7

Наступил понедельник, 22 июня. Майк Барретт сидел за столом защиты и с нетерпением ждал открытия процесса. Нервы его были напряжены до предела.

Он оглянулся и посмотрел на круглые часы, висящие высоко над входом в комнату окружного суда Лос-Анджелеса. Часовая стрелка миновала девятку, а минутная только что прошла четверку. Было двадцать две минуты десятого.

Через восемь минут судебный пристав торжественно объявит заседание суда открытым, и начнется долгожданная битва.

Барретт окинул взглядом битком набитый зал. Мест для всех желающих не хватило, поэтому пришлось принести много стульев и расставить их вдоль стен рядом с окнами, закрытыми шторами цвета какао. То там, то здесь Барретт замечал знакомые лица: Филипп Сэнфорд, Ирвин Блэйр, Мэгги Рассел (чей взгляд ему не удалось поймать), но большинство зрителей были незнакомыми людьми, которые пришли сюда из любопытства. Этих людей окружной прокурор будет защищать от безнравственности, а он, Барретт, — от глухоты, слепоты и немоты.

Все желающие в зал не попали.

Когда он, Эйб Зелкин, Лео Кимура, Бен Фремонт и Донна Новик сорок пять минут назад поднялись на восьмой этаж Дворца правосудия, Кимура и Донна несли толстые набитые бумагами портфели и картонную коробку. Барретта поразила огромная шумная толпа в коридоре. Он подумал, что не меньше трехсот человек хотели бы попасть в зал суда, но только трети удалось это сделать.

Он вспомнил, как в просторном зале перед комнатой, где должен был состояться суд, со всех сторон начали сверкать вспышки фотоаппаратов. Один телеобозреватель узнал Бена Фремонта и попытался подтащить его к камере, чтобы взять интервью, но Фремонт, помня вчерашние наставления, молчал. Несколько газетчиков постарались загнать в угол Майка и Зелкина, засыпая градом всевозможных вопросов, но Зелкин заявил, что все необходимое защита скажет в зале суда.

Остановившись перед полицейскими, которые начали пробивать им дорогу в толпе, Барретт увидел известного телеобозревателя Мерла Рейда, с которым несколько раз встречался у Осборнов. Рейд стоял перед камерой с пачкой бумаг в руке и описывал, что творится перед залом суда.

— На восьмом этаже Дворца правосудия происходят невероятные события, — говорил он в микрофон. — Власти оказались совершенно неподготовленными. Некоторые процессы привлекают внимание всего света, потому что связаны со знаменитостями. Я имею в виду бесчисленное множество процессов, начиная с двухдневного суда над Марией, королевой Шотландии, в замке Фотерингей в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, и кончая процессом над Бруно Гауптманом в Флемингтоне, штат Нью-Джерси, которого обвинили в похищении и убийстве Чарльза А. Линдберга-младшего в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Некоторые процессы привлекают к себе всеобщее внимание, потому что связаны с громкими скандалами. Например, процесс по обвинению в супружеской измене преподобного Генри Уорда Бичера в суде Бруклина в тысяча восемьсот семьдесят пятом году. Таким же был процесс над Оскаром Уайльдом по обвинению в гомосексуализме в «Олд-Бейли» в тысяча восемьсот девяносто пятом году. Третья группа процессов привлекает широкое внимание публики из-за своей политической подоплеки. Такие процессы уже проходили в Америке: Мэри Суратт с сообщниками была осуждена в Вашингтоне за убийство президента Линкольна, процесс над Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти в суде Дэдхема в Массачусетсе. Их обвиняли в анархизме и убийстве. Такие процессы не раз происходили и в Европе. Например, Эмиль Золя был осужден в Париже за оскорбление военного министра во время защиты капитана Альфреда Дрейфуса, а кардинал Йозеф Миндзенти был осужден будапештским народным судом за попытку свержения коммунистического правительства Венгрии.

Но есть и процессы, привлекающие большое внимание во всем мире, потому что они связаны с защитой прав человека, когда попирается свобода слова и печати. Таким было дело Джона Питера Зенгера, издателя «Нью-Йорк уикли джорнал», обвиненного в клевете на тирана, королевского губернатора. Суд над ним состоялся в городской ратуше Нью-Йорка в тысяча семьсот тридцать пятом году. «Потеря свободы в целом последует вскоре за подавлением свободы печати… Все народы на земле и сейчас, и в глубокой древности, потеряв свободу слова, печати и выражения своих мыслей, тут же потеряли свободу в целом и вскоре становились рабами». Доблестная зашита его адвоката, Эндрю Гамильтона, позволила Зенгеру победить и принести американской прессе временную победу.

Но еще ни один процесс, касающийся свободы печати, начиная с суда над Зенгером, не становился таким важным, как процесс народа штата Калифорния против неизвестного продавца книг по имени Бен Фремонт, которого обвиняют в распространении непристойной продукции — подпольной книги под названием «Семь минут». Эту книгу написал американский писатель-экспатриант, умерший три десятилетия назад.

Почему этот процесс, который мог и не перешагнуть границы округа или штата, поскольку рассматривает незначительное уголовное преступление, почему этот процесс побудил к себе интерес людей не только в Соединенных Штатах, но и в Великобритании, Скандинавии, Франции, Германии, Испании, Италии, Южной Америке, Японии, короче, везде?

На этот вопрос я, как репортер, не могу дать однозначного ответа. Никто из людей, с которыми я беседовал, не сумел объяснить этот феномен. Процесс открывает решающий этап в истории цивилизованного человечества. Наступил момент, когда морали человечества грозит серьезная угроза. Через книги, периодические издания, телевидение, театры и кино свобода слова перешагнула все прежние границы дозволенности в попытке дойти до крайних рубежей искусства или уничтожить сущность дома, семьи и самого общества, существующих в каждой цивилизованной стране. Всем религиям бросается вызов, вера в Бога подтачивается теми, кто ищет либо пределы свободы, либо двухцветное определение добра и зла, нравственности и безнравственности.

Возможно, в этот самый момент церковь и государство увидели свой неизбежный крах, если удастся остановить разрушителей установившихся правил морали, наказать тех, кто, прикрываясь свободой слова, зашел чересчур далеко, провести новые границы дозволенности.

И для решающей битвы они выбрали этот большой южный калифорнийский город. Книга, послужившая причиной процесса и привлекшая к нему такое внимание во всем мире, хотя и написана мужчиной, тем не менее — чистой воды женский роман. В нем описываются мысли и чувства одной вымышленной женщины, связанные с ее половой жизнью. Поскольку во всех странах женщины — в первую очередь женщины и только во вторую — граждане, их интерес к судьбе Кэтлин, героини «Семи минут», перешел все границы. Откровенная порочность, которая, по мнению автора, царит в умах женщин, похоже, вызывает тревогу и беспокойство у мужчин. Из-за определенных очень сомнительных отрывков не только руководители католической церкви во Франции, Италии, Испании, но и протестанты в Соединенных Штатах, Великобритании, Германии пришли к единому мнению, что «Семь минут» должны быть осуждены и запрещены. Я имею в виду те места, где героиня мечтает переспать со святыми.

Кроме этих причин, могут существовать и другие, менее житейские, но более романтические причины, которые придают блеск окружающей…

Зелкин позвал заслушавшегося Майка Барретта, и тот торопливо вошел в зал суда.

Еще раз окинув взором зал, Барретт наконец поймал взгляд Мэгги Рассел и кивнул девушке. Та серьезно кивнула в ответ.

Потом Барретт быстро посмотрел на представителей прессы. Они сидели на складных стульях, потому что места не нашлось. Лица и одежда репортеров подтверждали мнение телеобозревателя, что этот процесс перерос границы штата и даже Америки и вызывал интерес во всем мире. Вот несомненно американские журналисты. Они болтали и что-то строчили в своих блокнотах. Майк знал, что приехали журналисты из Лондона, Парижа, Мюнхена, Женевы, Мехико, Барселоны, Токио.

После прессы Барретт обратил внимание на два стола из красного дерева, сдвинутые вместе. За ними восседало обвинение. Окружной прокурор Дункан пригладил пальцами гладкие белокурые волосы, потом почесал тонкий нос, потер левую скулу и прислушался к тому, что говорили ему помощники — коренастый Виктор Родригес и загорелый Пит Лукас.

За столом защиты тоже сидели три человека, но только двое из них были защитниками. Барретт, в белой сорочке и костюме из голубого дакрона, сидел ближе всех к скамье присяжных. Рядом с ним продолжал опустошать портфель грузный Эйб Зелкин. В дальнем конце сидел обвиняемый, Бен Фремонт, в своем лучшем воскресном костюме. Он рассматривал сквозь очки с металлическими дужками шесть флюоресцентных ламп, подвешенных к расписному потолку.

Барретт в последний раз окинул взглядом поле битвы, раскинувшееся перед ним. Справа, за столом обвинения, стоял судебный пристав, седой широкоплечий мужчина, который отвечал за порядок в зале и был нянькой двенадцати присяжным заседателям. Он послушал, что говорят репортеры, потом отошел и занял место за своим маленьким столом.

Барретт посмотрел через головы представителей обвинения на большой стол с откидной крышкой, за которой почти не было видно худого, похожего на жирафа, секретаря суда. В прошлую пятницу в присутствии судьи и зрителей он привел к присяге присяжных, напомнив, что «они должны беспристрастно и справедливо рассмотреть дело». Скоро он начнет вести свои записи, приводить к присяге свидетелей, принимать и нумеровать вещественные доказательства.

Посреди зала на невысоком помосте стоял величественный стол судьи — с микрофоном, блокнотом, карандашами, графином с водой, молотком и восемью томами уголовного законодательства Калифорнии. За кожаным стулом с высокой спинкой находилась дверь, закрытая драповыми шторами. По обеим сторонам двери стояли флаги — американский и калифорнийский.

Перед столом судьи, между Барреттом и свидетельским местом, на вращающемся стуле сидел стенографист Элвин Коэн, который должен был протоколировать происходящее в зале. Сейчас Коэн преклонил колено и прикручивал треножник к стенографической пишущей машинке. Он был похож на молодого профессора, потерявшего запонку.

За стенографистом располагалось свидетельское место: стул на возвышении и микрофон. К нему вели несколько ступенек. Барретт угрюмо посмотрел на него, вспомнив, что свидетели были их слабым местом. Потом повернулся на вращающемся стуле и посмотрел на низкую перегородку всего в нескольких футах от себя. За ней стояла, пока пустая, длинная скамья присяжных.

Барретт вспомнил вчерашнее утро, когда Зелкин рассказывал о жюри.

Зелкин очень ответственно подошел к отбору присяжных из числа кандидатов, которых уже назвал окружной прокурор. Он обращал внимание не только на профессию или образ жизни каждого, не только на высказывания и пристрастия, но даже на то, как они вели себя, как говорили, на газеты или журналы, которые держали под мышкой, короче, на все. Он так тщательно подошел к подбору присяжных, потому что процесс посвящался непристойности и цензуре, и чрезвычайно важно было знать привычки присяжных и даже читательские вкусы.

Зелкин считал, что из двенадцати присяжных по крайней мере пять могли с сочувствием отнестись к доводам защиты, а от остальных семерых требовалось только беспристрастие. По мнению Зелкина, они выбрали хорошее жюри, но Барретт не сомневался, что Дункан тоже уверен в благосклонности присяжных.

Вновь взглянув на свидетельское место, Майк Барретт вспомнил, что всю субботу они встречались в конторе со свидетелями, разрабатывали планы допросов, пытались предугадать вопросы обвинения, короче, готовились к процессу. В субботу защита получила очередной удар. Кимура привез из международного аэропорта свидетеля, на которого они возлагали большие надежды. Это был да Векки, художник из Флоренции. Он встретился с Джадвеем в Париже в 1935 году и утверждал, что однажды создал портрет писателя. Да Векки был пожилым итальянцем с бегающими глазками римского карманника. Барретт молил Бога, чтобы их свидетель обладал внешностью Тициана или Капраччио, но вместо этого они получили болтливого башмачника из Старого Света.

Да Векки, как выяснилось, трижды встречался с Джадвеем, хотя память нередко подводила художника, он запомнил несколько замечаний Джадвея, которые тот сделал во время работы над портретом и которые говорили о честности Джадвея. Во время одной из трех встреч да Векки и нарисовал портрет писателя. В кабинете Зелкина да Векки начал разворачивать портрет. Для Барретта это был таинственный миг посвящения, когда он должен был впервые увидеть истинного обвиняемого. Да Векки откинул ткань, и сердце у Барретта защемило. Портрет представлял собой нагромождение кубов, конусов, квадратов, перпендикуляров и горизонтальных линий синего, желтого, алого и коричневого цветов. Если на нем и можно было разглядеть человеческое лицо, то оно скорее напоминало голову кентавра, собранную из детских кубиков. От картины, как и от самого да Векки, не было никакого толку. Барретт вновь тяжело вздохнул: нищие не выбирают. Да Векки выступит свидетелем защиты.

Майк Барретт бросил косой взгляд на своего оппонента. Окружной прокурор смотрел на зрителей, кому-то помахал рукой. Интересно, подумал Майк, как Дункан провел воскресенье? Несомненно, с Кристианом Леру, осквернителем Джадвея, и, возможно, с Джерри Гриффитом. Конечно, Мэгги должна была знать, виделся ли прокурор с Джерри или нет, но Майк не спросил ее. Он позавидовал богатству противника на свидетелей и вновь повернулся, чтобы взглянуть на часы.

Половина десятого.

В зале дважды прозвенел звонок. Коренастый пристав вскочил и торопливо направился к двери, ведущей в комнату присяжных. Шум начал стихать.

В зал суда гуськом вошли двенадцать присяжных заседателей: восемь мужчин и четыре женщины. Когда они начали рассаживаться, Эйб Зелкин потянул Барретта за рукав и прошептал ему на ухо, сложив руку ковшиком:

— Посмотри на тех пятерых, о которых я тебе говорил. Номер два, женщина, похожа на Мао Цзедуна, должна нам сочувствовать. Номер три, банкир, вылитый дядя Сэм, тоже должен помочь. Номер семь, девушка, которая похожа на Грету Гарбо, очень холодна. Номер десять, учитель, смахивает на Джо Луиса. И номер двенадцать, старшина жюри, двойник Альберта Швейцера. Его зовут Ричардсон, видный архитектор. Всех разглядел?

— Да, — кивнул Барретт.

Его взгляд скользнул по присяжным, и он задал себе старинный шекспировский вопрос «Хорошие ли вы люди? Справедливые ли?»

Присяжные расселись по местам, и пристав обратился к зрителям:

— Прошу всех встать. В этом помещении находится флаг нашей страны, который защищает свободу и правосудие для всех.

Барретт поднялся вместе с остальными. Шторы за стулом судьи раздвинулись, и Натаниэл Апшо вошел в зал суда. Держа в одной руке черную судейскую мантию, он подошел к своему стулу. Апшо был человеком впечатляющей наружности: жесткие седые волосы, проницательный взгляд, мешки под глазами, суровое и уверенное продолговатое морщинистое лицо. Он чем-то напоминал лорда Главного судью со старинной пивной кружки. Апшо слегка наклонился и оперся костяшками пальцев о стол. Он стоял и ждал, когда пристав закончит.

— Открывается заседание Верховного суда штата Калифорния, округ Лос-Анджелес, — торжественно объявил пристав. — Председательствует достопочтенный Натаниэл Апшо. Садитесь, пожалуйста.

В зале послышался шум, и все расселись по местам. Барретт скрестил пальцы на удачу. Грудь словно сжала чья-то невидимая рука, к горлу подступил комок.

Судья Апшо сел и один раз ударил молотком.

Он посмотрел на судебного стенографиста, пальцы которого порхали над клавишами, и сказал в микрофон звонким и глубоким голосом, долетающим во все уголки зала:

— Народ штата Калифорния против Бена Фремонта: Народ представляет мистер Элмо Дункан, ответчика — защитник, мистер Майк Барретт. Присяжные заседатели заняли свои места.

Судья Апшо повернулся к столу обвинения и через несколько секунд заговорил вновь:

— Вы будете произносить свою вступительную речь, мистер Дункан?

Окружной прокурор быстро вскочил на ноги.

— Да, ваша честь. Я хотел бы сейчас произнести свою вступительную речь.

— Начинайте.

Элмо Дункан быстро пересек зал. Проходя мимо стола защиты, он продолжал смотреть прямо перед собой. Дойдя до скамьи присяжных, прокурор взялся за низкую ограду, коротко кивнул присяжным и натянуто улыбнулся. Потом сделал шаг назад, сложил руки на груди и заговорил надтреснутым голосом:

— Леди и джентльмены, вам известно, что для ознакомления с делом представители народа и обвиняемого имеют право произнести вступительные речи. Основная их задача — показать в общих чертах цели обвинения и защиты. Содержание вступительной речи должно ограничиваться фактами, которые мы намерены представить. Мы не имеем права защищать свои интересы. Если короче, то, как заметил один человек, вступительную речь можно сравнить с «оглавлением книги, чтобы можно было раскрыть главу и узнать, о чем она».

Итак, в нашей вступительной речи я не стану представлять доказательства. Это я сделаю позже с помощью свидетелей обвинения, — Дункан показал на свидетельское место, — которые с этого места будут под присягой говорить правду и только правду. Они понимают, что могут быть привлечены к ответственности за лжесвидетельство, если хоть на йоту попытаются отойти от правды. Они должны излагать факты и только факты. Обычно показания свидетелей в уголовных делах ограничиваются тем, что они видели своими собственными глазами, слышали собственными ушами, обоняли и осязали… короче, всем тем, что они познали через свои физические ощущения. И лишь в исключительных случаях свидетелям разрешают давать показания, основанные на слухах или чужих словах. Обычно при разборе уголовных дел собственные оценки или выводы свидетелей не приветствуются. Однако в деле против непристойности, какое придется разбирать вам, надеюсь, суд сделает исключение из этого правила. Когда приходится решать, считать ли литературное произведение непристойным, не обойтись без личных мнений экспертов. Помните об этом, леди и джентльмены, присяжные заседатели, пока я буду вкратце излагать содержание обвинения народа.

Голос окружного прокурора постепенно становился все ровнее и непринужденнее. Барретту показалось, что он использовал эти первые минуты не только для того, чтобы объяснить выдвигаемое обвинение, а для того, чтобы успокоиться.

Дункан продолжал, теперь уже более уверенно:

— Мы собрались здесь, потому что мы, адвокаты народа, обвиняем ответчика, Бена Фремонта, книготорговца, в нарушении второго пункта триста одиннадцатой статьи уголовного кодекса штата Калифорния. Нам во время процесса не раз придется вспоминать этот пункт. Он гласит: «Каждый человек, который сознательно присылает или привозит в этот штат на продажу или для распространения, или печатает, издает, выставляет, раздает или предлагает в этом штате любой непристойный материал, совершает уголовное преступление».

И я могу от себя добавить, что, если человек будет вторично признан виновным в распространении непристойных материалов, — его обвинят не в правонарушении, а в серьезном уголовном преступлении.

После этих слов Бен Фремонт заерзал, и Майк Барретт решил заявить протест.

— Протестую, ваша честь, — крикнул Барретт, вскакивая со стула. — Обвинение не ограничивается простой констатацией факта, а приводит доказательства против ответчика.

— Протест принят, — кивнул Натаниэл Апшо и обратился к окружному прокурору: — Мистер Дункан, вы выходите за рамки вступительной речи.

— Спасибо, ваша честь, — прокурор почтительно улыбнулся судье. — Извините. — Он с улыбкой повернулся к присяжным: — Боюсь, я увлекся.

Сев, Барретт услышал шепот Зелкина:

— Но наш очаровашка успел подчеркнуть, что Фремонт обвиняется второй раз. Надеюсь, ты достойно ответишь ему.

— Не беспокойся, — ответил Барретт, не сводя глаз с окружного прокурора.

Дункан продолжал:

— Суть статьи Уголовного кодекса, которую, по нашему мнению, нарушил ответчик, заключается в одном слове — «непристойность». В отношении этого слова Уголовный кодекс дает в подпункте следующее определение. «Непристойность для среднего человека, отвечающего современным стандартам, означает возбуждение похоти, то есть постыдного и грязного интереса к обнаженному телу, сексу или выделениям, выход за рамки приличий в описании подобных явлений и отсутствие какой-либо общественной значимости». Слова «непристойный» или «похотливый» мы будем часто слышать во время этого процесса. Вы только что услышали юридическое определение. Сейчас я остановлюсь на словарных определениях. Например, в Оксфордском словаре английского языка и в других словарях слово «непристойный» означает что-то отвратительное, бесстыдное и неприличное. А слово «похоть» — грубое половое влечение. Штат считает, что книга под названием «Семь минут» Дж Дж Джадвея является трудом непристойного содержания и, следовательно, должна преследоваться по закону, а поскольку ответчик, Бен Фремонт, распространял «Семь минут», зная их содержание, значит, он виновен в совершении преступления. Мы докажем, что ответчик трижды нарушил закон. Во-первых, мы докажем, что Бен Фремонт как книготорговец распространял в этом округе книгу под названием «Семь минут». Во-вторых, мы докажем, что ответчик действовал, заведомо зная о последствиях. То есть мы докажем, что Бен Фремонт распространял непристойную книгу, прекрасно зная о ее содержании. В качестве доказательства этого мы предоставим показания помощников шерифа округа Лос-Анджелес, которые, переодевшись в штатское, купили «Семь минут» у ответчика. Мы предоставим магнитофонную запись беседы полицейских с Беном Фремонтом, из которой ясно, что ответчик знал содержание книги и полностью согласен с тем, что оно непристойное. В-третьих, мы неопровержимо докажем, что для нормальных мужчин или женщин, отвечающих современным стандартам общества, «Семь минут» являются непристойной книгой, содержание которой полностью попадает под определение словом «непристойность», и что эта книга не имеет никакой общественной ценности. Для доказательства этого мы представим разнообразные свидетельские показания. В одну категорию свидетелей обвинения будут входить специалисты в области литературы и люди, знакомые с автором «Семи минут», которые подтвердят, что данная книга непристойна, написана ради денег и начисто лишена художественных достоинств и общественной ценности. Эти специалисты также покажут, что автор написал книгу с единственной целью: пробудить в восприимчивых читателях похоть ради получения личной выгоды. В другую категорию свидетелей будут входить уважаемые жители округа Лос-Анджелес, которые подтвердят, что «Семь минут» возбуждают похотливое чувство к обнаженному телу, сексу и выделениям. Последняя категория свидетелей покажет, основываясь на личном опыте, что книга является непристойной и что возбуждение похоти у незрелых людей ведет к насилию. Позвольте мне добавить, что я не могу подробно останавливаться на прямой связи между порнографией и насилием. Высшие судебные власти в этой стране считают, что если можно доказать связь между сексуальной книгой и противоправными действиями, то такая книга должна быть запрещена. Ведь нельзя же разрешить разгуливать на свободе сумасшедшему или убийце! Штат предложит вашему вниманию доказательства такой связи. Мы предоставим специалистов в области психиатрии…

Барретт немедленно вскочил на ноги.

— Протестую, ваша честь. Представитель народа переходит границы вступительной речи.

— Протест принят, — ответил судья Апшо и обратился к окружному прокурору: — Мистер Дункан, ограничьтесь перечислением фактов, которые будут представлены обвинением, и воздержитесь от комментариев, которым место в вашей заключительной речи.

— Спасибо, ваша честь.

На лице прокурора появилось виноватое выражение. Он вновь повернулся к присяжным.

— Позвольте мне сказать, что в число наших свидетелей будут входить психиатры, которые знакомы с влиянием, оказываемым порнографией на юные умы. В число наших свидетелей войдет также, быть может, впервые в истории американского правосудия, жертва этой мерзкой литературы. Доказав все это, вернее, три пункта, которые я сейчас перечислил, мы не только докажем, что ответчик нарушил закон и заслуживает наказания в соответствии с выдвинутым обвинением, но и подтвердим вредное влияние «Семи минут», продажа которой должна быть немедленно запрещена. Да, леди и джентльмены, книгу необходимо подвергнуть цензуре. Мы намерены доказать и докажем, что цензура непристойной продукции не ограничивает права и свободы человека, так же как арест преступника не нарушает свободу личности. Мы покажем, почему запрет «Семи минут» не будет нарушением Первой поправки к конституции, гарантирующей свободу слова и печати. Леди и джентльмены, в ближайшие дни мы постараемся доказать, что книга «Семь минут» совершенно непристойна, что в ней нет никакой общественной ценности и, следовательно, она не защищена Первой поправкой. Мы покажем, что эту книгу необходимо подвергнуть цензуре. Норман Томас, кандидат на пост президента Соединенных Штатов от социалистов, борец за наши свободы, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году заявил на слушаниях в сенатском подкомитете: «На меня абсолютно не производит впечатления, как защитники… крутой порнографии обращаются к Первой поправке. Я не считаю, что Первая поправка дает людям право портить невинных детей и подростков… Я не верю, что для защиты свободы печати мы должны подвергать наших детей, которые в некотором роде являются стражами нашего общества, таким суровым испытаниям…»

Эйб Зелкин толкнул Барретта и яростно зашептал:

— Господи, Майк. Он опять предоставляет доказательства. Разве ты не…

Майк уже собрался заявить протест. Окружной прокурор на самом деле представлял доказательства, которых не должно быть во вступительной речи. От немедленного вмешательства его удержало только опасение настроить присяжных против защиты. Он прекрасно знал, что чрезмерное количество протестов тоже может выйти боком. И все же Зелкин был прав: Дункан зашел слишком далеко.

Рука Барретта взметнулась вверх, и он тут же поднялся.

— Протестую, ваша честь. Обвинение представляет доказательства.

— Протест принят, — немедленно ответил судья Апшо и сердито посмотрел на окружного прокурора. — Мистер Дункан, вы прекрасно знаете, что можно, а что нельзя говорить во вступительной речи. Я вновь убедительно прошу вас соблюдать правила.

— Спасибо, ваша честь, — поблагодарил судью Дункан. — Мне очень жаль.

Но Барретт, не сводивший глаз с оппонента, отлично видел, что Дункану вовсе не жаль. У него был вид не кающегося, а вполне довольного и уверенного в себе человека. Прокурор прекрасно понимал, что, несмотря на замечания судьи, он набрал несколько очков. Сейчас он был готов закончить свою вступительную речь.

— Леди и джентльмены, члены жюри! Представляя наши доказательства, мы покажем, что эта книга наносит серьезный вред среднему представителю нашего общества. Нас вполне устроит, если цензуру будет осуществлять именно этот средний человек, а не специалист, ученый или интеллектуал. Судья штата Нью-Йорк, который признал «Тропик Рака» Генри Миллера непристойной книгой, объяснил, что, если «произведение литературы не стимулирует похоть и нечистоплотные помыслы у маленькой группы интеллектуалов, это еще не значит, что она не является непристойной. Критерием непристойности должно служить мнение среднего члена общества». Нет, средний…

Барретт был сыт всем этим по горло. Вступительная речь прокурора наносила серьезный ущерб защите. Он привстал и поднял руку.

— Я должен заявить протест, ваша честь. Мистер Дункан не только старается доказать обвинение, но и вступает в полемику со свидетелями защиты до их выступления в суде. Представитель народа выступает скорее с заключительной, а не вступительной речью.

— Протест принят! — отозвался Апшо и многозначительно сообщил прокурору: — Мистер Дункан, вы вышли за рамки вступительной речи не однажды, а несколько раз. Вы представили доказательства, обрисовали спорные вопросы и тем самым нарушили процедуру ведения суда. Я очень настоятельно предостерегаю вас от использования фактов, которые должны входить в вашу заключительную речь.

На лице Дункана вновь появилось виноватое выражение, на этот раз не напускное.

— Извиняюсь, ваша честь. Надеюсь, вы простите мой энтузиазм. Я просто очень хотел как можно более подробно объяснить закон.

— Мистер Дункан, — вовсе не умиротворенным голосом заявил Натаниэл Апшо, — вы не пытались объяснить закон, а старались представить доказательства обвинения. Я этого не позволю. Продолжайте, пожалуйста.

На мгновение Дункан занервничал, но сделал заметное усилие и взял себя в руки. Он вновь повернулся к присяжным заседателям.

— Леди и джентльмены, мы постараемся доказать, что у среднего представителя нашего общества «Семь минут» вызывают только похотливые мысли. Мы намереваемся ясно показать, что ответчик, Бен Фремонт, распространял эту книгу, отлично понимая, что большая часть читателей купит ее не из-за ее литературных достоинств, а из-за того, что это крутая порнография, написанная с единственной целью — коммерческой. Мы постараемся доказать, что автор и не собирался вкладывать в свое произведение общественную ценность и социально значимую информацию. Если мне будет позволено, я хочу привести замечание судьи апелляционного суда, Леонарда П. Мура, на процессе против «Любовника леди Чаттерлей». «Что касается похотливого интереса, едва ли может найтись настолько наивный человек, который поверил бы, что громадный спрос на эту книгу возник только в результате желания американских читателей познакомиться с профессиональными проблемами лесничего».

На лицах присяжных промелькнули улыбки. Дункан заметил их и благодарно улыбнулся. Он пригладил волосы и помассировал затылок.

Барретт собирался заявить, что это не имеет отношения к рассматриваемому делу, но промолчал, понимая, что прокурор успел развеселить присяжных и еще одним запоздалым протестом защита может только вызвать у них отрицательное отношение к себе.

Барретт заставил себя промолчать.

— Как представитель народа, — продолжал Дункан, — я намерен отдать все свои силы, чтобы доказать, что «Семь минут» были написаны Дж Дж Джадвеем не для того, чтобы объяснить американскому читателю, как молодая женщина может пролежать семь минут в постели без ночной сорочки и при этом не простудиться… Я намерен показать, что едва ли автор хотел изобрести новые способ лечения бессонницы. Нет, я считаю, что не это было главной целью Джадвея.

Несколько присяжных громко рассмеялись, но Дункан на этот раз не обратил на них внимания. Улыбка слетела с его лица, и сейчас он был совершенно серьезен.

— Народ считает, что эта книга была написана, издана, продается и покупается по одной причине: она вызывает постыдный интерес к обнаженному телу, сексу и выделениям. Именно это, леди и джентльмены, мы собираемся доказать здесь. Большое спасибо.

Элмо Дункан отошел от скамьи присяжных и на какое-то мгновение встретился взглядом с Барреттом. Майку показалось, что уголки губ прокурора едва заметно поползли вверх, будто он жалел защиту. Потом Дункан направился в дальний угол зала, к своему столу.

— Мистер Барретт…

Майк поднял голову и понял, что судья Апшо обращается к нему:

— Вы готовы произнести свою вступительную речь или желаете сделать это в другое время?

— Я хотел бы выступить сейчас, — ответил Барретт, вставая.

— Начинайте.

Бросив беглый взгляд на Эйба Зелкина и Бена Фремонта, Майк Барретт отодвинул стул и встал перед присяжными заседателями. Он заметил, что несколько присяжных оценивающе смотрят на него, и без труда догадался, о чем они сейчас думают. Под впечатлением вступительной речи Дункана, даже не вступительной, а скорее обвинительной, они считали, что все, что должно быть сказано, уже сказано, и удивленно спрашивали себя, что нового может сообщить им этот незнакомец?

Барретт успокоил себя тем, что так бывает всегда, когда кто-то выступает первым, а кто-то — вторым. Второму приходится догонять первого. Его задача вдвое сложнее, особенно если первый оратор выступил удачно. Он уже промыл мозги слушателям, переманил их на свою сторону, и второго оратора они будут слушать вполуха. А ему придется постараться расшевелить их, сражаться и потеть, чтобы пробудить интерес к себе. Ему необходимо опять прополаскивать им мозги, рисовать перед ними новые картины в надежде, что присяжные воспримут их.

Рассеянно погладив рукой лацкан пиджака, Майк Барретт напомнил себе, что есть единственный способ сразу завладеть их вниманием — испугать их, ошеломить, но при этом не рассердить. Это было нелегко, потому что споры между защитой и обвинением начнутся только во время допроса и перекрестного допроса свидетелей. Он не мог сейчас встряхнуть присяжных, опровергая то, что прокурор и свидетели обвинения еще не вдолбили им в головы. Он не мог спорить с Дунканом сейчас, чтобы убедить присяжных в их ошибке. Он мог только дать им понять, что у медали есть и вторая сторона. Конечно, такая тактика менее действенна, чем спор, и, следовательно, ему будет труднее разрушить стереотипы, уже сложившиеся в головах присяжных после вступительной речи обвинения.

Вот они, двенадцать человек, ждущих его выступления. Толстые, худые, открытые и замкнутые, мясистые и костлявые лица выражают не дружелюбие, а лишь рутинную вежливость да легкое любопытство: ну-ка, на что способна защита?

Ладно. Итак, вступительная речь. Никаких споров.

— Леди и джентльмены, — начал Майк Барретт, — рядом со мной сидит мой коллега, мистер Абрахам Зелкин, вместе с которым мы представляем защиту в этом сложном деле о цензуре. Поскольку окружной прокурор Дункан очень подробно рассказал, что говорится в Уголовном кодексе Калифорнии о непристойности, и привел юридические определения слов «непристойный» и «похотливый», я не вижу смысла повторять то, что он уже сказал. Однако когда мы начинаем разбираться, как он относится к ответчику, мистеру Фремонту, или автору книги, мистеру Джадвею, или, в конце концов, к самой книге «Семь минут», перед нами возникает проблема. Мистер Дункан ясно дал понять, что ищет в этом деле только правду. Я верю ему и не сомневаюсь, что вы тоже. Со своей стороны, я тоже могу пообещать, что мы с моим коллегой заинтересованы только в установлении истины. Я хочу надеяться, что и мистер Дункан, и вы поверите мне. Итак, обе стороны стремятся к истине и уверены, что нашли ее, но, как это ни странно звучит, они нашли разные истины. Этих истин две, хотя нам с вами всю жизнь втолковывали, что истина может быть только одна. Вы должны оценить две эти истины, но не выбирать подлинную, потому что обе они реальны и подлинны, а должны решить, которая из истин уместнее в деле, связанном с обвинением мистера Фремонта в продаже книги Дж Дж Джадвея «Семь минут». Я отлично понимаю всю сложность стоящей перед вами задачи. Самый американский из американских философов и писателей, Ральф Уолдо Эмерсон, еще в начале прошлого века предупреждал, что правда — очень эфемерная и мудреная вещь, настолько изменчивая, что ее так же трудно поймать, как луч света. Позвольте же мне попытаться поймать этот луч и немного осветить единственную и конечную истину в рассматриваемом деле. Вы знакомы с определением «непристойности», которое содержится в Уголовном кодексе штата. Вы уже слышали заявление мистера Дункана о том, что его обвинение и его истина полностью основываются на этом определении. Сейчас же позвольте мне изложить истину, которую отстаивает защита. В ходе этого процесса защита будет стремиться доказать, что слова «непристойность» и «секс» не являются синонимами.

Барретт услышал скрип стула, повернулся и увидел вставшего Элмо Дункана.

— Протестую, ваша честь, — сказал Дункан. — Представитель защиты сделал спорное заявление.

Барретт посмотрел на хмурого Апшо.

— Я не думаю, что это так, мистер Дункан. Защитник дает определение, которое может быть выражено и с помощью отрицательной предпосылки. Я отклоняю протест и разрешаю защите продолжить… Мистер Барретт, попрошу только быть осторожным и не переходить границы вступительной речи.

Пару секунд Барретт стоял, затаив дыхание. После слов Натаниэла Апшо он облегченно вздохнул и вновь с надеждой повернулся к присяжным.

— Леди и джентльмены, — спокойно, но твердо произнес он, — на этом процессе защита постарается доказать, что описанная в «Семи минутах» в форме полового акта человеческая драма не дает оснований причислить книгу к разряду непристойных. Ярый поборник цензуры, Роберт Хейни, писал: «Закон, как следует из Декларации независимости, не является оружием, которое должно защищать добродетель. Закон призван защищать свободы и возможности, которые необходимы людям для их жизнедеятельности и достижения счастья. Свобода — не право быть доверительным, а право человека поступать так, как он считает нужным… только с одним ограничением: при этом не должна затрагиваться свобода других, и эти действия не должны наносить вреда обществу». Леди и джентльмены, я не могу очень подробно останавливаться на толковании наших законов. И федеральные законы, и законы штата Калифорния призваны сперва охранять свободы людей и только во вторую очередь — защищать добродетель. Закон против непристойности, о котором говорил во вступительном слове представитель народа, призван не запрещать писать или читать о сексе, он не должен защищать ханжество. Он внесен в Уголовный кодекс только для того, чтобы оградить граждан от искажения и неправильного понимания чистоты и целебной силы секса. Защита будет опираться в этом процессе на высказывания самых известных юристов нашего времени. Судья Джером Фрэнк однажды включил в свой приговор следующие слова: «Думаю, что ни один здравомыслящий человек не считает, что здоровое половое возбуждение может нести угрозу обществу. Следовательно, если чтение непристойных книг дает только здоровое сексуальное возбуждение, Конгресс не вправе запрещать эти книги, так же как не вправе запретить рассылку по почте таких предметов, как духи, например, которые, как всем известно, приводят к тому же результату». В самом деле, если книга должна подвергнуться цензуре из-за полового возбуждения какого-нибудь читателя, тогда нужно осудить и запретить такие духи, как «Арпеж».

Присяжные заулыбались, а некоторые из них даже рассмеялись, но Барретт услышал у себя за спиной громкий протестующий голос прокурора и повернулся к судейскому столу.

— Протест принимается… Мистер Барретт, вы зашли слишком далеко. Должен предупредить вас, что вы переходите границы вступительного заявления.

— Простите меня, ваша честь. — Барретт слегка наклонил голову, вспомнил слова Дункана и повторил их: — Надеюсь, вы простите мой энтузиазм.

Дункан нахмурился, а Зелкин широко ухмыльнулся. Майк Барретт вновь повернулся к жюри. Его оппонент дал ему возможность поспорить, и он решил воспользоваться ею. Сейчас он видел, что присяжные слушают его так же внимательно, как прежде прокурора. Ну что же, это по справедливости.

— Леди и джентльмены, — продолжал Майк Барретт. — Представитель народа рассказал нам, что в разбирательстве, которое связано с цензурой литературного произведения, суду придется интересоваться мнениями экспертов. Защита полностью разделяет эту мысль. При любой возможности мы будем стараться представить вам доказательства безобидности «Семи минут» и права мистера Фремонта продавать книгу, но нам придется прибегать к услугам специалистов. Они покажут общественную ценность и литературные достоинства «Семи минут», раскроют причины, побудившие Джадвея создать этот шедевр. Мы также представим вашему вниманию так называемого «среднего человека», который и покупает книгу. Первый случай привлечения специалиста имел место в тысяча девятьсот семнадцатом году в Нью-Йорке на процессе против книги «Мадемуазель де Мопен», написанной Готье. На том процессе судьи поинтересовались мнением Генри Джеймса и других известных писателей и в конце концов оправдали книгу. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году состоялся процесс против журнала «Лайф», который был обвинен в опубликовании рассказа под названием «Рождение ребенка». По мнению религиозных организаций, этот рассказ — непристойный, постыдный, грязный и отвратительный… Подумайте только, рождение ребенка названо грязным и отвратительным… Так вот, на этом процессе впервые мнения специалистов послужили решающим фактором в вынесении приговора. В решении суда было записано, что зашита «представила свидетелей, отвечающих за здоровье нации: служащих общественных организаций и преподавателей, которые подтвердили образовательную и художественную ценность рассказа». Обвинение решительно выступало против появления в зале суда этих свидетелей, и суд согласился с прокурором, но при этом добавил: «…Однако показания таких свидетелей оказывают немалую помощь, и в последние годы суды неоднократно соглашались вызвать свидетелями специалистов». Итак, защита будет часто прибегать к показаниям специалистов. С их помощью мы докажем, что «Семь минут» написаны честным художником слова и многими были восприняты как литературный шедевр. Книга не только выжила, но и стала краеугольным камнем сути отношений между полами и самого секса. С помощью специалистов мы докажем, что современные стандарты общества не являются неизменными и сегодня уже не те, какими были десять лет, полвека или столетие тому назад. Мы докажем, что Дж Дж Джадвей — пророк, который более трех десятилетий назад написал книгу, сохранившую злободневность, несмотря на непрерывно меняющиеся стандарты современного общества. И мы докажем, что «Семь минут» кое в чем опережают наше время, но все равно заслуживают пристального внимания.

Барретту очень хотелось подробнее остановиться на этом вопросе.

Чтобы выиграть время и решить, стоит ли рисковать и выходить за рамки вступительного слова, Барретт приблизился к столу защиты и принялся пить воду.

Он хотел использовать слова судьи Дугласа: «Правительство должно тревожить антиобщественное поведение, а не чьи-то слова. Следовательно, Первая поправка, гарантирующая свободу печати, должна выполняться. Другими словами, книгу нельзя запретить только потому, что она оскорбляет мораль цензора».

Конечно, это не относилось к рассматриваемому делу, но он мог успеть произнести их, прежде чем его остановят, как это не раз делал Дункан.

Барретт взвешивал все за и против. Потом можно было бы сказать: «С помощью свидетелей мы докажем, что „Семь минут“ должна рассматриваться только как выражение мнения самого автора. Любые свидетельства антиобщественного поведения читателей, вызванного этим мнением, мы считаем юридически неправомерными и докажем, что они не имеют под собой никаких оснований. После процесса „Рот против Соединенных Штатов“ в 1957 году в Уголовном кодексе Калифорнии была сделана запись: „Наказание за нарушение закона против непристойности не зависит от того, создает ли непристойная продукция опасность антиобщественного поведения и подстрекает ли она восприимчивых людей к антиобщественным поступкам“. Пока нам не докажут обратное, мы не согласимся с утверждением, что прочтение книги может толкнуть читателя на преступление. Мы докажем с помощью показаний экспертов, что печатная продукция не больше других факторов влияет на отклонения в поведении отдельной личности от стандартов общества».

Если бы протеста не последовало, он мог бы пойти дальше.

«В случае необходимости мы докажем, что чтение эротических книг не толкает читателей на насилие. Доктор Уорделл Б. Помрой, работая в институте Кинси по изучению секса, участвовал в проведении опросов, в ходе которых было опрошено более восемнадцати тысяч человек. Он пришел к выводу, что порнография является слабым сексуальным стимулятором. И мы намерены подтвердить эту мысль показаниями наших свидетелей. Мы готовы доказать, что сексуальные фантазии, вызванные порнографией, не только безвредны, но часто оказывают даже положительное воздействие. Доктор Сол Гордон из Нью-Йорка сказал: „За тринадцать лет работы психологом я не встретил ни одного подростка, которому принесло бы вред чтение порнографии. Я полностью в этом убежден, и мое убеждение основывается на личном опыте, согласно которому люди, организующие крестовые походы против порнографии, выступают и против сексуального образования, и пропагандируют ужасную теорию, порой даже мысль способна быть неприличной. Они должны понять, что мысли, сны, желания сами по себе не влекут никакой ответственности. Если бы они поняли это, в деле раскрепощения психики человека была бы одержана большая победа“. Много лет назад Хэвлок Эллис сказал, что дети находят убежище в мире сказок, а взрослые — в чтении книг о сексе. Совсем недавно два выдающихся психоаналитика, доктора Филис и Эберхард Кронхаузены, пришли к выводу, что и чтение непристойностей идет на пользу, потому что обеспечивает безопасный выход антиобщественным настроениям посредством перевода их в мечты».

В те короткие секунды, пока Барретт пил воду, он решал, сказать это или промолчать. Судья Апшо стерпел поведение Дункана и его собственные попытки выйти за рамки вступительного слова, но его терпение не безгранично. Резкое замечание со стороны Апшо могло разом перечеркнуть все достижения. Поэтому Барретт решил до поры до времени не нарушать правила.

Барретт посмотрел на Зелкина. Ему показалось, что Эйб прочитал его мысли, потому что тот едва заметно кивнул. Успокоенный, Барретт поставил стакан и вернулся к скамье, на которой сидели присяжные заседатели.

— Представитель народа, — сказал Майк Барретт, — считает, что дело подразделяется на три вопроса. Защита же придерживается мнения, что это дело состоит из одного вопроса — не двух и не трех, а только одного. Первый вопрос народа — продавал Бен Фремонт «Семь минут» или не продавал — не рассматривается нами как отдельный вопрос. Мы согласны с тем, что мистер Фремонт продавал книгу. У него такая профессия — торговать книгами. Он не является судьей в области литературных достоинств, он владелец книжного магазина в Оуквуде и живет тем, что круглый год торгует книгами. Он представляет благородную профессию, которую Томас Джефферсон защищал в тысяча восемьсот четырнадцатом году, когда написал сочувственное письмо филадельфийскому книготорговцу. Против того тоже было возбуждено уголовное дело. «Я с ужасом узнал, что в Соединенных Штатах Америки… вопрос о книгах может рассматриваться мировым судьей». Что касается второго пункта народа — мистер Фремонт знал содержание «Семи минут», — защите он тоже представляется лишь частью основного вопроса. Мы считаем, что главный вопрос заключается в том, можно ли считать «Семь минут» Дж Дж Джадвея непристойностью с точки зрения закона. Все дело, по нашему мнению, упирается в дилемму: что является непристойным, а что — нет.

И вновь Барретту захотелось ступить на зыбкую почву, чтобы придать своим словам больший вес.

Его так и подмывало рассказать анекдот: «Кто может диктовать вкусы, когда они так сильно разнятся? У нас в каждом штате разные вкусы, не говоря уже о других странах. Вот группа англичан отправилась однажды в пустыню к султану. В присутствии англичан жена султана слезла с верблюда. При этом ее платье задралось, и прелести оголились. Думаете, султан смутился? Наоборот, он был доволен, потому что жена не открыла лицо».

Барретт не сомневался, что присяжным понравится рассказ и он добьется своего. И все же он знал, что жене султана никогда не удастся слезть с верблюда. Ее остановит протест Дункана. Не было смысла жертвовать бедной арабкой сейчас. Лучше приберечь ее для заключительной речи.

Барретт печально вздохнул и ступил на узкую и прямую тропу.

— Леди и джентльмены, если нам удастся доказать, что эта книга написана с честными помыслами, что она не выходит за рамки приличий, установленные современным обществом, что книга имеет огромную общественную ценность и художественные достоинства, тогда мы докажем, что «Семь минут» не приходит в противоречие со вторым пунктом триста одиннадцатой статьи. А если она не является непристойной, тогда станет очевидно, что мистера Фремонта нельзя обвинять в распространении непристойной книги. То есть если мы сумеем доказать вам, дамы и господа, что «Семь минут» — вполне пристойная книга, тогда мы докажем, что Бен Фремонт не совершал никакого преступления.

Майк Барретт сделал паузу. Сначала он планировал закончить на другой ноте. С блеском. Утром он даже репетировал свои заключительные слова:

«Однажды с главной судебной трибуны этой страны судья Феликс Фрэнкфутер высказал на похожем процессе следующее мнение: „Государство настаивает на том, чтобы оградить основную массу читателей от книг, не слишком грубых для взрослых, на том, чтобы сохранить невинность молодежи и защитить всеобщее благополучие. Но эти благие намерения заставляют вспомнить о человеке, который сжег дом, чтобы зажарить свинью“.

Леди и джентльмены, во вступительном слове защита объявляет свой девиз: „Мы отказываемся сжечь наш дом, наш с вами общий дом, только для того, чтобы зажарить свинью“».

Превосходно, великолепно, но сейчас, в постоянно сгущающейся атмосфере непонимания, абсолютно неприемлемо.

Черт побери!

Что он сейчас сказал присяжным? Ах да, что, если доказать пристойность «Семи минут», будет доказана и невиновность Бена Фремонта.

Лучше закончить на этой чистой ноте, потому что протест Дункана расстроит мелодию.

Барретт перевел взгляд на присяжных.

— Сейчас вы знаете, что намерена доказать защита. Скоро мы представим наши доказательства. — Он сделал паузу и через несколько секунд добавил: — Леди и джентльмены, большое спасибо.

Вернувшись на свое место, Барретт почувствовал, что едва стоит на ногах от усталости. У него было такое ощущение, будто с него содрали всю плоть, но, увидев лица Эйба Зелкина и Фремонта, он понял, что мучился не зря.

Протирая очки, взволнованный Бен Фремонт наклонился к нему.

— После вашей речи, мистер Барретт, у меня поднялось настроение.

— Хорошо, хорошо. — Барретт посмотрел на Зелкина. — Как я выступил, Эйб?

— Превосходно. Ты заставил их выслушать себя. По-моему, ты догнал Дункана. Я считаю, что первый раунд закончился вничью. Это меня вполне устраивает.

— Меня тоже, — согласился Барретт и покачал головой. — Зато теперь, если только не произойдет чуда, дела наши будут плохи и мы неуклонно покатимся под откос.

— Дай срок, — ответил Зелкин. — Что-нибудь придумаем.

Барретт заметил, что в зале вдруг наступила тишина.

Судья Натаниэл Апшо кончил делать какие-то записи и обратился к прокурору Дункану:

— Народ может вызвать своего первого свидетеля.

— Спасибо, ваша честь, — поблагодарил Дункан и встал. Он быстро оглядел зал. — Народ вызывает Отто Келлога.

Через несколько секунд в зал вошел коренастый мужчина в темном костюме. Он направился к свидетельскому месту и вытянулся по стойке «смирно». К нему подошел секретарь суда и быстро протянул Библию в черном кожаном переплете.

— Положите, пожалуйста, левую руку на Библию и поднимите правую.

Келлог положил свою лапу на книгу.

Голос секретаря затрещал, будто пулемет:

— Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог?

— Клянусь.

— Назовите, пожалуйста, ваши имя и фамилию.

— Отто С. Келлог. К-е-л-л-о-г.

— Садитесь, пожалуйста.

Келлог грузно сел. У него был вид человека, неоднократно дававшего показания в суде. Секретарь с Библией бесшумно исчез, и его место занял окружной прокурор Элмо Дункан.

— Мистер Келлог, скажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь? — поинтересовался он.

— Я сержант полиции, сэр, из отдела по борьбе с проституцией округа Лос-Анджелес.

— Сержант, работая в отделе по борьбе с проституцией, вы часто носите гражданскую одежду?

— Да, сэр.

— А сейчас скажите, были ли вы девятнадцатого мая этого года в доме номер тысяча триста один на Северной Третьей улице в Оуквуде, округ Лос-Анджелес, штат Калифорния?

— Да, сэр.

— Вы были в своем обычном гражданском костюме?

— Да, сэр.

— Вы можете сказать мне, что находится в доме номер тысяча триста один на Северной Третьей улице в Оуквуде?

— Там находится магазин, сэр. «Бук эмпориум» Бена Фремонта.

— И вы зашли в него? Вы приехали туда один?

— Нет, сэр, со своими коллегами Айзеком Иверсоном и Энтони Эубанком. Или вы спрашиваете, один ли я вошел в магазин?

— Нет, вы ответили на мой вопрос. Сейчас я хочу знать, сопровождали ли вас ваши коллеги, когда вы вошли в магазин?

— В первый раз, сэр, я вошел туда один.

— Значит, в первый раз вы вошли один. А почему один?

— Чтобы выглядеть как случайный покупатель, который захотел купить книгу своей жене.

— И вы купили книгу?

— Купил. Мистер Бен Фремонт, владелец магазина, продал мне книгу, которая называется «Семь минут». Ее написал Дж Дж Джадвей.

— Но это было в первый раз. Вы заходили в магазин еще раз?

— Да, сэр, купив книгу, я вышел и несколько минут разговаривал со своим напарником Иверсоном. Потом мы вместе вернулись в магазин.

— Зачем вы вернулись в магазин?

— Мы хотели арестовать мистера Фремонта, сэр, за нарушение пункта второго триста одиннадцатой статьи Уголовного кодекса Калифорнии.

Майк Барретт внимательно слушал показания первого свидетеля обвинения, но сейчас его интерес пошел на убыль. Он был знаком с показаниями Келлога, поэтому слушал вполуха, а сам рисовал карикатуры на присяжных в блокноте.

Только однажды, минут через двадцать, Барретт насторожился.

Дункан спросил Келлога, подтвердил ли Фремонт, продавая «Семь минут», непристойность книги Джадвея? Келлог на основании магнитофонной записи беседы настаивал, что продавец признал книгу непристойной.

— Фремонт сказал мне, что это самая запрещенная книга на свете, — ответил Келлог. — Он сказал: «Она была запрещена во всех странах, потому что считалась непристойной». Таковы собственные слова мистера Фремонта.

Барретт заметил, что присяжные обратили внимание на эти слова, и немедленно начал писать на чистом листе блокнота. Эйб Зелкин в это время просматривал стенограмму разговора Келлога и Фремонта в магазине.

Майк Барретт задумался над тем, как вести перекрестный допрос Келлога. Он следил за указательным пальцем Зелкина, который скользил по страницам в поисках нужного места.

Барретт начал торопливо записывать. В то майское утро Фремонт сказал Келлогу следующее: «…Это настоящая литература». И дальше. «…Как бы ни называлась она: непристойной или еще как-нибудь, все равно это шедевр». А когда сержант попытался заманить Фремонта в ловушку, спросив, считает ли он «Семь минут» непристойной книгой, Фремонт отказался, слава богу, клеймить книгу. «Кто я такой, чтобы судить? К тому же что такое „непристойность“? Есть слово из трех букв, которое одни считают грязным и непристойным, а другие — прекрасным. Так и с этой книгой. Некоторые, возможно, даже большинство, назовут ее непристойной, но немало читателей будут считать ее достойной». И дальше. «Им плевать на непристойности, если при этом они получают замечательное чтиво, которое поможет им по-новому взглянуть на мир, на природу человека».

Улыбнувшись, Майк Барретт наконец положил карандаш и поднял голову. Сержант отвечал на вопросы Дункана все увереннее.

«Мы займемся тобой, сержант Келлог, мы возьмемся за тебя, когда придет время», — подумал Барретт.

Время пришло через полчаса.

Но у Майка Барретта оказалось совсем мало вопросов. Он подчеркнул, что Келлог прикинулся обычным покупателем, спрятал магнитофон, пытался заманить Фремонта в ловушку, задавая наводящие вопросы. Но самое главное, он обратил внимание присяжных на то, что Бен Фремонт в записанном на магнитофон разговоре назвал «Семь минут» шедевром и никогда не называл книгу непристойной.

Пока на сцену выходили маленькие артисты, которые готовили почву для скорого выхода блистательных звезд. Когда появятся ведущие игроки, маленьких побед не будет, так же как не будет маленьких поражений. Тогда и для защиты, и для обвинения каждый свидетель станет животрепещуще важным.

Окружной прокурор закончил допрос Келлога после перекрестного допроса защитой.

Натаниэл Апшо разрешил первому свидетелю обвинения покинуть зал суда, а сам подробно повторил инструкции двенадцати присяжным.

— Сейчас, леди и джентльмены, объявляется перерыв на обед. Я прошу вас во время перерыва не разговаривать о деле ни между собой, ни с другими людьми. Вы также не должны высказывать свое мнение до вынесения решения. — Он ударил молотком. — Перерыв до двух часов.

После ланча судья Апшо, присяжные, служащие суда, представители прессы и зрители вернулись в зал, где не осталось ни одного дюйма свободного пространства.

Судья Апшо переложил на столе несколько бумаг и сказал в микрофон:

— Присяжные заседатели заняли свои места, мистер Дункан. Можете вызвать второго свидетеля обвинения.

Следующим свидетелем оказался полицейский Айзек Иверсон по прозвищу «Айк», который вместе с сержантом Келлогом арестовывал Бена Фремонта в «Бук эмпориум». Окружной прокурор начал быстро задавать вопросы. Показания Иверсона мало что добавили к показаниям Келлога.

Видя, что защите почти не к чему прицепиться, Майк Барретт не стал задавать много вопросов. Он коротко остановился на прошлом Иверсона, на заданиях, которые тот раньше выполнял в отделе по борьбе с проституцией. Майк хотел показать жюри, как несправедливо поступил прокурор, подвергнув уважаемого продавца книг такому же обращению, как сводников и проституток.

Когда для дачи показаний был вызван третий свидетель обвинения, Барретт увидел больше возможностей для зашиты.

Третьим свидетелем был полицейский Энтони Эубанк, который сидел в полицейской машине без опознавательных знаков, пока Келлог покупал книгу и задерживал Фремонта. Дункан только заставил свидетеля подтвердить, что полиция часто пользовалась магнитофоном при проведении такого рода арестов и что на магнитофон записано все, что было сказано Беном Фремонтом и двумя полицейскими.

При перекрестном допросе Барретт принялся выяснять, где прятали магнитофон, как записывался разговор, как работало приемное устройство, находящееся у Келлога под мышкой, и как работал магнитофон, который стоял около Эубанка на заднем сиденье машины. Барретт даже предложил принести в зал суда это оборудование, чтобы присяжные поняли, как оно действует. Неубедительный протест Дункана судья Апшо отклонил, решив, что такая демонстрация — неплохая идея.

Закончив перекрестный допрос свидетеля обвинения, Барретт понял, что ничего не добился. Он попытался доказать присяжным, что наивный и беспомощный гражданин оказался жертвой полицейского заговора, что на Бена Фремонта — такого же примерного семьянина и гражданина, как и большинство членов жюри, набросились переодетые полицейские со спрятанным записывающим устройством, а третий сотрудник полиции, специалист по электронике, сидел в машине, не имевшей полицейской символики. Но он не достиг цели и не произвел на присяжных желаемого впечатления, потому что свидетель не годился на роль злодея, которую ему приготовил Барретт. Эубанк с радостью отвечал на любые вопросы по электронике. Он гордился прибором «Фарго Ф-600», как ребенок гордится рождественским подарком, ничего не скрывал, откровенно отвечал на все вопросы и набирал очки. Никто не поверил, что такой добродушный человек мог участвовать в зловещем заговоре.

Возвращаясь на свое место, Барретт успокоил себя тем, что защита, ничего не достигнув, ничего и не потеряла. Эубанк, как и предыдущие свидетели Келлог и Иверсон, был мелкой сошкой. Все они готовили почву для появления главных действующих лиц. Основные события были впереди.

Правда, Барретт сомневался, что Дункан сейчас начнет генеральное сражение. Он посмотрел на часы. Начало пятого. Едва ли обвинение вызовет главного свидетеля в конце дня, потому что перерыв до завтра мог свести на нет впечатление, но стопроцентной уверенности у Майка не было.

— Мистер Дункан, — сказал судья Апшо, — можете вызывать следующего свидетеля.

Элмо Дункан встал, держа в руках «Семь минут», изданные «Сэнфорд-хаус».

— Ваша честь, можно мне обсудить с вами один вопрос?

Апшо кивнул:

— Конечно… Мистер Барретт… Мистер Коэн…

Барретт вместе с судейским стенографистом подошел к судейскому столу, возле которого уже стоял Элмо Дункан. Барретт и Дункан касались друг друга локтями, а судья подался вперед, насколько это было возможно, чтобы присяжные не слышали их разговор.

— Ваша честь, я хотел бы, чтобы в зал внесли вещественное доказательство народа за номером три, книгу Джадвея «Семь минут», только без суперобложки.

— Одну минуту, ваша честь… — запротестовал Майк Барретт.

Натаниэл Апшо поднял руку:

— Мистер Барретт, дайте представителю народа закончить. Мистер Дункан, вы хотите еще что-нибудь добавить?

— Да. Обвинение считает, что книга должна быть приобщена к вещественным доказательствам без обложки, потому что нас интересует содержание самой книги, а не обложки, по которой нельзя судить, о чем книга Джадвея. — Он перевернул книгу и показал белую суперобложку. — Как видите, ваша честь, задняя сторона обложки содержит, кроме краткой биографии автора, ряд цитат из различных периодических изданий. Мы полагаем, что эти цитаты голословны, так как у нас нет возможности вызвать их авторов в суд для допроса. Поэтому обвинение считает, что эти высказывания не могут быть приняты судом.

— Вы закончили? — поинтересовался судья Апшо. — Очень хорошо. А сейчас поправьте меня, если я вас неправильно понял, мистер Дункан. Вы просите суд принять книгу Джадвея «Семь минут» в качестве вещественного доказательства народа за номером три без… суперобложки. Так, кажется, называются эти бумажки. Я прав?

— Да, ваша честь.

Апшо посмотрел на Барретта.

— Теперь ваша очередь, мистер Барретт. У вас имеются возражения на просьбу обвинения?

— Имеются, и очень веские, — ответил Барретт. — Мистер Дункан обвиняет ответчика в распространении якобы непристойной книги. Мы согласны, что мистер Фремонт продал эту книгу сержанту Келлогу. Защита согласилась, что сержант Келлог купил «Семь минут», как положено. Мы не оспариваем того, что книга в том виде, в каком ее держит в руке мистер Дункан, то есть в суперобложке, является предметом купли-продажи. «Семь минут» напечатана и продается издательством в суперобложке. Книга и суперобложка представляют собой единое целое. Книга была отправлена оптовым торговцам в суперобложке, которая входит как неотъемлемая часть в договоры купли-продажи. Мистер Фремонт тоже продавал ее в суперобложке. Сержант Келлог купил ее в суперобложке. Я убежден, что суд должен рассматривать как вещественное доказательство каждую часть «Семи минут». Я нахожу невозможным удаление части купленного товара лишь потому, что она не устраивает обвинение. Мистер Дункан не имеет никакого права изымать из книги то, что невыгодно ему как обвинителю. Неужели суд позволит обвинению вырвать эти страницы?

— Но это же смешно, — хрипло прервал его прокурор. — Защитник знает, что…

— Подождите, мистер Дункан, — остановил его судья. — Дайте мистеру Барретту закончить. Продолжайте, мистер Барретт.

— Что касается вопроса о несущественности цитат на суперобложке, — продолжал Барретт, — то там помещены пять высказываний, сделанных в тридцатые годы. Три взяты из периодических изданий, в которых они появились впервые. Их авторы — неизвестные репортеры. Я очень сожалею, что у нас нет ни времени, ни средств, чтобы найти их и вызвать в суд. Однако мы располагаем фотокопиями публикаций, которые доказывают точность напечатанных на суперобложке цитат. В отношении двух других высказываний, авторами которых являются критики, то один из них давно умер, но второй жив. Это сэр Эсмонд Ингрэм из Англии. Он выступит на суде в качестве свидетеля защиты, и представитель обвинения сможет задать ему вопросы. Теперь о беспристрастности этих цитат. Если вы прочитаете их, ваша честь, то увидите, что они не только защищают «Семь минут». Я считаю, что едва ли выдержка из ватиканской газеты, в которой «Семь минут» названы самой запретной книгой в истории, может быть отнесена в актив защиты. Да и цитата из французской газеты, согласно которой «Семь минут», несмотря на большие художественные достоинства, является самой непристойной книгой в истории, едва ли льет воду на мельницу защиты. Мы согласились, что полицейский купил «Семь минут» в магазине, где она открыто лежала на прилавке, но, если эта книга появится в зале суда как вещественное доказательство, она должна быть представлена полностью, а не частями.

Судья Апшо задумчиво посмотрел на прокурора.

— Очень хорошо. Мистер Дункан, вы можете что-нибудь добавить?

— Да, ваша честь. Приобщение «Семи минут» к доказательствам в суперобложке — то же самое, что приобщение в качестве вещественного доказательства «Фарго Ф-600» в футляре, с ценником, с гарантией, приклеенной липкой лентой, с инструкцией по эксплуатации, в которой, очевидно, написано: «Опрос ста ведущих предпринимателей показывает, что это самый широко используемый прибор для передачи и приема». Мистера Барретта интересовал сам прибор, а не внешние украшения. Повторяю, ваша честь, высказывания пяти человек, трое из которых никому не известны, являются голословными утверждениями и не имеют отношения к главному вопросу, который, в двух словах, звучит так: является книга Джадвея непристойной или не является?

Судья Апшо положил руки на стол.

— Хорошо, джентльмены, позвольте мне выступить арбитром в вашем споре. Должен признать, что представитель народа высказал необычную просьбу: приобщить в качестве вещественного доказательства лишь часть этого доказательства. В то же время нет закона, который запрещал бы разбирать улики на части. Мы должны решить, является ли непристойным содержание всей книги. В данном случае речь идет о страницах, пронумерованных с первой по сто семьдесят первую, то есть повествование должно рассматриваться как единое целое. Поэтому мне представляется, что надписи на обложке, которые сделаны не Джадвеем и которые не входят в книгу, можно не принимать во внимание при вынесении решения о пристойности или непристойности книги. Таким образом, я постановляю, что с книги «Семь минут» можно удалить суперобложку. Мистер Коэн, приобщите книгу без суперобложки к вещественным доказательствам народа под номером три.

— Ваша честь, я хотел бы, чтобы мой протест был занесен в протокол, — потребовал Барретт.

— Не беспокойтесь. — Апшо повернулся к прокурору: — Итак, мистер Дункан, вы готовы вызвать вашего следующего свидетеля?

Сняв с книги суперобложку, Дункан ответил:

— Благодарю вас, ваша честь. Моим следующим свидетелем будет сама книга. Мы сейчас готовы прочитать присяжным «Семь минут» вслух, чтобы они впервые могли ознакомиться со всем содержанием книги. У обвинения есть беспристрастный чтец, мистер Чарльз Уинтер. Я не знаком с ним, его рекомендовала подруга моей жены. Он работает учителем в средней школе, а в свободное время начитывает на магнитофон книги для слепых. Мистер Уинтер привык читать вслух без акцентирования и выделения отдельных слов или отрывков, к которому прибегают профессиональные актеры. Он согласился прочитать присяжным «Семь минут», но я могу с удовольствием предоставить право выбрать чтеца мистеру Барретту. Итак, обвинение вызывает своего следующего свидетеля, чтеца, ваша честь, который громко прочитает «Семь минут».

— Хорошо, мистер Дункан, — согласился судья. — Сейчас послушаем мистера Барретта. У вас есть какие-нибудь возражения по процедуре, мистер Барретт?

— Есть, ваша честь, — ответил Барретт. — Защита протестовала против принятия книги судом в качестве вещественного доказательства без суперобложки, и мы также решительно протестуем против представления ее присяжным заседателям в устной форме. Уголовный кодекс четко разграничивает печатную продукцию и публичное представление. «Семь минут» — печатная продукция. Она была написана Джадвеем не как пьеса для публичного прочтения вслух, а как повесть для тихого и спокойного чтения в одиночку. Джадвей написал «Семь минут» для того, чтобы разговаривать с читателем напрямую, чтобы пробудить его чувства. Сколь бы ни был беспристрастен чтец, он будет привлекать внимание публики к определенным отрывкам посредством намеренной или ненамеренной модуляции, продолжительностью пауз и другими средствами. Ваша честь, как только «Семь минут» будет прочитана вслух публично, вся прямота и смелый язык повествования, которые доставляют удовольствие при чтении в одиночестве, начнут смущать слушателей. В этом скучном, утомительном, затянутом действе внимание будет обращаться не только на само содержание, но и на человека, который станет доносить его до слушателей. Ваша честь, у меня имеются двенадцать экземпляров «Семи минут», которые мне дал издатель. Мне кажется, более правильно было бы раздать их присяжным и дать каждому возможность прочитать «Семь минут» самому. Защита считает такой подход более разумным и справедливым.

Натаниэл Апшо задумчиво посмотрел на Барретта и Дункана и после долгого молчания сказал:

— Джентльмены, книга приобщена в качестве вещественного доказательства, поэтому в компетенции суда решать, в каком виде доводить ее до жюри. Мне пришлось принимать участие в нескольких процессах, на которых книги монотонно зачитывались вслух. И один раз я принимал участие в процессе, на котором присяжные прочитали каждый свой экземпляр про себя в пустом зале. Я пришел к выводу, что обычно присяжные слушают лучше, чем читают. Устное восприятие информации проще и естественнее, чем чтение. Члены жюри слушали целый день и уже привыкли к этому. Чтение про себя может быть сопряжено с определенными трудностями. Одни присяжные читают быстрее, другие — медленнее. Одни привыкли читать книги, другие — нет. Джентльмены, я убежден, что самый простой и справедливый способ представления присяжным вещественного доказательства народа за номером три предложил окружной прокурор. Поэтому я согласен удовлетворить просьбу мистера Дункана. Что касается человека, который должен читать книгу, имеет ли защита какие-нибудь возражения против кандидатуры мистера Уинтера?

Барретта расстроил отказ Апшо, второй по счету, и он постарался подавить нотки раздражения в голосе.

— Ваша честь, мне все равно, кто будет читать книгу вслух. Меня тревожит только то, что книга, предназначенная для уединенного чтения, вообще будет прочитана вслух. — Он помолчал и добавил: — Это мое единственное возражение.

— Мистер Барретт, ваш протест был отклонен, — заметил Апшо, — «Семь минут» будут прочитаны вслух в монотонной манере… Мистер Дункан, пригласите чтеца и давайте приступать. Мы посадим мистера Уинтера на свидетельское место и заставим его читать ясно, отчетливо, без ударений и других приемов привлечения внимания к определенным отрывкам. Давайте начнем.

Остаток понедельника и весь вторник мистер Уинтер, кислый и флегматичный молодой человек лет тридцати с небольшим, сидел на стуле для свидетелей и басом читал вслух «Семь минут».

Все это время Барретт ерзал на стуле, зная, что рядом ерзает Эйб Зелкин. Он слышал неправильно произносимые слова, замечал, что чтец иногда проглатывал окончания, но не протестовал, желая как можно быстрее покончить с чтением.

Только один раз, во вторник, сразу после обеденного перерыва, Майк Барретт не выдержал и заявил протест, причем сделал это у стола судьи, чтобы не слышали присяжные.

— Ваша честь, — сказал он. — Я хочу, чтобы внесли в протокол мое беспокойство, вызванное жеманством мистера Уинтера, которое может причинить ущерб защите.

— Что вы имеете в виду, мистер Барретт?

— Он читает, не поднимая головы от книги, но, когда достигает отрывка, который можно считать сексуально реалистичным или который содержит бесстыдные слова, мистер Уинтер имеет привычку поднимать голову и смотреть на присяжных перед тем, как приступить к его чтению, будто говоря: «Подождите, сейчас услышите такое…» или «Эй, здесь у меня для вас есть кое-что горяченькое, но не вините меня, я только читаю, я этого не писал». После этого «предупреждения» он возобновляет чтение. Я уже ловил его на этом раз десять. Не сомневаюсь, что мистер Уинтер делает это не нарочно, но тем не менее такие приемы служат как бы комментариями к определенным отрывкам. Я чувствовал бы себя спокойнее, ваша честь, если бы вы попросили мистера Уинтера вообще не поднимать голову.

Судья Апшо взглянул на прокурора:

— Мистер Дункан?

— Ваша честь, я тоже следил за чтецом и обратил внимание, что он время от времени смотрит на жюри, но это естественно для всякого читающего вслух человека. Он поднимает голову не только перед прочтением непристойных… или, скажем, рискованных мест… но и перед оглашением других отрывков. Боюсь, я не могу согласиться с мистером Барреттом. По-моему, он напрасно беспокоится.

Судья Апшо кивнул и обратился к Барретту:

— Мистер Барретт, я согласен с представителем обвинения. Я сижу в непосредственной близости от мистера Уинтера и внимательно наблюдаю за ним. Меня удовлетворяет его механическая манера чтения. Я понимаю ваше желание защищать интересы ответчика, добиваться справедливости в этом деле и готов выслушать все ваши протесты, которые вы сочтете нужным заявить. В данном случае я не нахожу ничего предосудительного в манере чтеца, поэтому вынужден отклонить ваш протест.

— Спасибо, ваша честь.

После этого Барретт больше не протестовал.

Вечером во вторник Уинтер прочитал последний абзац, сделал паузу, произнес: «Конец» — и поднял голову, как бы ожидая аплодисментов.

Сразу после этого судья объявил перерыв до половины десятого утра среды, и Майк Барретт облегченно вздохнул, как человек, переживший мучительные пытки.

Они с Зелкином начали запихивать в портфели бумаги, и Барретт сказал:

— Сейчас нам надо собраться с силами. По крайней мере, завтра будет шанс дать сражение. Как по-твоему, с кого начнет Дункан?

— С одного из своих больших «орудий». Сегодня было затишье перед бурей. Завтра он засучит рукава и всерьез приступит к уничтожению Джадвея и его книги.

— Ты имеешь в виду Леру?

— Его самого.

— Точно знаешь, или это только предположение?

— Майк, перед дождем у меня всегда ноют ноги, перед землетрясением — кости, а когда валится потолок, у меня болит задница. — Он защелкнул портфель. — Так вот, сейчас, приятель, у меня болит задница.

Как люди узнают о приближении важных моментов в своей жизни? Наверное, что-то меняется в атмосфере вокруг, в воздухе появляются некие «духовные волны». Массовое экстрасенсорное восприятие или еще что-нибудь в этом роде. Барретт подумал об этом, потому что зал суда округа Лос-Анджелес, который в первые два дня процесса был заполнен до отказа, в среду, казалось, трещал по швам.

Через две минуты после того, как судья Натаниэл Апшо занял свое место, в комнате воцарилась тишина, и секретарь суда привел к присяге очередного свидетеля обвинения.

— …только правду и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог?

— Клянусь.

— Назовите, пожалуйста, свое имя и фамилию.

— Кристиан Леру.

— Произнесите фамилию по буквам.

— Л-е-р-у.

— Садитесь, мистер Леру, — произнес Апшо.

Во время приведения Леру к присяге Майк Барретт внимательно изучал одного из двух основных свидетелей Элмо Дункана. Он ожидал увидеть опустившегося старика, цепляющегося за остатки прошлого достоинства и похожего на какого-нибудь царского вельможу, который, попав на чужбину, работал официантом или швейцаром. Однако ни одежда, ни облик не выдавали в Леру нищего неудачника. Француз был похож на щеголя, на расфуфыренного аристократа, сошедшего со страниц Пруста. Было заметно, что он вновь обрел достаток и благополучие, причем совсем недавно.

Кристиан Леру производил внушительное впечатление. Когда-то он, наверное, был выше, подумал Майк Барретт, но и сейчас выглядел внушительно, что создавало иллюзию высокого роста. Крашеные волосы вились, маленькие выцветшие голубые глазки беспокойно бегали. Некогда орлиный нос с возрастом стал похож на испещренный кровеносными сосудами клюв. На безвольном подбородке виднелся свежий порез от бритья. Леру был одет в голубой костюм в белую полоску с накладными карманами. Пиджак был коротким и тесным, по французской моде. На шее — новый галстук-удавка, в манжетах — запонки с агатами, на ногах — туфли с кисточками. Леру отвечал на вопросы секретаря суда по-английски, с выговором, присущим обитателям района Мэйфер, чуть смягченным едва заметным французским акцентом, который выдавал в Леру парижанина.

Наблюдая, как Леру поднимается на свидетельское место и садится, Барретт вдруг заметил некую вкрадчивость, претенциозность и хитрость. Он решил, что все это должно выплыть на поверхность во время допроса. Возможно, подумал Барретт, удастся использовать это при перекрестном допросе. Сейчас он беспристрастно изучал Леру, забыв о клятве француза говорить только правду. Леру согласился выступить на стороне защиты, а теперь поддерживает обвинение. Ясно, что он просто продался за более высокую цену. Значит, с ним придется очень и очень нелегко. Трудно найти человека более «высоконравственного» и «честного», чем бывшая проститутка. Ну что ж, думал Майк Барретт, будем искать щели в его доспехах, попробуем заглянуть в них и увидеть настоящего Кристиана Леру.

— Ну вот, — прошептал Зелкин, — начинается убийство Дж Дж Джадвея.

Элмо Дункан приблизился к свидетельскому месту и приветствовал изысканного галльского гостя почтительным поклоном.

— Мистер Леру, где вы теперь проживаете?

— Я гражданин Франции и всегда считал Париж своей родиной. Я живу в старинном и тихом квартале Левобережья в Париже.

— Чем вы сейчас занимаетесь?

— Я книгоиздатель.

— У вас есть контора?

— Да, на улице Себастьяна Боттина, поблизости от известного издательства «Галлимар».

Майк Барретт удивился и обрадовался. Пожилой издатель порнографии пытается придать себе респектабельности этим упоминанием о соседстве с крупным издательством. Интересно, подумал Майк, кто это придумал, сам Леру или Дункан?

— Мистер Леру, расскажите вкратце о своем образовании. Вы закончили колледж?

— Я закончил Сорбонну, французская литература семнадцатого века, период Расина, Лафонтена, Ларошфуко, Жана Поклена, известного многим под именем Мольер.

Не только претенциозен, решил Барретт, но и ничтожный сноб. Хорошо, очень хорошо.

Очевидно, Дункану тоже пришла в голову эта мысль, потому что он быстро спросил:

— Но вы изучали и современных писателей? Я имею в виду…

Барретт немедленно вскочил на ноги.

— Протестую, ваша честь. Обвинение задает свидетелю наводящие вопросы.

— Протест принят, — кивнул судья Апшо.

Дункан сердито посмотрел на Барретта и вновь повернулся к свидетелю.

— Мистер Леру, вы изучали современных писателей?

— Конечно. Я всегда много читал. Как сказал Валери, хорошо читать можно только тогда, когда имеешь перед собой цель. Я был издателем и хорошо читал, потому что имел цель — быть в курсе литературных дел, чтобы находить новых авторов, которые заслуживали признания.

— Мистер Леру, вы только что сказали, что сейчас занимаетесь издательской деятельностью. Вы владеете какими-нибудь другими профессиями?

— Нет. Я всегда издавал книги, или в своем издательстве, или в чужих.

— Когда у вас появилось собственное издательство?

— В тысяча девятьсот тридцать третьем году. Я был тогда очень молод, тридцать с небольшим. Отец оставил маленькое наследство, и я создал свое издательство.

— Как оно называлось?

— «Этуаль-пресс», потому что находилось на рю де Берри в доме номер восемнадцать, недалеко от Елисейских Полей, площади Этуаль и Триумфальной арки.

— «Этуаль-пресс», — повторил Дункан. — Это, случайно, не то же самое издательство, которое в тысяча девятьсот тридцать пятом году издало книгу Дж Дж Джадвея под названием «Семь минут»?

— То же самое, — кивнул Кристиан Леру.

«Наконец», — сказал сам себе Барретт, облокотился на стол и внимательно прислушался.

— Мистер Леру, я видел первое издание и обратил внимание на то, что оно напечатано на английском языке. Почему не на французском, ведь вы издали ее в Париже?

— Французское правительство запретило издавать ее на французском языке.

— Почему?

— Бюро цензуры посчитало ее непристойной.

— Непристойной? Понятно. Издавалась ли «Семь минут» где-нибудь еще, на других языках?

— Нет. Ни в одной стране мира не разрешили издавать ее. Она везде считалась непристойной. Критики во всех странах считали ее самой непристойной и грязной книгой в истории литературы.

— Тогда как же вам удалось издать ее в Париже на английском языке?

— Только потому, что это был английский язык. Средний француз не умеет читать по-английски, поэтому на него эта книга не могла оказать пагубного влияния. Кроме того, французское правительство до самого последнего времени смотрело сквозь пальцы на книги, изданные на иностранных языках. Достаточно напомнить, что именно в Париже впервые был издан на английском языке «Улисс» Джеймса Джойса, хотя его не могли издать ни в Великобритании, ни в Соединенных Штатах. Именно в Париже Рэдклифф Холл нашла издателя своему «Кладезю одиночества», а Уолллес Смит — «Бесси Коттер». Французские власти не возражали. Они закрывали в таких случаях глаза, ибо книги на английском языке не могли испортить французов. Они могли испортить только туристов, а это считалось мелочью и вызывало смех.

— Значит, при таких обстоятельствах, — продолжал прокурор, — вам удалось убедить цензоров разрешить издать книгу, которая считалась самой грязной в истории книгопечатания?

— Возражаю, ваша честь! — запротестовал Барретт. — Это голословно.

Судья Апшо откашлялся и обратился к окружному прокурору:

— Мистер Дункан, вы сделали заявление, не представив доказательств. Протест принимается.

— Хорошо, ваша честь, — извинился Элмо Дункан и повернулся к свидетелю. — Мистер Леру, вы всегда издавали в основном порнографию?

Мистер Леру напустил на себя слегка обиженный вид.

— Нет, не всегда. В первые несколько лет мой портфель состоял в основном из очень пристойных книг и литературы познавательного содержания. Я издавал книги по истории, искусству, биографии великих людей, классику.

— Но вскоре ваш портфель наполнился в основном книгами непристойного и порнографического содержания.

— Да, с сожалением вынужден согласиться с вами.

— Почему вы стали издавать такие книги?

Леру пожал плечами на галльский манер.

— Потому что мы часто становимся жертвами этой жестокой жизни. Я попытаюсь объяснить. Sans argent l'honneur n'est qu'une maladie. Понимаете? Это из Жана Батиста Расина. «Честь без денег — самая обычная болезнь». Совершенно верно, болезнь, а я хотел быть здоровым и радоваться жизни. Существовала и еще одна причина. Разрешите мне объяснить подробнее…

— Извольте.

— Изменить политику издательства «Этуаль-пресс» меня побудил мгновенный успех другого издательства, «Обелиск-пресс». Дело было так. Парижское издательство «Обелиск-пресс» принадлежало джентльмену по имени Джек Кахан, дельцу из Манчестера, очень видному и с хорошим вкусом. Мистер Кахан служил в бенгальских уланах, потом во французском легионе. Однако в делах ему не везло. Поэтому он эмигрировал во Францию и в тысяча девятьсот тридцать первом году основал «Обелиск-пресс», чтобы издавать книги, которые не разрешалось печатать в Англии. Он сделал это не только затем, чтобы поправить дела, но и чтобы сражаться с цензурой и ханжеством. Мистер Кахан до своей смерти в тридцать девятом году издавал запрещенные книги. Он первым отважился издать «Мою жизнь и любовь» Фрэнка Харриса и «Тропик Рака» Генри Миллера, о котором Эзра Паунд сказал: «Наконец можно прочитать книгу с непечатными словами». Именно успех мистера Кахана побудил меня перейти к изданию порнографии. Мною двигали те же желания. Во-первых, заработать себе на хлеб. Во-вторых, и это было важнее первой причины, издавать настоящую, но запрещаемую литературу.

— Позвольте мне уточнить, мистер Леру. Вы говорите, что все изданные вами книги принадлежали к «настоящей литературе» и заслуживали опубликования?

— Нет, нет. Каждый год я издавал с десяток новых книг, и по крайней мере половина из них не заслуживала того, чтобы называться литературой. Следует заметить, что многие в то время писали, чтобы заработать на хлеб. Я знал, что Петроний написал свой «Сатирикон», чтобы повеселить императора Нерона, и решил, что должен найти несколько авторов, чтобы доставить удовольствие туристам. Конечно, некоторые из них не представляют никакой ценности, но voilà, самые плохие и были нужнее всего, чтобы поддерживать настоящие книги и меня самого.

— Не могли бы назвать несколько «грязных» книг, которые не обладали никакими художественными достоинствами?

— Сейчас попробую вспомнить. Одна называлась «Сто кнутов», другая — «Половая жизнь Анны Карениной». Ну и, конечно, — это только мое мнение, — к той же категории принадлежат и «Семь минут».

— «Семь минут», — повторил Дункан, стоя вполоборота к присяжным. — Это те самые «Семь минут» Дж Дж Джадвея, которые обвиняются на этом процессе в непристойности?

— Да.

— Итак, «Семь минут», по вашему мнению, не обладают никакими художественными достоинствами и были изданы только ради денег?

— Да, это правда. Я с самого начала знал, что это третьесортная книга, но о вкусах не спорят, и мне показалось, что ее раскупят. Для меня книгоиздание — работа. К тому же автор нуждался в деньгах, а я всегда симпатизировал бедным писателям. Поэтому я и издал эту грязь, чтобы заработать денег на издание «Под холмом» Обри Бердсли, которая хоть и является порнографией, но вполне пристойна.

— Мистер Леру, вы сказали, что хотели издать что-нибудь порнографическое, не непристойное. Большинство словарей описывают эти два слова как синонимы. Порнография нередко определяется как грязная литература. Мы употребляем эти слова как взаимозаменяемые синонимы. Вы же говорите, что, по-вашему мнению, между ними есть разница?

— Определенная разница есть. Даже несмотря на то, что и я могу употреблять эти слова как синонимы, это далеко не одно и то же. Порнографическая книга, по-моему, может очень ясно и естественно описывать секс, и, хотя она способна возбудить похотливые желания, главная ее цель — показ полной картины природы и жизни человека. Грязная книга — лишь средство возбуждения вожделения. Она описывает только секс и никакую другую сторону жизни, один секс и больше ничего, кроме секса, и ее единственная цель — возбуждение постыдных желаний посредством сексуальных фантазий.

— Вы не считаете книгу Джадвея «честной» порнографией?

— Нет. Мемуары Казановы, автобиография Фрэнка Харриса, даже одна повесть Марка Твена были «честной порнографией». Книга Джадвея не относится к данному виду литературы. Она просто непристойна, и все.

— Значит, вы считаете эту книгу только непристойной?

— Да, непристойной, и все. Чистейшим средством для обострения вожделения. Я не сомневаюсь в этом. Автор тоже это знал, как и его любовница, представлявшая интересы Джадвея. Для всех нас это было коммерческое предприятие, которое имело единственную цель — деньги. Сегодня, оглядываясь в прошлое, я стыжусь того, что сделал тогда. Сегодня с помощью этого чистосердечного признания, быть может, мне удастся покаяться и очистить свою душу.

— Мы понимаем и ценим это, мистер Леру.

За столом защиты Зелкин прошептал Барретту на ухо:

— Наш свидетель и прокурор — лицемерные мерзавцы.

Барретт согласно кивнул и печально прислушался к разговору.

— Мистер Леру, — продолжал Дункан, — можете вы сейчас нам сказать, ничего не скрывая, как вы пришли к решению издать «Семь минут» и как познакомились с автором и его агентом?

— Да. Я расскажу только о том, что могу вспомнить, и только правду. — Леру потер нос, испещренный венами, посмотрел на потолок и начал рассказ: — В конце тысяча девятьсот тридцать четвертого года в моем кабинете на рю де Берри появилась привлекательная молодая дама, которая представилась мисс Касси Макгро. Она была американкой ирландского происхождения и приехала в Париж со Среднего Запада, чтобы стать художницей. С тех пор мисс Макгро жила в районе Сен-Жермен-де-Пре на Левом берегу. Там она познакомилась с другим американским экспатриантом, и они подружились. Позже она призналась, что они любовники. Этим американцем был Дж Дж Джадвей, который восстал против своего отца, известного католика, и против строгих нравов Новой Англии. Он оставил родителей и двух младших сестер в Америке и бежал в Париж. Джадвей жаждал богемной жизни. Он хотел писать книги не только для того, чтобы раскрепоститься самому, но и чтобы раскрепостить литературу. К несчастью, он был из тех писателей, которые больше говорят, чем пишут. Он был слаб, разочарован в жизни, пил и принимал наркотики…

— Извините меня, мистер Леру, от кого вы узнали об этом?

— Я узнал об этом, так сказать, из первых уст от самого Дж Дж Джадвея. Он признался мне в порыве отчаяния. Потом то же самое я слышал от мисс Макгро, когда мы встречались после смерти Джадвея.

— Мистер Леру, поскольку все, что вам рассказала мисс Макгро, агент Джадвея и его любовница, будет считаться информацией, основанной на слухах, и не может быть принято в виде показаний этим судом, давайте ограничимся только тем, что вы слышали от самого Дж Дж Джадвея. Сколько раз вы с ним разговаривали?

— Четыре.

— Вы разговаривали с Джадвеем четыре раза? Это были длинные беседы? Ну, скажем, дольше двух-трех минут?

— Всегда дольше. Однажды, когда он, по его собственному признанию, был очень пьян, он мне все рассказал о Касси, о себе и о том, как была написана книга. Он рассказал, как познакомился с Касси, как она стала его любовницей, как пыталась наставить на путь истинный. Она считала, что у него талант, и хотела, чтобы он писал, но Джадвей не желал или не мог. Потом он признался, что во время голодной и холодной зимы, когда над ними нависла угроза очутиться на улице, Касси Макгро поставила ему ультиматум: если он не может писать, чтобы заработать на жизнь, пусть зарабатывает на жизнь каким-нибудь другим способом, в противном случае она будет вынуждена бросить его. Поэтому Джадвей сказал ей: «Ладно, я заработаю для нас много денег. Я сделаю то, что сделал Клеланд. Напишу самую грязную на свете книгу, которая принесет нам кучу денег». Потом он сел и, по его же словам, за три недели написал «Семь минут», движимый стремлением заработать денег и подогреваемый абсентом.

Дункан поднял руку:

— Одну минуту, мистер Леру. Я хотел бы, чтобы вы объяснили одну вещь. Вы упомянули имя Клеланда и сказали, что Джадвей обещал сделать то же, что сделал Клеланд, то есть написать самую грязную книгу, даже грязнее, чем книга Клеланда. Вы можете рассказать нам, кто такой Клеланд?

— Джон Клеланд? — удивленно повторил Леру. — Да он же был самым известным порнографическим писателем в истории человечества до появления Джадвея. Клеланд был…

— Ваша честь, я протестую! — Барретт вскочил на ноги. — Вопрос не имеет никакого отношения к делу.

— Ваша честь… — начал возражать Дункан.

— Мистер Дункан, — сказал судья Апшо, — вы хотите, чтобы я выслушал ваши возражения?

— Да, ваша честь, хочу.

— Тогда идите ко мне.

Дункан сразу же попытался доказать, сколь важен вопрос о Клеланде. Свидетель Леру, заметил он, был лично знаком с автором «Семи минут». Поскольку мотивы, побудившие Джадвея написать «Семь минут», очень важны для ответа на вопрос, имеет ли книга общественную ценность, следует обратить внимание на признание автора, что он взялся за нее только из-за денег и намеревался сделать ее грязнее книги Клеланда. Многие присяжные не знают, кто такой Клеланд, и обвинение считает необходимым прояснить этот вопрос, чтобы жюри понимало, что имел в виду Джадвей.

Судья Апшо спросил прокурора, что тот надеется узнать у свидетеля Леру о Клеланде? Дункан ответил, что свидетель, который изучал литературу, несомненно, сумеет объяснить характер Джона Клеланда. Клеланд родился в богатой английской семье и получил хорошее образование. После школы он сначала служил английским консулом в Смирне, потом перебрался в Бомбей в Ост-Индскую компанию, но после ссоры со своими хозяевами вернулся в Англию. Став в сорок лет банкротом, Клеланд очутился в долговой тюрьме. Чтобы освободиться из тюрьмы, он написал «Мемуары женщины для утех», которые известны под названием «Фанни Хилл». Издатель заплатил ему двадцать гиней за это непристойное произведение. В 1749 году «Фанни Хилл» стала бестселлером. Клеланда вызвали в Тайный совет в Лондоне, но, к счастью, президентом Совета был его дядя, граф Грэнвилл. Грэнвилл не только отменил наказание, но и назначил племяннику ежегодную пенсию в размере ста фунтов с условием, чтобы тот впредь направлял свои таланты на более пристойные дела. Клеланд позже написал еще две умеренно эротические книги и несколько работ по английскому языку и умер во Франции в возрасте восьмидесяти двух лет. В истории его имя навсегда осталось символом непристойности. Но главное — цель, которую он преследовал, создавая «Фанни Хилл»: заработать деньги, чтобы выйти из долговой тюрьмы. Поэтому сведения о Клеланде важны для понимания обещания Джадвея написать книгу грязнее «Фанни Хилл» Клеланда.

Барретт обосновал свой протест коротко. Суд разбирает один, и только один вопрос, а именно: распространял или не распространял мистер Бен Фремонт из Оуквуда непристойную книгу? Возможно, мотивы, побудившие Джадвея написать «Семь минут», имеют немаловажное значение для ответа на вопрос, является ли книга непристойной или нет, но все остальные разговоры о побуждениях автора — просто слухи. Поэтому такая информация не имеет никакого отношения к рассматриваемому делу.

Натаниэл Апшо без колебаний поддержал протест Барретта.

— Можете продолжить допрос свидетеля. Только задавайте вопросы, имеющие отношение к делу, мистер Дункан, — сказал он.

После окончания совещания у стола судьи стенографист вернулся на свое место, Барретт — к столу защиты, а недовольный Дункан возобновил допрос Кристиана Леру.

— Мистер Леру, давайте подробнее остановимся на мотивах, которые заставили Джадвея написать «Семь минут». Он сообщил вам, что напишет самую грязную из всех книг. А говорил ли автор когда-нибудь о причинах, по которым хочет создать эту книгу? Не о коммерческих, а каких-либо иных?

— Нет, никогда. У Джадвея была одна муза — кассовый аппарат.

В зале суда послышался смех, несколько присяжных понимающе улыбнулись. На лице Леру появилось довольное выражение. Судье Апшо было не до веселья, и он резко постучал молотком.

— Мистер Леру, — продолжал Дункан, как только в комнате воцарилась тишина, — как продавалась «Семь минут», после того, как вы издали ее в тысяча девятьсот тридцать пятом году?

— Не так хорошо, как я надеялся, — ответил Леру. — Говорят, что издатель Клеланда заработал десять тысяч фунтов. Боюсь, что «Семь минут» принесла мне меньше двадцатой части этой суммы. Сначала я проявлял определенный оптимизм. Первый тираж, пять тысяч экземпляров, разошелся в течение года. Я заказал еще один такой же тираж, но расходился он плохо, и постепенно их совсем перестали покупать. По-моему, это было после того, как Ватикан поместил «Семь минут» в список. Я так и не продал второй тираж полностью.

— «Семь минут» была официально осуждена католической церковью?

— На следующий год после изданий. И не одной католической церковью. Ее также осудили протестанты во всей Европе и в Америке. Правда, в Америке о «Семи минутах» ничего не знали.

— Мистер Леру, не совпала ли смерть Джадвея с запретом книги церковью?

— Не совсем. Книга была запрещена в тысяча девятьсот тридцать шестом году, а Джадвей умер в начале тридцать седьмого года.

— Вам известно, что послужило причиной его смерти?

— Я знаю, что мне сказала Касси Макгро, которая присутствовала при смерти Джадвея. Вы хотите узнать, что явилось причиной? Я…

Барретт тут же заявил протест на основании того, что вопрос не имеет отношения к делу и основывается на слухах.

Судья Апшо быстро поддержал протест.

Окружной прокурор нахмурился, на несколько секунд отвернулся от свидетеля и обвел взглядом зрителей.

Интересно, подумал Барретт, кого Дункан ищет в зале? И тоже оглянулся. С последнего ряда встала некрасивая женщина, которую Барретт немедленно узнал. Оливия Сент-Клер, президент общества борьбы за праведную жизнь, вышла из зала. Неужели ее уход — случайность? Или Дункан подал ей какой-то знак? У Майка появились мрачные предчувствия. Несколько секунд назад судья запретил рассказывать об обстоятельствах, приведших к смерти Джадвея. Уж не собирались ли Дункан и Сент-Клер рассказать о них за стенами суда?

Дункан вновь обратился к свидетелю, и Майк Барретт отвернулся от зрителей.

— Мистер Леру, вы по-прежнему обладаете правами на «Семь минут»?

— Нет. После самоубийства Джадвея я хотел избавиться от них, но не мог найти покупателя. Несколько лет назад в Париж приехал один американец, который слышал о «Семи минутах». Он издавал в Нью-Йорке порнографию и захотел купить права на «Семь минут». Я с удовольствием их продал. Даже не продал, а практически отдал бесплатно и с радостью вычеркнул книгу из своей жизни. С тех пор меня уже не так терзают угрызения совести. Такого рода книги могут испачкать любого, кто дотронется до них, а я не хотел принимать в этом участия.

— Большое спасибо, мистер Леру, — поблагодарил Элмо Дункан и повернулся к судье. — Ваша честь, у обвинения больше нет вопросов к свидетелю.

Когда окружной прокурор с выражением самодовольства на лице вернулся на свое место, Апшо обратился к Барретту:

— Можете приступать к перекрестному допросу свидетеля, мистер Барретт.

— Спасибо, ваша честь. — Майк принялся собирать записи, которые они сделали с Зелкином, и сказал вполголоса: — Эйб, это будет нелегко. Даже не знаю, что из этого получится.

— Попробуй, — кратко ответил Зелкин.

Барретт прошел мимо скамьи присяжных и остановился у свидетельского места. Французский издатель сидел, мирно сложив руки на груди, и спокойно и уверенно ждал. Агаты в запонках ярко сверкали в свете флюоресцентных ламп.

— Мистер Леру, — равнодушным голосом начал Барретт, — давайте вернемся в то время, когда вы получили рукопись Джадвея от Касси Макгро. — Он обратился к своим записям. — Вы сообщили представителю народа, что это было в «конце тысяча девятьсот тридцать четвертого года». Правильно?

— Да, правильно.

— Не могли бы вы быть более точным? Может, вы помните точную дату или хотя бы неделю, когда мисс Макгро принесла рукопись?

— Конечно, помню. Это была последняя неделя ноября тридцать четвертого года. Пятница. Она пришла утром.

— Очень хорошо. Не можете вспомнить, как выглядела мисс Макгро?

— Я очень хорошо помню, как выглядела мисс Макгро. — Леру улыбнулся. — Пять футов два дюйма роста, желтый плащ, — американцы называют их «макинтошами», — короткие черные волосы, серые глаза, маленький вздернутый носик, редкие веснушки, манящие губы, слегка надутые щечки. Красивая девушка, этакий «уличный мальчишка», умная, с чувством юмора, сообразительная, но когда она обсуждала дела Джадвея, то становилась серьезной.

— Хорошо, — довольно кивнул Барретт. — И вы приняли ее в своей конторе… где она находилась? Я знаю, что адрес напечатан в книге…

— Мое издательство находилось на рю де Берри, дом восемнадцать.

— Спасибо, мистер Леру. Верно, рю де Берри. Я просто забыл… А где вы жили в то время?

— Сейчас вспомню, — помешкав, ответил Леру. — Во время войны и после нее было столько переездов.

— Но это была последняя неделя ноября тридцать четвертого года. Задолго до начала войны.

— Да, конечно, но я все равно не уверен. Кажется, я тогда жил в Ньюэлли или…

— Ну, если вы не можете точно вспомнить…

Леру пожал плечами:

— Боюсь, что не могу.

— Может быть, чтобы помочь, попытаемся вспомнить имя вашего домовладельца или консьержки? Вы можете вспомнить кого-нибудь из них?

— Нет.

— Ну, может, вы помните свой номер телефона?

— Едва ли. Нет, извините.

— Ну уж рабочий-то телефон вы, конечно, должны помнить. Вы же постоянно пользовались им. Какой у вас был рабочий телефон?

— Конечно не помню. Прошло сорок лет, — с легким раздражением ответил француз. — Все это было в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, и человек не может помнить…

Он замолчал.

— Я с вами согласен. Человек не может точно помнить все, что случилось так давно, — мягко согласился Барретт, сделал паузу, потом сказал неожиданно твердым голосом: — И все же, мистер Леру, вы утверждали несколько минут назад, что прекрасно помните разговоры с Дж Дж Джадвеем и мисс Макгро, которые, по вашим словам, произошли в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Это так?

— Возражаю! — закричал Дункан. — Я протестую, ваша честь. Защита затронула спорный вопрос.

— Возражение принято, — объявил судья Апшо.

— Хорошо, ваша честь, — довольно пробормотал Барретт. Он нанес удар по показаниям свидетеля, усомнившись в его памяти. Несмотря на протест, присяжные услышали его. Сейчас он хотел для большей уверенности повторить. — Мистер Леру, вы показали, будто знаете не понаслышке, что Дж Дж Джадвей много пил, принимал наркотики, написал «Семь минут» только ради денег, и все такое. Вопрос. Подумайте еще раз и ответьте, абсолютно ли вы уверены, что помните каждое слово, которое было произнесено почти сорок лет назад?

— Ваша честь, я вновь вынужден протестовать! — воскликнул Дункан. — Свидетель уже подтвердил свои слова под присягой. Это повтор.

— Протест принимается, — согласился судья Апшо и без тени улыбки посмотрел на Майка Барретта. — Суд предлагает защите не спорить со свидетелем.

— Простите, ваша честь, — извинился Барретт. — Я сделал это без злого умысла.

Он вновь повернулся к Леру, который сидел будто истукан. Только теперь его руки больше не были мирно скрещены на груди, а напряженно лежали на коленях.

— Мистер Леру, давайте вернемся к тридцать четвертому и тридцать пятому годам. Вы заявили… вы вспомнили… что говорили с Дж Дж Джадвеем четыре раза. Правильно?

— Правильно.

— Где происходили ваши беседы с Джадвеем? Я хочу узнать, происходили они у него на квартире, или вы встречались в издательстве, или в ресторане? Где вы встречались?

Леру заколебался.

— Я… я никогда не говорил, что встречался с ним. Я сказал, что разговаривал с Джадвеем.

Барретт изобразил удивление.

— Вы не встречались с Дж Дж Джадвеем?

— Не встречался. Я разговаривал с ним четыре раза по телефону.

— По телефону? Понятно. Вы уверены, что разговаривали с Джадвеем?

— Конечно. Звонила Касси Макгро и передавала ему трубку.

— Часто бывает, что издатель, который живет в одном городе с автором, поддерживает с ним отношения по телефону? Вы не делали попыток встретиться?

— Нет.

— Неужели вам было неинтересно?

— Для наших встреч не было оснований, — напряженным голосом объяснил Леру. — Касси Макгро сказала, что он отшельник, замкнут и часто пьян или находится под воздействием наркотиков. Поэтому я считал, что едва ли мне обрадуются, и не делал попыток.

— Знали ли вы с полной уверенностью или, скажем так, говорил ли вам лично Дж Дж Джадвей, чтобы вы не приходили?

— Я просто чувствовал это. Я не сомневался, что мне не обрадуются.

— Имелись ли у вас какие-нибудь другие причины не желать личной встречи с писателем?

— Не имелись. Могу только добавить, что обычно не издатель ищет встречи с автором, а наоборот. Особенно, если у автора подмоченная репутация. К тому же каждый год у меня появлялись новые авторы, и Джадвей был всего одним из них, не самым обещающим.

— Понятно. Вы были чересчур заняты, чтобы уделять время каждому своему автору, особенно незначительному. Ну что ж…

— Возражаю, ваша честь! — Дункан замахал рукой со своего места. — Защита пытается заставить свидетеля признаться в том, чего тот не делал.

— Протест принят.

— Хорошо, — кивнул Барретт и вновь посмотрел на свидетеля. — Значит, вы общались с Дж Дж Джадвеем только по телефону или через Касси Макгро. Правильно?

— Правильно.

— И за исключением того, что вам рассказала мисс Макгро, ваша информация о привычках Джадвея, его отношении к писательскому ремеслу, мотивах, вызвавших создание «Семи минут», все это почерпнуто из телефонных разговоров, а не из личных встреч. Правильно?

— Нет, неправильно. Я сейчас вспомнил еще кое-что.

— Вот как?..

— Существовал еще один источник. Мне понадобилась информация о нем для книги, и я попросил его заполнить вопросник. Это рутинная процедура. Джадвей не стал заполнять вопросник. Вместо этого он написал мне несколько писем о себе… сначала одно, потом другое, и еще по поводу редактуры. Так что у меня была информация от самого Джадвея.

— Что конкретно написал Дж Дж Джадвей?

— О своем прошлом, о семье, о желании писать.

— А о мотивах, которые побудили его написать «Семь минут»?

— Не помню.

— Эти письма могли бы дать нам очень важную информацию. Они у вас?

— Нет.

— Вы знаете, что с ними случилось?

— Не могу сказать. Наверное, они были выброшены вместе с тысячами других, когда «Этуаль-пресс» прекратило свое существование.

— А не могли вы продать их вместе с правами другому издателю?

— Я… — Леру замолчал и неожиданно насторожился. — Мог. Не могу точно вспомнить.

— Просто интересно, — мягко заметил Майк Барретт, — потому что несколько писем, очень похожих на те, о которых вы только что говорили, были совсем недавно выставлены на продажу в нью-йоркской лавке автографов. Владелец лавки купил их у бывшего издателя и продал неизвестному человеку. Мне просто было интересно, не те ли это письма, о которых вы сейчас говорили? Как вы думаете?

Леру облегченно вздохнул и почти улыбнулся:

— Не знаю, но сомневаюсь.

— Письма Джадвея вам приносила Касси Макгро?