Когда Кастетт появляется в центральном проходе, лицо у него одутловатое и бледное и волосы торчат клочьями. Если бы вы сами его увидели, то наверняка и вам бы показалось, что одним только нервным кризисом дело в его случае не обошлось. Его, конечно, подретушировали, но даже под слоем грима видно, как он исхудал и осунулся.

– Мэрион Кастетт, – говорит прокурор. – Вы можете опознать среди людей, находящихся в этом зале, Вернона Грегори Литтла?

Запавшие глаза Кастетта толчками ползут по залу. Останавливаются на моей клетке. Потом он поднимает руку и указывает на меня – так, словно в лицо ему дует ураганной силы ветер.

– Я прошу занести в протокол, что свидетель опознал обвиняемого. Мистер Кастетт, можете ли вы подтвердить, что были классным наставником обвиняемого в период с десяти до одиннадцати часов утра во вторник, двенадцатого мая сего года?

Взгляд у Кастетта плывет, ничего не выражая и не фиксируя. Лицо у него покрывается испариной, и он всем телом наваливается на перила свидетельской кабинки.

– Ваша честь, я вынужден заявить протест, – говорит Брайан, – свидетель не в состоянии…

– Шшш, – говорит судья. И смотрит на Кастетта глазами острыми, как бритвы.

– Я там был, – говорит Кастетт. Губы у него дрожат, и он принимается плакать.

Судья делает предупреждающий жест в сторону прокурора.

– Переходите к сути дела! – шепчет он.

– Мэрион Кастетт, можете ли вы подтвердить, что в какой-то момент в течение этого часа вы отдали обвиняемому конспект урока, написанный вашей собственной рукой, и отправили его с этим конспектом из класса с поручением?

– Да, да, – говорит Кастетт, и его бьет крупно дрожью.

– И что произошло вслед за этим?

Кастетта начинает буквально выворачивать наизнанку. Он перегибается через перила, но рвота не идет.

– И отвергли любовь Иисуса, и стерли славу его с лица земли своей…

– Ваша честь, я вас умоляю, – в голос кричит Брайан.

– И залили ее кровью младенцев… Прокурор выдерживает паузу, рот у него открыт.

– Что произошло? – выкрикивает он. – Что именно сделал Вернон Литтл?

– Он их убил, убил их всех…

Кастетт разражается рыданиями, взлаивая, как волк, и в ответ ему я тоже срываюсь в рев, я швыряю ему рыдания сквозь прутья из клетки в моем новом мире, как кости. Плач бьет меня на протяжении обоих итоговых слушаний, орошает мой путь до тюремного блока во дворе суда и длится все то время, пока со мной говорит судейский чиновник, который приходит, чтобы сообщить мне: коллегия присяжных удалилась в гостиницу, чтобы принять решение насчет моей жизни и смерти.

Пятница, двадцать первое ноября, выдалась туманной: такое чувство, что сегодня любое твердое тело может войти в тебя и выйти, как воздух. Я смотрю, как старшина присяжных надевает очки и подносит к лицу листок бумаги. У матушки не хватило духу прийти сегодня, но Пам пришла, вместе с Вейн Гури и Жоржетт Покорней. Вейн сидит хмурая и вроде слегка похудела. Фарфоровые глаза Джорджа катаются туда-сюда по зале, она явно старается думать о чем-то другом. Время от времени вздрагивает. Курить здесь нельзя. И – посмотрите на Пам. Когда я встречаюсь с ней взглядом, она исполняет целую маленькую пантомиму, имеющую означать, что очень скоро мы все выйдем отсюда и как следует наедимся. Я просто отворачиваюсь, и все.

– Господин старшина, присяжные вынесли вердикт?

– Мы приняли решение, сэр.

Судейский чиновник зачитывает присяжным первый пункт обвинения.

– Вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?

– Невиновен, – говорит старшина.

– По следующему пункту обвинения, касающемуся убийства Хирама Салазара в городе Локхарт, штат Техас, – вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?

– Невиновен.

Сердце у меня выпрыгивает из груди при каждом из пяти этих «Невиновен». Шесть, семь, девять, одиннадцать. Семнадцать раз невиновен. Прокурор поджимает губы. Мой адвокат с гордым видом откидывается на спинку кресла.

– По восемнадцатому пункту обвинения, в убийстве первой степени, совершенном в отношении Барри Гури, в Мученио, штат Техас, – вы находите, что обвиняемый виновен или невиновен?

– Невиновен, – произносит старшина.

Судейский чиновник зачитывает список моих погибших одноклассников. Мир, затаив дыхание, следит за тем, как он поднимает голову и ждет вердикта.

Глаза у старшины дергаются куда-то в сторону, потом опускаются вниз.

– Виновен.

И даже раньше, чем он успевает сказать это слово, я чувствую, как отделы и канцелярии в офисе моей жизни начинают закрываться; документы отправляют в бумагорезательные машинки, хрупкие предметы складывают в аккуратно пронумерованные коробки, везде выключают свет и охранную сигнализацию. Когда мою скорлупу выводят из зала суда, я обращаю внимание на крошечного человечка, который остался сидеть на самом донышке моей души. Он скорчился за карточным столиком при свете голой тусклой лампочки и потягивает пиво из пластикового стакана. Я прикидываю, что это, наверное, уборщик. Или сторож. Я прикидываю, что это, скорее всего, и есть я.