Глава семнадцатая
Отсосут немного яду

Вопли длились и длились, не ослабевая, и такая звучала в них мука, что, казалось, они продлятся до конца дней. Но звук изменился. Вопли перешли в вой, а вой — в придушенные ругательства. К тому времени, когда Сара и я приняли презентабельный вид и подбежали к ограде арены, ругательства сменились слабыми стонами и шепотом.

— По-моему, самое интересное мы пропустили, — сказала Сара.

Фургон с рингом стоял напротив самых дорогих мест. Точно там, где я его поставил бы, будь я дошлым антрепренером, как мистер Хендлс. Только на этот раз он сам себя перехитрил. Фургон стоял так близко к трибуне, что народ полез на арену, чтобы поучаствовать в действе. На ринге сестра О'Грейди открыла свою медицинскую сумку и поливала чем-то окровавленный зад Фрэнка Готча, поливала чем-то, похожим на йод, и, судя по ее ухмылке, получала удовольствие от процедуры. Глаз ее не было видно. Они были за темными очками. Я впервые видел темные очки не на слепом. Вся задняя часть бедер Готча была в кровавых лохмотьях, а сам он лежал ничком в углу ринга и грыз стяжную муфту, чтобы не скулить. Три пинкертоновца в трех других углах пытались поддерживать какое-то подобие порядка. Двое из них распахнули пиджаки, демонстрируя кобуры под мышками, третий держал в руках короткоствольную двустволку. Всякий раз, когда Готч издавал громкий крик, он резко оборачивался с ружьем — убедиться, что борец не набросится на него, ослепнув от ярости. Сара громко захохотала.

— Кажется, большой обормот сегодня напал не на ту скотину. — Она повернулась к зевакам у ограды, — Кто это был? Пума? Медведь?

— Индеец, — ответили они хором.

— Ага, чудной, низенький, круглый индеец, — пояснил один из них, — С челюстями, как у каймановой черепахи. Он, верно, подумал, что ежели Готч носит на шее покупные зубы, у них будет матч — кто кого загрызет.

— Пастор Монтаник! — догадался я, — Вот на кого намекал Сандаун. А как это было?

Сюжет по кусочкам рассказали нам два десятка свидетелей, наперебой, с добавлениями и отступлениями. По их словам, мистер Готч и мистер Хендлс и почти все остальные считали само собой разумеющимся, что противником будет Джордж Флетчер. Кто не слышал его обещания в первый день? Кто не видел, как он поддевал великана, нарядившись Миссис Мистерией? Согласно презрительному предуведомлению мистера Хендлса, Джордж Флетчер поставил свой пятицентовый зубной протез против чемпионского пояса Фрэнка Готча.

— Это более серьезный гандикап, чем двадцать к одному, — возвестил Билл Коди, картинно восседая на своей красавице соловой. — Так что матч будет серьезный. Все захваты разрешены, время не ограничено; кто первый крикнет «сдаюсь», проигрывает все.

— Волосы, шкуру и все, — с садистским удовольствием подтвердил Готч. — Я задумал сделать хорошенький кисетик из одной части дяди Джорджа. Только шнурка не хватает.

Но вместо Джорджа Флетчера Сандаун Джексон вывел на ринг человека, явно не довольного этим и напоминавшего большой круглый ком глины. Сандаун представил его как Пастора Монтаника Чертобоя, абсолютного чемпиона по индейской борьбе штатов Айдахо, Вашингтон, Орегон и части Северной Калифорнии. Последовали протесты, жалобы и крики: «Жульничество». А если у этого неприглядного кома глины — вши? А если у него припрятан томагавк? Пастор Монтаник стоял в углу с кузеном Сандауном, а игроки, начальники родео и все остальные, кто мог докричаться друг до друга, спорили между собой. Готч настаивал, что ему был обещан Джордж Флетчер и ему нужен Джордж Флетчер, а не какой-то запасной недоумок, который даже не понимает, куда его затащили, но Джорджа Флетчера в наличии не было (Луиза предусмотрительно выманила его на реку, посулив более приятную схватку и более осязаемый приз), и зрители стали проявлять нетерпение. Мистер Келл спустился с помоста, чтобы обсудить вопрос с мистером Коди. Коди настаивал, что судьи должны приостановить состязания, пока не пристыдят трусливого Флетчера, чтобы вылез из своей норы, и не втолкуют ему, что нельзя вести себя как мартышка в обществе гомосапиенсов. Мистер Келл возразил, что пристыдить Джорджа Флетчера негде и нечем и, больше того, ему до черта надоел этот ор! Если никто бороться не хочет, то убирайте к богу этот катафалк с арены, потому что скоро стемнеет и с северо-востока заходит грозовая туча, а им, ей-богу, надо закончить родео! Зазывала увидел, что дело принимает неприбыльный оборот.

— Ничего мы откладывать не будем! — сказал он, — Чемпион, отчего бы не почтить публику небольшой демонстрацией индейской борьбы? Отличный спорт! Давай же, Паста Монтаны, или как там тебя, пожми руку Грозному Фрэнку Готчу.

Сандаун подтолкнул родственника, и тот послушно вышел на середину ринга. Готч, ворча, снял с себя плоскополую шляпу, зубопротезный кулон и повесил на угловой столбик. Он раскинул руки, взялся за канат, пару раз присел для разминки, а потом, круто повернувшись, без предупреждения и приветствия налетел на Монтаника.

Один из рассказчиков сказал, что выглядело это так, как будто большой розовый паровоз наехал на маленького бурого мишку, который решил позагорать на рельсах. Но, к удивлению самого паровоза и зрителей, мишка не двинулся с места. Он обнял нападавшего нежным медвежьим объятием, поднял в воздух, бережно опустил на брезент и убрал руки. Стадион онемел. Готч был настолько поражен, что мышцы у него заело, как башенные часы с перекрученным заводом. Мистеру Хендлсу, видимо, были знакомы эти состояния. Он окунул мятную жвачку в нашатырный спирт и протиснул между губами гиганта. Готч вышел из ступора и разразился проклятиями.

Дважды еще огромный борец атаковал безучастный коричневый ком и дважды был поднят в воздух. В третий раз опустив его на брезент, пастор Монтаник сказал Фрэнку Готчу, что Иисус любит его, и повернулся, чтобы уйти с ринга. В индейской борьбе схватка завершается балансом, а не господством. Борцы сами могут сказать, чья взяла. После этого какой смысл уродоваться дальше и что-то доказывать? Так на это смотрит индейский борец.

Готч смотрел иначе. С торжествующим рычанием он сзади, в прыжке, захватил уходящего индейца «ножницами». Они рухнули на брезент. Голова индейца была зажата между могучими бедрами борца. Готч ухмылялся и усиливал давление. Тиски. Теперь он мог давить череп сколько угодно — пока тот не расколется, как лесной орех в щипцах. Он даже мог пристроить краснокожего недомерка таким образом, чтобы раздавить его череп, сидя на картофельном лице! Это его и погубило — он не присутствовал при том, как была выправлена монета.

Так жестокость Фрэнка Готча бросила гордую плоть его в челюсти его погибели. Пастор Монтаник вцепился в него мертвой хваткой и жевал до победного конца. Этим и объяснялись душераздирающие вопли, которые мы с Сарой услышали во время свидания в фургоне. А почему они были такими громкими и продолжались так долго, потому что никто не мог разжать эту мертвую хватку — ни зазывала, ни пинкертоновцы, ни целая группа озабоченных граждан, взобравшихся на ринг, — ни пинками, ни щипками, ни залезанием в рот. В конце концов сестра О'Грейди вылила флакон ароматических солей на место конфликта. Из глаз и носа индейца вода полилась так обильно, что он был вынужден разжать зубы, дабы перевести дух. Сандаун Джексон оттащил родича от растерзанного гузна. Выталкивая пастора за канаты, Сандаун заодно схватил со столба свою шляпу и челюсть Флетчера. Когда я увидел Монтаника в сенном сарае за коридорами, он все еще плакал. Я вслух предположил, что нюхательные соли действуют на индейцев сильнее, так же, как огненная вода. Сандаун объяснил, что дело не в нюхательных солях.

— И не в щипках и не в пинках. В сожалении.

— В сожалении?! — воскликнул Джордж, — О чем он сожалеет? — Что покусал орясину или что перестал кусать?

— Во-первых, о том, что пришлось с ним бороться.

— Не будем многозначительными, Джексон. Он не обязан был бороться.

Вместе с зубами к Джорджу вернулась бойкость языка.

— Я был готов, как штык, бороться. И справился бы. Может, я и старый, и дурак, но не заморыш. Эта обезьяна не могла мне сильнее навредить, чем животные вдвое больше ее, — они чуть не всю мою жизнь старались это сделать. Конечно, у меня отлегло от души, когда я услышал, что пастор меня подменит. Я благодарен за это мистеру Джексону. И за то, что вернул мне жевалки: в киоске Американского легиона бесплатно раздают оставшиеся жареные початки. Так что перед Богом и всеми я искренне тебя благодарю, мистер Джексон.

Под Богом и всеми подразумевались мы — около дюжины ковбоев, собравшихся перед сенным сараем и глядевших через щели на пастора Монтаника. Он стоял на коленях среди плевел и молился, сцепив руки. Его губы и подбородок были покрыты запекшейся кровью. В воротах стоял пинкертоновец с двустволкой — по-видимому, чтобы Монтаник не вырвался еще раз полакомиться обезьяньим задом.

— Я думал, он дал зарок больше не бороться, — сказал я.

— Мне пришлось его обмануть, — признался Сандаун, — Я сказал, что ночью дьяволы подбили нас на греховную сделку. Я сказал, что он будет бороться за спасение бессмертной души Джорджа Флетчера. Теперь он увидел, что — за вставные зубы. Эй, брат! — Сандаун постучал в ворота. — Почему ты не отпустил? Он много раз кричал «сдаюсь», зачем ты все равно кусал его зад?

Монтаник поднял омраченное раскаянием лицо.

— Зачем он не отпускал мою голову?

Всех так восхитил этот ответ, что на несколько лет он стал притчей во языцех. И по разным поводам употреблялись различные его вариации: «Зачем ты пинал эту свинью босой ногой?» — «Зачем он ломал мне пальцы на ногах?» Жаль, что Сара не слышала этой финальной репризы; когда я оглядел компанию у сарая, Сары среди нас не было.

Грозовая туча, о которой предупреждал мистер Келл, оказалась не очень большой. Она выглядела скорее занятной, чем зловещей, как молодой задорный мустанг, который ищет выхода для лишних сил. Она нашла местечко над Кэббадж-Риджем как раз вовремя, чтобы увидеть гвоздь программы — езду на мустангах. Присела там и стала фотографировать со вспышкой, гикая, как турист: «Ии-хоу, это обалдеть!»

Туристы были того же мнения. Когда распорядители велели всем участникам проехаться перед трибунами, трибуны загремели не хуже грозовой тучи. Дело шло к финишу, и все это ощущали. Поскольку Джордж, Сандаун и я были первым-вторым-третьим, нас поставили в конце. Мы выехали бок о бок в хвосте парада, и зрители шумно приветствовали нас. Ухарь Джордж ехал по внешнему краю дорожки, ближе к трибунам. Гнедой шел покойным однокопытным аллюром, и Джордж сидел свободно, с ослепительной улыбкой. Несмотря на вялую рабочую шляпу, вид у него был вполне эффектный.

Сандаун на своем пегом жеребце ехал по внутренней стороне. Всю вторую половину дня он смывал боевую раскраску, избавлялся от бус и перьев. Он снова оделся в свой строгий синий костюм, надел черную шляпу с плоскими полями и аккуратно переплел косы под подбородком. Единственным украшением был золотой самородок на груди.

Я ехал посередине, возвышаясь над обоими, бодрый, как молодая гроза. Кроме Прерии Роз, не могу вспомнить по имени ни одного ковбоя, ехавшего перед нами. Все наверняка были отличными наездниками, и в свое время кое-кто из них, конечно, стал звездой и чемпионом. Но этот парад был наш. Когда мы привязали лошадей у ограды и пришли тянуть жребий, в квадрате тени под судейским помостом других ковбоев уже не было. Был только мистер Келл — и ждал нас со шляпой в руках.

— Вы, тихоходы, наверное, это ищете? — (В шляпе осталось всего три бумажки.) — Кто первый?

Джордж и Сандаун одновременно подняли ладони. Мистер Келл засмеялся и протянул шляпу мне.

— Выбирайте, Спейн, Джонатан Э. Ли. Эти два старых хрыча будут спорить до первого снега.

Я взял ближайший листок. Потом Джордж и Сандаун. Мистер Келл пожелал нам удачи и стал подниматься по деревянной лестнице. На полпути остановился.

— И забудьте чепуху, которую вы могли тут слышать… насчет того, чей цвет кожи лучше годится для плаката, и так далее. Это просто дешевые интриги. Езжайте и покажите им класс.

Он надел шляпу и стал подниматься дальше, торжественно, но несколько нетвердо держась на ногах, примерно как дряхлый, усталый судья, который должен подняться на эшафот перед казнью преступника. И почерк на моей бумажке был такой нетвердый, что я не мог прочесть имя. Я вышел с ней из тени, надеясь, что прочесть поможет солнце. В конце концов расшифровать имя пришлось Джорджу.

— Капитан Кидд! Слыхал, Джек? Капитан Кидд, хи-хи-хи. Нашему жеребчику достался этот старый одёр. Я знал, что рано или поздно он свою бочку с четырехлистным клевером выберет до дна.

Сандаун посмотрел на меня с сочувствием.

— Капитан Кидд сильный, но ленивый. Ты шпорь его как следует, чтобы разбудить, Младший Брат.

— Правильно. И надо раздобыть тебе чапы, чтобы хлопали, — как учил тебя дядя Джордж. На таком тюфяке, как Капитан Кидд, хлопанья нужно столько, чтобы в глазах рябило. — Он поднял свою бумажку. — У меня Торопыга. Этот форсистый. А тебе кто достался, Сандаун?

— Мистер Вьюн. — Сандаун все еще смотрел на мои тощие ноги, как озабоченный старый дядюшка, — Нам надо добыть тебе чапы.

Я сказал, что очень признателен им за заботу, но пусть не надрываются — они и так мне много помогали.

— А кроме того, я не мечтаю сравняться с вами даже при самых лучших лошадях и чапах. Вы на этой вечеринке главные, всем понятно.

— «Сравняться» с ними? — Это был Оливер Нордструм; он стоял на помосте, прислонившись к доске с результатами. — Ты очков на пять впереди них. Джонатан Э. Ли имеет все шансы сохранить преимущество, судя по ставкам довольно осторожных игроков.

— По ставкам — фаворит, — подтвердил чей-то голос, — Раз наш нигер и наш индеец не захотели сотрудничать.

Это было сиплое мурчанье Готча. Пока мы болтались у помоста, фургон Коди подъехал к коридорам. Откидные борта были сложены, и поставлена палатка, служившая раздевалкой. За кучеров сидели Буффало Билл и мистер Хендлс; Готч ехал сзади. Рядом стояла табуретка, но борец, видимо, не склонен был сесть. Он стоял перед дверью палатки, расставив ноги, и опирался на тяжелую ореховую трость мистера Хендлса, какими пользуются подручные в загоне на аукционах скота. На нем были клетчатый костюм и полосатый пуловер с высоким воротником. На лице его восстановилась злобная усмешка, и само оно, со всеми своими мышцами, казалось прочным, как выбеленная сыромятная кожа. Но лоб и лысый череп свидетельствовали, что эта кожа, возможно, не так непрошибаема, как кажется. Она запеклась до цвета меерхоффовской солонины. Это не ускользнуло от гурмана Джорджа.

— Ой-ой-ой, мистер Готч! Как это у вас верхушка головы обгорела? А где же та шляпа, что вы носили? Красивая черная шляпа с плоскими полями?

— А где твоя красивая? — парировал Готч.

Ответ был неожиданный, и Джордж не сразу нашелся. Его красивая шляпа была у всех на виду — она венчала белоснежную гриву Буффало Билла, сидевшего на козлах. Я обратил внимание, что ни он, ни его зазывала не держат вожжи. Вожжи волочились в пыли между мулами. Зазывала пытался управлять ими при помощи тихих угроз и ругательств, но животные, судя по всему, были глухи к его приказам и понуро шли своим путем. Но он еще что-то пробормотал, и животные повернули головы в нашу сторону. Он сказал что-то еще, и вдруг они заложили уши и побежали прямо на нас. Нам пришлось отскочить в стороны, чтобы не быть прижатыми к стене коридора. Мулы на полном ходу врезались в ограду.

— Черт подери! — окрысился на зазывалу Коди. — Сказано было: держи лопоухих! Ты чуть не затоптал джентльменов и… проклятье! Этого я и боялся. Выбил мне больное колено из сустава. Теперь вправлять… Бери-ка вожжи.

Мистер Хендлс слез на дышло, а старый шоумен попытался принять стоячее положение. Колено хрустнуло, но не выпрямилось до конца — его заклинило. Коди протянул ко мне руку в перчатке с бисером.

— Подай руку старику, сынок! Да и пора нам поближе познакомиться.

Надо было бы послать его к известной родственнице, но я был воспитан в почтении к старшим, все равно, заслуживали они этого или нет. Я подал ему руку и помог встать, а он тем временем вправил себе колено. Не отпуская моей руки, он слез на землю. Несмотря на возраст и скрип в суставах, хватка у него была, как у кузнеца.

— Старость — большая досада. Просыпаешься однажды и выясняется, что ты просто-напросто старая торба, набитая воспоминаниями и недомоганиями. Колено это, например, в первый раз было выбито на берегу реки Йеллоустон сорок пять лет назад. Это был прощальный поцелуйчик вождя Желтая Рука перед тем, как он отправился к Создателю. Кто бы мог подумать, что у старого тощего индейца с двумя зарядами крупной дроби в зобу хватит сил вдруг сесть? Да еще махнуть боевой дубиной.

Он отпустил мою руку, но это не значило, что разговор окончен. Сдвинув желтую шляпу Джорджа на затылок, он измерил меня долгим взглядом. И кажется, был удовлетворен увиденным.

— Ты красивый парень, Джонни Спейн, это факт. Нет, пожалуйста, не убегай, до твоего выхода еще долго. Мистер Хендлс, вам не кажется, что парень красивый?

— Красивый, красивый, — Зазывала подобрал вожжи и отряхивал пыль с коленей. — Красивей не видел. У дам сердечко так и прыгает. Спросите хоть мисс О'Грейди.

— И очень внушительно выглядит верхом — это мужчин порадует, — продолжал Буффало Билл. Он оценивающе пожал мне плечо, как домохозяйка, покупающая филе. — Джонни, надо бы нам как-нибудь поговорить по-деловому. Никогда не думал заняться шоу-бизнесом? Заработок легче, чем на родео, — и больше.

Я сказал, что никогда не думал и навряд ли когда буду. Он продолжал сжимать мне плечо и толковать о легких заработках, а я продолжал мотать головой. Едва я вывернулся из-под его руки, как спустившийся с помоста Оливер Нордструм схватил меня за другое плечо.

— Не торопись, Джонни. Помни, что Бен Франклин говорит в своем «Альманахе»: «Перед важной сделкой помешкай». — Для пущей выразительности он с чувством пожал мне плечо.

Никакой важной сделки я не видел, и мешкать мне было некогда.

— Я благодарен вам за интерес, мистер Нордструм… мистер Коди, и надеюсь, вы не сочтете за невежливость, если мы отложим обсуждение на после заездов. Мне надо принести седло. Мы как раз шли за седлами, когда ваши мулы…

И тут до меня дошло: надувалы опять хотят оторвать меня от друзей, как вчера вечером в салуне. Я коротко извинился и протиснулся мимо трефового трио. Дорогу мне преграждали мулы. Не желая быть укушенным или получить копытом, я не рискнул пролезть ни спереди от них, ни сзади. Вместо этого я полез на фургон. Джордж и Сандаун куда-то делись; Готч — тоже. Но мое внимание привлек дымок из палатки. В брезентовом сумраке на одной из табуреток, какие ставятся у ринга, сидела О'Грейди. Она сидела с сигаретой в зубах, закинув ногу на ногу. Оранжевая шевелюра исчезла, исчезли и темные очки, открылись обыкновенные седые волосы и живописный фингал. Она кивнула в сторону высокой стены коридора, который вел к загонам для скота.

— Большой урод туда их погнал, — сказала она, не выпуская изо рта сигарету, — Но лучше сперва раздобудьте пистолет или побольше подмоги. Вам и вашим двоим друзьям с этим монстром не справиться.

Фрэнк Готч был симпатичным американским парнем с фермы в Айове и стал чемпионом США среди любителей, когда ему еще не исполнилось двадцати. И оставался таким, даже когда связался с Хендлсом и стал чемпионом среди профессионалов. По крайней мере, несколько лет оставался. Потом что-то произошло. Однажды зимой мистер Хендлс повез своего чемпиона в турне по Мексике, и там, в каком-то из пограничных городов, молодой Готч что-то купил или заразился чем-то, что навсегда изменило простого американского крестьянского парня. У него выпали волосы. Утолстился нос, стали шире лоб и подбородок, как у гигантов, которых показывают в разъездных цирках, и весь он стал разбухать. Словно на тридцатом году в нормальном парне проснулась какая-то железа и стала накачивать его великанским гормоном, превратив в чудище. Он разбух и продолжал разбухать, как дрожжевое тесто. Спортивные репортеры, видевшие его в прошлом сезоне, писали, что перемена не просто физическая, она глубинная. Некоторые поклонники борца настаивали, что этот монстр на борцовском помосте не Фрэнк Готч, а подмена, устроенная Хендлсом, что настоящего Фрэнка Готча убрали, потому что он не желал подчиняться приказам тех, кто вертит тотализаторами. Другие сокрушенно говорили: нет, это сам Фрэнк Готч, только полностью переродившийся. Джек Лондон писал в журнале «Полис газетт»: «Смуглая рука безымянной мексиканской пагубы пролезла в горло совершенно здорового молодого человека, ухватила его за хвост, вывернула наизнанку — полностью изменила! — и превратила в больного изверга».

Я думаю, он все время ощущался, этот невидимый туман, окружавший борца, заразное облако какой-то болезни. И страшило не так даже то, что он тебя схватит, как то, что ты можешь у него подхватить. Как если бы тебя укусил пес, у которого пена идет изо рта — пена гораздо более опасная, чем сами по себе клыки. Я понимал, что О'Грейди права: соотношение трое против одного нисколько не утешало. Какое у троих преимущество, если у этого одного — водобоязнь? С другой стороны, у меня не было времени искать оружие или собирать подмогу. Я спрыгнул с фургона и побежал по пустому коридору, один.

Я бежал так стремительно, что за небольшим поворотом очутился прямо рядом с ним.

— Все, хватит, — нагло заявил я, — Здесь вам не проулок в Бронксе, где можно нападать на людей и тебе это сходит с рук.

Готч обрадовался, если не моему заявлению, то появлению.

— Так, так, так, — промурлыкал он, — сам Джентльмен Джон. Ты пришел к своим друзьям, Джонни? Так иди к ним.

И хлопнул меня промеж лопаток, можно было бы сказать, по-приятельски, если бы я не отлетел, задохнувшись, метра на три. Джордж поднял меня на ноги.

— Вставай, Нашвилл. Бежать надо было, пока была возможность.

— Бежать и бросить приятелей? На Юге порядочные люди так не делают.

— Не убегать, мистер чемпион. Бежать за подмогой.

— Чем больше, тем веселее, — сказал Готч с дружелюбной улыбкой.

— Тогда за подмогой с ружьями! Говорят, взбесившиеся медведи бывают такими злыми, что их только пулей можно избавить от мучений.

Готч перестал улыбаться и двинулся на нас. Я успел немного отдышаться и смог сказать Джорджу, что, по-моему, дразнить медведя в такой ситуации не самая умная тактика.

— Может, мы все обсудим?

Готч покачал головой:

— Не-а, — и продолжал наступать.

— Тогда чего ждем? — сказал я Сандауну. — Окружим его?..

Все трое в ответ покачали головами — «не-а». Мы отступали, гигант надвигался на нас. Он раскинул руки и перегородил весь проход. Манжеты у него были расстегнуты, и из них выглядывали безволосые, жилистые предплечья. Он в самом деле выглядел существом, вывернутым наизнанку: все мышцы, жилы и хрящи вылезли наружу, выпуклые и отвратительные.

Несколько раз мы попробовали разделиться, поднырнуть здесь, прошмыгнуть там, но он был так же проворен, как и широк. Он мог быстрее прыгнуть в сторону, чем мы — проскользнуть, а коридора у нас за спиной оставалось все меньше. В ту пору строители еще не догадались оставлять между досками просвет для сапога — их больше заботило, чтобы призовой бык не застрял рогом в щели и не сломал себе шею, чем судьба незадачливого новичка, который не сможет быстренько вскарабкаться на стену.

В конце коридора было три калитки: одна слева, где держали быков, волов и диких коров для дойки, одна в середине, где стояли дикие лошади, и одна справа, за которой были собраны бычки для роупинга. Это была самая легкая калитка, с просветами между перекладинами. Телята тыкались носами в щели и звали мам, толпившихся напротив. Обеденное время давно прошло, они устали от дурацкой суеты родео. Эта калитка была единственным местом в коридоре, не сплошь зашитым досками. Мы одновременно поняли, что она — единственное наше спасение.

Джордж был к ней ближе всех. Он взбирается по доскам, я — тоже, рядом с ним. Сандаун пробует открыть задвижку. Готч произносит: «Не-а», бросается вперед, выбивает из-под индейца ноги, а Джорджа зацепляет крюком трости. Другой рукой ловит меня за щиколотку. Помню, я посмотрел вниз и подумал: рука у него такая большая или нога у меня такая тонкая? Затем я вторично свалился в грязь, и опять — не в силах вздохнуть. На этот раз Джордж и Сандаун составили мне компанию.

— Наверное, ты был прав, — сказал Джордж, — Надо было окружить его.

Готч нависал над нами, как кошмар, было что-то библейское в его чудовищности. Он рычал нам сквозь зубы, но я не мог расслышать — телята подняли шум.

Я испугался, что сейчас он изобьет нас своей ореховой палкой до бесчувствия, однако он ее отбросил. Он любил быть поближе к своим жертвам; он сгреб нас вместе, как охапку дров. Все было сделано так буднично, что казалось почти нормальной работой — даже когда охапку подняли в воздух и стали вертеть. Это был классический борцовский прием, всегда радующий зрителей, «мельница», только «мельница» была тройная и вдобавок вращалась по горизонтали, и зрители, телята, не радовались. Их мычание вертелось вокруг нас, вертелись дощатые стены, коридор и мычание, а потом — трах! — троих швырнули о калитку. Пятисантиметровые сосновые доски разлетелись в щепу, как ящик из-под яблок; телята скопом бросились прочь в вертящемся загоне, онемев от страха; в нос шибануло острым запахом их непроизвольных испражнений. Из вращающегося тумана возник Готч и снова сгреб нас, как дрова, но теперь вместе с сосновой щепой для растопки. Я оказался лицом к лицу с Сандауном и улыбнулся ему: ничего себе, а? В происходящем была успокоительная логика замедленного сновидения. Потом нас опять подняли в воздух, и тут я увидел в глазах индейца нечто, мгновенно разрушившее сонный покой и взбаламутившее мой кишечник не хуже телячьих.

Я увидел страх. Не хочу сказать, что впервые увидел страх в глазах человека; нет такого наездника на родео, который не пережил бы минуты страха за свою жизнь, очутившись в трудном положении из-за трудного животного. Это естественно! Ты можешь шею сломать! Но страх в глазах Сандауна был настолько глубже естественного страха за свою жизнь, что даже сравнивать их не имело смысла, и когда я подумал об этом, у меня кровь застыла в жилах. Вот почему мои храбрые приятели легли кверху лапами — они давно поняли то, что дошло до меня только сейчас: это вывернутое наизнанку существо способно не просто убить тебя, а гораздо хуже — оно способно тебя сломить.

Он швырнул нас в навоз, и я лежал там, парализованный страхом, как девочка. Я вспомнил слова сестры О'Грейди о том, что вред извне можно пережить, даже если он убьет тебя, но другой, нанесенный изнутри, убивает тебя, даже если ты продолжаешь жить, — и я почувствовал, что теряю контроль над кишечником. Потом, когда он нагнулся, чтобы снова сгрести нас в охапку, я увидел, как над обгорелой головой гиганта появился чудесный круг, словно золотой нимб. Он плавно опустился на тело гиганта и затянулся туго. Готч взревел и повернулся, чтобы увидеть, кто испортил ему развлечение. С другой стороны прилетела другая петля, ржаво-красная. Это было лассо из рыже-чалого конского волоса и принадлежало оно утконосому ковбою, который в первый день опередил меня на роупинге. Первое лассо тянулось к Бисону со сломанной ногой. Гипс на ней подтесали так, чтобы он мог босую ногу вставить в стремя. На лице у него была довольная ухмылка: его лошадь пятилась, подтаскивая борца к столбу, у которого привязывали телят. Готч опять заорал. Телята бросились из своего угла, пробежали мимо столба и прямо через нас. Перед разломанной калиткой они оробели и бросились назад. К тому времени, когда мы трое встали на ноги, разъяренного Готча захлестнули еще две петли. Вся голова у него стала красной, как шарик термометра. Он бушевал и рвался из арканов, как взбесившееся животное. Лошади вскидывались на дыбы, выкатывали глаза, но это были ковбойские лошади и знали, как выбирать слабину лассо. А ковбои, объезжая столб в центре загона с двух сторон, все ближе подтягивали к нему борца. Когда Готч почувствовал, что спина его прижалась к столбу, он рванулся с такой силой, что пуговицы, к которым пристегиваются подтяжки, отлетели — и передние, и задние. Брюки опустились на колени, и сам он — тоже. Когда ковбои надежно привязали его спиной к столбу, другой Бисон, проехав между телятами, здоровой рукой накинул ему на голову еще одну петлю. Приладил ее так, чтобы она проходила через рот, изрыгавший ругательства, обвел веревку вокруг столба, туго затянул и завязал узлом. Великан жевал и грыз веревку, пока изо рта не пошла пена.

Мы — телята, ковбои — все вместе стояли в оседающей пыли и смотрели на спутанного истукана. Внизу он был такой же безволосый. Первым заговорил Утконос.

— Ну, ребята, что предлагаете с ним делать?

Вопрос был явно обращен к Джорджу, старшему из ребят. Джордж подобрал щепку и, прислонясь к столбу калитки, пытался соскрести грязь с овчинных чапов. Он не торопился с ответом. Все стихло, даже телята. Осторожно принюхиваясь, они приближались к бесштанному человеку, потрясенные так же, как мы. Джордж наконец бросил скребок.

— Может, тут его и оставим? — благосклонно предложил он, — Этим голодным собачкам, похоже, нравится общество мистера Готча, а мистеру Готчу — их общество. И кто его знает? Может, эти милые создания отсосут немного яду из бедняги.

Он кинул Готчу проспоренный доллар и пошел прочь.