Часть первая

— Здравствуй, мама.

— Вы кто?

Так рухнул мой мир: одна-единственная фраза — и я стал первым, кого она забыла.

В тот день я выходила из супермаркета. День как день, ничего особенного, надо было прикупить кое-чего на выходные: овощей, не био, а самых обыкновенных; еще курицу, помидоров. (Томб с того самого дня, как узнал это в школе, все твердил мне: «Мама, помидор — это фрукт, да-да, фрукт, честное слово!», и с тех пор, составляя список покупок, я никогда больше не записывала помидоры в овощи.) Еще я взяла несколько бананов и сеточку яблок. Но главное — на дне моей «экологической» сумки звякали, ударяясь одна о другую, две бутылки канадского кленового сиропа — для десерта. Мои ребятки — все трое — так любят поливать этим сладким тягучим ликером фруктовый салат! Это уже стало семейной традицией: когда они приходят все вместе на обед, в воскресенье или по случаю какого-нибудь праздника, они всегда получают по большому салатнику, где несколько кусочков фруктов плавают в целом море сиропа.

Сласти творят чудеса: благодаря им любой взрослый превращается в ребенка.

Когда я вышла через главные двери, те, что находятся напротив кассы номер двадцать шесть — мое счастливое число, день моей свадьбы, — я вдруг забыла, куда поставила машину. В последние годы такое случалось со мной нередко, я то и дело забывала, где моя машина, в каком ряду я ее поставила. Я всегда была такой, это у меня, конечно, от мамы, которая вечно все забывала, путала имена и даты, теряла ключи; отец называл ее растеряшкой, и я в детстве долго думала, что растеряшка — это такая мышка, не знаю почему, просто мне так казалось из-за названия. Но все, что забывалось, обычно вспоминалось снова — стоило только немного сосредоточиться. Так где же я ее все-таки оставила эту машину? Справа, рядом с большим навесом для тележек, или все же левее, около мест для инвалидов? Мне никак было не вспомнить. Терпение, не будем волноваться, решила я: через минутку, нет, через полминутки я все вспомню.

Как всегда.

Минутка оказалась долгой; не одну, а две или три минуты — вот сколько она продлилась. Терпение мне не помогло: я ничего не вспомнила. Я не стала нервничать, а решила прогуляться туда-сюда по паркингу: так я точно рано или поздно наткнусь на свою машину. Я пошла вдоль первого правого ряда и вдруг в ужасе остановилась: я поняла, что главная моя беда была не в том, что я забыла, куда поставила свою машину. Нет, самое страшное было, что я не помнила, какую машину искать, — маленькую красную или большую синюю.

Вот так рухнул в тот день мой мир; я стала маразматичкой.

— Мама, это же я! Томб!

— Томб… Конечно… Томб… Э-э-э… вы… э-э-э… Нет, я вас не знаю.

Почему? Почему она меня забыла? Почему именно меня? Конечно, мы знали, что это случится, знали с самого начала, с того момента, когда медицина в лице маленького чернявого толстячка с короткими ручками услужливо объяснила нам, что все будет очень тяжело и не только для нашей бедной мамы, но и для нас, что процесс необратим; мы про все это знали — про деградацию, про разные стадии развития процесса, про постепенную потерю самостоятельности; мы знали все эти дикие термины: агнозия, апраксия, афазия и ожидаемая продолжительность жизни.

Нет ничего противоречивее, чем это выражение — «ожидаемая продолжительность жизни»: ведь когда вам говорят такое, это означает, что ждать-то больше и нечего, впереди только смерть, и единственное, на что можно еще надеяться, чего ожидать, — что она не будет ни слишком медленной, ни слишком мучительной.

Все это было известно, мне известно, и я принял это, — у меня не было выбора. Да, принял, но не на таких же условиях! Чтобы стать первым, кого она забыла!

Как вообще такое могло случиться? Не может она меня забыть! Меня!..

— Ладно, посмотри немного телевизор, потом тебе станет лучше, и ты узнаешь меня — конечно же, узнаешь.

— Который час?

— Девять утра, мама. Я на ночь уезжал к себе. Ты спала?

— Не знаю.

— Ну, ты же помнишь: вчера вечером я был тут, с тобой, а сегодня утром приехал опять, как всегда! Погоди, я зашел в аптеку за твоими лекарствами.

— Ой, вы будете делать мне укол?

— Укол? Какой укол?

— Откуда я знаю! Дайте мне, пожалуйста, посмотреть телевизор.

И тут меня словно ударило — прямо в сердце: ведь с самого моего прихода она называет меня на «вы»! Моя мама говорит мне «вы». Вчера вечером я был Томб, ее сынок, а утром она мне выкает. Как такое могло получиться: чтобы за одну ночь я начисто исчез из ее головы?

Это не я, это она только что сделала мне укол — больно кольнула своей забывчивостью. Такое чувство, что она вонзила мне иглу между глаз — страшно больно; я таращусь, чтобы как-то перетерпеть боль, которая как будто стекает по щекам.

— Ну, мама, я же не доктор! Посмотри на меня. Дай сюда пульт, я убавлю звук. Посмотри на меня. Ты узнаешь меня, а, мам? Я не делаю уколов, я твой сын, Томб, ты же знаешь, — твой любимчик! Ладно, шучу, ты нас всех троих любишь одинаково, да? Твоих ребятишек! Скажи, ты их одинаково любишь, твоих ребят? Расскажи-ка мне о детях, всё и вспомнится.

— О детях? Да, конечно, у меня есть дети!

— Ну, давай, рассказывай!

— Старший — Робер, он родился ровно через девять месяцев после нашей свадьбы. Дитя брачной ночи — так про него говорили. Ах, вы знаете, когда Робер был маленьким, он терпеть не мог своего имени — это у него началось, как только он пошел в школу. А я ведь говорила мужу, что не стоило называть его в честь дедушки, но тот погиб на войне, сражаясь за Францию, и был награжден медалью — разве с этим поспоришь, особенно если ты дочь невоеннообязанного, куда там! Ну, Робер так Робер. Он стал называть себя Боб: узнал, что в Америке Роберта де Ниро — знаете, это артист такой, — все зовут «Боб», вот и он долго так себя называл. Но потом, когда стал взрослым, это у него прошло, и теперь он представляется всем как Робер.

— Отлично, молодец.

— Он — судебный исполнитель. Это очень хорошая работа, он много зарабатывает, мы, его родители, никогда столько не зарабатывали. Вы не можете этого знать, но для матери это такая радость, такая гордость — знать, что ее сын чего-то добился в жизни.

Почему же, я знаю. Когда вышел мой первый роман, они тоже гордились — мама и папа. Особенно папа. Он перечитал все мои книги, он знал их лучше, чем я сам. Мама тоже гордилась, но потихоньку. В тот день, когда она попросила надписать ей мою книжку, я сначала подумал, что она шутит, но когда понял, что ей действительно этого хочется, чуть ли не неделю придумывал, что бы такое ей написать. Единственная дарственная надпись, которую можно написать собственной матери — это слова благодарности, а чем еще отблагодарить мать, как не пообещав ей по возможности остаться в живых? Вот я и написал: «Моей маме, которая не спросила меня, хочу ли я жить, но которая всегда все делала для того, чтобы мне хотелось увидеть завтрашний день». Она прочла и ничего не сказала, но мне показалось, что она была разочарована, конечно, тут больше подошло бы простое «Я тебя люблю». Посвящения подобного рода были ей до лампочки, а «Я тебя люблю» — такого я ей, конечно же, никогда в жизни не говорил. А вот написать мог бы…

— Кстати о гордости, что там с твоим следующим ребенком? Расскажи-ка мне все о нем!

— Следующей у меня родилась доченька, Жюльетт.

— Нет, а до Жюльетт!

— Робер? Так я только что о нем рассказала!

— Да, а после Робера?

— Так доченька — Жюльетт!

Да нет же, черт возьми, через три года после Робера был я! Я, а уже потом, через два года после меня, — Жюльетт, наша младшенькая!

— Расскажи про нее…

— Вы знаете, она такая милая, моя доченька, у нее свое агентство недвижимости, и она так много работает, но навещает меня почти каждый день!

Да нет же, неправда! Она приезжает только по выходным! Это я, я один, прихожу каждый день, все время, а те двое — они живут слишком далеко, у них всегда работы по горло и никогда нет времени, черт бы их подрал! А вот я действительно торчу здесь все время, каждый день! Каждый чертов день я тут бываю, а ты меня не узнаешь?

— Да, мама, а между сыном и дочкой, между Робером и Жюльетт, был?.. Был?..

Она не отвечает, только смотрит на меня. Пустота.

— Был я, мама! Твой сын Томб! Писатель. Ты еще говорила: «Он так меня беспокоит, решил заняться творчеством, вот его брат и сестра, у них, по крайней мере, всегда будет кусок хлеба!» А потом, когда ты увидела меня по телевизору, помнишь, ты была такая гордая, и на следующий день, когда я пришел, призналась мне, что это была твоя детская мечта — творчество, что ты всегда обожала живопись, но вы были слишком бедные, а бедность не любит холсты и кисти! Ну, скажи, помнишь? Младший сын, творческая личность, писатель! Давай же, вспоминай! У тебя трое детей — Робер, я и Жюльетт! Давай, скажи сама: сначала у тебя родился Робер, а потом…

— Жюльетт…

Это ужасно, но в какой-то момент мне захотелось ее ударить. Залепить хорошую оплеуху, как в кино — чтобы мозги встали на место.

— Ну, ладно, хорошо. Жюльетт, Робер… Неважно.

Мне хочется все бросить и зарыдать от ярости, разреветься, как обиженный ребенок, чтобы она увидела, как мне больно, как больно она мне делает…

— Ну, а в остальном как, мама? Все в порядке? Чем ты сегодня занималась, кроме телевизора?

Я без сил прислонилась к плексигласовой стенке навеса для тележек, поставив сумку с продуктами между ног; меня охватил ужас, страшнее которого и быть не может: я почувствовала внутри себя пустоту, абсолютную — зияющую дыру в голове. Словно я схожу с ума.

Что же это такое — с этой дурацкой машиной? Мне пришла мысль — вернее, это было на уровне рефлекса, — вспомнить все с самого начала, перебрать в памяти все свои машины в хронологическом порядке. Я была уверена, что это мне поможет. Первую я прекрасно помнила: чтобы купить ее, я собирала виноград и разносила газеты. Это была настоящая развалюха, и стоила она всего ничего, малюсенький «Фиат», такой облезлый, что мы с мамой перекрасили его заново — просто кисточкой. Я выбрала желтый цвет, мне казалось, что так будет оригинальнее. Получилось просто ужасно: она вся была в круглых шишках от засохших потеков краски. «Фиат» не продержался и года, я это прекрасно помню, приводная цепь, якобы сверхпрочная, порвалась, и мотор сломался. Тогда я нашла себе «Альфа-Ромео», почти такую же старую, но чуточку покрасивее, во всяком случае, мне не пришло в голову ее перекрашивать. Через несколько месяцев я ее продала, потому что за это время мы познакомились с Максом и купили себе прекрасный «Форд», почти новый, который…

И тут мои мысли остановились: вот он, выход! Надо позвонить Максу и спросить, какой марки у нас машина! Сейчас я придумаю какой-нибудь предлог, чтобы ему не показалось это слишком странным, а вообще-то за последнее время он уже успел привыкнуть к моим мелким чудачествам… Я засунула руку в сумку, отодвинула в сторону косметичку и футляр для очков и сразу нащупала мобильник. Я включила его большим пальцем и принялась прокручивать имена из записной книжки — А, Б, В, Г, — в странной спешке: сама мысль поговорить с ним словно придавала мне уверенности; Д, Е, Ж, 3, буква за буквой, я чувствовала, как сердце у меня бьется тише, становится спокойнее дыхание, да-да, Макс всегда так на меня действовал, направлял мою энергию в правильное русло, усмирял меня. И, К, Л — вот, наконец-то, сейчас, один звонок — и всё кончится, я никому ничего не скажу, и, может быть, это никогда больше не повторится — кто знает? Я дошла до М, но там было всего пять номеров: Маникюрша, Мило, Мой дом, Мона и Мясник. Я дважды перечитала их, выключила телефон, снова включила: между Маникюршей и Мило ничего не было. Не было Макса.

Макс…

Макс?

Голова у меня словно вспыхнула пламенем: я забыла не только марку своей машины, я не помнила имени собственного мужа.

Чтобы рассказать мне, как она провела день, ей хватило двух фраз, разделенных долгим получасовым молчанием. Она сказала, что ничего не делала, только смотрела телевизор. Я подождал еще немного, потом поцеловал ее в лоб и ушел. Она бросила мне вслед вежливое «до свидания». С собственным сыном так вежливо не обращаются.

Эти несколько минут мне удавалось держаться, но тут я сломался. Увесистый пинок по урне, громогласное «Зарррррра-за!», обращенное ко всему свету, и — слезы.

Не может быть. Такого не может быть. Это несправедливо. Она меня забыла. Меня — среднего сына. Этого ничем не объяснишь! Врачи говорят, что эта чертова болезнь стирает сначала недавние воспоминания: если так, то первой она должна была бы забыть Жюльетт, самую младшую! Так ведь нет же, она помнит даже, где та работает!

Конечно, нам с самого начала объяснили, что болезнь не всегда развивается по одной и той же схеме у всех пациентов. Один врач, не лишенный чувства юмора, сказал мне однажды: «В данном случае, если можно так выразиться, каждый из них сам себе Альцгеймер!» Я с удовольствием заехал бы ему в морду, этому юмористу. Так что вполне возможно, что мамины воспоминания подверглись атаке с обоих концов, и самые старые оказались затронуты так же, как и недавние: ее память будет стираться и с начала. Но в таком случае, первым она должна была бы забыть Робера, который родился раньше всех!

Либо Жюльетт, либо Робера — иначе не получается! И что же? Меня-то почему, черт подери?! Среднего — с медицинской точки зрения мне это кажется необъяснимым! Если только…

Если только это не ее мозг сам сортирует воспоминания. В нем остается все меньше и меньше рабочего места, вот он и отбирает — что-то оставляет, а что-то выбрасывает, в зависимости от степени важности. Похоже, что я не так важен для нее, как мой старший брат и младшая сестричка, вот меня и вымели вон при первой же генеральной уборке.

В сущности, все просто: мама любила меня меньше остальных. Я занимал меньше места в ее сердце, а следовательно, и в ее мозгу.

Кого меньше любят, того и забывают первым. Железная логика. И все же три года назад, когда все началось, она позвонила мне.

Не Роберу.

Не Жюльетт.

Мне.

Я думала, что сейчас упаду в обморок от этой пустоты, от охватившего меня страха. Но потом я сказала себе: «Надо позвонить Томб, он все поймет, он приедет за мной, и я скажу ему всю правду — пусть. Я признаюсь ему в том, что вот уже несколько месяцев скрываю от всех, от себя самой». Этому надо дать выход, хватит. Я едва держалась на ногах, чуть ли не сползая по прозрачной стенке под косыми взглядами людей, опускавших монетки и дергавших за цепочку, чтобы высвободить тележку, в голове у меня крутилась тысяча вопросов, положение было ужасное, и с этим надо было что-то делать. Мне необходимо было все рассказать.

Я прокручивала на экране мобильника буквы от М до Т, моля Бога, чтобы Томб был там и чтобы этот Томб оказался моим сыном. Р, С, потом Т и… Слава богу! — он здесь. Я нажала на кнопочку с зеленой телефонной трубкой, прижала телефон к уху и почувствовала под пальцами выступившие на виске капельки пота.

— Алло!

— Томб?

— Да?

— Мой сын Томб?

— Да, мама, что случилось?

— Приезжай за мной. Мне нехорошо.

Он приехал быстро, минут через десять-пятнадцать, но за это время лучше мне не стало. Проходившая мимо женщина странно взглянула на меня и предложила воды, я согласилась, тогда она разорвала полиэтилен на упаковке из шести бутылочек с питьевой водой и протянула мне одну из них. Я поблагодарила ее, попила и стала ждать сына. Я не спускала глаз с въезда на парковку и, едва завидев его машину — ее-то я сразу узнала, — поднялась, одернула одежду и пальцами поправила волосы, чтобы привести себя хоть немного в порядок. Я помахала ему рукой, но он не заметил меня и проехал дальше.

Я смотрела, как удаляется его машина, потом он развернулся, и тогда я замахала ему сильнее, привстав на цыпочки, и он наконец меня увидел. Он два раза просигналил мне фарами, как будто подмигнул, и я опустила каблуки на землю. Мне было немного больно в икрах. Поравнявшись со мной, он протянул длинную тонкую руку, открыл дверцу, и я уселась рядом с ним.

— Что случилось? У тебя сломалась машина? Почему ты ничего не стала мне говорить?

Я попросила его остановиться чуть поодаль, и он встал на обочине перед самой автозаправкой. Я попросила его выключить зажигание — разговор предстоял длинный — и принялась рассказывать все с самого начала, ну, то есть с того момента, который еще помнила. Я все говорила и говорила, и это было так хорошо — наконец-то выговориться. Я не могла остановиться, рассказывая ему все в мельчайших подробностях, у меня даже создалось странное впечатление, что я не забыла ни одного случая моей забывчивости. Он ничего не говорил, слушал; в какой-то момент включил аварийную сигнализацию. Наконец я добралась до того, что случилось час назад.

— Представляешь, я вдруг решила, что твоего отца зовут Макс, и я даже стала искать имя Макс у себя в телефоне!

— Но, мама, послушай, папу действительно звали Макс!

— Ах, ты так говоришь, чтобы меня успокоить, я же не сумасшедшая, в самом деле! Этот дурацкий мобильник…

— Мама, папа умер прошлым летом.