А было так: Вернон позвонил поздним утром и произнес слова, настолько близкие к тем, которые Клайв сказал неделю назад, что они прозвучали как преднамеренная цитата, как шутливое требование вернуть долг. Вернону надо с ним поговорить, по телефону нельзя, им надо увидеться и непременно сегодня.

Клайв колебался. У него был план поехать в Пенрит дневным поездом, однако он сказал:

– Ладно, приезжай, приготовлю ужин.

Он отложил отъезд, принес из подвала две бутылки хорошего бургундского и занялся стряпней. Вернон опоздал на час, и Клайву сначала показалось, что его друг похудел. Лицо было осунувшееся и небритое, пальто висело мешком, и, когда он поставил портфель, чтобы взять бокал с вином, рука у него дрожала.

Вернон проглотил шамбертен Кло-де-Без, как пиво, и сказал:

– Что за неделя, жуткая неделя. Он протянул бокал за добавкой, и Клайв налил, радуясь, что это не ришебур.

– Утром три часа провели в суде – выиграли. Казалось бы, и дело с концом. Но вся редакция против меня, почти поголовно. В газете содом. Чудо, что выпустили сегодня номер. Сейчас там собрание, и наверняка мне выразят недоверие. Правление и совет директоров стоят твердо, за них я спокоен. Так что бой не на жизнь, а на смерть.

Клайв показал на кресло, Вернон плюхнулся в него, поставил локти на кухонный стол, закрыл лицо ладонями и взвыл:

– Церемонные кретины. Я пытаюсь спасти их подтирочную газету, их рабочие места при унитазах. Они всего лишатся скорей, чем отдадут один паршивый эпитет. Они живут не в реальном мире. Они заслуживают того, чтобы сдохнуть с голоду.

Клайв совсем не понимал, о чем он говорит, но не вмешивался. Бокал Вернона снова был пуст, Клайв налил ему и отвернулся, чтобы вынуть из духовки двух цыплят. Вернон вскинул на колени портфель. Прежде чем открыть его, он глубоко вздохнул для успокоения и отпил шамбертена. Потом щелкнул замками и после короткой заминки заговорил уже тише:

– Слушай, я хочу твоего мнения не только потому, что тебя это касается и кое-что ты уже знаешь. А потому, что ты не газетчик, и мне нужно мнение постороннего. Кажется, я с ума схожу…

Последнее он пробормотал себе и, сунув руку в портфель, извлек оттуда картонный конверт, а из конверта – три черно-белые фотографии. Клайв выключил конфорки под сковородками и сел. На первой фотографии, которую дал ему Вернон, Джулиан Гармони был снят в простом платье ниже колен, в позе манекенщицы на подиуме: руки чуть отставлены, одна нога перед другой, колени слегка согнуты. Фальшивые груди под платьем были маленькие, и одна лямка лифчика вылезла. Лицо загримировано, но не слишком – его природная бледность сама была достаточно эффектна, а помада, нанесенная сердечком, придавала чувственность тонким недобрым губам. Волосы явно собственные – короткие, волнистые, на косой пробор, – и общее впечатление было ухоженности и одновременно распущенности, быковато-флегматичной. Ни маскарадом, ни озорством перед камерой тут не пахло. Напряженное, самоуглубленное выражение выдавало человека, застигнутого в состоянии сексуальной озабоченности. Взгляд, устремленный в объектив, был призывным. Освещение было продуманное, мягкое.

– Молли, – сказал Клайв, скорее про себя.

– Угадал с первой попытки, – отозвался Вернон. Он наблюдал за другом жадно, дожидаясь реакции, – и отчасти для того, чтобы скрыть свои мысли, Клайв продолжал разглядывать снимок.

Раньше всего он почувствовал облегчение – из-за Молли. Загадка разрешилась. Вот что привлекало ее в Гармони – тайная жизнь, его уязвимость; доверие, которое должно было их сблизить. Старушка Молли. Выдумщица, игрунья, она поощряла его, увлекала еще дальше в мечты, которые не могли сбыться в палате общин, и он знал, что может положиться на нее. Если бы ее подкосила не эта болезнь, она позаботилась бы о том, чтобы уничтожить снимки. Выходило ли это за пределы спальни? В рестораны других городов? Две девицы в загуле. Молли знала в этом толк. И в одежде, и в заведениях – и наслаждалась бы конспиративностью забавы, ее глупостью и беспутством. Клайв опять подумал о том, как любил ее.

– Ну? – сказал Вернон.

Предупреждая дальнейшие вопросы, Клайв протянул руку задругой фотографией. На этой Гармони, снятый по грудь, был одет во что-то более женственно-шелковистое. Вырез и проймы оторочены узким кружевом. Возможно, это была рубашка. Тут результат получился менее удачным: мужское естество проступало заметнее, открывая жалкость, несбыточные надежды дезориентированного существа. Искусное освещение не скрадывало костяка большой челюсти и выступающего кадыка. Внешность и представление Гармони о своей внешности, надо думать, сильно разнились. Они должны были бы выглядеть нелепыми и смешными, эти снимки; они и были нелепыми, но Клайв ощутил что-то вроде почтительного страха. Как мало знаем мы друг о друге. Большая наша часть скрыта под водой, как у льдины, и обществу видна лишь надводная, холодная и белая личина. А тут был редкостный подводный вид частного смятенного человека, чье достоинство опрокинуто властными потребностями чистой фантазии, чистой мысли, неукротимой человеческой стихией – сознанием.

Клайв впервые задумался о том, каким образом можно питать добрые чувства к Гармони. Ему открыла это Молли. На третьем снимке он был в объемном жакете от Шанели и смотрел вниз; на экране воображения он виделся себе застенчиво-послушной женщиной, но посторонний видел лишь уклончивость. Не морочь себя – ты мужчина. Ему больше шло смотреть в объектив, выставляя напоказ свое притворство.

– Ну? – уже нетерпеливо повторил Вернон.

– Поразительно.

Клайв вернул фотографии. Они еще стояли перед его глазами, и он не мог собраться с мыслями.

– Так ты сражаешься, чтобы не пропустить их в газету? – спросил он. Спросил, отчасти чтобы подразнить, отчасти – чтобы оттянуть разговор начистоту.

Вернон уставился на него с изумлением.

– Ты с ума сошел? Это враг. Я же сказал тебе, мы добились отмены судебного запрета.

– Ах да, извини. Я не совсем понял.

– Мой план – опубликовать их на будущей неделе. Что скажешь?

Клайв откинулся в кресле и сцепил на затылке руки.

– Я скажу, – осторожно промолвил он, – скажу, что твоя редакция права. Это ужасный план.

– То есть?

– Это погубит его.

– Совершенно верно.

– Как человека.

– Ага.

Наступило молчание. В голове у Клайва роилось столько возражений, что одно заслоняло другое.

Вернон подвинул к нему пустой бокал и, когда он был налит, сказал:

– Не понимаю. Гармони – чистый яд. Ты сам сколько раз говорил.

– Он отвратителен.

– По слухам, в ноябре он намерен бороться за кресло премьера. Если он возглавит правительство, для страны это будет кошмаром.

– Я тоже так считаю, – сказал Клайв. Вернон развел руками.

– Ну?

Снова пауза; Клайв разглядывал трещины на потолке, пытаясь сформулировать мысль. Наконец он произнес:

– Скажи мне. Ты считаешь в принципе неправильным, что мужчина одевается в женское платье?

Вернон закряхтел. Он уже вел себя как пьяный. Должно быть, выпил еще до приезда.

– Ну, Клайв! Клайв продолжал:

– Когда-то ты был сторонником сексуальной революции. Ты заступался за голубых.

– Я не верю своим ушам.

– Ты защищал пьесы и фильмы, которым угрожал запрет. Еще в прошлом году ты выступал за этих кретинов, которых судили за то, что они прибивали свои яйца гвоздями.

Вернон поежился.

– Точнее, пенисы.

– Не ты ли с таким жаром отстаивал сексуальные свободы? В чем именно преступление Гармони, которое следует обнародовать?

– Его лицемерие. Это же вешатель и бичеватель, столп семейной морали, гроза иммигрантов, искателей убежища, путешественников, маргиналов.

– К делу не относится, – сказал Клайв.

– Именно относится. Не мели ерунды.

– Если позволительно быть трансвеститом, то позволительно и расисту. Расистом быть непозволительно. Вернон вздохнул с притворной жалостью.

– Послушай меня…

Но Клайв уже нашел риторический ход.

– Если позволительно быть трансвеститом, то позволительно и семейному человеку. Конечно, в частном порядке. Если позволительно…

– Клайв! Послушай меня. Ты целыми днями у себя в студии, грезишь своими симфониями. Ты не представляешь себе, что поставлено на карту. Если не остановить Гармони сейчас, если в ноябре он станет премьером, в будущем году они вполне могут выиграть выборы. Еще пять лет! Еще больше людей за чертой бедности, еще больше заключенных в тюрьмах, больше бездомных, больше преступности, больше беспорядков вроде прошлогодних. Он будет проталкивать воинскую повинность. Пострадает экология – ему важнее угодить своим друзьям-бизнесменам, чем подписать соглашения по глобальному потеплению. Он хочет выдернуть нас из Европы. Экономическая катастрофа! Тебя это все устраивает, – тут Вернон обвел жестом громадную кухню, – но для большинства людей…

– Осторожно, – проворчал Клайв. – Когда пьешь мое вино. – Он взял ришебур и наполнил бокал Вернона. – Сто пять фунтов бутылка.

Вернон залпом выпил полбокала.

– О том и речь. Уж не становишься ли ты сытым консерватором на старости лет?

Клайв ответил на эту шпильку своей.

– Знаешь, куда тебя занесло? Ты делаешь за Джорджа его работу. Тебя используют, Вернон, и я удивляюсь, что ты этого не понимаешь. Он ненавидит Гармони за его роман с Молли. Если бы у него было что-то на меня или на тебя, он бы тоже не преминул воспользоваться. – Клайв добавил: – А может, и есть. Он тебя не снимал? В водолазном костюме? Или в балетной пачке? Люди должны знать.

Вернон встал и спрятал конверт в портфель.

– Я пришел в надежде, что ты меня поддержишь. Или хотя бы выслушаешь с сочувствием. Свинского глумления не ожидал.

Он вышел в переднюю. Клайв последовал за ним, но виноватым себя не чувствовал.

Вернон открыл дверь и обернулся. Выглядел он неумытым, раздавленным.

– Не понимаю, – тихо сказал он. – По-моему, ты не откровенен со мной. На самом деле – что тебя в этом не устраивает?

Возможно, вопрос был риторический. Клайв подошел шага на два и ответил:

– Из-за Молли. Мы не любили Гармони, а ей он нравился. Он доверял ей, и она уважала его доверие. Это было их частное дело. Это ее снимки, они не касаются ни меня, ни тебя, ни твоих читателей. То, что ты делаешь, было бы ей отвратительно. Если честно – ты ее предаешь.

Затем, чтобы Вернон лишился удовольствия закрыть перед его носом дверь, Клайв повернулся и ушел на кухню – есть в одиночестве свой ужин.