, и почувствовал, что мое отвращение смягчилось от его теплоты.
— Рано или поздно, Хирон, приходит время, когда постареть еще больше уже невозможно. Как поживаешь?
— Очень хорошо, мой господин.
Мы отошли от колесниц в сторону. Я посмотрел на Пелея мятежным взглядом.
— Как ты можешь просить меня вернуться к учительству, мой господин? Разве я недостаточно тебе послужил? Неужто вы не можете найти своим сыновьям другого наставника?
— Хирон, тебе нет равных. — Пристально глядя на меня с высоты своего роста, Пелей схватил меня за руку. — Ты должен знать, как много значит для меня Ахилл. Он — мой единственный сын, других не будет. После моей смерти к нему перейдут оба трона, поэтому он должен быть образован. Я могу многому научить его сам, но мне нужна хорошая основа. Только ты сможешь ее заложить, Хирон, и ты это знаешь. Быть наследным царем в Элладе — рискованно. Всегда найдутся соперники, чтобы сбросить тебя с трона. — Он вздохнул. — Кроме того, я люблю Ахилла больше жизни. Как я могу отказать ему в образовании, которое получил сам?
— Похоже, ты избаловал мальчика.
— Нет, по-моему, его невозможно избаловать.
— Я не хочу этого делать, Пелей.
Он склонил голову набок и нахмурился.
— Глупо погонять мертвую лошадь, но, может, ты хотя бы взглянешь на мальчиков? Возможно, ты изменишь решение.
— Нет, даже если увижу еще одного Геракла или Пелея, мой господин. Но я взгляну на них, если ты того желаешь.
Пелей повернулся и махнул рукой двум мальчикам, стоявшим у второй колесницы. Они подошли медленно, один спрятавшись за спиной у другого; того, кто шел сзади, рассмотреть я не мог. Ничего чудесного. Мальчик, идущий первым, определенно привлекал взгляд. Но вместе с тем разочаровывал. Это и был Ахилл, желанный единственный сын? Нет, вряд ли. Это, наверно, Аякс, для Ахилла он слишком большой. Четырнадцать лет? Тринадцать? Ростом со взрослого мужа, длинные руки и плечи бугрятся мускулами. Парень был недурен, но ничего выдающегося в нем не было. Просто крупный подросток, немного курносый, с невозмутимым взглядом серых глаз, которым недоставало света истинного ума.
— Это Аякс, — с гордостью сказал Теламон. — Ему только десять, но выглядит он намного старше.
Я жестом приказал Аяксу отойти в сторону.
— Это Ахилл?
Голос мой прозвучал сдавленно.
— Да, — ответил Пелей, пытаясь казаться бесстрастным. — Он тоже большой для своих лет. Ему исполнилось шесть.
У меня пересохло в горле. Я сглотнул. Уже в таком возрасте он обладал какой-то личной магией, бессознательными чарами, которые привлекали к нему людей и пробуждали в них любовь к нему. Не такого плотного сложения, как его двоюродный брат Аякс, этот ребенок был достаточно высоким и крепким. Его манера стоять была очень спокойной для такого маленького мальчика — вес тела он перенес на одну ногу, а другую грациозно выставил немного вперед, руки свободно свисали вдоль тела без намека на неловкость. Спокойный и неосознанно царственный, он казался отлитым из золота. Волосы, как лучи Гелиоса, брови вразлет, глаза, сверкающие, как желтый хрусталь, гладкая золотистая кожа. Очень красивый, если не считать безгубого рта, похожего на прямую щелочку, душераздирающе грустный, но такой решительный, что я дрогнул. Он серьезно посмотрел на меня глазами цвета поздней зари, туманно-желтыми — глазами, полными любопытства, боли, горя, смущения и разума.
Я списал со своего счета еще семь из отпущенных мне несчетных лет, когда услышал собственный голос:
— Я приму их в ученики.
Пелей просиял, Теламон заключил меня в объятия; они не были уверены в успехе.
— Мы не задержимся, — сказал Пелей. — В повозке есть все, что мальчикам может понадобиться, наши слуги обо всем позаботятся. Старый дом еще стоит?
Я кивнул.
— Тогда слуги могут жить в нем. Я приказал им беспрекословно тебе подчиняться. Ты будешь говорить от моего имени.
Вскоре они уехали прочь.
Оставив рабов разгружать телегу, я направился к мальчикам. Аякс стоял подобно горе, флегматичный и покорный, и смотрел на меня глазами, в которых не было ни тени мысли; такому твердому черепу потребуется не один тумак, прежде чем заключенный в нем разум осознает, для чего предназначен. Ахилл все еще провожал взглядом отца, его яркие глаза наполнились непролитыми слезами. Расставание было для него болезненным.
— Пойдемте со мной, молодые люди. Я покажу вам ваш новый дом.
Они молча последовали за мной в пещеру, где я показал им, насколько удобным может быть такое жилище, пусть и странное на первый взгляд. Спать им предстояло на мягких меховых шкурах, учиться — в специально отведенной части главного зала. Потом я привел их к краю пропасти и уселся в свое кресло, оставив их стоять по сторонам.
— Не терпится приступить к наукам?
Мой вопрос предназначался скорее Ахиллу, нежели Аяксу.
— Да, мой господин, — вежливо ответил Ахилл; по крайней мере, отец научил его манерам.
— Меня зовут Хирон. Так и обращайся ко мне.
— Да, Хирон. Отец говорит, я должен радоваться.
Я повернулся к Аяксу:
— На столе в пещере лежит лира. Принеси мне ее — и смотри не урони.
Громадный недоросль посмотрел на меня без всякой обиды.
— Я никогда ничего не роняю, — буднично заметил он.
Мои брови поползли вверх; я уже готов был весело ему подмигнуть, но не увидел в серых глазах сына Теламона ответной искры. Вместо этого он в точности выполнил то, что ему было велено, как хороший солдат, который повинуется приказам, не задавая вопросов. Мне подумалось, это было бы лучшее, что я мог бы сделать для Аякса. Сделать из него солдата, совершенного по силе и выносливости. В глазах же Ахилла мое веселье отразилось, как в зеркале.
— Аякс всегда делает то, что ему приказали, — сказал он твердым, хорошо поставленным, приятным голосом, услаждавшим мне слух. Потом он протянул руку и указал на город далеко внизу. — Это Иолк?
— Да.
— Тогда там, на холме, это, наверно, дворец? Какой маленький! Я всегда думал, что Пелион по сравнению с ним не такой уж и высокий, но отсюда он выглядит не больше обычного дома.
— Все дворцы так выглядят, если отойти от них подальше.
— Да, я вижу.
— Уже скучаешь по отцу?
— Я думал, что заплачу, но это прошло.
— Весной ты с ним увидишься, время пролетит очень быстро. Я не дам вам прохлаждаться, ведь именно праздность порождает неудовольствие, беды, дурные поступки, пустые шалости.
Он глубоко вдохнул:
— Чему я должен буду учиться, Хирон? Что мне нужно знать, чтобы стать великим царем?
— Одним словом не скажешь, Ахилл. Великий царь — это кладезь знаний. Любой царь — лучший из мужей, но великий царь понимает, что он представляет свой народ перед лицом богов.
— Тогда я быстро всего не выучу.
Вернулся Аякс с лирой в руках, осторожно следя за тем, чтобы не задеть ею о землю; этот большой инструмент, больше похожий на арфу, которая в ходу у египтян, был сделан из огромного черепахового панциря, переливающегося коричневыми и янтарными оттенками, с золотыми крючками для струн. Я положил ее к себе на колени и легонько погладил по струнам, издавшим в ответ мелодичный звук.
— Вы должны играть на лире и знать песни своего народа. Быть некультурным или невежественным — величайший грех. Вы должны изучить историю и географию мира, все чудеса природы, все сокровища под сердцем Великой матери Кибелы, которая и есть сама Земля. Я научу вас охотиться, убивать и сражаться любым оружием, а также делать его самим. Я покажу вам травы для врачевания болезней и ран и научу делать из них целебный настой, научу закреплять конечности. Великий царь возлагает больше надежд на жизнь, чем на смерть.
— А риторика? — спросил Ахилл.
— Конечно. После моих уроков вы сможете красноречием вырывать у слушателей сердца из груди, повергая их в радость или печаль. Я научу вас справедливо судить о людях, создавать законы и выполнять их. Я научу вас тому, чего ожидают от вас боги, поскольку вы — избранные. — Я улыбнулся. — И это только начало!
Потом я взял лиру, поставил ее основанием на землю и провел рукой по струнам. Всего несколько мгновений я играл, давая звукам набрать высоту, и, когда последний аккорд растворился в безмолвии, запел:
Он был один и видел в жизни своей одну неприязнь.
Богиня Гера в темном замысле простерла руки,
И задрожали златые колонны Олимпа,
Когда она, потеряв покой, за ним наблюдала.
Безжалостен был божественный гнев! Великий Зевс,
Власти своей лишенный, беспомощен был,
Пообещав славной Гере,
Что будет сын его оковы тяжкие влачить на земле.
Приспешник ее, Эврисфей, холоден и безжалостен,
Улыбаясь, считал, сколько потов сойдет с Геракла в уплату.
Ибо грехи богов искупают их дети,
Ведь не пристало богам снисходить до расплаты.
Этим и отличаются люди
От богов, которые заставляют их страдать вместо себя.
Незаконнорожденный сын, которому было отказано
в капле божественной крови,
Геракл взял на себя цену страсти.
В муках и унижении платил он выкуп,
А Гера смеялась, видя слезы могучего Зевса…
Это была песнь о Геракле, столько лет избегавшем верной смерти, и во время пения я наблюдал за обоими. Аякс слушал внимательно; Ахилл напрягся всем телом, нагнулся вперед, положив подбородок на руки и опершись локтями о подлокотник моего кресла, глаза на расстоянии ладони от моего лица. Когда я выпустил лиру, он уронил руки и вздохнул, обессиленный.
Так все началось, и так все продолжалось, пока годы шли своим чередом. Ахилл во всем держал первенство, в то время как Аякс прилежно корпел над своими задачами. Но сын Теламона не был глупцом. Он обладал мужеством и упорством, которым позавидовал бы любой могущественный царь, и ему всегда удавалось держаться на должном уровне. Но моим любимцем, моей радостью был Ахилл. Что бы я ни говорил ему, он откладывал это у себя в уме с ревнивой тщательностью, чтобы использовать, когда станет великим царем, — так он говорил, улыбаясь. Ему нравились науки, и он преуспел во всех, не важно, требовалось ли от него приложить руки или голову. У меня до сих пор остались вылепленные им глиняные миски и маленькие рисунки.
Но как бы хорошо ему ни давалась учеба, Ахилл был рожден для действия, войны и великих подвигов. Даже в физическом развитии обошел он своего двоюродного брата, потому что был быстр, как молния, и хватался за оружие с жадностью, сродни той, с которой иные женщины бросаются к ларцу с самоцветами. Он метал копье точно в цель, и я не мог уследить за его мечом, стоило ему вытащить тот из ножен. Был слышен только свист воздуха и звуки тупых и острых ударов. О да, он был рожден, чтобы командовать. Он понимал искусство войны без всяких усилий, инстинктивно. Прирожденный охотник, он часто возвращался в пещеру, волоча за собой дикого вепря, слишком тяжелого, чтобы взвалить на плечи, мог загнать оленя. Только однажды я увидел, как отвернулась от него удача, когда, на полном ходу преследуя зверя, он рухнул на землю с такой силой, что прошло немало времени, пока он пришел в себя. Правая нога не выдержала, как он потом объяснил.
Аякс мог вспыхнуть от ярости, но я никогда не видел, чтобы Ахилл выходил из себя. Он не был ни застенчивым, ни замкнутым, но в то же время ему были присущи внутреннее спокойствие и отстраненность. Думающий воин. Какая редкость! И все же его рот-щель говорил о том, что у его натуры есть обратная сторона, и проявлялась она только в одном: когда что-нибудь не соответствовало его представлению о совершенстве, он становился холоден и непреклонен, как северный ветер, сыплющий снегом.
Эти семь лет, когда я был их наставником, были лучшими в моей жизни, и не только благодаря Ахиллу, но и Аяксу тоже. Так велика была разница между двоюродными братьями и так велики их совершенства, что задача выковать из них мужей наполнилась для меня любовью. Из всех учеников лучшим для меня был Ахилл. Когда он покинул меня насовсем, я плакал, и на долгие луны моя воля к жизни стала для меня гнусом не менее ненавистным, чем тот, который терзал Ио. Прошло много времени, прежде чем я смог сесть в свое кресло и посмотреть вдаль, на сияющие позолотой крыши дворца, без того, чтобы глаза мои не застлала влажная пелена, отчего позолота и черепица сливались друг с другом подобно металлам в плавильном тигле.
