Утром Ларин принесла долгожданную новость, что через пять дней меня выписывают. Рассыпаясь в благодарностях, я напряженно ждал, не положит ли она на стол машинописную рукопись. Но если рукопись и была при ней, то так и осталась у нее в сумке.

Потом начался обычный утренний урок, и мне пришлось смирить свое беспокойство. Теперь я знал, что некоторая забывчивость засчитывается мне в плюс, и намеренно ее демонстрировал. За обедом мои наставницы тихо, так что мне не было слышно, беседовали, и в какой-то момент мне показалось, что Сери передала Ларин мою просьбу. Однако потом Ларин объявила, что у нее много дел в главном корпусе, и ушла, оставив нас одних.

— А почему ты не идешь купаться? — спросила Сери, — Хоть немного развеешься.

— Так ты спросишь ее или нет?

— Я же говорила, не нужно мне напоминать. Я сама все помню.

Я послушно встал и пошел к бассейну. Вернувшись в коттедж, я не увидел там ни Сери, ни Ларин. Голова у меня совсем не думала, делать мне было нечего, поэтому я выписал у охранника пропуск и пошел в город. Погода стояла теплая, улицы были забиты людьми и машинами. Я наслаждался гомоном и неразберихой, столь отличными от уединенной тишины моей внутренней жизни. Я знал от Сери, что Коллаго — остров совсем маленький, малонаселенный, лежащий вдали от основных путей судоходства, и все равно на мой неискушенный взгляд он казался едва ли не центром мира. Если таков был один из образчиков современной жизни, во мне разгоралось желание увидеть ее во всей полноте.

Я немного побродил по улицам, а затем вышел к гавани. Вдоль набережной выстроились десятки и сотни ларьков и палаток, торгующих патентованными лекарствами. Я прогулялся между ними, с интересом разглядывая увеличенные фотокопии благодарственных писем и сомнительных сертификатов, головокружительные гарантии мгновенного исцеления и фотопортреты мгновенно исцеленных. Изобилие эликсиров, пилюль и всего прочего — лечебные травы, таблетки и порошки, маточное молочко, мумие и прополис, инструкция по изометрическим упражнениям и трактаты по медитации — было столь велико, что впору было задуматься, а не зря ли я мучаюсь в этой клинике. Торговля шла довольно вяло, однако, странным образом, никто из торговцев не навязывал мне свой товар.

На дальней стороне гавани был пришвартован большой пароход, и я решил, что это его прибытие вызвало сегодня такую сутолоку в городе. Сходили на берег пассажиры, докеры выгружали из трюмов привезенные издалека товары. Я встал вплотную к таможенному барьеру, с любопытством разглядывая людей из внешнего, неведомого мне мира, предъявлявших таможенникам билеты и документы, получавших свой багаж. Мне было интересно, скоро ли корабль отплывет снова и куда он теперь направится. Не на один ли из островов, куда зовет меня Сери?

Позднее, уже возвращаясь в город, я заметил на набережной маленький автобус. Судя по надписи на боку, автобус принадлежал Лотерее Коллаго, и я с интересом взглянул на сидящих в нем людей. Взволнованные и озабоченные, они молча взирали на кипящую суету. Мне хотелось с ними поговорить. В каком-то смысле они были пришельцами из мира, каким он был до операции, и я видел в них связующее звено со своим прошлым. Их отличало от меня неопосредованное, ничем не искаженное восприятие мира, они считали его самоочевидным, а я утратил. Если известное им не будет противоречить выученному мною, большая часть моих сомнений рассеется. Я же со своей стороны мог бы многое им посоветовать.

У меня был опыт, отсутствующий у них. Знание о последствиях клинических процедур поможет им в скорейшей реабилитации. Пусть они без остатка используют последние дни пребывания в собственном разуме для составления своих биографий и самоопределений, по которым смогут впоследствии заново открыть для себя себя.

Я подошел поближе и стал смотреть. Девушка в красивой красной униформе сверяла имена пассажиров со списком, а тем временем водитель загружал их вещи в багажник. У ближнего ко мне окна сидел нестарый еще мужчина, и я постучал по стеклу, стараясь привлечь его внимание. Он поднял голову, увидел меня и демонстративно отвернулся.

— Что вы хотите? — окликнула меня девушка, высунувшись из двери.

— Я могу помочь этим людям! Позвольте мне с ними поговорить!

Девушка прищурилась, вглядываясь в мое лицо.

— Вы ведь из клиники? Мистер… Синклер?

Я не ответил; было понятно, что она догадывается о моих намерениях и настроена решительно против. Водитель вышел из автобуса, протолкался мимо меня и сел на свое место. Девушка что-то ему сказала, он тут же закрыл двери, включил мотор и тронул с места. Автобус медленно пробрался между скопившимися на пристани машинами, а затем свернул на неширокую улицу, уходившую вверх по склону к клинике.

Я провел ладонью по своей голове, по начинавшим отрастать волосам, только теперь догадавшись, что здесь, в этом городе, они ясно показывают, кто я такой. На дальней стороне гавани сошедшие с корабля пассажиры толпились у ларьков со снадобьями.

Я выбрался на тихую узкую улочку и медленно, никуда не спеша, пошел вдоль строя магазинных витрин. Странно, но только теперь я осознал свою ошибку в отношении этих людей: все, что бы я им ни сказал, будет забыто, как только начнутся процедуры. Ровно так же было глупо приписывать им роль вестников из моего прошлого. В этом отношении им ничем не уступали Сери, больничные санитары, случайные прохожие на улице.

Я нагулялся до боли в ногах и только тогда повернул к клинике.

В коттедже меня ждала Сери, у нее на коленях лежала растрепанная пачка машинописных листов, и она их бегло просматривала. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое.

— Ты ее добыла! — воскликнул я, садясь с ней рядом.

— Да, но с условием. Ларин сказала, что ты не должен читать ее в одиночестве. Мы будем читать сугубо вместе.

— Я думал, мы договорились, что я займусь этим сам.

— Мы договорились только о том, что я возьму ее у Ларин. Она думает, что твоя реабилитация прошла достаточно успешно, и не возражает, чтобы ты ознакомился со своей рукописью, при условии, что я буду рядом и буду давать необходимые пояснения.

— Тогда давай начнем.

— Прямо сейчас?

— Я уже знаешь, сколько этого жду.

Сери сверкнула на меня испепеляющим взглядом, швырнула на пол авторучку и встала; страницы рукописи рассыпались у ее ног ворохом грязноватой бумаги.

— В чем дело? — удивился я.

— Ни в чем, Питер, ровно ни в чем.

— Нет, правда… Ты что, на что-нибудь обиделась?

— Господи, ты же только о себе и думаешь! Тебя ничуть не трогает, что у меня тоже есть какая-то жизнь! Я провела здесь, в этой комнате, восемь недель подряд, думая о тебе, беспокоясь о тебе, разговаривая с тобой, обучая тебя, да просто сидя у твоей постели. И ты ни разу не подумал: а не хочу ли я иногда заняться чем-нибудь другим? Ты ни разу не спросил, как я себя чувствую, о чем я думаю, чего я хочу… ты считал естественным и самоочевидным, что так будет продолжаться хоть до бесконечности. А я иногда доходила до того, что мне было ровным счетом наплевать и на тебя, и на твою никчемную жизнь!

Сери отвернулась и стала смотреть в окно.

— Прости, пожалуйста, — пробормотал я, ошеломленный этой вспышкой ненависти.

— Я скоро уеду. У меня есть кой-какие дела.

— Какие дела?

— Острова, которые мне давно хочется посмотреть. — Она снова повернулась ко мне. — Ты пойми, ведь у меня тоже есть своя жизнь. И есть другие люди, с которыми мне хотелось бы общаться.

Ответить мне было нечего. Я не знал о Сери и ее жизни почти ничего и никогда ее особенно не расспрашивал. Она была абсолютно права: я считал ее присутствие, ее заботу само собой разумеющимися, так что теперь сказать мне было нечего. Был, конечно же, некий довод в мою защиту, но у меня не хватило смелости к нему прибегнуть: ведь я никогда не просил ее быть при мне сиделкой, а все, что происходило со мной с первых дней моего нового сознания, казалось мне самоочевидным и не подлежащим никакому сомнению.

Я скользнул глазами по валявшейся на полу груде бумажного хлама. Какие секреты она таит? Когда я это узнаю?

После такого разговора нужно было хоть немного остыть, и мы, как обычно, пошли гулять по саду. Позднее, уже в столовой, за ужином, я осторожно попросил Сери рассказать о себе. Это не было символическим жестом, попыткой загладить свою вину; взбешенная моим кажущимся эгоизмом, Сери открыла мне глаза на еще один пробел в моих познаниях о мире.

Я начинал понимать огромность жертвы, принесенной этой девушкой ради меня: битых два месяца она сидела со мной как привязанная, во всем меня обслуживала, я же, по-детски капризный, и любил ее вроде бы, и во всем ей верил, но, по сути, интересовался лишь самим собой.

И вдруг — совершенно неожиданно, ведь прежде такое мне и в голову не приходило — я испугался, что она меня оставит.

Присмирев от этой мысли, я стал молча смотреть, как она собирает с пола рассыпанную рукопись и проверяет порядок страниц. Затем мы сели бок о бок на кровать, и Сери отложила в сторону несколько первых листов.

— Здесь, в начале, нет ничего такого уж важного, просто излагаются обстоятельства, при которых ты начал писать. Несколько раз упомянут Лондон и какие-то другие придуманные места. Все содержание сводится к тому, что тебе не повезло, а какой-то знакомый тебе помог. Не очень интересно.

— Можно, я взгляну? — Я взял у нее отложенные листы. Все было так, как она сказала; человек, их писавший, был абсолютно мне чужд, его самооправдания выглядели натужно и надуманно.

— А что там дальше?

— Дальше начинаются трудности. — Сери передала мне следующую страницу и указала карандашом на одну из фраз. — «Я родился в тысяча девятьсот сорок седьмом году вторым ребенком Фредерика и Кэтрин Синклер». Я и имен-то таких никогда не слыхала!

— А почему вы их поменяли? — спросил я. Имена «Фредерик» и «Кэтрин» были зачеркнуты карандашом; сверху от них Ларин, а может быть, Сери вписала настоящие имена моих родителей: Франфорд и Котеран.

— Тут мы легко могли проверить. Имена родителей есть в твоем досье.

Страшно подумать, сколько головной боли устроил я этим женщинам. Указанный Сери абзац просто кишел заменами и искажениями. Каля, моя старшая сестра, именовалась «Фелисити»; я уже знал, что это слово обозначает счастье либо радость, но никогда не слышал, чтобы оно использовалось в качестве имени. Далее я увидел, что мой отец был «ранен в пустыне» — абсолютно непонятное выражение, — а моя мать работала в то время на коммутаторе «государственного учреждения», располагавшегося в каком-то «Блетчли». После войны с Гитлером мой отец был в числе первых солдат, вернувшихся домой, и они с моей матерью сняли дом на окраине «Лондона», именно там я и родился. Все эти непонятности были вычеркнуты, а слово «Лондон» было исправлено на «Джетра», что дало мне приятное ощущение твердой почвы под ногами.

Сери просмотрела вместе со мною десятка три страниц, объясняя все встречавшиеся трудности и основания, на которых были сделаны те или другие замены. Замены были вполне разумные, и я легко с ними соглашался.

Повествование продолжалось вполне буднично и одновременно загадочно: первый год «моей» жизни семья жила на окраине «Лондона», а затем переехала в северный город, носивший название «Манчестер». (Он был превращен в ту же самую Джетру.) С «Манчестера» начались пересказы моих воспоминаний, и вот тут-то трудности хлынули широкой рекой.

— Ужас, — сказал я. — И как вы смогли во всем этом разобраться.

— Я далеко не уверена, что мы разобрались. Кроме того, мы многое опустили. Ларин была очень на тебя сердита.

— За что? В чем тут моя вина?

— Она хотела, чтобы ты заполнил ее вопросник, а ты отказался, заявив, что в этой рукописи содержится все, что нам нужно о тебе знать.

Надо думать, я и сам тогда в это верил. На каком-то этапе своей жизни я написал этот невразумительный текст, искренне считая, что он как нельзя лучше описывает меня и мою жизнь. Это ж какую нужно было иметь голову, чтобы измыслить подобную глупость! Но тут не отопрешься, на первой странице стоит мое имя. Когда-то, до лечения, я сам все это написал и, видимо, знал тогда, что делаю.

Я ощутил сосущую тоску по себе самому. Где-то позади, в прошлом, как за непреодолимой стеной осталась моя индивидуальность, остались моя воля и интеллект. Как пригодилось бы мне все это сейчас, чтобы понять то, что я же когда-то и написал.

Я заглянул в рукопись дальше. Пропуски и замены продолжались, ничуть не убывая в количестве. А все-таки зачем я все это напридумывал?

Этот вопрос был куда интереснее отдельных подробностей. Ответив на него, я смог бы заглянуть в себя, в утраченный мною мир. Не эти ли вымышленные имена и названия — Лондон и Манчестер, Фелисити и Грация — преследовали меня в бреду и не оставляли потом? Эти бредовые образы накрепко въелись в мое сознание, стали неотъемлемой, основополагающей частью меня послеоперационного, меня, какой я есть сейчас. Не обращать на них внимания — значит заранее отказаться от любых попыток лучше себя понять.

Я все еще не утратил умственной восприимчивости, все еще горел желанием узнавать.

— Ну так что, продолжим? — предложил я Сери.

— Там и дальше ничуть не понятнее.

— И все-таки мне хотелось бы.

— А ты точно ничего в этом не понимаешь? — спросила она, забирая у меня листы рукописи.

— Пока что нет.

— Ларин была уверена, что ты отреагируешь как-нибудь не так. — Короткий и тут же угасший смех. — Странно даже подумать, сколько времени и труда угробили мы на попытки разобраться.

Мы прочли еще несколько страниц, а потом я начал замечать, что Сери говорит все медленнее и медленнее, со все большим и большим трудом.

— Если ты устала, — сказал я, — я почитаю дальше сам.

— Ладно. Да и что в этом плохого?

Она достала из сумки какую-то книжку и легла на другую кровать. Я продолжил чтение рукописи, мучительно пробираясь через дебри несообразностей, как то, моей милостью, приходилось делать Сери. Время от времени я обращался к ней за помощью, и она объясняла мне, почему сделала замену так, а не иначе. Но все ее интерпретации лишь еще больше подогревали во мне любопытство. Они подтверждали то, что я знал о себе, но одновременно подкрепляли мои сомнения.

Через какое-то время Сери разделась и легла спать. Я продолжал чтение. Вечер был теплый, я сидел без рубашки и босиком, ощущая ступнями приятную шершавость тростниковой циновки.

И вдруг ко мне пришла уверенность, что, если в рукописи и содержится какая-нибудь правда, то это правда анекдота, анекдота в старом смысле этого слова, анекдота, как короткой, характерной жизненной сценки. Я не мог усмотреть там ничего иного — ни глубинной структуры, ни ярких метафор.

Сери пропускала большую часть анекдотов, объяснив это тем, что они совершенно ей непонятны. Мне они тоже были непонятны, однако за невозможностью уловить общий смысл повествования я начал пристальней вглядываться в его детали.

В одном из самых длинных (он занимал несколько страниц машинописного текста) опущенных эпизодов описывалось внезапное появление в «моей» детской жизни некоего «дядюшки Вильяма». Он ворвался в повествование со всей бесцеремонностью старого пирата, принося с собой запах моря и отблеск далеких экзотических стран. Он покорил меня тем, что считался позором семьи, что он курил вонючую трубку и что руки его задубели от мозолей; было ясно, что тогда он сыграл в моей жизни немаловажную роль. Сейчас же, читая рукопись, я вдруг осознал, что дядюшка Вильям, или Билли, как называли его родители, очаровывает меня ничуть не меньше, чем тогда, в далеком детстве. Он действительно существовал, действительно жил.

А вот Сери его вычеркнула. Она ничего о нем не знала, а потому попыталась его уничтожить.

Со мной же дело обстояло иначе: чтобы вычеркнуть дядюшку Вильяма из моей жизни, потребовалось бы нечто значительно большее, чем пара карандашных штрихов. В нем была правда, правда, ломающая рамки анекдота.

Я помнил его, помнил тот день. И тут я понял, как можно вспомнить все остальное. Дело было не в том, выброшен или нет эпизод, изменены или нет имена и названия. Дело было в самом тексте, в формах и структурах, в значениях, на которые только намекалось, в метафорах, которых я прежде не видел. Рукопись была полна воспоминаний.

Я вернулся к первым страницам текста и начал читать его заново. Теперь я легко вспоминал, что происходило в моей белой комнате Эдвинова коттеджа, и все, что было до этого. Вспоминая, я чувствовал себя все увереннее, все теснее воссоединялся со своим настоящим прошлым, а потом на мгновение отвлекся, и мне стало страшно — страшно, что я едва себя не потерял.

На маленький белый коттедж, на утопавшую в садах клинику упала тишина. Волны моего осознания разбегались во все стороны, захватывали Коллаго-Таун, остальную часть острова, Срединное море со всеми его бессчетными островами, докатывались до Джетры. Только где это все?

Я дочитал до конца, до неоконченного эпизода, когда мы с Грацией поссорились на углу, рядом со станцией метро «Бейкер-стрит», а потом собрал рассыпавшиеся листы и сложил их в аккуратную стопку. Затем я достал из-под кровати свой саквояж и уложил рукопись на самое его дно. Тихо, чтобы не проснулась Сери, я собрал свою одежду и прочее имущество, проверил бумажник с деньгами и шагнул к двери.

И оглянулся на Сери. Она спала как ребенок, на животе, лицом к стенке. Мне хотелось поцеловать ее, погладить по заспанной щеке и по спине, но я боялся. Проснувшись, она увидит, что я ухожу, и будет меня останавливать. Я смотрел на нее две или три безмолвные минуты, пытаясь понять, кто она такая внутри в действительности, и зная, что вижу ее в последний раз. Дверь открылась бесшумно, снаружи была тьма и теплый, пропитанный запахом моря ветер. Я на цыпочках вернулся к кровати, но задел при этом ногой какой-то мелкий предмет, валявшийся на полу рядом с тумбочкой Сери, и он звякнул о железную ножку кровати. Сери пошевелилась, но тут же снова затихла. Я поднял с пола звякнувший предмет, это была маленькая шестиугольная бутылочка из темно-зеленого стекла. Пробка отсутствовала, этикетка была соскоблена, но я мгновенно, по какому-то наитию догадался, что было прежде в этой бутылочке, и почему Сери ее купила. Я понюхал горлышко и почувствовал запах камфары.

И тут я чуть было не остался. Я стоял у кровати, печально глядя на самоотверженную, безмерно уставшую девушку; во сне она выглядела особенно невинной и беззащитной, ее светлые, спутанные волосы спадали набок, губы чуть разошлись.

В конце концов я поставил пустую бутылочку туда, где ее подобрал, подхватил свой саквояж, вышел и затворил за собой дверь. В почти полной темноте я миновал ворота и по узкой, круто спускающейся улице направился в порт. Там я просидел до утра на скамейке, а как только открылось пароходное агентство, спросил в окошке, когда отправляется ближайший пароход. Выяснилось, что пароход ушел как раз вчера, а следующий будет только через три дня. Торопясь покинуть остров, пока Ларин и Сери не вышли на мой след, я сел на крошечный паром, который перевез меня через узкий пролив на соседний остров. В тот же день, чуть позднее, я повторил этот маневр. Успокоившись, что теперь уж меня не найдут — к этому времени я добрался до острова Хетта и снял себе комнату в маленькой, на отшибе стоявшей таверне, — я разжился расписаниями пароходных рейсов и картами и начал планировать обратное путешествие в Лондон. Мне не давала покоя неоконченная рукопись, не получившая разрешения сцена с Грацией.