Через каждые сорок три вспышки мигалки на крышах патрульных машин, которые сопровождают мой полицейский фургон в Хьюстон, попадают в резонанс. Несколько раз они вспыхивают по раздельности, потом начинают мигать сериями, как огоньки у входа в бар. Потом, на секунду, вспыхивают все разом.

Истина, которую я уяснил для себя, пока меня везли в Хьюстон под низкими неподвижными облаками и вертолетами, в первый день моего процесса, состоит в том, что жизнь, она тоже работает по этой же схеме. Ты большую часть времени как бы предчувствуешь возможность синхронизации, но только изредка все вокруг действительно складывается воедино. И вещи могут сложиться хорошо, a могут – плохо. Вот, возьмите, к примеру, меня. Мне предъявлено обвинение едва ли не в каждом убийстве, совершенном в Техасе со времени моего последнего выхода из дому и вплоть до того момента, когда мою задницу самолетом доставили обратно на родную землю. Такое впечатление, что народ, насмотревшись на мою рожу по телику, принялся узнавать меня где и в ком угодно. Ученые называют это неосознанным воспоминанием. Типа, дежа вю. Вы с этой херней поосторожнее. И меня по-прежнему обвиняют в той, нашей, самой первой трагедии. Про Хесуса все забыли. Все, кроме меня.

С тех пор как я в последний раз надоедал вам своей болтовней, прошло целое лето. Ага. Я провел все лето под замком, в ожидании суда. Хесус составлял мне компанию, в каком-то смысле. Не мог говорить, и все. Может, просто потому, что жизнь оказалась реальной. Может, просто вырос. И с этой херней, кстати, тоже нужно держать ухо востро, я вас уверяю.

Я поворачиваюсь к фасеточному окошку в борту фургона и смотрю на пробегающие мимо опорные столбы ограды. Пейзаж вымок насквозь в октябрьской хмари и утратил глянец. Может, матовый он даже и лучше. Когда подумаешь про последние несколько недель, такие мысли как-то сами собой приходят в голову. Вот, к примеру, матушка моя пыталась покончить жизнь самоубийством. Пам тайком от нее позвонила мне и просила хоть как-то ее обнадежить насчет Лалли, холодильника и прочего. Она сказала, что матушка в один прекрасный день заперлась в доме, врубила плиту на полную и села возле открытой духовки. Судя по всему, это был очередной Крик О Помощи, хотя плита у нас электрическая. Теперь Пам ее откармливает.

Я и сам сегодня – вылитый холодильник, затхлый, пустой, и даже шнур не воткнули в розетку. Мое тело решило, что ему больше незачем крутить настройку и ловить сводки от органов чувств на самых немыслимых диапазонах; что ему действительно необходимо для выживания, так это устойчивая радиоволна логики. Ровнехонько хватает на то, чтобы играть в шашки и смотреть ТВ: вот какая умная штука человеческое тело, оно такие вещи сразу просекает. И отсекает лишнее. И – ни за что не догадаетесь. Мне, оказывается, нужны очки. Государство обнаружило, что зрение у меня ни к черту, и любезно снабдило меня этими вот новенькими очками. Поначалу я как-то не слишком был уверен, что мне это надо, потому что очки мне выдали большие, с толстыми стеклами и в прозрачной пластиковой оправе. Но если учесть, что меня обрили наголо и весь я теперь какой-то полированный, нельзя не признать, что смотрятся они просто блеск – если, конечно, к ним привыкнуть. И вообще, имидж у меня теперь крутой до опупения: бледно-голубой тюремный комбен плюс эти очки на эластичной такой ленте, чтобы не сваливались. Предполагалось, что ленту я буду носить на шее, но я ее подтянул и ношу очки на лбу, потому что на шее они все время путались с крестиком. Нет, кроме шуток – мистер Абдини подарил мне крестик на цепочке. Я просто глазам своим поначалу не поверил: он приехал, весь такой благожелательный, и вообще. Приехал бог знает откуда, чтобы привезти крестик, с этим вот крошечным чуваком. Ну, чувак, конечно, не просто чувак, типа – это Иисус на распятии. В смысле, в деталях его, конечно, не разглядишь, но просто вроде как и без того ясно, что это Иисус.

Еще я тут общался с психологом и сказал ему, что напрочь лишен каких бы то ни было человеческих качеств, ну, там, умений, навыков и так далее. Но он сказал, что это неправда, он сказал, что у меня прекрасные психические реакции и повышенная чувствительность в отношении других людей. В каком-то смысле мне и в самом деле кажется, что этими талантами я наделен. А это чего-нибудь да стоит. Еще одна большая новость: я перестал материться, хотите верьте, хотите нет. Хотя, кажется, я и на этот раз уже успел пару раз приложиться, но, знаете, пялиться каждый день в телик и не думать при этом о теневой стороне жизни – это было бы слишком. Кстати, вот эту самую привычку думать о теневой стороне жизни психолог назвал моей проблемной зоной, это и еще, простите за выражение, анальную фиксацию, это когда о чем бы я ни думал, все равно мысли сами собой выйдут на отходы человеческой жизнедеятельности или там на нижнее белье и все такое. Это серьезная проблемная зона, но психолог сказал, что осознание проблемы – первый шаг к победе над собой. У меня теперь даже не получается вызывать, когда захочу, вкусы и запахи. Правда. Я просто сижу и смотрю по телику всякое старое кино и, наверное, думаю про себя, где и что я сделал не так. Позавчера вот смотрел один фильм, так даже слезу под конец пустил.

Вокруг здания суда собралась толпа линчевателей. Они кричат, бросаются разными предметами и колотят по бортам фургона, когда меня везут мимо них. Я вижу их сквозь крошечное окошко: их и телекамеры, которые за ними наблюдают. Одна деталь: на заднем плане, кажется, собралась еще и группа моих сторонников. Парадный подъезд суда превратился в самый настоящий Астрокупол, сплошные камеры и юпитеры на штангах, и студии прямого эфира, в которых трудятся Знаменитости Национального Масштаба. А еще – машины технической поддержки, лотки с хот-догами, фургоны с силовыми установками, фургоны с гримерными. Лотки с футболками, лотки со значками, продавцы воздушных шариков.

Меня ведут не прямо в залу суда, а сперва в гримерную, в задней части здания; вероятнее всего, просто потому, что она «залита сочным, рассеянным светом», как объяснил один пижон, который усаживает меня в кресло и принимается гладить кисточкой по голове. Тут же наводят глянец какие-то судейские. Они улыбаются мне так, словно я их коллега из отдела информации, и говорят о сегодняшнем дне как о долгожданном и значимом событии. Я замечаю, что грим мне накладывают бледный. Бледный и какой-то землистый.

В конце концов меня выводят в длинный, похожий на ружейный ствол коридор. В самом конце яркий свет вычерчивает контур двери, и сквозь нее меня выводят в залу суда. Поехали. Установка такая: я вошел в этот зал невиновным, и я верю в то, что выйду через переднюю дверь после того, как они услышат мою историю во всех подробностях. Видите ли, правда – она всегда побеждает. Я окидываю взглядом залу, пахнущую чернилами для снятия отпечатков пальцев и попкорном, залу, над которой маячат профили агнцев доброго пастыря Иосифа, залу, где решится вся моя дальнейшая судьба. Проворачиваются на своих ветлюгах видеокамеры, и головы поворачиваются вслед за ними, следят, как меня запирают в обезьяннике, с микрофоном и большой зеленой кнопкой на передней панели. Клетка сооружена из блестящих черных прутьев, отстоящих друг от друга дюйма на четыре, и, если я вытянусь в полный рост, прутья будут выше меня на три головы. Один охранник отпирает дверь в задней части клетки, другой проводит меня внутрь. Табличка на обезьяннике гласит, что он сделан из нового сплава и что его без посторонней помощи не в состоянии разрушить ни один человек. Я еще раз обвожу взглядом зал и замечаю матушку: губы у нее плотно сжаты, а рот растянут в стороны, как у куклы из «Маппет-шоу» или типа того. Запястья забинтованы. Не иначе очередной Крик О Помощи. Пам сидит с ней рядом, с лицом, по которому сразу видно, что они только что съели в мотеле какой-нибудь тамошний пластмассовый завтрак, из тех, где в каждом блюде ингредиенты сформованы так, чтобы их очертания подходили друг к другу, как будто кто-то решил вылепить из глины детский паззл. Они просто балдеют от больничной пищи, и от завтраков, которые подают в мотелях, и от прочей фигни. Сегодня матушка приняла нарочито фотогеничную позу. И, сами понимаете, никаких упражнений с ножом. Теперь я вырос, и мой нож в последнее время проворачивается безо всякой сторонней помощи. В конечном счете этот нож оказался совестью, если верить психологу. Если верить ему, нож – самый большой подарок, которым могут снабдить тебя родные и близкие.

У моего нового адвоката, старины Брайна, вид весьма жизнеутверждающий, все тип-топ, все под контролем. Он на секунду останавливается, чтобы подмигнуть мне, а потом выгружает к себе в стол целую коробку каких-то папок. Прибыл целый взвод незнакомых, но равно излучающих довольство собой и жизнью людей со стороны обвинения. На главном обвинителе даже брюки мешковатые, с вашего позволения, если вам такое утверждение не покажется слишком вульгарным и вы не сочтете нужным провести его по ведомству моей проблемной зоны. Типа того, ему уже заранее смешно от того, что у нас здесь сегодня будет твориться. За стоящим на возвышении столом судья потирает руки и кивает адвокатам. Воцаряется молчание.

– Дамы и господа, уважаемые члены суда, – говорит прокурор. – Сегодня мы открываем слушанья по одному из самых серьезных дел, которые когда-либо в своей истории видел этот штат. Перед вами стоит человек, загубивший жизни тридцати четырех достойных граждан, многие из которых были еще совсем дети – и даже имели несчастье считаться его друзьями. Человек, который ничуть не отрицает, что был на месте расстрела своих одноклассников, и который был опознан многочисленными свидетелями как лицо, замеченное на месте совершения шестнадцати других преступлений, караемых смертной казнью. Человек, чьи детские фантазии питались кровопролитием и смертью. Человек, чьи извращенные сексуальные наклонности неразрывными узами связали его с другим убийцей, нажимавшим на курок во время массового расстрела в средней школе. Дамы и господа, сегодня вы встретитесь с человеком – если можно так выразиться в отношении этого индивида, – который в свои шестнадцать лет, в самом нежном возрасте, сумел затмить знаменитого Джона Уэйна Гейси в своем поистине безграничном нежелании признавать и уважать основные права других людей.

Он взмахивает рукой, обводит ею зал и завершает жест, указывая на мою клетку. Зал делает равнение направо и принимается есть глазами мою бритую голову, мои плавающие за толстыми стеклами очков глаза. Я сижу – ноль эмоций. Прокурор улыбается, как будто ему на память пришел старый анекдот.

– И знаете что, – говорит он, – так же, как Гейси, этот молодой человек пытается уверить нас в своей полной невиновности. И не в каком-то одном из эпизодов, где его причастность к данному конкретному преступлению может быть поставлена под вопрос за недостатком улик. Но во всех тридцати четырех сознательных убийствах, совершенных на территории нашего великого штата.

К тому времени, как на сцене появляется Брайан, я успеваю втянуть руки-ноги, как черепаха. Он медленно прохаживается по свободному пространству перед скамьями, тихо кивая каким-то своим мыслям. Потом останавливается, опирается рукой о стойку перед скамьей присяжных и задумчиво глядит в пространство.

– Видит бог, – говорит он, – какая это славная вещь: прийти вечером с работы и расслабиться перед телевизором.

Потерев подбородок, он возвращается на свой променад.

– Может быть, посмотреть какой-нибудь фильм. Между его бровей залегает складка.

– Хотя, наверное, тем звездам, которые снялись в этом фильме, день ото дня жить становится все труднее: отныне их неизменно будут узнавать на улице. Почему я вообще об этом заговорил? Да потому, что на той территории, которую объявили охотничьей территорией моего подзащитного, каждую неделю совершается четыре целых три десятых убийства. Четыре целых три десятых совершались до тех преступлений, в которых обвиняют моего подзащитного. Четыре целых три десятых совершались все то время, которое, как принято считать, он превратил в кровавый кошмар. И на этой неделе, когда он сидит с нами здесь, в этом зале, – в штате Техас совершаются все те же четыре целых три десятых преступления со смертельным исходом.

Он оборачивается и внимательно смотрит в глаза каждому из присяжных.

– Если повнимательней присмотреться к моему подзащитному, дамы и господа, то мы с удивлением обнаружим, что до того дня, когда его фото появилось на экранах телевизоров, никто и ни разу не обвинял его в убийстве. Но, начиная с этого момента, буквально каждое убийство как в Центральном Техасе, так и за его пределами стали приписывать ему. Это означает, что все остальные убийцы взяли отпуск, а Вернон Грегори Литтл взял на себя едва ли не все проходящие по официальной статистике убийства, часть из которых случались практически одновременно, с применением различных видов оружия, на противоположных концах штата. Прошу вас, задайте себе вопрос: каким образом он мог это сделать? При помощи дистанционного управления? Мне так не кажется.

Мой адвокат не спеша подходит к обезьяннику. Он раздумчиво смотрит на меня, берется рукой за один из прутьев и оборачивается к присяжным.

– За время предстоящих нам слушаний, дамы и господа, я постараюсь показать вам, насколько легко человеческое восприятие становится жертвой человеческого же воображения. Репортеры прибывают на каждое место преступления с фотографией одного-единственного подозреваемого: моего подзащитного. И речь идет не просто о репортерах. Речь идет о репортерах, работающих на одного и того же человека, который больше всех прочих выиграл от этого процесса. Человека, который выстроил целую индустрию – да нет, какое там, настоящую империю – на безжалостном преследовании несчастного, загнанного юноши. Человека, который до трагических событий двенадцатого мая был в буквальном смысле слова никем. Человека, с которым вы встретитесь на этом процессе и о котором сможете составить свое собственное, непредвзятое мнение.

Брайан неторопливо идет в сторону скамьи присяжных, слегка подправляет запонки на манжетах и с доверительным видом опускает руки на барьер. Говорит он тише и мягче:

– Как подобное могло случиться? Очень просто. В свете репортерских юпитеров, сбитой с толку и скорбящей аудитории была предложена возможность стать участницей самого крупного массового шюу со времен процесса над Оу Джей Симпсоном. «Вы узнаете этого человека?» – спрашивали у очевидцев. Знакомое лицо играло роль спускового механизма. Естественно, они вспоминают, что где-то видели это лицо, причем совсем недавно. А что в результате? Даже черные очевидцы преступлений, совершенных в отношении черных в пределах черных кварталов, объявляют подозреваемым шестнадцатилетнего белого мальчика.

Цепким взглядом он обводит сидящих перед ним присяжных и прищуривает глаза.

– Сограждане, очень скоро вы поймете, что этот кроткий, застенчивый молодой человек, не состоявший ранее на учете в полиции, имел несчастье оказаться едва ли не единственной оставшейся в живых жертвой трагедии, которая разыгралась в Мученио. Эти страшные события застигли его в ключевой точке тонкого и деликатного процесса становления как мужчины, как личности и не могли не ошеломить. Он оказался не в состоянии публично и связно высказать охватившее его чувство скорби, не смог собрать воедино тот мир, который для него рассыпался на части. Я продемонстрирую вам, что единственной ошибкой этого мальчика – и весьма существенной ошибкой – было то, что он не смог вовремя крикнуть: «Не виновен!» – или не сумел сделать этого достаточно громко.

Прокурор сидит, развалившись и широко расставив ноги, – прошу прощения, если это наблюдение покажется вам чересчур бесстыдным. Но мне нравится то, что сказал Брайан. Я обвожу взглядом зал, и мне вдруг кажется, что сюда и в самом деле может в любой момент явиться Справедливость – этаким обязательным чудом, вроде Санта-Клауса. Это особое место, здесь живет истина. Понятное дело, все присутствующие ведут себя немного странно, но, может быть, это просто оттого, что они ожидают явления Справедливости, в любой момент. Взять, к примеру, здешнюю стенографистку – стыднографистку, как назвал ее кто-то, не помню когда и где. Только не спрашивайте меня, зачем она вообще здесь нужна. Почему она откинула голову назад? Потому, что ждет, когда в этот зал снизойдет Справедливость, или просто потому, что ей стыдно вбивать в свою микроскопическую машинку все, что здесь говорят, потому что от этих слов пахнет? И почему машинка у нее такая крохотная, почему нельзя приносить в залу суда весь алфавит, целиком? Начинаешь думать: а вдруг ей нравится возиться в грязи, а вдруг она от этого тащится? Может быть, в конце недели она рассказывает обо всем этом своим приятельницам, а они все разом вытягивают губы в струнку. Вздыхают: «О боже ты мой», или еще что-нибудь в этом роде. А может статься, и у адвокатов эти вот полуулыбочки на лицах всегда, даже дома. Может, они и стали адвокатами только потому, что с детства развили в себе умение усмехаться себе под нос – тихо, как будто у тебя астма, – каковая усмешка имеет означать, что ты единственный человек в мире, достаточно наивный, чтобы верить в то, что ты сам сейчас сказал. Может быть, едва появившись на свет, они, сами того не замечая, смеются этим странным астматическим смехом, а родители переглядываются и говорят: «Смотри-ка, дорогой, адвокат!» Но в первый же день, к обеду, подобного рода фантазии перестают меня посещать. После этого я сижу, как зомби, а мимо меня изо дня в день проходят диаграммы и карты, отпечатки обуви и образцы тканей. Появляется спортивная сумка Хесуса, а с ней – мои отпечатки пальцев. И дают работу всем ученым мира на целую неделю. Я просто сижу и смотрю в одну точку, как мне кажется, и в голове у меня вертятся дурацкие вопросы, вроде того: откуда, прости меня господи, может быть известно, обнаружен данный образец ткани на ботинке или на стельке. Присяжные время от времени погружаются в дрему, за исключением, естественно, тех случаев, когда из гримерной приводят очередного свидетеля.

– Можете ли вы опознать человека, которого видели неподалеку от места преступления? – спрашивает прокурор. Один за другим свидетели, люди, которых я вижу в первый раз в жизни, стреляют глазами, а потом тычут пальцем в мою сторону.

– Вон тот, в клетке, – говорят они. – Именно его мы и видели.

И, как во всех драмах, чье действие происходит в зале суда, один за другим появляются персонажи из самой первой части, каждый со своей историей. А ты сидишь и ждешь, постараются ли они тебе помочь или утопят тебя к чертовой матери. К тому времени как ноябрьские сквознячки вызывают на койку в моей камере теплые одеяла, слушаньям удается растопить сугроб событий до твердой почвы под ногами.

– Обвинение вызывает доктора Оливера Дуррикса. Дуррикс проходит на место свидетеля. Его щеки со свистом рассекают воздух, чуть не лопаясь от впитанного крема. Он клянется говорить правду, и только правду, после чего обменивается с прокурором легкой полуулыбочкой.

– Доктор, вы по специальности психиатр и специализируетесь на личностных расстройствах?

– Так точно.

– И сегодня вы предстаете перед судом в качестве незаинтересованного свидетеля, без каких бы то ни было отсылок к контактам, которые, в силу вашей профессиональной деятельности, могли иметь место между вами и обвиняемым?

– Да.

Судья поднимает палец и смотрит на прокурора, что означает: стоп. Потом разворачивается к моему адвокату.

– Советник, по чистой случайности, ваш отвод свидетелю не затерялся при доставке?

– Нет, ваша честь, – отвечает Брайан. Он стоит совершенно спокойно.

– Насколько я понимаю, речь идет о терапевте, который вел вашего подзащитного. Должен ли я понимать, что вы решили проигнорировать данный конфликт?

– Как вам будет угодно, сэр.

Судья какое-то время жует воздух во рту. Потом кивает.

– Продолжайте.

– Доктор Оливер Дуррикс, – спрашивает прокурор, – как вы могли бы с профессиональной точки зрения охарактеризовать человека, совершившего все эти преступления?

– Протестую! – кричит мой адвокат. – Не доказано, что все эти преступления совершены одним и тем же человеком.

– Протест поддерживается, – говорит судья. – Я прошу обвинителя внимательнее относиться к формулировкам.

– Я скажу иначе, – говорит прокурор. – Доктор Дуррикс, усматриваете ли вы во всех этих преступлениях нечто общее?

– Со всей очевидностью.

– И это как-то связано с областью ваших профессиональных интересов?

– Я наблюдаю здесь симптомы, которые принято ассоциировать с социально опасными расстройствами психики на личностном уровне.

Прокурор поглаживает подбородок большим и указательным пальцами.

– Но кто сказал, что эти симптомы свойственны одному и тому же человеку?

Дуррикс тихо усмехается себе под нос.

– В противном случае придется предположить внезапную эпидемию социально опасных психических расстройств, которая возникла на данной конкретной территории и продолжалась ровно шесть дней.

Прокурор улыбается.

– А что отличает людей, страдающих от такого рода расстройств, ото всех нас, сидящих в этом зале?

– Этим людям свойственно стремление к немедленному удовлетворению своих желаний, они не в состоянии переносить даже минимальную фрустрацию в этой области. Они – прекрасные манипуляторы и невероятные эгоисты, что позволяет им не принимать во внимание права и нужды окружающих.

– Поправьте меня, если я не прав, но должен ли я в подобном случае предположить, что речь не идет о психических заболеваниях как таковых, и, следовательно, страдающий от такого рода расстройства человек никоим образом не освобождается от ответственности за содеянное?

– Вы совершенно правы. Личностные расстройства можно охарактеризовать как нарушения социальной адаптации, как девиации в области процесса самореализации личности.

Прокурор роняет голову на грудь, потом задумчиво кивает.

– Вы упомянули о социально опасных расстройствах психики. Существует ли более привычный, общеупотребительный термин для людей, страдающих от такого рода расстройств?

– Антиобщественные личности, что ж, это классические психопаты.

По залу пробегает сдавленный вздох. Очки у меня на носу становятся толстыми и тяжелыми.

– И, надо понимать, в список проявлений при такого рода расстройствах входят убийства?

– Защита протестует, – говорит Брайан. – Большинство убийц не психопаты, и не все психопаты совершают убийства.

Судья устало переводит взгляд на прокурора.

– Советник, прошу вас, – говорит он. Сразу видно, что сказать ему хочется еще много всякого, но он ограничивается этим «прошу вас». Из-за этой вот разницы между тем, что он хочет сказать, и тем, что может, у него такой коровий взгляд, это я вам точно говорю.

Прокурор подбирает две бледные прожилки, которые служат ему губами, и снова поворачивается к Дурриксу.

– Итак, доктор, если говорить о людях, страдающих от упомянутых вами расстройств, буду ли я прав, предположив, что они проявляют безразличие к результатам совершенных ими действий – в том смысле, что угрызения совести их не мучают?

– Протестую! Отсутствие угрызений совести не противоречит невиновности подзащитного!

Прокурор поворачивается к присяжным и ухмыляется. Я сижу, и на лице у меня – полное безразличие к происходящему.

– Протест отклоняется, – говорит судья. – Речь не шла непосредственно о вашем клиенте.

Он кивает Дурриксу: отвечайте на вопрос.

– У лиц, страдающих от такого рода расстройств, порог возбудимости много выше, нежели у вас или у меня, – говорит Дуррикс, со свистом развернувши щечку к прокурору. – Их тяга к возбуждающим ситуациям вполне в состоянии заставить их идти на все больший и больший риск, без учета возможных последствий для окружающих.

– К таким возбуждающим ситуациям, к примеру, как убийство?

– Да.

Прокурор дает время этой последней фразе осесть на пол. Вонь от нее ползет в сторону скамьи присяжных. Перед тем как задать очередной вопрос Дурриксу, он смотрит на меня.

– И скажите нам, доктор, сексуальность играет свою роль в такого рода поведенческих реакциях?

– Секс – самая мощная из сил, движущих человеком. Вполне естественно, что именно он выполняет роль наипервейшего источника поведенческих стратегий, направленного на установление контроля над другими людьми и на удержание подобного контроля. А в душе человека с антиобщественными наклонностями смерть и секс – довольно частые сожители.

– А как могут возникнуть подобные симптомы, если перейти на терминологию, доступную дилетантам вроде меня?

– Ну, определенные фиксации могут развиться еще с детских лет…

– Фиксация на, скажем так, женщинах?

Прокурор опускает голову, но глаза его тут же делают быстрое движение в сторону скамьи присяжных.

– Ну, в общем, да, наиболее частым объектом фиксации у мужчин выступает женщина.

– А социально опасный психопат может убить женщину ради возбуждения, которое будет связано с этим убийством?

– Да, может, или же он может убить ради нее…

– У обвинения вопросов больше нет.

На обед сегодня макароны с сыром. И хлеб. Потом, немного позже, они створоживаются где-то у меня под ложечкой, когда к свидетельскому месту подходит, улыбаясь, мой адвокат.

– Оливер Дуррикс, как вы сегодня себя чувствуете?

– Благодарю вас, превосходно.

– Скажите, док, а эти опасные для общества расстройства психики, они с возрастом не усугубляются?

– Не обязательно. Если честно, все основные симптомы, как правило, обнаруживаются уже к пятнадцати годам.

– А в пятнадцать лет такого рода расстройства все еще излечимы?

– Большая часть психических расстройств излечима в любом возрасте, хотя, если речь идет о по-настоящему антиобщественных личностях, результаты лечения всегда спорны.

– То есть вы хотите сказать, что фактически они неизлечимы?

– Имеющиеся на данный момент данные по большей части свидетельствуют именно в пользу данного мнения.

Мой адвокат пускается в неторопливую прогулку по свободной зоне между скамьями: опустив голову, глубоко уйдя в какие-то свои мысли. Может, высчитывает пи. Потом вдруг останавливается.

– В своем заключении, представленном в окружной суд Мученио, вы рекомендовали воздержаться от ареста моего нынешнего подзащитного, а вместо этого направить его к вам на амбулаторное лечение?

Дуррикс смотрит на судью. Судья кивает: отвечайте на вопрос.

– Да, – отвечает Дурррикс.

– Несколько легкомысленные рекомендации в отношении неизлечимого психопата – вам так не кажется?

На лице у доктора явственно читается раздражение.

– Подобные случаи трудно с точностью диагностировать в течение одного приема.

– Вы буквально только что без тени сомнения убеждали суд в обратном. – Брайан издает тихий астматический смешок. – И еще, доктор, если мыслить в категориях тех сексуальных коннотаций, о которых вы также нам рассказывали, не существует ли равновероятной возможности, что фиксация у психопата произойдет не на женщинах, а на мужчинах или, скажем, на мальчиках?

Он начинает сужать круги вокруг Дуррикса.

– Ну, конечно. Прекрасным примером может служить Джеффри Дамер…

– А что, по-вашему, отличает обычную гомосексуальную тягу к возможному партнеру от патологической фиксации?

– Ну, мм, согласие партнера. Человек с патологическими отклонениями в психике склонен прибегать в отношении своих потенциальных партнеров к обману или пршгуждению, без учета их собственных желаний.

– Значит, человек, который пытается навязать свои желания мальчикам, может быть квалифицирован как психопат?

– Да, конечно.

Вид у Дуррикса уже не такой самодовольный, как раньше. Мой адвокат перестает нарезать круги и припечатывает его к стенке взглядом, в котором явственно читается: «А вот теперь поговорим всерьез».

– Оливер Дуррикс, – раздумчиво говорит он. – Приходилось вам когда-нибудь слышать такое имя: Харлан Перью?

Дуррикс бледнеет как мел.

Брайан разворачивается к скамье присяжных.

– Дамы и господа, господин судья, – прошу вас извинить меня за некоторую вольность в выражениях.

Он вплотную придвигается к свидетельской скамье и, перегнувшись через барьер, смотрит Дурриксу прямо в лицо.

– Если нет, то, может быть, вы слышали о таком интернет-сайте под названием «Милые попки от Бэмби-боя»?

– Простите?

– Человеку по имени Харлан Перью было предъявлено обвинение в штате Оклахома по факту совращения несовершеннолетних мальчиков и вовлечения их в производство порнографической продукции, связанной с этим сайтом. Скажите нам, пожалуйста, под присягой – вам об этом что-нибудь известно?

– Я не обязан отвечать на этот вопрос.

По лицу Брайана расползается ленивая улыбка. Он вынимает из своего стола какие-то документы и потрясает ими в воздухе.

– У меня есть вещественные доказательства того, что вы, Оливер Дуррикс, прежде носили имя Харлан Перью.

В зале вскипает волна смутного гула.

– Я довожу до вашего сведения, доктор, что пять лет тому назад вы, под этим именем, привлекались к уголовной ответственности по четырем обвинениям, связанным с развращением несовершеннолетних через посредство вашего веб-сайта.

– Но эти обвинения не были доказаны.

– Кроме того, доктор, я утверждаю, что вы до сих пор являетесь владельцем и администратором этого сайта, который существует теперь под названием «Серенада Содома».

Кто-то в заднем ряду хрюкает и заходится от хохота. Судья неодобрительно хмурит брови.

– Я прав, доктор? – медленно и членораздельно проговаривает Брайан. – Да или нет?

Дуррикс затравленно стреляет глазами в сторону судьи. Тот кивает.

– Нет. Нет и еще раз нет.

– И последний вопрос: правда ли, что вы были лечащим врачом также и у Хесуса Наварро Росарио, примерно в то же время, когда произошла эта кровавая трагедия в школе, в мае этого года?

Дуррикс смотрит в пол.

– И что вы подарили ему вот эти женские трусики, счет за которые был оплачен с вашей кредитной карточки?

Брайан поднимает над головой пластиковый пакет. В пакете – трусики, которые были на Хесусе в последний день его жизни.