61
Я сделал круг по бульвару Гауэра, чтобы заглянуть в ворота киностудии.
«Гитлер в своем подземном бункере в последние дни Третьего рейха, — думалось мне. — Пылающий Рим и Нерон в поисках новых факелов.
Марк Аврелий в ванне вскрывает себе вены и наблюдает, как из них вытекает жизнь».
И все лишь потому, что кто-то откуда-то выкрикивал приказы, нанимал маляров с невероятным количеством краски, людей с огромными пылесосами, всасывающими подозрительную пыль.
На всей киностудии были открыты только одни ворота. Возле них три охранника впускали и выпускали маляров и уборщиков, вглядываясь в их лица.
В этот момент с внутренней стороны студии к воротам с ревом подкатил на своем ярко-красном «бритиш-моргане» Станислав Грок и, нажимая на газ, прокричал:
— Прочь с дороги!
— Нет, сэр, — спокойно сказал охранник. — Приказ начальства. Никто не может покинуть студию в ближайшие два часа.
— Но я гражданин города Лос-Анджелеса, а не этого проклятого герцогства!
— Значит ли это, — спросил я через решетку, — что если я войду внутрь, то не смогу выйти?
Охранник приложил руку к козырьку и назвал мое имя:
— Вы можете входить и выходить. Приказ.
— Странно, — сказал я. — Почему именно я?
— Проклятье! — Грок собрался было вылезти из своей машины.
Я прошел через небольшую калитку в решетчатых воротах и открыл дверцу «моргана» Грока.
— Вы не могли бы подбросить меня до монтажной Мэгги? К тому времени, когда вы вернетесь, глядишь, вас и выпустят.
— Нет. Мы в ловушке, — возразил Грок. — Этот корабль уже неделю идет ко дну, и ни одной спасательной шлюпки. И ты тоже беги, пока не утонул!
— Ладно, ладно, — спокойно сказал охранник. — Не психуйте.
— Ты только послушай его! — Лицо Грока побледнело как мел. — Тоже мне великий охранник-психиатр! Ладно, ты, залезай. Прокатись напоследок!
Я в нерешительности посмотрел в его лицо, все изрезанное штрихами эмоций. Обычно мужественное и надменное выражение на лице Грока расплывалось и таяло. Оно было похоже на тестовую таблицу на экране телевизора — смазанную, то появляющуюся, то пропадающую. Я сел и захлопнул дверцу машины, которая тут же рванула с места и понеслась с бешеной скоростью.
— Эй, к чему такая спешка?!
Мы с ревом мчались мимо съемочных павильонов. Все они были настежь распахнуты для проветривания. Наружные стены по крайней мере шести из них перекрашивали. Старые декорации ломались и выносились на улицу.
— В любой другой день это было бы классно! — орал Грок, стараясь перекричать шум мотора. — Мне бы это здорово понравилось! Хаос — моя стихия. На фондовых биржах крах? Где-то перевернулся паром? Отлично! В сорок шестом я вернулся в Дрезден только затем, чтобы посмотреть на разрушенные здания и людей, чьи души искалечила война.
— Не может быть!
— А ты разве не хотел бы на это взглянуть? Или на полыхающий Лондон в сороковом году. Каждый раз, когда люди ведут себя по-скотски, я счастлив!
— А что, хорошие вещи не делают вас счастливым? Артистические натуры, творческие люди, мужчины и женщины?
— Нет-нет. — Грок еще сильнее нажал на газ. — Это приводит меня в уныние. Баюкающее сюсюканье среди всеобщей тупости. Просто есть несколько наивных дурачков, портящих весь вид своими срезанными розами, и на фоне этих натюрмортов лишь еще больше становятся заметны обитатели трущоб, ничтожные червяки и ублюдочные гады, благодаря которым крутятся невидимые шестеренки и мир летит в пропасть. Я давно решил: раз уж континенты — всего лишь слежавшаяся грязь, куплю себе немереных размеров сапоги и вываляюсь в этой грязи всласть, как ребенок. Но это же смешно: нас заперли на этой дурацкой фабрике. Я хочу посмеяться над этой махиной, а не быть ею раздавленным. Держись!
Мы сделали вираж и помчались мимо Голгофы.
Я едва не вскрикнул.
Ибо Голгофы не было.
На той стороне из мусоросжигателя поднимались огромные клубы черного дыма.
— Наверное, это горят три креста, — сказал я.
— Хорошо! — одобрительно хмыкнул Грок. — Интересно, Иисус будет сегодня спать в ночлежке?
Я повернул голову и посмотрел на него.
— Вы хорошо знаете Иисуса?
— Этого портвейнового Мессию? Я сам его создал! Другим ведь я делал брови, грудь, почему бы не сделать руки для Христа?! Я срезал лишнюю плоть, чтобы пальцы казались тоньше: руки Спасителя. Почему бы нет? Разве религия не шутка? Люди думают, что они спасутся. Мы знаем, что это не так. А все эти отметины от тернового венца, стигматы!
Грок закрыл глаза и едва не врезался в телефонный столб, после чего резко повернул и остановился.
— Я догадывался, что это ваша работа, — сказал я наконец.
— «Если играешь Христа, будь Им! — сказал я Христу. — Я сделаю тебе такие раны от гвоздей, что хоть показывай на выставках искусства Ренессанса! Я пришью тебе стигматы Мазаччо, да Винчи, Микеланджело! С мраморной плоти микеланджеловской Pieta!» И как ты уже видел, в некоторые особые вечера…
— …стигматы кровоточат.
Я с шумом распахнул дверцу машины.
— Пожалуй, остаток пути я пройду пешком.
— Нет-нет, — извиняющимся тоном произнес Грок, издав пронзительный смешок. — Ты мне нужен. Какая ирония! Нужен, чтобы меня выпустили из ворот, после. Иди поговори с Ботуин, а потом мы умчимся отсюда как черти.
Я в нерешительности держал дверцу полуоткрытой. Казалось, Грок пребывает в какой-то развеселой тревоге, его ликование граничило с истерией, так что мне ничего не оставалось, как закрыть дверцу. Грок поехал дальше.
— Спрашивай, спрашивай, — сказал он.
— Ладно, — осторожно ответил я. — Что вы скажете про все эти лица, которые вы сделали красивыми?
Грок нажал на педаль газа.
— «Они останутся такими навечно», — сказал им я, и дурачки поверили. В любом случае я ухожу на покой, если только мне удастся выбраться за ворота. Я купил билет в кругосветный круиз на завтра. За тридцать лет мои шутки превратились в змеиные укусы. Мэнни Либер? Он может умереть в любой день. А где доктор? Ты не знаешь? Он куда-то пропал.
— Куда?
— Кто знает? — Но взгляд Грока скользнул в сторону стены, отделявшей киностудию от кладбища. — Отлучен от церкви?
Мы все еще ехали. Грок покачал головой.
— А вот Мэгги Ботуин мне нравится. Она хирург-виртуоз, как и я.
— Она не говорит таких слов, как вы.
— Если бы она когда-нибудь такое сказала, ей пришел бы конец. А ты? Что ж, избавление от иллюзий — долгий процесс. Тебе стукнет семьдесят, прежде чем ты поймешь, что шел по минному полю, крича отряду идиотов: «За мной!» Твои фильмы забудутся.
— Нет.
Грок бросил взгляд на мой решительный подбородок и упрямую нижнюю губу.
— Пусть так, — согласился он. — У тебя вид настоящего праведника-безумца. Нет, твои фильмы не забудутся.
Мы свернули за угол, и я спросил, кивнув головой на плотников, уборщиков и маляров:
— Кто приказал затеять все эти работы?
— Мэнни, разумеется.
— А кто приказал Мэнни? Кто на самом деле отдает здесь приказы? Тот, кто прячется за зеркалом? Приходит из стены?
Грок резко ударил по тормозам и неподвижно уставился вперед. Мне хорошо были видны следы швов вокруг его ушей, изящных и ясно очерченных.
— На этот вопрос нет ответа.
— Нет? — переспросил я. — Я гляжу вокруг — и что же я вижу? Студия, у которой в производстве восемь фильмов. Один из них — огромный проект, наше эпическое полотно об Иисусе, осталось всего два дня съемок. И вдруг, по какой-то прихоти, кто-то говорит: «Заприте двери». И начинается дурацкая покраска и уборка. Это безумие — закрывать студию с ежедневным бюджетом от девяноста до ста тысяч долларов. В чем же дело?
— Ну и в чем? — тихо спросил Грок.
— Ну, скажем, Док: по-моему, он просто медуза, ядовитая, но бесхребетная. Смотрю на Мэнни: с его задницей только на высоком стульчике сидеть. Вы? У вас под одной маской скрывается другая маска, а под той еще одна. Ни у кого из вас нет пороховой бочки или мощного электронасоса, чтобы разнести вдребезги всю студию. А она тем не менее летит в тартарары. Я представляю студию как большого белого кита. В него летят гарпуны. Значит, должен быть и безумный капитан.
— Тогда скажи мне, — сказал Грок, — кто здесь Ахав?
— Мертвец на кладбище. Он стоит на приставной лестнице, глядит поверх стены и отдает приказы. И вы все разбегаетесь.
Грок заморгал — медленно, словно игуана. Веки трижды опустились на его огромные темные глаза.
— Но не я, — сказал он, улыбаясь.
— Не вы? Почему не вы?
— Потому что, дурья ты башка! — Грок расплылся в улыбке, глядя на небо. — Подумай! Есть только два гения, способных смастерить такого мертвеца! Чтобы он стоял на лестнице под дождем, глядел поверх стены и у людей сердце останавливалось!
Тут Грока скрутил такой приступ смеха, что он чуть не помер.
— Кто мог слепить такое лицо?
— Рой Холдстром!
— Да! А еще?!
— Гример… — запнулся я, — гример Ленина?
Станислав Грок повернулся ко мне, сияя ослепительной улыбкой.
— Станислав Грок, — оцепенело произнес я. — Вы.
Он скромно склонил голову.
«Так это вы! — думал я. — Не чудовище, которое прячется в могилах и залезает на приставные лестницы, чтобы подвесить туда чучело Арбутнота и заморозить всю работу на студии! Нет, это Грок, человек, который смеется, маленький Конрад Вейдт с вечной улыбкой, пришитой к лицу!»
— Но зачем? — спросил я.
— Зачем? — Грок усмехнулся. — Господи, да чтобы расшевелить всех! Тут же годами царила скука! Док подсел на свои иголки. Мэнни разрывается пополам. Мне не хватало шуток на этом корабле дураков. Так пусть мертвые восстанут! Но ты все испортил: нашел труп, но никому не сказал. Я надеялся, что ты побежишь с криком по улице. Вместо этого на следующий день ты закрыл рот на замок. Мне пришлось сделать несколько анонимных звонков, чтобы позвать людей со студии на кладбище. И тут начались беспорядки! Скандал.
— Это вы послали второе письмо, чтобы заманить нас с Роем в «Браун-дерби» и показать Человека-чудовище?
— Я.
— И все это ради шутки? — оторопело спросил я.
— Не совсем. Киностудия, как ты уже заметил, расколота надвое и стоит над прожорливой расселиной, над разломом Сан-Андреас, готовым вот-вот взорваться новым землетрясением. Я почувствовал толчки несколько месяцев назад. Тогда я прислонил к стене лестницу и поднял на нее мертвеца. А заодно, как ты можешь сказать, поднял и свои гонорары.
«Шантаж», — раздался шепот Крамли где-то в моем подсознании.
Грок скорчился от смеха, потешаясь над собственными словами:
— Запугать Мэнни, Дока, Иисуса, всех, включая чудовище!
— Чудовище? Вы хотели напугать его?!
— А почему бы нет? Толпу! Сборище! Заставить их всех платить, пока они не узнают, что за всем этим стою я. Поднять панику, собрать сливки и смотаться!
— Боже, но ведь это значит, — проговорил я, — что вы все знали о прошлом Арбутнота, о его смерти. Его отравили? Это так?
— Э, — отозвался Грок, — все это теории, домыслы.
— Сколько людей знает о том, что вы купили билет в кругосветное путешествие?
— Только ты, бедный, милый, печальный, обреченный мальчик. Но я думаю, кое-кто уже догадался. Иначе зачем было закрывать ворота и держать меня в ловушке?
— Да, — сказал я. — Они только что выбросили вместе с хламом гроб Христа. Им нужно, чтобы туда же последовало и тело.
— То есть я, — внезапно побледнев, сказал Грок.
Рядом с нами притормозила машина студийной охраны.
Из окна высунулся охранник:
— Мэнни Либер хочет вас видеть.
Грок как-то весь обмяк, плоть растворилась в жилах, кровь утекла в душу, а душа рассеялась в небытии.
— Это конец, — прошептал он.
Я представил кабинет Мэнни, зеркало позади его стола и лабиринт подземелий там, за зеркалом.
— Бросайте все и бегите, — посоветовал я.
— Дурак, — сказал Грок. — Далеко ли я убегу? — Он похлопал меня по руке дрожащей ладонью. — Ты придурок, но добрый придурок. Нет, отныне каждый, кого увидят со мной, отправится в тот же водоворот, когда они начнут дергать за ниточки. Смотри сюда.
Он бросил на сиденье свой портфель, открыл его и снова захлопнул. Я увидел пачку перевязанных стодолларовых купюр.
— Держи, — сказал Грок. — Они мне больше не нужны. Спрячь быстро. Тут хватит на всю оставшуюся жизнь.
— Нет, спасибо.
Он снова хлопнул меня — на этот раз по ноге. Я вырвался, будто мне в колено вонзили ледяной кинжал.
— Придурок, — сказал Грок. — Но добрый придурок.
Я вылез из машины.
Машина охраны медленно ехала впереди нас с еле слышно работающим двигателем. Водитель тихо просигналил один раз. Грок внимательно посмотрел на машину, потом перевел взгляд на меня, оглядел мои уши, веки, подбородок.
— Твоей коже не понадобятся подтяжки еще лет тридцать, плюс-минус год.
Его рот наполнила обильная слюна. Он отвел взгляд, взялся за руль цепкими, хваткими пальцами и уехал прочь.
Полицейская машина свернула за угол, за ней последовала машина Грока — небольшой похоронный кортеж направлялся к дальней стене студии.
