Когда я вернулся во дворик, длинноволосого журналиста там не оказалось. Некоторое время я блуждал между тентами, заглядывая в лица тех, кто сидел за столиками. Совершив круг по двору, я остановился и начал взвешивать возможность того, что журналист передумал и ушел восвояси. Но это было бы слишком странно, поэтому я вновь осмотрелся. Посетители за чашками кофе читали газеты. Какой-то старик разговаривал с голубями, которые расхаживали у его ног. Я услышал свое имя, обернулся и увидел журналиста: он сидел за столиком позади меня. Внимание журналиста было целиком занято беседой с приземистым смуглым человеком, в котором я предположил фотографа. Издав восклицание, я направился к ним, но, как ни удивительно, они, не взглянув на меня, продолжали беседовать. Даже когда я выдвинул оставшийся стул и сел, журналист, произносивший длинную тираду, едва удостоил меня беглым взглядом. Снова повернувшись к смуглому фотографу, он продолжил:

– Смотри, ни намеком не выдай ему, что значит это сооружение. Тебе нужно изобрести какой-нибудь искусный предлог, почему он должен все время находиться именно на этом фоне.

– Без проблем, – кивнул фотограф. – Без проблем.

– Но не вздумай чересчур напирать. Как раз на этом прокололся Шульц прошлым месяцем в Вене. И помни: как все они, он мнит о себе черт знает что. Прикинься, будто ты его безумный поклонник. Скажи, мол, в газете, когда тебя посылали, не имели ни малейшего понятия о том, что ты на нем просто зациклен. На это он точно клюнет. И не вздумай упоминать строение Заттлера, пока все не будет на мази.

– Ладно, ладно, – продолжал кивать фотограф. – Но я думал, что вы с ним как бы уже договорились. И он вроде согласен.

– Я собирался обговорить это по телефону, но Шульц предупредил, что он тот еще фрукт. – Тут журналист повернулся и одарил меня любезной улыбкой. Фотограф, следуя взглядом за коллегой, рассеянно мне кивнул, и они вернулись к своей беседе.

– Шульц вечно теряет на том, – говорил журналист, – что скупится на лесть. И потом у него вечно такой вид, будто он спешит, даже когда ему некуда торопиться. Этой публике нужно льстить без передышки. Так что, когда будешь делать снимки, тверди как попугай: «Великолепно, великолепно». Не молчи. Знай пичкай его комплиментами.

– Ладно-ладно. Без проблем.

– Итак, я начну с… – Журналист устало вздохнул. – Я начну с его выступления в Вене или чего-нибудь в этом роде. У меня тут нацарапаны кое-какие заметки, так что выкручусь. Но не будем слишком много времени тратить впустую. Через минуту-две ты объявишь, что тебе пришла фантазия отправиться к строению Заттлера. Я вначале прикинусь, что мне это не совсем по нутру, но в итоге признаю эту идею блестящей.

– Хорошо, хорошо.

– Теперь ты в курсе. Действовать нужно четко. Помни, этот экземпляр требует аккуратного обращения.

– Понял.

– А если что-то не заладится, сразу вставь парочку лестных слов.

– Отлично, отлично.

Они обменялись кивками. Затем журналист глубоко втянул в себя воздух, хлопнул в ладоши и обернулся ко мне. При этом лицо его внезапно просветлело.

– А, мистер Райдер, вы здесь! Так любезно с вашей стороны уделить нам толику вашего драгоценного времени. А молодой человек, как я понимаю, угощается там, внутри?

– Да-да. Он заказал большущий кусок творожного пудинга.

Журналист и фотограф осклабились. Смуглый фотограф с ухмылкой произнес:

– Творожный пудинг. Мое любимое лакомство. С детства.

– Ах да, мистер Райдер, это – Педро. Фотограф улыбнулся и с готовностью протянул руку:

– Очень рад познакомиться с вами, сэр. Уверяю, для меня это настоящее событие. Меня отправили на это задание только сегодня утром. Вставая, я готовился в очередной раз делать снимки на заседании муниципального совета. Когда раздался звонок, я принимал душ. Не хочу ли я отправиться на это задание? – спросили меня. Не хочу ли я?! С младых ногтей этот человек был моим кумиром, сказал я им. Не хочу ли я? Боже, да мне и гонорар не нужен, я сам готов вам приплатить, говорю, скажите только, куда идти. Клянусь, ни разу меня так не трясло перед заданием.

– Честно говоря, мистер Райдер, – вмешался журналист, – фотограф, который был со мной вчера вечером в отеле, стал немного нервничать, когда мы прождали два или три часа. Естественно, я на него разозлился. «Ты, видно, не понимаешь, – крикнул я, – что мистер Райдер откладывает интервью не просто так, а из-за важнейших дел. Раз он был настолько добр, что вообще согласился с нами встретиться, нужно набраться терпения и ждать». Говорю вам, сэр, я просто вышел из себя. А вернувшись, заявил редактору, что мне это не нравится. «Найдите назавтра другого фотографа, – потребовал я. – Я ищу такого, который отдавал бы себе отчет в том, что за величина мистер Райдер, и испытывал к нему соответствующую благодарность». Да, признаюсь, я завелся изрядно. Так или иначе, я получил в пару Педро – и оказалось, он почти такой же большой ваш поклонник, как я сам.

– Больший! – запротестовал Педро. – Получив утром это задание, я едва поверил своим ушам. Мой кумир здесь, в городе, и я буду его фотографировать. Боже, твердил я про себя, когда принимал душ, да я просто из кожи вылезу. Фотографируя такого человека, я просто обязан превзойти самого себя. Я сниму его на фоне строения Заттлера. Вот как я это вижу. Пока я принимал душ, у меня в воображении возникла вся композиция.

– Послушай, Педро! – сурово глядя на него, вмешался журналист. – Я очень сомневаюсь, что мистер Райдер согласится ради твоих фотографий отправиться к строению Заттлера. Конечно, это всего лишь несколько минут езды, но при плотном графике и такая потеря времени недопустима. Нет, Педро, постарайся сделать все, что возможно, здесь, на месте, щелкни нас пару раз за столиком, пока мы будем беседовать. Правда, снимки в уличном кафе – надоевшее клише, не лучший способ выявить уникальную харизму, присущую мистеру Райдеру. Однако придется смириться. Признаю: идея сфотографировать мистера Райдера у строения Заттлера – это озарение свыше. Но как быть со временем? Так что не будем мудрить, удовольствуемся самыми заурядными снимками.

Педро стукнул себя кулаком по ладони и потряс головой:

– Наверное, ты прав. Но что за досада, Боже мой! Раз в жизни мне выпала возможность снять самого мистера Райдера, и как я ею воспользуюсь? Сварганю очередную сценку в кафе. Да, не радуйся дарам судьбы.

Секунды две оба сидели, молча уставившись на меня.

– Ладно! – произнес я наконец. – Это ваше строение… Оно действительно находится в нескольких минутах езды?

Педро резко выпрямился, его лицо зажглось восторгом.

– Так вы согласны? Вы станете позировать перед строением Заттлера? Боже, вот так удача! Я был уверен, что вы отличный парень!

– Подождите…

– В самом деле, мистер Райдер? – Журналист схватил меня за руку. – Ей-богу? Я знаю, ваше время расписано по минутам. Это немыслимое великодушие с вашей стороны! На такси мы обернемся минуты за три, не больше. Если вы согласны подождать, сэр, я тут же выйду и поймаю машину. Педро, почему бы тебе, пока мистер Райдер ждет, не сделать несколько снимков?

Журналист сломя голову ринулся прочь. Через миг я увидел, как со вскинутой рукой он стоит на кромке тротуара, согнувшись в сторону проезжающего транспорта.

– Мистер Райдер, сэр. Прошу вас.

Педро присел на одно колено и нацелил на меня глазок фотокамеры. Я, сидя на стуле, принял расслабленную, но не слишком томную позу и изобразил непринужденную улыбку.

Педро несколько раз щелкнул затвором. Потом он немного отошел и снова присел, на этот раз за пустой столик, потревожив стаю голубей, которые клевали крошки. Я собирался переменить позу, но тут подбежал журналист:

– Мистер Райдер, такси поймать не удалось, но только что к остановке подъехал трамвай. Прошу, поспешим, мы еще успеем впрыгнуть. Педро, живо в трамвай!

– На нем мы доберемся так же быстро, как на такси? – спросил я.

– Да-да. Собственно, при таких забитых улицах трамвай будет даже проворней. В самом деле, мистер Райдер, вам не о чем тревожиться. Строение Заттлера отсюда в двух шагах. Можно сказать, – он приставил ладонь ко лбу козырьком и устремил взор вдаль, – оно отсюда почти что видно. Если бы не та серая башня, мы бы прямо сейчас его увидели. Вот как оно близко. Представьте себе, что какой-то человек нормального роста – вроде вас или меня, не выше – вскарабкался на крышу строения Заттлера, выпрямился и поднял вертикально палку – допустим, обычную швабру, – так вот, сегодня, ясным утром, мы, не напрягая зрения, разглядели бы ее кончик над этой серой башней. Так что мы обернемся мигом. Но, пожалуйста, в трамвай. Надо спешить.

Педро уже стоял у края тротуара. Я видел, как он, с тяжелой сумкой через плечо, уговаривал водителя нас подождать. Вслед за журналистом я бегом покинул дворик и взобрался на подножку.

Трамвай снова тронулся с места, а мы стали пробираться вглубь по центральному проходу. Вагон был переполнен, и нам не удавалось найти три свободных места рядом друг с другом. Я протиснулся на сиденье в заднем конце вагона, между низеньким пожилым мужчиной и объемистой матроной, которая держала на коленях ребенка лет полутора. Сиденье, как ни странно, оказалось удобным, и вскоре я начал получать удовольствие от поездки. Напротив меня сидели три старика, читавших одну газету – ее держал тот, что сидел в середине. Им, по-видимому, мешала тряска, и временами каждый принимался тянуть газету к себе.

Через несколько минут я заметил, что публика зашевелилась, и обнаружил контролера, направлявшегося в конец вагона. Мне пришло в голову, что мои спутники, должно быть, купили мне билет; сам-то я уж точно не приобретал его при посадке. Еще раз оглянувшись, я увидел, что контролер, миниатюрная женщина, привлекательную фигуру которой не портила даже уродливая униформа, приблизилась к нам почти вплотную. Пассажиры начали извлекать билеты и проездные документы. Подавив в себе испуг, я стал сочинять фразу, которая сочетала бы в себе достоинство и убедительность.

Наконец контролер склонилась над нашей скамьей, и мои соседи стали предъявлять билеты. Пока контролер их компостировала, я заявил твердым голосом:

– У меня нет билета, но это результат особых обстоятельств, которые, если позволите, я вам сейчас изложу.

Контролер посмотрела на меня, затем произнесла:

– Отсутствие билета – это одно. А другое то, что вчера вечером ты, ей-богу, поступил со мной по-свински.

Едва услышав это, я узнал Фиону Робертс – девочку из деревенской начальной школы в Вустершире, с которой был дружен, когда мне было девять лет. Она жила по соседству, на той же узкой улочке, в коттедже, немного похожем на наш, и я часто приходил к ней после полудня поиграть, особенно в трудное время, предшествовавшее нашему отъезду в Манчестер. С тех пор я ни разу не видел Фиону, поэтому был поражен ее обвиняющим тоном.

– А, да, – отозвался я. – Прошлым вечером. Да. Фиона Робертс смотрела на меня в упор. И, быть может, упрек в ее глазах заставил меня вспомнить тот день из детства, когда мы вдвоем сидели под обеденным столом в доме ее родителей. Как обычно, мы соорудили себе «убежище» из наброшенных на стол занавесок и одеял. Было тепло и солнечно, но мы упрямо сидели в нашем домике, где царили удушающая жара и почти полный мрак. Я вел какой-то рассказ, без сомнения длинный и эмоциональный. Она не раз пыталась меня прервать, но я продолжал. Когда я закончил, она сказала:

– Это глупо. Это значит, что ты будешь жить сам по себе. Тебе будет одиноко.

– Ну и что? – возразил я. – Мне нравится быть одному.

– Ну вот, еще одна глупость. Никому не нравится быть одному. Я собираюсь завести большую семью. Пятеро детей, не меньше. И каждый вечер буду готовить им вкусный ужин. – Не дождавшись ответа, она добавила: – Ты просто дурачок. Одиночество никому не нравится.

– Мне нравится. Я люблю быть один.

– Как ты можешь это любить?

– Люблю. Вот и все.

Заявляя это, я был в себе уверен. Потому что уже несколько месяцев продолжались мои «сеансы самоконтроля», одержимость которыми как раз тогда достигла апогея.

Я приступил к «сеансам самоконтроля» спонтанно, без обдуманного намерения. Как-то пасмурным днем я играл один на улице, погруженный в фантазии. Я то влезал в иссохшую канаву между рядом тополей и полем, то вылезал обратно, как вдруг почувствовал испуг и желание, чтобы родители были рядом. Наш коттедж находился недалеко: я видел его задний фасад по ту сторону поля, но испуг быстро перерос в панику, побудившую меня стрелой помчаться по колючим сорнякам к дому. По какой-то причине – возможно оттого, что я сразу связал этот испуг со своей незрелостью, – я заставил себя отложить бегство. Я ни секунды не сомневался, что очень скоро сломя голову устремлюсь на другой конец поля. Речь шла только о том, чтобы усилием воли удержать себя от этого еще на несколько секунд. Странная смесь страха и пьянящего возбуждения, которую я испытывал, когда стоял, ошеломленный, в сухой канаве, не раз возвращалась ко мне в последующие недели. Ибо в ближайшие дни «сеансы самоконтроля» сделались неизменной и важной частью моей жизни. Со временем выработался определенный ритуал – и, ощутив зарождающуюся потребность вернуться домой, я заставлял себя пройти несколько шагов по переулку к большому дубу и там стоял несколько минут, обуздывая свои чувства. Нередко, решив, что продержался достаточно, я готовился уже дать себе волю, однако последним усилием продлевал свое пребывание под деревом еще на несколько секунд. Несомненно, в таких случаях растущий панический страх сопровождался странным трепетом: может быть, именно благодаря ему «сеансы самоконтроля» обрели для меня столь навязчивую притягательность.

– Ты ведь знаешь, – сказала мне тогда Фиона, приблизив в темноте свое лицо к моему, – когда ты женишься, тебе не обязательно будет жить так, как живут твои мама с папой. У тебя будет совсем по-другому. Не все мужья и жены без передышки ругаются. Они ссорятся только иногда… Когда случается что-то особое.

– Что особое?

Мгновение Фиона молчала. Я собирался повторить вопрос, на этот раз с большим напором, но она заговорила медленно и неуверенно:

– Твои родители. У них таких ссор не бывает, не из-за чего. А ты разве не знаешь? Не знаешь, отчего они все время ругаются?

Внезапно злой голос снаружи позвал Фиону – и она исчезла. Сидя один в темноте под столом, я уловил звуки голосов: Фиона с матерью шепотом спорили в кухне. Я слышал, как Фиона негодующим тоном повторяла: «Почему нельзя? Почему мне нельзя ему сказать? Все другие знают». А мать отвечала, по-прежнему приглушенным голосом: «Он младше тебя. Ему рано. Молчи».

Прерывая эти воспоминания, Фиона Робертс подошла ко мне ближе и проговорила:

– Я ждала тебя до половины одиннадцатого. Потом сказала, чтобы все начали есть. Они к тому времени просто подыхали с голоду.

– Конечно. А как же? – Я слабо усмехнулся и оглядел вагон. – Половина одиннадцатого. К этому времени любой проголодается…

– И к этому времени стало совершенно ясно, что ты не явишься. Никто уже ничему не верил.

– Нет. Я хочу пояснить, что к этому времени неизбежно…

– Вначале все шло хорошо, – прервала меня Фиона Робертс. – Я никогда прежде ничего подобного не организовывала, но все шло прекрасно. Они собрались у меня в квартире: Инге, Труде, все. Я немного нервничала, но все шло прекрасно, и я дрожала от возбуждения. Кое-кто из женщин подготовился к вечеру основательно, принесли толстые папки с материалами и фотографиями. Только к девяти народ начал выказывать нетерпение, и мне впервые пришло в голову, что ты можешь не явиться. Я все сновала туда-сюда, носила кофе, добавляла закусок в вазу, старалась поддерживать атмосферу. Я заметила, что гости стали перешептываться, но все еще надеялась: ты появишься – наверное, застрял где-нибудь в пробке. Время шло и шло, и под конец они заговорили в полный голос. Не стесняясь, даже при мне. И это в моей собственной квартире! Тогда я сказала, чтобы садились за стол. Мне хотелось, чтобы это поскорее кончилось. Они уселись и начали есть – я приготовила разные омлетики – и прямо за едой некоторые, как эта Ульрике, продолжали шептаться и хихикать. Но знаешь, те, кто хихикал, нравились мне, пожалуй, больше других. Больше, например, чем Труде, которая делала вид, что меня жалеет, и старалась до конца держаться мило – до чего же она мне противна! Как сейчас вижу: прощается, а сама думает про себя: «Бедняжка! Живет в мире фантазий. Мы, в самом деле, должны были сразу догадаться». Ох, ненавижу всю их компанию и презираю себя за то, что с ними связалась. Но, видишь ли, я уже четыре года жила в микрорайоне, однако не приобрела ни одной настоящей подруги и ни с кем не общалась. Эта публика – женщины, которые прошлым вечером были у меня в гостях, – вообще бы никогда до меня не снизошла. Они, видишь ли, мнят себя местной элитой. Называют свое общество Женским фондом искусства и культуры. Глупость, конечно: никакой это не фонд, просто такое название звучит солидно, как им кажется. Что бы в городе ни организовывалось, они во всем принимают участие. Например, когда приезжал Пекинский балет, они приготовили все флаги для торжественной встречи. Как бы то ни было, они очень высоко себя ставят и еще недавно ни за что бы не снизошли до подобной мне. Инге так даже не открыла бы рта, чтобы со мной поздороваться, если б встретила на улице. Но когда это выплыло наружу, все сразу переменилось. Я имею в виду, когда стало известно, что я с тобой знакома. Как они дознались, понятия не имею – я не хвасталась этим знакомством на каждом углу. Наверное, упомянула где-нибудь невзначай. Так или иначе, но, сам понимаешь, все переменилось как по волшебству. Однажды, меньше года назад, Инге сама остановила меня на лестнице и пригласила на одно из их собраний. Мне не очень хотелось с ними связываться, но я пошла – наверное, решила, что пора завести хоть каких-нибудь друзей, не знаю. Так вот, с самого начала некоторые из них, в частности Инге и Труде, совсем не были уверены, что это правда – ну, то, что мы с тобой старые друзья. Но в конце концов предпочли поверить – думаю, упивались своим благородством. Идея позаботиться о твоих родителях – не моя, но то, что я с тобой знакома, сыграло немалую роль. Когда распространилась весть о твоем приезде, Инге заявила мистеру фон Брауну, что фонд, после Пекинского балета, готов взяться за другую важную задачу, тем более одна из их группы – твоя старая приятельница. Что-то в этом духе. И таким образом фонд получил работу – присмотр за твоими родителями, пока они будут здесь, и все дрожали от радостного возбуждения, хотя кое-кого из дам слишком беспокоила ответственность. Но Инге их подбодрила, сказав, что такое доверие нами вполне заслужено. Продолжая регулярно встречаться, мы стали думать о программе развлечений для твоих родителей. Инге сказала – меня очень опечалили ее слова, – что состояние здоровья обоих оставляет желать лучшего, поэтому такие напрашивающиеся варианты, как, к примеру, экскурсии по городу, в данном случае малоуместны. И все же идеи сыпались как из рога изобилия: начались споры и раздоры. Наконец, на последнем собрании, кто-то предложил: а почему бы не пригласить тебя прийти и высказаться самолично? Рассказать о вкусах твоих родителей. Мгновение стояла мертвая тишина. Потом Инге произнесла: «А почему бы и нет? В конце концов, у нас на это больше оснований, чем у кого-нибудь другого». И тут все уставились на меня. Я не выдержала и сказала: «Ну ладно, думаю, у него не будет времени, но если вы хотите, я спрошу». Тут они все так и застыли. А когда пришел от тебя ответ, они начали вокруг меня плясать: ценили мое мнение на вес золота, при случайной встрече улыбались до ушей и норовили погладить, приносили подарочки для детей, предлагали всякие услуги. Так что можешь вообразить, каково мне пришлось, когда ты вчера не явился.

Она глубоко вздохнула и несколько мгновений молчала, рассеянно глядя на проплывающие за окном дома. Наконец продолжила:

– Наверное, я не должна очень уж сильно тебя винить. В конце концов, мы так долго не виделись. Но я надеялась, что ради своих родителей ты все-таки придешь. Идей, как их развлекать, было миллион – изощрялись все до единой. А сегодня они примутся перемывать мне кости. Почти никто из них не работает, мужья приносят хорошие деньги, а женам остается только перезваниваться и ходить друг к другу в гости. Все они начнут вздыхать: «Бедная женщина, живет в мире фантазий. Нам следовало раньше об этом догадаться. Хотелось бы чем-нибудь ей помочь, если б только она не была такой… такой занудой». Я просто слышу, как они упиваются каждым словом. А Инге будет, с одной стороны, очень обозлена. «Эта пролаза обвела нас вокруг пальца», – станет думать она. Но одновременно ей будет приятно, она почувствует облегчение. Видишь ли, мое знакомство с тобой и радовало Инге, и беспокоило. И, глядя на то, как обхаживали меня в последние недели другие, когда был получен ответ от тебя, она не могла не задуматься. Она просто разрывалась на части, да и все прочие тоже. Так или иначе, сегодня У них будет праздник. Непременно.

Разумеется, слушая Фиону, я сознавал, что мне надо бы испытывать крайнюю неловкость из-за происшедшего накануне. Но как бы живо ни прозвучал ее рассказ о собрании Фонда, я, глубоко ей сочувствуя, все же не находил в своей памяти ничего, кроме разве что самых смутных намеков на соответствующий пункт в расписании. Кроме того, ее слова заставили меня встрепенуться при мысли о том, как мало внимания я до сих пор уделял обстоятельствам, связанным с грядущим приездом в город моих родителей. Как говорила Фиона, здоровье обоих оставляло желать лучшего, и они едва ли были способны обойтись без чужой заботы. В самом деле, когда я глядел на переполненную транспортом улицу и стеклянные фасады, которые проплывали за окном, во мне росло желание оградить своих стариков от житейских сложностей. Несомненно, идеальным решением было поручить заботы о них группе местных дам, и я совершил крайнюю глупость, когда пренебрег возможностью встретиться с ними и поговорить. Мысли о том, что делать с родителями, вогнали меня в панику: задавая себе недоуменный вопрос, как можно было почти совершенно забыть о таком важном аспекте моего визита в этот город, я на мгновение совсем растерялся под напором разнообразных соображений. Внезапно я представил себе мать и отца – маленьких, седых и согнутых от старости; они стояли перед зданием вокзала в окружении багажа, неспособные самостоятельно с ним управиться. Я видел, как они оглядывают незнакомую местность и как отец, в котором взыграла гордость, подбирает два, потом три чемодана, а мать, тщетно пытаясь его удержать, кладет ему на руку свою тонкую ладонь со словами: «Нет-нет, тебе это не под силу. Это неподъемный груз». А отец, с решительным лицом, отстраняет ее, говоря: «Кто же тогда понесет багаж? Как мы доберемся до отеля? Нам некому помочь, нужно справляться самим». Тем временем мимо с грохотом проносятся легковые автомобили и грузовики, пробегают пригородные жители, приехавшие электричкой на работу. Мать, признав бесполезность уговоров, грустно наблюдает, как отец, пошатываясь под тяжелой ношей, делает четыре, пять шагов – и наконец сдается и опускает чемоданы на землю; его плечи ссутулены, грудь вздымается. Немного помедлив, мать приближается и ласково трогает его за локоть: «Ничего. Мы обратимся к кому-нибудь за подмогой». Отец, удовлетворившись тем, что хотя бы не сдался без боя, спокойно всматривается в мелькающие вокруг лица с надеждой на появление провожатого, который проследит за багажом и, под любезную беседу, усадит их в удобный автомобиль и отвезет в гостиницу.

Все эти картины мелькали у меня в голове, пока Фиона говорила, так что я на несколько секунд пребывал слеп и глух к пережитым ею неприятностям. Затем снова прислушался.

– Они станут повторять, что, мол, впредь нужно быть осторожней. Слышу, как они говорят: «Наша организация сделалась настолько авторитетной, что нужно быть готовым к попыткам всякой шушеры к нам втереться. Надо быть осмотрительней, тем более что на нас лежит сейчас большая ответственность. История с этой ловкачкой должна послужить нам уроком». Примерно такие речи они поведут. Бог знает, что за жизнь ждет меня теперь в этом микрорайоне. А ведь здесь придется расти моим детям…

– Послушай! – прервал я Фиону. – Мне очень жаль – словами не выразить. Но дело в том, что прошлым вечером случилось нечто непредвиденное – не буду утомлять тебя рассказом. Я, конечно, был безмерно расстроен тем, что подвел тебя, однако у меня не было никакой возможности даже позвонить. Надеюсь, я не причинил тебе слишком больших неприятностей.

– Неприятностей более чем достаточно. Знаешь, каково мне, матери, в одиночку воспитывающей двоих детей…

– Слушай, мне в самом деле ужасно жаль. Вот что я предлагаю. Сейчас я занят с теми двумя журналистами, но это ненадолго. Я разберусь с ними так быстро, как только возможно, прыгну в такси и отправлюсь к тебе домой. Я буду там через полчаса, максимум через сорок пять минут. Потом мы сделаем вот что. Мы пройдем вместе по твоему микрорайону, чтобы все соседи – Инге, Труде и прочие – своими глазами убедились в том, что мы и вправду старые друзья. Потом мы пригласим самых влиятельных, вроде этой Инге. Ты меня представишь, я извинюсь за вчерашнее и объясню, что у меня в последнюю минуту возникли неотложные дела. Постепенно мы их улестим и исправим вред, который я тебе нанес. Если мы справимся успешно, это даже придаст тебе больше веса в твоей компании. Ну, что скажешь?

Фиона молча разглядывала мелькавшие за окном здания, потом отозвалась:

– Моим первым побуждением было ответить: «Забудем об этом». Не вижу, к чему мне слава твоей старой приятельницы. Да и в кружке Инге мне, наверное, нечего делать. Просто прежде я чувствовала себя одинокой, а теперь, познакомившись с местными дамами и их привычками, начинаю думать, что лучше уж не общаться ни с кем, кроме собственных детей. Можно вечерами почитать хорошую книгу или посмотреть телевизор. Однако нужно думать не о себе, а о детях. Им придется расти в этом микрорайоне и налаживать связи с соседями. Ради них я должна принять твое предложение. Ты говоришь верно: если мы провернем этот план, от него мне будет больше пользы, чем от вчерашней вечеринки, даже если бы она прошла с оглушительным успехом. Но ты должен обещать, поклясться всем самым для тебя дорогим, что не подведешь меня во второй раз. Потому что, если мы примем этот план, мне нужно будет, срочно освободившись от работы, обзвонить соседок. У нас не такие отношения, чтобы являться к кому-нибудь домой без звонка. И ты сам понимаешь, что будет, если я с ними договорюсь, а ты исчезнешь. Придется мне в одиночку обходить квартиры и вновь извиняться за твое отсутствие. Поэтому обещай, что на сей раз не подложишь мне свинью.

– Обещаю. Я ведь сказал: улажу только одно дельце, прыгну в такси и вскоре буду у тебя. Не волнуйся, Фиона, все будет в порядке.

Произнося эти слова, я почувствовал, что кто-то трогает меня за рукав. Обернувшись, я увидел Педро, который стоял, вскинув на плечо свою гигантскую сумку.

– Мистер Райдер, прошу! – произнес он, указывая на выход.

Журналист уже стоял у передней двери, пригото вившись к выходу.

– Следующая остановка наша, мистер Райдер! – крикнул он, махая мне рукой. – Пожалуйста, сэр.

Трамвай начал тормозить. Я вскочил, протиснулся в проход и поспешил в конец вагона.