Есть пути вниз, в страну Смерти, но есть также и дороги вверх, в вышние сферы, куда тоже уходят мертвые.

Есть тайные темные братства тех, кто спускается в страны, простертые не под земною корой, не под почвой, но все же глубоко внизу; они преследуют, ловят тех, кого призваны преследовать, с кем повязаны давней враждой, весьма схожей с любовью. Есть также и светлые братства, которым открыты пути вверх, и они тоже потаенны. Их адепты целую жизнь — а может, на протяжении многих жизней — трудами и размышлениями выстраивают свое светоносное тело, способное после смерти подняться над всеми сферами, подобно ковчегу, и бежать власти ревнивых правителей. Адепты эти знают, какие слова произносить; они не пьют из серебряной реки и не забывают, откуда пришли и куда держат путь, так что им не приходится возвращаться и начинать все сначала.

Но есть среди них и те, кто, обладая сокровенным знанием, все же возвращаются сюда ради нас. Сколько их? Один ли на целую эпоху — и его имя ведомо всем, хотя природа остается неизвестной? Или их много, так что каждого из нас коснется хотя бы один? Как бы там ни было, они возвращаются, и не единожды, а многократно; будут возвращаться и впредь — не воссозданные из неведенья и забвения гилики, но те, кто по выбору своему поворачиваются спиной к дальнему берегу, с каждым разом все более неохотно, с большими муками и по той лишь причине, что здесь еще остаются многие из нас.

Бо Брахман не помнил, где впервые услышал эту историю, на каком континенте, каком побережье, а может, и не услышал вовсе, но вспомнил ее, как Платонов мальчишка — треугольники. Он не знал, способны ли, согласно этой истории, те, кто несет нам помощь и знания, помнить, зачем вернулись, или они выполняют свой долг, сами того не ведая. При мысли о них сердце — во всяком случае, у Бо — замирало на миг от любви и жалости, прежде чем забиться с новой силой. Бо как раз и странствовал в поисках воспоминаний и напоминаний, а также развития и открытия, если только есть между ними разница (в те времена — не было); он шел по Нью-Йорку и пытался разглядеть в людях и вещах тот город, в котором жил когда-то. Гаутама да и Пифагор помнили каждую из своих прошлых жизней, и груз безмерных страданий не сокрушал их. Бо всего лишь пытался воссоздать нынешнюю: расчищал жилье в поисках потерянного гроша.

На городских улицах, как обычно, раздавали бесчисленные листовки и рекламки. Бо всегда брал их, всучивал ли ему листки на бегу мужчина в черных очках или какой-нибудь инвалид безнадежно держал их в протянутой руке, а то вручал с таким видом, словно они предназначались одному только Бо: Брахман знал, что раздатчикам заплатят не раньше, чем они распихают все. Одно время он просматривал каждый листок — не потому, что ожидал найти что-то нужное, а просто испытывал судьбу: что-то вроде гадальных записочек. Бо показалось, что люди на улицах стали навязчивей прежнего; может, поэтому он и не обратил внимания на бледного, как призрак, мальчика, голорукого заморыша, который отдал ему свою последнюю, а может, единственную листовку.

Листок был такой бледный и мятый, а шрифт такой мелкий, что Бо прошел полквартала, пока разобрал, где верх, где низ, а когда прочел заглавие, то обернулся, но мальчика, вручившего листовку, как говорится, и след простыл.

Бо сложил грязный листок и сунул в карман, задумавшись не над той историей, которую в нем прочел, историю-то он знал, — а над тем, что такой или почти такой же листок вручили ему когда-то, много лет назад; явный знак, что идет он верным путем (то есть в прошлое).

На этих же улицах и, может, на том же углу более десяти лет назад: как раз вскоре после того, как Бо вернулся Откуда-то и не мог избавиться от ощущения, что ошибся побережьем, если не континентом; тогда ему надавали по дороге листовок, и не только насчет Софии, не одну лишь эту весть вручали ему, бросали к его ногам или продавали за гроши; направление его пути меняли самодельные вести, напечатанные трущобными отшельниками в подпольных типографиях и вмиг распроданные пестро наряженными детьми. Вот такая, например, афиша (конечно, одна из многих, но именно эта запомнилась): четыре, не то шестеро богоподобных мужчин — какая-то музыкальная группа; американские великаны (за время, проведенное среди древних народов, меньших ростом, он совсем забыл, какими высокими и сильными бывают люди) стоят, заткнув большие пальцы в петли на поясе, и джинсы подвернуты у самых каблуков, а сказочно длинные волосы выполняют исконное свое предназначение, о котором позабыли современные мужчины: волосы как у ангелов Боттичелли, волосы точно головки одуванчиков, точно спутанные морские водоросли, — волосы как обещание: если такое возможно, значит, ничто здесь не будет прежним. Служба доставки «Ртуть». И спасся только я один, чтобы возвестить тебе. Теперь, шагая по зимней Мэдисон-авеню, Бо вспоминал обо всем этом с улыбкой.

И не потому ли, что руки и сердце его были открыты, на этих улицах ему — примерно тогда же — вручили один из тех легендарных пропусков, которые раздавали по определенным дням и, очевидно, случайным образом, кому попало (но вы совсем не удивлялись, когда листок совали вам в руку, или подталкивали через прилавок, или бросали в вашу почтовую ячейку в гостинице, где вас никто не знает): белый картонный прямоугольник с номером и буквами «ММ»? Если ты не знал, что означают эти буквы, то отбрасывал листок, подозревая розыгрыш или невнятную шутку, но уж если знал — то благодарил судьбу: ведь тебе даром досталось то, за что другим приходилось платить баснословные деньги.

«ММ». Это где-то под Парк-авеню, и ты добирался туда тоннелями, по которым обычные люди шагали к метро и поездам от Американ-Метал-Клаймекс-Билдинг, Цианамид-Билдинг и Метатрон-Билдинг, небоскребов, чей вес ощущался даже под землей; да и вниз они, верно, уходили так же далеко, как и вверх: зеркальные отражения Вавилонской башни. (Кроме того, поговаривали, что дойти до места можно вдоль центральной линии метро от старой потайной станции под Уолдорф-Асторией; приезжая в отель, Ф. Д. Р. укатывал на кресле-коляске от журналистов и фоторепортеров и появлялся потом, уже стоя и улыбаясь, на балу или банкете; не одна компания сгинула в тех местах: надежды и фонарики угасали средь подземной капели и крысиного писка.) И возникала дверь — белая, неприметная, помеченная тем же знаком «ММ»: черный рубленый шрифт, никаких люминесцентных красок и излишеств в духе ар-нуво; миновав ее и еще одну, похожую, ты спускался по коридорам, и свет угасал, а звуки усиливались — настойчивые механические стоны и пульсации; наконец за последней, самой маленькой дверью открывалось что-то вроде огромной пещеры, и ты чувствовал себя спелеологом, который невесть сколько блуждал по извилистым узким холодным лазам: открывшаяся пустота уходила в темную бесконечность, над головой с влажным шипением спаривались и размножались разнокалиберные трубы и воздуховоды. Широки врата и пространен путь: люди заполняли перекрытия, толпились у барных стоек, валялись на огромных прозрачных кроватях и в бирюзовых бассейнах, а музыка буквально сотрясала дым, стоящий столбом. Бо залюбовался: клубы и струйки дыма трепетали от грохота, словно души; стоял крепкий запах самых дешевых и самых сильных фимиамов, доставленных едва ли не из всех стран, где живал Бо и через которые он проезжал. А кроме того — потрясающий, ни с чем не сравнимый общий запах, от которого сами собой раздувались ноздри. Над головами, закрытая стеклом, висела знаменитая шелкография богини-покровительницы этого заведения: не одна копия, но десять или двадцать, так что непонятно было, где оригинал, а где грошовые подделки; на всех один и тот же рот и полуприкрытые глаза, и во взгляде — страдание и опасность, желание и обладание. Пропавшая и найденная. Дитя и блудница. Неспасенная спасительница.

Мятеж против Высших Сил начинается с попрания их приказа «плодиться и размножаться» — Бо это знал. Более не производить тел, в которых томится пленный свет. Как раз в то время в той стране благодаря Таблетке и прочим новшествам это стало возможным и даже обычным делом. «Совокупление без Зачатия есть Спасение, — сказал, вернее, прокричал в ухо Бо знаменитый оргиаст Мэл Цихы. Они торчали в „ММ“, в зале „Венусберг“. — Проеби себе путь к свободе». Фибиониты, к примеру (глаголет Епифаний), стремились поглотить семя, произведенное в 365 половых актах с 365 партнерами, по одному на каждый эон, отделяющий нас от Бога. «Не так уж много», — полагал Мэл, щедрый производитель и потребитель семени, податливый и скотообразный; и каждое его речение было приглашением.

Озабоченные газетные обозреватели тех времен называли это и многие другие тогдашние затеи «эскапизмом»; Бо считал термин довольно точным, особенно ему нравился «-изм», подразумевавший некую программу, какие-то действия, даже надежду. Те, кто осуждающе тряс головой, считали бегство делом легким, но дело обстояло как раз наоборот: те, кого считали типичными эскапистами, — одуревшие торчки, самоубийцы от пресыщения, грязные невостребованные тела, остававшиеся в «ММ», когда наверху наступал рассвет, — все это были как раз те, кто сбежать не смог, чьи невероятные усилия ни к чему не привели, кто разбился вдребезги и сгорел, точно неудачники на заре авиации, воздухоплаватели, ставшие добычей ненавистной гравитации, мастера высвобождения, не сумевшие выкрутиться из последних кандалов, снять последний замок с клетки. Встречая их в подземельях «ММ», Бо не знал еще (хотя понимал теперь, вспоминая), что его призвание открылось именно там: потерпев не одно поражение, отныне он должен был не один год разыскивать тех, кто оплошал, и, заботясь о них, предлагать себя их любви; возможно, лишь этим путем им удастся покинуть пределы своего «я» — выйти оттуда, где они, вопреки всем усилиям, застряли крепче прежнего. Того заведения, «ММ», конечно же, больше не существует; шагая по городу, Бо в этом уверился. Оно навсегда стало выдумкой, какой его и считало большинство людей. Силы меняют маски, поэтому истории, которые они творят, а мы разыгрываем, тоже должны меняться. Бо шел дальше, мимо Мэдисон-сквер, и наконец подошел к претенциозному старому зданию из бурого песчаника на Двадцать Пятой Восточной за Лексингтон-авеню (единственный безымянный район на Манхэттене), где располагались офисы литературного агентства «Астра», сиречь квартира и заваленная книгами спальня Джулии Розенгартен, литературного агента и — давным-давно, когда Бо жил в этих местах, — любовницы Пирса Моффета. Бо познакомился с ней в «ММ», куда она пришла уже после того, как рассталась с Пирсом, и стала одной из первых, кого раскрывшиеся глаза Бо увидели доподлинно.

«Что-то произошло в Преисподней, — писала в ту минуту Джулия Розенгартен в длинном желтом блокноте, сидя за письменным столом. — Древнее зло разбило свои путы, — она подумала, зачеркнула „путы“ и написала „узы“, — и угрожает поглотить весь мир». Слово «поглотить» ей понравилось: кажется, ей в жизни не доводилось его писать. «Темный удел, идущий из былых времен, объединил судьбы страдающего аутизмом мальчика из маленького городка в штате Мэн, генерального директора гигантской военно-промышленной корпорации, увядающей кинозвезды и смотрителя в отделе ядовитых змей нью-йоркского зоопарка». Она услышала шаги на дальней лестнице и немного удивилась: редко кто нарушал по будням ее уединение; должно быть, кто-то из жильцов опять не закрыл входную дверь. Древнее зло. Безымянное древнее зло. «В одиночку, не зная друг о друге, они сражаются за спасение собственных душ — и души всего мира».

В дверь тихо и вежливо, но все же отчетливо постучали. Слово «мир» повторяется. А что это за «душа мира»? О таком только Бо Брахману известно.

Она открыла дверь и увидела его:

— О господи. Я только вот о тебе думала.

— Привет, Джулия.

— Что случилось? — Бо никогда прежде ее не навещал.

— Джулия, можно зайти? Я ненадолго.

— О господи, заходи, конечно.

Она шагнула в сторону и словно бы его взглядом окинула беспорядочное жилище — стопки переплетенных гранок, яркие обложки любовных романов и фэнтези, рукопись о безымянном древнем зле, к которой Джулия писала рекламную аннотацию; она рассчитывала подзаработать на этой книжке деньжат и с приходом Бо устыдилась, неизвестно чего больше — книги или денег.

Он позволил ей приготовить для него чай, а предложенный хлеб съел неторопливо и с видимым наслаждением; воздержанность Бо всегда казалась некой стыдливою отрадой, хотя он ничего подобного не изображал — это для Джулии было отрадой сидеть рядом с Бо.

— Сколько лет, сколько зим, — вздохнула она, хотя нельзя сказать, чтобы они вовсе не общались: ведь она звонила ему в страхе и тревоге той сентябрьской ночью, когда поднялся страшный ветер (в ту ночь она сделала несколько звонков, и вскоре ее поразил месячный телефонный счет).

— Куда ты собираешься, Бо? Далеко?

— Не знаю. Может быть, недалеко. Не знаю.

— На побережье? Думаешь встретить ребят?

— Не могу сказать, Джулия. Я не знаю.

То, что Бо отправляется в путь, было для Джулии Розенгартен важным знаком.

Однажды летом, уверив себя, что она увидит начало нового мира, совершенно не схожего с тем, в котором родилась, Джулия сидела на скале над морем в Монтоке, дожидалась, когда же из синих вод поднимется Древний Град, и наслаждалась не только великой возможностью, но и своим даром воображения, который мнился Джулии немалой силой. Бо объяснил, что речь не о возможности, а неизбежности: град со дна морского не всплывет, но в мир явится нечто малое и незаметное — как будто одно из миллиона таких же событий, однако не схожее с прочими; случись оно у тебя во дворе, ты его вряд ли заметишь, но это не значит, что смотреть и ждать не нужно.

— Что мне делать, Бо? Если я могу помочь, то сделаю, что смогу.

— Рассказывай истории, Джулия.

— Эх, блин, — сказала она беспомощно. — Ну ни фига себе.

Когда Бо говорил о ее редакторских занятиях, звучало это так, словно она выбрала свою работу, чтобы помочь всему миру, и ей становилось как-то неловко, тем более что, по словам Бо, на ней лежала большая ответственность — ведь мир, в конце концов, создан из историй.

— Разные есть истории, — говорил Бо так, словно Джулия хорошо это знала. — Одни — ну, как обои или шоколад. Иные же подобны хлебу и крыше над головой. Бывают времена, когда люди очень нуждаются в них, а значит, кто-нибудь должен их рассказывать. Опасно, когда нет таких людей.

— Кто их теперь рассказывает, — не то пробормотала, не то спросила Джулия. — Кто.

— Их не только рассказывают. Думаю, что, когда в них есть нужда, они объявляются и в жизни, и в мире. Газеты и ТВ подают их как подлинные события — вот тогда-то они и происходят.

— Что же это за истории?

— Их мало. Думаю, что сейчас — только одна.

— Всего одна?

— Хотя ее рассказывают на тысячу ладов, — прибавил Бо. Закрыв глаза, он принялся перечислять или пересказывать: — Кто-то потерялся, что-то потерялось, его нужно найти, пробудить или спасти. Женщину, мужчину, а может, ребенка. Или не человека, а зверя или камень, что-то из твоего хозяйства или из семейного наследия, ценное или всего лишь привлекательное и совершенно необходимое. Иногда ты это обретаешь. А иногда — что бы ты ни искала, но находишь иное: то, о чем все время знала, но узнать не могла.

— Прямо на своем же дворе.

— А может, ты сама потерялась и ждешь, когда тебя разыщут, или пытаешься найти обратный путь, или ключ, или.

— Но ты найдешь обязательно?

— Нет. Иногда ничего не выходит — значит, надо рассказать историю и об этом. Может быть, ты отправишься в опасный путь, хотя другие не считают его опасным, даже и путешествием не считают; может быть, ты опустишь руки и вернешься. А может, вообще не осмелишься покинуть дом. Ты отказываешься, и стыдно тебе ужасно, и гложет вина, и ты ищешь утешения, и в этих поисках все же находишь утраченное.

— Ну, это еще ничего, — сказала Джулия.

— А иногда — лучше бы ты и не находила. Тогда ты становишься, как те люди на улицах — на улицах каждого города, — которые толкают перед собой тележки или сломанные детские коляски, набитые всякой рухлядью. Такое бремя. Они каждый день находят утраченное, находят самое важное, и прячут его, и движутся дальше, и снова находят, и чуть погодя опять. И еще.

— О господи.

— Может быть, к таким людям и обращена эта история в первую очередь; они первые, кому выпадает бремя. Может быть, миру всегда нужен такой человек — или несколько.

— Им, должно быть, тяжело, — сказала Джулия и обвела взглядом толстые стены.

— Тяжело, — согласился Бо. — А представь, что твоя задача — найти не что-то, а кого-то, да еще того, кто сам ищет, а значит, смотрит в другую сторону, не может обернуться и увидеть тебя.

— Как ты это все придумываешь?

— Если бы я это придумывал, — засмеялся Бо, — то я бы, наверное, знал как. Но это не я.

Как всегда, не понять было, говорит ли Бо то, что думает, — о том мире, в котором Джулия (большей частью) жила, или о другом, с ним схожем. Она задумалась о книгах, которые продала или пыталась продать; многие как раз ее окружали, взгляд Бо скользил по обложкам и заглавиям, и она подумала — что за черт, большинство из них как раз о том самом; но, кажется, такие книги никому не станут ни пищей, ни кровом, да и не нужно их столько; так чем же она тут занимается?

— Может быть, сейчас нужно найти правильную историю о том, что утрачено.

Это произнесла Джулия. Каждому, кто достаточно долго жил рядом с Бо, случалось вдруг говорить то, что он за секунду до этого говорить не собирался и понятия не имел, что хочет этим сказать и что это значит. И с Джулией такое было не впервой. Знакома ей была и та печаль, которая появлялась в обществе Бо и оставалась после его ухода, но также и радость от того, что он побыл рядом; печаль, возможно, принадлежала самому Бо, хотя Джулия ощущала ее как собственную; печаль, которой подходило слово «утрата». Но и «обретение».