Глава одиннадцатая,
рассказанная Ахиллом

В дождь и холод я каждый день тренировал своих воинов, согревая их тяжелой работой. Может, другие командиры и давали своим войскам слабину, но мирмидоняне знали, что я не таков. Они получали удовольствие от условий, в которых живут, любили жесткую дисциплину и наслаждались чувством превосходства над другими воинами; они понимали, что знают толк в военном деле.

Я никогда не давал себе труда заглянуть в ставку верховного царя, считая это бессмысленным. И когда на небе засияла вторая полная луна, мы все решили, что похода на Трою не будет. И просто ждали команды идти домой.

В первую ночь полнолуния Патрокл отправился провести вечер с Аяксом, Тевкром и Малым Аяксом. Меня звали, но я предпочел никуда не выходить — у меня не было настроения заниматься глупостями, когда нашему предприятию угрожал такой постыдный конец. Я немного поиграл на лире и попел, а потом погрузился в бездействие.

Шум от того, что кто-то пытается войти в шатер, заставил меня поднять голову. Я увидел женщину, которая стояла, приподняв клапан, у входа. Она была закутана в мокрый гиматий, от которого шел пар. Я ошарашенно уставился на нее, не веря своим глазам. Она шагнула внутрь, задернула занавес над входом, откинула наброшенный на голову гиматий и встряхнула волосами, чтобы освободить их от особенно крупных дождевых капель.

— Ахилл! — воскликнула она, с глазами сияющими, как прозрачный коричневый янтарь. — Я видела тебя в Микенах, когда подглядывала в дверь за троном отца. О, я так счастлива!

К этому времени я уже стоял, разинув рот от изумления.

Ей было не больше пятнадцати-шестнадцати лет, это я заметил прежде, чем она сняла гиматий, открыв моим глазам кожу, похожую на молочного цвета мрамор с голубыми прожилками вен, и налитую грудь. Рот у нее был бледно-розовый, с красивым изгибом, волосы — цвета сердца огня. Ее невероятная живость заставляла воздух вокруг звенеть, лицо ее смеялось, а за нежной юностью угадывалась скрытая сила.

— Моей матери не пришлось меня уговаривать, — снова затараторила она, заметив, что я молчу. — Я не смогла ждать до завтра, чтобы сказать тебе, как я счастлива! Ифигения с радостью станет твоей женой!

Я подпрыгнул. Ифигения! Единственная Ифигения, о которой я слышал, была дочерью Агамемнона и Клитемнестры! Но о чем она болтает? С кем она могла меня спутать? Я продолжал глазеть на нее, словно неуклюжий дурак, лишенный дара речи.

Мое молчание и изумление, написанное на моей физиономии, в конце концов изменили выражение ее лица с сияющего от радости на неуверенное.

— Что ты делаешь в Авлиде? — выдавил я.

И тут в шатер вошел Патрокл, увидел нас и остановился.

— Гостья, Ахилл? — Его глаза блеснули. — Тогда я пойду.

Я быстро преградил ему путь и схватил его за локоть.

— Патрокл, она говорит, якобы она — Ифигения! — прошептал я. — Должно быть, это дочь Агамемнона! И по ее словам, она уверена, будто я послал за ней в Микены и просил у ее матери согласия на наш брак!

Его веселость пропала.

— О боги! Это что, заговор, чтобы возвести на тебя напраслину? Или они проверяют, можно ли на тебя рассчитывать?

— Не знаю.

— Мы отправим ее обратно к отцу?

Немного успокоившись, я задумался.

— Нет. Очевидно, она убежала тайком, чтобы увидеться со мной, и никто не знает, что она здесь. Лучше я задержу ее, а ты попытайся подобраться поближе к Агамемнону и выяснить, в чем тут дело. Поторопись.

Он исчез.

— Сядь, моя госпожа, — обратился я к своей гостье, тоже усаживаясь в кресло. — Хочешь воды? Может, чего-нибудь сладкого?

В следующее мгновение она оказалась у меня на коленях, обвила руки вокруг моей шеи и с легким вздохом прислонила голову к моему плечу. Я был готов сбросить ее на пол, но взглянул на ее перепутавшиеся кудри и передумал. Она была ребенком, и она была влюблена в меня. По сравнению с ней я был немыслимо стар, и для меня это было новое ощущение. Прошло полгода с тех пор, как я в последний раз виделся с Деидамией, но эта девушка будила во мне совсем иные чувства. Моя ленивая, самодовольная жена была на семь лет старше меня, и инициатива в ухаживании принадлежала ей. Для тринадцатилетнего подростка, только открывающего для себя функции тела, связанные с полом, это было изумительно. Теперь же я поймал себя на мысли, какие чувства вызовет во мне Деидамия, когда я закаленным в боях мужем вернусь из Трои. Мне было очень приятно держать Ифигению на коленях, вдыхать не духи, а сладкий, естественный аромат юности.

Улыбающаяся и довольная, она подняла голову, чтобы взглянуть на меня, и снова опустила ее мне на плечо. Я почувствовал, как ее губы ласкают мне горло, а ее грудь, прижатая к моей, жгла, словно раскаленным огнем. Патрокл, Патрокл, поторопись! Потом она сказала что-то, чего я не расслышал; я запустил руку в ее густые огненные волосы и запрокинул ей голову, чтобы увидеть ее дивное лицо.

— Что ты сказала?

Она покраснела.

— Я только спросила, не поцелуешь ли ты меня.

Я поморщился.

— Нет. Посмотри на мой рот, Ифигения. Он не создан для этого. Мои губы не могут ощутить вкус поцелуя.

— Тогда я сама буду тебя целовать.

Такое заявление должно было бы заставить меня оттолкнуть ее, но я не смог. Вместо этого я позволил ее губам, мягким, словно лебяжий пух, бродить по моему лицу, прижиматься к моим закрытым векам, щекотать основание шеи, где нервы подходят так близко, что заставляют сердце мужчины стучать, словно молот. Страстно желая обнять ее и прижать к себе так, чтобы у нее перехватило дыхание, я заставил себя отпустить ее и сурово посмотрел ей в глаза.

— Ифигения, хватит. Сиди спокойно. — Мне удалось усмирить ее и дождаться возвращения Патрокла.

Он остановился на пороге, насмешливо глядя на меня.

Я разомкнул ее руки, обнимавшие меня, и поднял их кверху, не зная, смеяться мне или сердиться. Патрокл никогда надо мной не смеялся. Потом я дотронулся до ее щеки и пересадил ее с моих колен в кресло. Насмешливое выражение сошло с лица Патрокла, теперь он казался мрачным и очень разгневанным. Но он не сказал ни слова, пока не убедился, что она нас не услышит.

— Ахилл, они состряпали неплохой заговор.

— Я так и думал. Что за заговор?

— Мне повезло. Агамемнон беседовал с Калхантом в своем шатре с глазу на глаз. Я тихонько улегся с подветренной стороны и сумел услышать большую часть того, о чем они говорили. — Он содрогнулся и вздохнул. — Ахилл, они использовали твое имя, чтобы выманить это дитя у ее матери! Чтобы привезти девушку в Авлиду, они сказали Клитемнестре, будто ты хочешь жениться на Ифигении до отплытия. Завтра ее принесут в жертву Артемиде, чтобы искупить какой-то проступок Агамемнона перед богиней.

Гнев испытывает всякий мужчина, хотя одним его доводится испытывать в большей степени, нежели другим. Я никогда не считал себя слишком подверженным гневу, но сейчас он просто захлестнул меня — великий гнев, стирающий чувства, мораль, принципы, благопристойность. Должно быть, боги на Олимпе ужаснулись. Мой рот растянулся в хищном оскале, обнажившем зубы, я дрожал, словно мной опять овладел морок, и я бы тотчас же вышел под дождь, чтобы зарубить Агамемнона со жрецом своей секирой, если бы Патрокл не схватил меня за руки с силой, которой я от него не ожидал.

— Ахилл, подумай! — прошептал он. — Подумай! Какой прок их убивать? Ее кровь необходима для того, чтобы флот мог отплыть! Из того, что было сказано между Агамемноном и Калхантом, мне стало ясно: верховного царя вынудили пойти на это!

Я сжал кулаки с такой силой, что разомкнул его захват.

— И поэтому ты предлагаешь мне стоять в стороне и радоваться? Они использовали мое имя, чтобы совершить преступление, которое запрещают новые боги! Это варварство! Это оскверняет воздух, которым мы дышим! И они использовали мое имя! — Я встряхнул его так, что у него застучали зубы. — Посмотри на нее, Патрокл! Ты сможешь стоять рядом и смотреть, как ее приносят в жертву, словно овцу?

— Нет, ты не понял меня! — торопливо возразил он. — Я только хотел сказать, что нам нужно подумать об этом трезво, а не в ослеплении гнева! Ахилл, подумай! Подумай!

Я пытался. Изо всех сил. Демон безумия бурлил во мне с такой яростью, что победа над ним почти стоила мне жизни. С посеревшим лицом я приходил в себя, и ко мне возвращалась способность логически мыслить. Обмануть их! Должен быть способ обмануть их! Я взял его руки в свои.

— Патрокл, ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу?

— Все, что угодно.

— Тогда ступай и отыщи Автомедонта и Алкимеда. Они — мирмидоняне, и мы можем доверять им в любом деле. Скажи Алкимеду, что он должен найти молодого оленя и выкрасить его рога золотом. Он должен найти животное к утру! Полностью доверься Автомедонту. Завтра вы оба должны спрятаться за алтарем до того, как начнется жертвоприношение. Оленя держи при себе на золотой цепи. Калхант в своих ритуалах использует очень много дыма. Когда Ифигения будет лежать на алтаре и все окутается дымом — жрец не посмеет перерезать ей горло на глазах у отца, — хватайте девушку и кладите на ее место оленя. Конечно, Калхант все поймет, но Калхант хочет жить. Он ничего не скажет, только объявит о том, что случилось чудо.

— Да, это может сработать… Но как мы с Автомедонтом уведем ее прочь?

— За алтарем есть маленький шалаш, где они держат жертвы. Спрячьте ее там, пока все не разойдутся. Потом приведите ко мне в шатер. Я отправлю ее назад к Клитемнестре вместе с посланием, в котором расскажу про заговор. Ты обо всем позаботишься?

— Да, Ахилл. А ты?

— Я уже долго не ходил на гадания Калханта, но завтра я приду в лагерь верховного царя как раз накануне церемонии. А теперь я отправлю ее обратно в ее шатер. Я не знаю, как ей удалось выбраться оттуда никем не замеченной, но очень важно, чтобы по дороге обратно ее тоже никто не увидел. Я сам ее отведу.

— Может, кто-то ее и видел.

— Нет. Они бы никогда не позволили ей провести со мной столько времени, боясь, что я успею лишить ее девственности. Артемида предпочитает невинных.

Он нахмурился.

— Ахилл, не лучше ли отправить ее к матери прямо сейчас?

— Я не могу, Патрокл. Это значит открыто порвать с Агамемноном. Если завтра все пойдет так, как мы задумали, мы отплывем до того, как Клитемнестра о чем-либо узнает.

— Значит, ты веришь, будто для того, чтобы погода улучшилась, необходима смерть Ифигении? — спросил он странным тоном.

— Нет, я думаю, погода и так улучшится через день или два. Патрокл, я не хочу открыто враждовать с Агамемноном, ты ведь понимаешь? Я хочу пойти на Трою!

— Я вижу. — Он пожал плечами. — Что ж, пора идти. Бедняга Алкимед умрет от ужаса, когда узнает, что ему нужно поймать молодого оленя! Я переночую у Алкимеда. Если я не предупрежу тебя, что наш план сорвался, можешь быть уверен, в полдень мы будем за алтарем.

— Хорошо.

Он выскользнул в дождь.

Ифигения смотрела на нас округлившимися глазами.

— Кто это был? — Она умирала от любопытства.

— Мой двоюродный брат Патрокл. С войском неприятности.

— О…

Она задумалась на мгновение, а потом сказала:

— Он очень похож на тебя, только у него глаза голубые и он меньше ростом.

— И у него есть губы.

Она фыркнула.

— Это делает его заурядным. Я люблю твой рот таким, какой он есть, Ахилл.

Я заставил ее встать.

— А теперь я должен отвести тебя обратно в твой шатер, пока тебя не хватились.

— Нет!

Она надеялась уговорить меня, поглаживая мне руку.

— Да, Ифигения.

— Мы завтра поженимся. Почему ты не позволишь мне остаться на ночь?

— Потому что ты — дочь верховного царя Микен, а дочь верховного царя Микен должна выходить замуж девственницей. Жрицы подтвердят это накануне, а потом я должен буду показать всем брачную простыню, чтобы доказать, что стал твоим мужем во всех смыслах, — твердо ответил я.

Она надула губы.

— Я не хочу уходить!

— Хочешь или нет, но придется, Ифигения. — Я взял ее лицо в ладони. — Перед тем как я отведу тебя домой, ты должна кое-что мне пообещать.

— Все, что угодно, — ответила она, сияя от счастья.

— Не говори о том, что была у меня, ни своему отцу, ни кому-то еще. Если ты скажешь, в твоей девственности усомнятся.

Она улыбнулась:

— Что ж, всего одна ночь! Я смогу это пережить. Отведи меня обратно, Ахилл.

Предупреждения от Патрокла о том, что наш план сорвался, не было. Задолго до полудня я надел свои парадные доспехи, те, которые дал мне отец, — из сокровищ царя Миноса, — и отправился к алтарю под платаном. Все выглядело как обычно, и я вздохнул с облегчением. Патрокл с Автомедонтом были на месте.

О, как изменились лица царей, когда они меня увидели! Одиссей тут же крепко схватил Агамемнона за руку, Нестор сжался между Диомедом и Менелаем, Идоменей же, последний из пришедших, выглядел испуганно и неловко. Они все знали. Кивнув в знак приветствия, я стал сбоку, словно пришел сегодня сюда по чистой случайности. Позади нас раздался звук шагов по мокрой траве; Одиссей пожал плечами, поняв, что у них уже нет времени, чтобы убедить меня уйти. Нет, мне не дано было увидеть, как работает его разум. В Одиссее открытость и нормальность свидетельствовали о хитрости. Самый опасный человек в ойкумене. Рыжеволосый и левша. Дурные знаки.

Словно из любопытства, я обернулся и увидел Ифигению, которая шла к алтарю медленно и гордо, с высоко поднятой головой; только редкое подрагивание губ выдавало ее внутренний ужас. Увидев меня, она вздрогнула, точно я ее ударил; я всмотрелся в ее глаза и понял: сейчас она лишилась последней надежды. Ее шок превратился в гнев, чувство злобное и едкое, не имевшее ничего общего с тем гневом, который я почувствовал, когда Патрокл рассказал мне про заговор. Она меня ненавидела, презирала, ее пристальный взгляд напомнил мне взгляд моей матери. А я стоял, флегматично глядя на алтарь, страстно желая, чтобы настал тот момент, когда я смогу ей все объяснить.

К Одиссею подошел Диомед. Они вдвоем поддерживали Агамемнона под руки, помогая ему стоять прямо. Его лицо было мертвенно-бледным, выжатым, словно лимон. Калхант пальцем в спину подтолкнул Ифигению вперед. Цепей на ней не было. Могу представить, с каким презрением она их отвергла, — она была дочерью Агамемнона и Клитемнестры, чья гордость была известна всем.

У подножия алтаря она обернулась, чтобы взглянуть на нас глазами, сверкающими презрением, потом поднялась по ступеням и быстро улеглась на жертвенник, сцепив руки под грудью, — ее профиль четко вырисовывался на фоне серого вздымающегося моря. С утра не выпало ни капли дождя — ее мраморное ложе было сухим.

Калхант бросил разные порошки в пламя, горевшее в трех треножниках, расставленных вокруг алтаря; заклубился зеленый и желтый дым, пропитавший все вокруг мерзкой серной вонью. Размахивая длинным, украшенным драгоценными камнями ножом, Калхант кидался из стороны в сторону, словно огромная, безумная летучая мышь. Когда его рука поднялась вверх, сверкнув лезвием ножа, я остался на месте, охваченный ужасом, но завороженный зрелищем. Лезвие блеснуло, опускаясь, клубы дыма скопились вокруг жреца, скрыв его из виду. Кто-то вскрикнул, — это был резкий вопль отчаяния, замерший при стуке металла о камень. Мы стояли как статуи. Потом налетел порыв ветра и со свистом унес дым прочь. Ифигения неподвижно лежала на алтаре, ее кровь бежала по выдолбленному в камне каналу, стекая в огромную золотую чашу в руках Калханта.

Агамемнона вырвало. Даже Одиссей зажал рот рукой. Но я не мог смотреть ни на кого, кроме Ифигении, превратившейся в тленный прах; рот мой был открыт в долгом мучительном стоне. Мои вены наполнились безумием. Я бросился вперед с мечом в руке; если бы не Одиссей с Диомедом, поддерживавшие Агамемнона, я бы отсек ему голову, — он висел между ними, с его ухоженной бороды стекала блевотина. Они бросили его, словно мешок, чтобы схватить меня, отчаянно стараясь вырвать у меня меч, но я раскидал их в стороны, словно кукол. Идоменей с Менелаем бросились к ним на помощь, даже старик Нестор вступил в драку. Впятером они повалили меня наземь, и мое лицо оказалось в паре ладоней от лица Агамемнона, — я осыпал его проклятиями, пока мой голос не превратился в визг. Внезапно силы оставили меня, и я разрыдался. Тогда они оторвали мои пальцы от эфеса меча и подняли нас обоих на ноги.

— Агамемнон, ты воспользовался моим именем, чтобы совершить эту подлость, — проговорил я сквозь слезы: ярость ушла, ненависть осталась. — В угоду своей гордыне ты позволил принести в жертву собственную дочь. С этого дня и навеки ты для меня значишь не больше, чем самый последний раб. Ты ничем не лучше меня. Но я еще хуже. Если бы не мое честолюбие, я смог бы этому помешать. Но вот что я скажу тебе, верховный царь! Я отправлю послание Клитемнестре, в котором расскажу обо всем, что здесь произошло. Я не пощажу никого, ни тебя, ни других, и еще меньше — самого себя. Наша честь запятнана так, что ее не отмыть. Мы прокляты.

— Я пытался этому помешать, — без выражения проговорил он. — Я отправил гонца к Клитемнестре, чтобы предупредить ее, но он был убит. Я пытался, я пытался… Шестнадцать лет я пытался предотвратить этот день. Вини во всем богов. Они провели нас всех.

Я плюнул ему под ноги.

— Не вини богов в собственных грехах, верховный царь! Наша слабость всему виной. Потому что мы — смертны.

Кое-как я добрел до своего шатра. Первое, что я увидел, было кресло, в котором она сидела у меня на коленях. В другом кресле сидел Патрокл, заливаясь слезами. Услышав, как я вошел, он поднял меч, лежавший на ковре у его ног, и опустился передо мной на колени, вытянув меч вперед.

— Что это значит? — спросил я, не зная, как пережить боль.

Приставив острие себе к горлу, он протянул мне рукоятку.

— Убей меня! Я подвел тебя, Ахилл. Я уронил твою честь.

— Я сам себя подвел, Патрокл. Я сам уронил свою честь.

— Убей меня! — умолял он.

Я взглянул на меч и отбросил его в сторону.

— Нет!

— Я заслуживаю смерти!

— Мы все заслуживаем смерти, но нас ждет другая судьба.

Мои пальцы путались в пряжках кирасы. Он принялся помогать мне — привычки неискоренимы, даже в страдании.

— Это я виноват, Патрокл. Моя гордыня и честолюбие! Как я мог оставить ее судьбу висеть на таких тонких, непрочных нитях? Я готов был ее полюбить, я бы с радостью женился на ней. В разводе с Деидамией не было бы ничего постыдного — мой отец с Ликомедом устроили наш брак по хитрому расчету, чтобы уберечь меня от неприятностей. Ты предложил мне сразу же отправить Ифигению к матери, и это был дельный совет. Я отказался, ибо побоялся подвергнуть риску свое положение в армии. Я послушался гордыни и честолюбия, и я проиграл.

Доспехи были сняты. Патрокл принялся укладывать их в специальный ларь. Всегда ведет себя как слуга.

— Так что же случилось? — спросил я, когда он налил нам вина.

— Все шло хорошо. — Он сел напротив меня. — Мы поймали оленя.

Его глаза потемнели и наполнились слезами.

— Но я решил не делить славу с Автомедонтом. Я хотел один получить всю твою благодарность. Поэтому я взял оленя и спрятался за алтарем в одиночку. А потом эта тварь заволновалась и начала мычать. Я забыл его одурманить! Вдвоем с Автомедонтом мы бы с ним справились. Но в одиночку это было невозможно. Калхант нашел меня. Ахилл, он — настоящий воин! Одно мгновение я смотрел на него, а в следующее он схватил чашу и ударил меня. Когда я пришел в себя, я был связан по рукам и ногам, с кляпом во рту. Вот почему я молю тебя убить меня. Если бы я взял с собой Автомедонта, все вышло бы так, как мы запланировали.

— Убить тебя, Патрокл, — значит убить себя тоже. Слишком просто. Только оставаясь в живых, мы можем понести наказание. Мертвыми мы не почувствуем ничего, мы станем тенями, которые не знают ни радости, ни боли. Это не расплата.

Он сглотнул и кивнул:

— Да, понимаю. Пока я жив, мне придется помнить о своей зависти. Пока жив ты, тебе придется помнить о своем честолюбии. Удел намного хуже смерти.

Но Патроклу не придется помнить ее взгляд, ее презрение. О чем она думала между тем временем, когда они открыли ей правду, и мгновением, когда нож Калханта перерезал ей горло? Что она думала обо мне, который поначалу вел себя как ее возлюбленный, а потом бессердечно ее покинул? Ее тень будет преследовать меня до конца моей жизни. Что ж, тогда — в молодости и славе! Пусть моя жизнь закончится в молодости и славе.

— Когда мы возвращаемся в Иолк?

— В Иолк? Нет! Мы плывем в Трою.

— После этого?

— Троя — часть моего наказания. И Троя значит, что мне не придется смотреть в лицо отцу, ибо я этого не переживу. Что бы он подумал обо мне, если бы узнал? Да уберегут его от этого боги!