Мы спускались от дороги по утоптанной многими ногами тропинке. Кое-где поперек нее были уложены, на манер ступенек, очищенные от веток сучья, а на самых крутых участках имелись перила. Мы спускались очень быстро, потому что земля под ногами была сухой и плотной, и едва ли не прежде, чем замер вдали рев нашего автобуса, внизу показались черепичные крыши.

Тропинка вывела нас на небольшую площадку, где стояло несколько автомобилей; миновав ее, мы вышли прямо на главную улицу деревни. С обеих ее сторон стояли симпатичные, прекрасной сохранности старые здания. Часть из них была приспособлена под деловые цели: тут имелись магазинчик сувениров, небольшой ресторан и гараж. Мы с Сери уже успели сильно проголодаться, а потому сразу же направились к ресторану и сели за один из расставленных под деревьями столиков.

Там было очень хорошо, особенно после рева автобусного мотора и летящего в лицо песка; мы сидели в саду, в тени, рядом бормотала река, где-то вверху, на ветках деревьев, невидимые нам птицы нарушали тишину странными, похожими на звон колокольчиков криками. Ресторанчик специализировался на «валти» — местного изобретения блюде, представлявшем собою диковатую мешанину из риса, фасоли, помидоров и мяса в остром, шафранно-желтого цвета соусе. Обед прошел в почти полном молчании, однако я заметил, что чувствую себя в обществе Сери легко и непринужденно, словно рядом со старой знакомой.

Потом мы прогулялись по деревне и вышли к лужайке, на краю которой в тени деревьев сидели и лежали отдыхающие люди. Здесь было очень покойно и тихо, а птичьи голоса и плеск близкой реки не нарушали, а лишь еще больше подчеркивали тишину. Перейдя реку по грубому, но крепкому деревянному мосту, мы вышли к еще одной тропинке, затейливо петлявшей между деревьев. Теплый, абсолютно неподвижный воздух был густо напоен запахом эвкалиптов, смутно напомнившим мне микстуру, которой поили меня в детстве. Сзади доносился плеск реки.

Вскоре дорогу нам перегородила калитка, рядом с которой висела жестянка со щелью в крышке. Сери опустила в жестянку пару монет, и мы прошли дальше. После калитки тропинка пошла заметно круче и вскоре вывела нас к узкой расселине в скале. Пробираясь через расселину, я заметил, что все ее углы и выступы выглажены сотнями проходившими здесь прежде ног. Дальше тропинка пошла под уклон, а каменные стены, стеснявшие ее слева и справа, стали быстро прибавлять в высоте. Рядом с тропинкой кое-где росли худосочные деревья и кустики, однако каменные стены были абсолютно голыми, и лишь по верхнему их краю кое-где зеленела листва.

Потом мы увидели трех человек, они шли навстречу нам, и мы разминулись, не обменявшись ни словом. В узком ущелье стояла какая-то гнетущая тишина, так что мы с Сери если и разговаривали, то только вполголоса. Наша боязнь нарушить тишину была сродни поведению неверующих, случайно попавших в храм; здесь, в горах, ощущалось такое же торжественное величие.

Впереди послышался плеск воды; тропинка свернула прямо к высокому скальному обрыву, и я увидел источник этого плеска.

В скале был родник, вода из него лилась на большой, совершенно плоский камень и стекала через его края множеством крошечных струек. Эти струйки звучно падали вниз, в круглый пруд, причем плеск их многократно усиливался эхом от вогнутой, как огромная чаша, каменной стены. От беспрестанно падавших струек и капель воды угольно-черная, с проблесками отраженной зелени поверхность пруда дрожала, словно в ознобе.

Из-за плеска воды воздух в долине казался зябким, промозглым, хотя в действительности там было ничуть не холоднее, чем, например, в деревне. Меня пробрала безотчетная нервная дрожь; «кто-то прошел по моей могиле» — так принято говорить в подобных случаях. Пруд был очень красив, однако красоту эту портило множество чуждых ему, абсолютно неуместных предметов.

К плоскому камню, с которого стекала вода, кто-то подвесил странный, никакою логикой не объяснимый набор самых заурядных, ничем не примечательных вещей. Вот болтается старый, сильно поношенный башмак. Рядом с ним струйки воды раз за разом переворачивают детскую вязаную кофточку. А еще пара сандалий, спичечный коробок, клубок ниток, сплетенная из тростника корзинка, галстук и перчатка. Струящаяся вода не позволяла четко разглядеть эти предметы, однако мне показалось, что все они имеют не совсем обычный сероватый отлив.

Этот набор был не просто странным, а каким-то диким, иррациональным, сродни овечьему сердцу, прибитому к двери каким-нибудь деревенским колдуном.

— Они тут каменеют, превращаются в камень, — сказала Сери.

— Ну не в буквальном же смысле слова?

— Нет, но вроде того, там что-то такое в воде. Вроде бы соли кремния. Все, что побудет в этой воде, покрывается жесткой коркой.

— Но вот кому, скажите на милость, понадобился каменный башмак?

— Хозяевам сувенирного магазина. Они все время замачивают здесь разную дребедень, хотя в принципе это может сделать и кто угодно другой. По их словам, есть древнее поверье, что такие вещи приносят счастье. Вранье, конечно же, все это придумано совсем недавно.

— Так это что же, я затем сюда и шел, чтобы на это посмотреть?

— Да.

— Что навело вас на такую странную идею?

— Не знаю. Я думала, вам здесь понравится.

Мы сидели бок о бок на траве, созерцая отменяющий пруд и разношерстную коллекцию недозрелых талисманов.

Вскоре подошла большая группа зевак, человек десять, в том числе несколько крикливых, совершенно неуправляемых детей. Пока дети носились и орали, взрослые оживленно обсуждали подвешенные к камню предметы, а один из них далеко наклонился над прудом, подставил руку под стекающие струйки воды и так сфотографировался. Позднее, когда они уходили, он все еще притворялся, что рука его окаменела, и двигал ею словно жесткой, негнущейся клешней.

А и правда, что случится с каким-нибудь живым существом, если его подставить под эту воду? Примет его кожа каменный налет или отвергнет? Хотя, конечно же, ни человек и никакое животное не сможет достаточно долго сохранять одну и ту же позу. А вот труп, это другое дело, труп, надо думать, превратится тут в камень, органическая смерть — в минеральное постоянство. Веселая, доложу вам, мысль.

Я сидел рядом с Сери и молчал, а летавшие над нами птицы все рвали и рвали тишину своими странными криками. Воздух все еще оставался теплым, но я заметил, что солнечный свет понемногу меркнет. Мне, северянину, было никак не привыкнуть, что на юге не бывает долгих закатов и рассветов, что ночь наступает там почти внезапно.

— А сколько сейчас времени? — спросил я. — Когда здесь темнеет?

— Совсем скоро, — ответила Сери, взглянув на наручные часы. — Нам нужно поспешить, автобус будет через полчаса.

— Если только он снова не сломался.

— Вы на это надеетесь? — криво усмехнулась Сери. Мы быстро миновали ущелье, затем мост через реку.

В деревне уже загорались окна, а к тому времени, как мы вскарабкались по крутой тропе и вышли на дорогу, уже почти стемнело. Мы сели на одну из скамеек и стали слушать вечер. Трещали цикады, а затем, словно в напоминание о файандлендских рассветах, грянула короткая, щемяще красивая песня десятков неведомых птиц. Снизу, из деревни, доносились обрывки музыки и неумолчный плеск реки.

Когда совсем стемнело, напряжение, старательно подавлявшееся и мною, и Сери, получило неизбежную, как я теперь понимаю, разрядку. Мы целовались, целовались страстно, не зная, кто и как это начал, и ничуть не сомневаясь в дальнейшем развитии событий. В какой-то момент Сери отстранилась от меня и сказала, слегка задыхаясь:

— Автобус уже не придет. Слишком поздно. После наступления темноты на дороге за аэропортом запрещено любое движение.

— А ведь ты все время об этом помнила, — укорил я ее.

— В общем-то, да, — сказала она и снова меня поцеловала.

— А мы сможем устроиться в деревне на ночлег?

— Думаю, да, я знаю одно подходящее место.

Мы медленно спустились с откоса, спотыкаясь об импровизированные ступеньки и ориентируясь по огням деревни, изредка проглядывавшим сквозь листву. Сери без раздумий направилась к дому, стоявшему чуть на отшибе, и переговорила на непонятном мне диалекте с вышедшей на стук женщиной. Женщина кивнула, приняла у Сери деньги и повела нас по узкой лесенке наверх; отведенная нам комната располагалась прямо под крышей, выкрашенные черным стропила едва не касались кровати. Все это время мы ничего не говорили, а как только хозяйка ушла, Сери сбросила с себя одежду и легла на кровать. Я тут же к ней присоединился.

Часом или двумя позднее, головокружительно опустошенные, но так еще толком друг друга не узнавшие, мы оделись и пошли в ресторан, для чего потребовалось лишь перейти улицу. Других приезжих в деревне не было, и хозяин ресторана успел уже закрыть свое заведение. Еще одна короткая беседа на местном диалекте, еще одна ассигнация, перешедшая из рук в руки, и после нескольких минут ожидания мы получили немудреный ужин, состоявший из фасоли, бекона и риса.

— Ты все платишь, — сказал я, прожевав очередной ломтик бекона. — Мне нужно будет отдать тебе деньги.

— Зачем? Я спишу это за счет Лотереи.

Под столиком, где не видно, ее колени слегка сжали мое.

— А что, — спросил я, — я обязательно должен вернуть тебя Лотерее?

— В общем-то, — улыбнулась Сери, — я и сама подумываю бросить эту работу. Самое время перебраться на другой остров.

— Зачем?

— Слишком уж я засиделась на этом Мьюриси. Хочется найти что-нибудь поспокойнее.

— И это что, единственная причина?

— Есть и другие. У меня не лучшие отношения с управляющим конторы. Да и работа здесь не совсем то, что я ожидала.

— Это в каком отношении?

— В разных. Как-нибудь потом расскажу.

После ужина мы гуляли в обнимку по деревне, но не слишком долго, потому что холодало.

Мое внимание привлекла освещенная витрина сувенирного магазинчика, там были выставлены окаменелые объекты, сплошь заурядные и особенно дикие в своей заурядности.

— Так расскажи мне, почему ты хочешь оставить работу, — сказал я, отходя от витрины.

— Мне казалось, что я уже говорила.

— Ты только сказала, что ожидала чего-то другого.

Никакого ответа. Мы пересекли давешнюю лужайку, вышли на мост и стали слушать, как шелестят эвкалипты. В конце концов Сери сказала:

— Я не могу разобраться со своим отношением к этим выигрышам. С одной стороны это, а с другой стороны то. По работе я должна помогать людям, ободрять их, чтобы смело шли в клинику на процедуры.

— А что, многих приходится ободрять? — спросил я, вспомнив, конечно же, свои собственные сомнения.

— Нет. Только немногих, вдолбивших себе в голову, что это опасно. Им просто нужно услышать от кого-нибудь, что никакой опасности тут нет. Во всей моей деятельности считается само собой разумеющимся, что Лотерея есть нечто хорошее. Первое время я тоже так считала, а вот теперь сомневаюсь, и чем дальше, тем сильнее.

— Почему?

— Ну, для начала отметим, что таких молодых, как ты, победителей я еще не видела. Всем прочим было не меньше сорока — пятидесяти лет, а встречались и совсем дряхлые старики. Из этого нетрудно заключить, что люди, покупающие билеты, имеют, как правило, примерно такой же возраст. А если подумать еще немного, приходишь к выводу, что Лотерея эксплуатирует их страх перед смертью.

— Вполне естественно, — кивнул я. — Да и сама атаназия — разве не этот же страх двигал теми, кто ее разработал?

— Да, но лотерейная система слишком уж… как бы это сказать… безразборная. Когда-то я твердо считала, что в первую очередь нужно спасать смертельно больных. Затем, поступив на эту работу, я ознакомилась с нашей перепиской. Каждый день контора получает сотни писем от людей, лежащих в больницах, и в каждом письме — мольба о помощи. Нашей клинике не под силу принять и малую часть этих страдальцев.

— И что же вы им отвечаете?

— Боюсь, что ответ тебя немного шокирует.

— Говори, говори.

— Мы посылаем им стандартный ответ на бланке и бесплатный билет на следующий розыгрыш. И билет мы посылаем только тем, кто неизлечимо болен.

— Да, — усмехнулся я, — большое им, наверное, утешение.

— Мне это нравится ничуть не больше, чем тебе, да и всем, кто у нас работает, тоже. Но со временем я стала понимать, почему иначе невозможно. Предположим, мы уступим просьбам тех, кто болен раком. Сразу возникает вопрос: неужели человек достоин атаназии просто потому, что он болен? Воры и маньяки болеют раком ничуть не реже всех остальных.

— Но это было бы гуманно, — сказал я, воздержавшись от замечания, что воры и маньяки тоже могут выигрывать в Лотерею.

— В любом случае это попросту невозможно. У нас в конторе есть брошюра, могу дать тебе почитать. Там подробно изложены все доводы против лечения больных. В мире есть тысячи, миллионы людей, больных раком. Клинике никак не справиться с таким количеством пациентов, слишком уж дорого стоит процедура атаназии и слишком уж она продолжительна. Поэтому руководители клиники не смогут принимать всех подряд, без разбору. Им придется тщательно изучать претендентов, отбирать наиболее достойных, урезать их число до нескольких сотен в год. Ну и кто же будет судьями? Кто получит право решать, что вот этот вот человек достоин жизни, а этот пусть помирает? Вполне возможно, что какое-то время это будет работать, но затем случится так, что будет отказано кому-нибудь, обладающему большой властью или большими связями в прессе. Во избежание неприятных последствий этот отказ будет пересмотрен, и с этого момента безукоризненная прежде система превратится в коррумпированную.

Сери взяла меня за локоть, рука у нее была холодная, как ледышка. Я тоже успел уже промерзнуть, и мы пошли назад, к дому. В безлунной ночи еле угадывались огромные силуэты гор; тишина стояла такая, что звенело в ушах.

— Вот ты меня и убедила, — сказал я. — Я не поеду в клинику, потому что не хочу иметь со всей этой историей ничего общего.

— А вот я считаю, что тебе обязательно нужно ехать.

— После того, что я от тебя здесь услышал?

— Я же предупреждала тебя, что не могу разобраться со своим ко всему этому отношением. — Я чувствовал, как дрожит от холода ее рука. — Вот придем, согреемся, и я все тебе объясню.

Я как-то никогда не задумывался, что даже и на юге ночью в горах бывает очень холодно; после этого нежданного холода комнатка под крышей порадовала меня столь же нежданным теплом. Казалось, что в ней только что протопили; я потрогал один из потолочных брусьев и почувствовал в нем не до конца еще растраченный жар полдня. Мы сели на край кровати бок о бок, вполне пристойно и целомудренно.

— Ты должен пройти курс атаназии, потому что Лотерея проводится честно, и кроме нее нет другой защиты от коррупции, — Сери завладела моей ладонью и стала водить по ней кончиками пальцев. — До того как я поступила на эту работу, мне доводилось слышать разные сплетни. Ты тоже такое, наверное, слышал — про людей, купивших себе бессмертие. Принимая на работу, тебе первым делом сообщают, что все это вранье. Тебе демонстрируют то, что руководители Лотереи называют неопровержимыми доказательствами, — количество препаратов, синтезируемое за год, и максимальную пропускную способность оборудования. Все это точно стыкуется с количеством победителей за то же самое время. Они доказывают это с таким жаром, что поневоле возникает подозрение: а все ли здесь чисто?

— А ты думаешь, что не все?

— Наверняка. Ты слышал про Манкинову? Йосеп Манкинова был когда-то премьер-министром Багонны, северной страны, принявшей статус неприсоединившейся. По причине своих стратегических преимуществ — запасов нефти и географического положения, позволявшего контролировать критически важные морские пути, — Багонна обладала политическим и экономическим влиянием, несопоставимым с ее более чем скромными размерами. Манкинова, политик крайне правого толка, управлял Багонной еще с довоенных времен, однако двадцать пять лет тому назад его вынудили подать в отставку на основании появившихся свидетельств, что он тайно купил себе курс атаназии. Неопровержимых доказательств так никто и никогда и не представил, Лотерея Коллаго все яростно отрицала, а двое журналистов, расследовавших ее деятельность, скончались при крайне загадочных обстоятельствах. Жизнь шла своим чередом, скандал понемногу затих, и о Манкинове все забыли. Однако совсем недавно, несколько месяцев тому назад, эта история получила неожиданное продолжение. В газетах появился ряд фотографий, на которых, если верить репортерам, был изображен Манкинова. Если дело обстояло действительно так, он ничуть не постарел за эти двадцать пять лет. Хотя Манкинове было уже восемьдесят с чем-то, выглядел он лет на пятьдесят.

— Слышал, — кивнул я. — Такие вещи вполне возможны, думать иначе было бы крайне наивно.

— Я отнюдь не наивна. Но количество людей, получающих курс атаназии, и вправду ограничено, и каждый победитель, отказывающийся от своего выигрыша, по сути помогает подобному жульничеству.

— Ты фактически исходишь из предположения, что я достоин вечной жизни, а кто-то там другой недостоин.

— Нет, все это решено за нас компьютером. Твой выигрыш случаен, потому-то ты и не должен от него отказываться.

Я бродил взглядом по орнаменту чуть не до дыр протертого половика; то, что сказала Сери, лишь усилило мои сомнения. Слов нет, меня привлекала перспектива долгой и здоровой жизни, и, чтобы отвергнуть ее, требовалась совершенно не свойственная мне твердость. Мне было далеко до Делонне с его высокими принципами и аскетической моралью. Если выбирать между жизнью и смертью, я был готов даже на жизнь в форме прозябания, как презрительно выразился Делонне. И в то же время меня не покидало ощущение, что что-то здесь сильно не так и лучше бы мне в эту историю не ввязываться.

А еще я думал о Сери. Пока что мы были случайными любовниками, людьми, что едва только встретились, как занялись любовью и намерены продолжить в том же духе, однако свободны от каких-либо эмоциональных обязательств друг перед другом. Было вполне возможно, что наши отношения сохранятся и разовьются, что со временем мы полюбим друг друга в полном смысле этого слова. Что случится, если я пройду недоступный для нее курс атаназии? Она, как и все, кто для меня дорог, будет неуклонно стареть, а я — нет. Мои друзья, мои родственники будут двигаться к неизбежному биологическому будущему, в то время как я застыну на месте, окаменею.

Сери встала с кровати, сняла юбку и наполнила раковину водой. Затем она наклонилась над раковиной и стала умываться, а я смотрел на изгиб ее спины, на стройное, гибкое тело.

— Ты глазеешь, — сказала Сери, взглянув на меня из-под плеча и сверкнув перевернутой улыбкой.

— А что, нельзя?

Но, в общем-то, я не столько глазел на нее, сколько думал, какое решение следует мне принять. Это было нечто вроде спора ума с сердцем. Дав полную волю инстинктам, я бы незамедлительно отправился на Коллаго, чтобы получить желанное бессмертие; прислушавшись к своим мыслям, я не стал бы этого делать.

Потом мы были в постели и занимались любовью, без той, что была прошлый раз, торопливой жадности, но зато куда более нежно, а еще позднее я лежал на скомканной простыне и смотрел в потолок, а Сери была тут же, у меня под мышкой, и ее рука лежала у меня на груди.

— Ну так как же все-таки, — спросила она, — едешь ты на Коллаго?

— Не знаю, еще не решил.

— Если ты поедешь, то и я тоже.

— Зачем?

— Я хочу быть с тобой. Я же говорила тебе, что все равно бросаю эту работу.

— В общем-то, идея мне нравится.

— Дело в том, что я хочу приложить все усилия…

— Чтобы я не пошел на попятную?

— Нет, чтобы потом с тобою было все в порядке. Не знаю, как тебе и объяснить… — Резко и неожиданно она приподнялась на локте и взглянула мне прямо в лицо. — Понимаешь, Питер, в этих процедурах есть нечто такое, что тревожит меня и даже пугает.

— Они опасны?

— Да нет, совсем не опасны, риск нулевой. Все дело в том, что происходит после. Я не должна бы тебе рассказывать.

— Однако расскажешь, — сказал я.

— Да. — Она клюнула меня губами в губы. — Когда ты поступишь в клинику, там будет несколько предварительных процедур. Во-первых, полное медицинское обследование, во-вторых, ты должен будешь заполнить вопросник, иначе тебя просто не возьмут. В конторе, между собой, мы называем этот вопросник самой длинной в мире анкетой. Ты должен будешь рассказать про себя все, что только возможно.

— Я должен буду написать автобиографию?

— В сущности, да.

— Так меня же об этом предупреждали, — сказал я. — Еще там, в Джетре. Правда, они не говорили ни про какой вопросник, а просто что нужно будет все подробно о себе написать.

— А зачем, это тебе там сказали?

— Нет. А я особо и не задумывался. Я же не знаю, какие там эти процедуры, ну нужна для них автобиография и нужна.

— Процедуры здесь совсем ни при чем, ответы на вопросник используют потом, при реабилитации. Чтобы сделать человека бессмертным, нужно полностью очистить его организм, с этого врачи и начнут. Они обновят твое тело, но при этом начисто сотрут все содержимое твоего мозга. Ты забудешь, кто ты такой и что ты такое.

Я молчал, глядя в ее встревоженные глаза.

— Этот вопросник станет основой твоей новой жизни, — продолжила Сери. — Ты станешь тем, что ты там напишешь. Страшновато, правда?

Я вспомнил Коланову виллу в окрестностях Джетры, долгие поиски истины и все многообразие приемов, последовательно применявшихся мною в этих поисках, ликующую уверенность, что путь к цели найден, и блаженное чувство обновления, испытанное мною, когда работа была закончена. В рукописи, лежавшей сейчас на полке гостиничного номера, содержалась вся моя жизнь — при том, конечно же, допущении, что слова содержат смысл. Я уже стал тем, что было мною написано, я определил себя написанным.

— Нет, — сказал я, — мне совсем не страшно.

— А вот мне страшно, потому-то я и хочу быть там рядом с тобой. Я не склонна доверять заявлениям врачей, что все их пациенты полностью восстанавливают свою индивидуальность.

Вместо ответа я крепко обнял Сери; после недолгого сопротивления она снова вытянулась рядом со мной.

— Мне еще надо подумать, — сказал я. — Но, скорее всего, я поеду на Коллаго и там уже все и решу.

Сери молчала.

— Мне нужно посмотреть, что там и как, — сказал я.

— А как насчет меня? — спросила Сери и прижалась щекой к моему боку. — Можно, я поеду с тобой?

— Да, конечно.

— И ты разговаривай со мной, Питер. Пока мы будем плыть, расскажи мне, кто ты такой. Мне очень хочется знать тебя.

Вскоре после этого мы как-то незаметно провалились в сон. Ночью мне приснилось, что я вишу на веревке под водопадом, вращаясь и дергаясь в неустанном течении струй. Мое тело и мой разум цепенели все больше и больше, но потом я пошевелился, и этот сон пропал.