Фусако хотелось как–то обойтись без этих слов, пусть даже и искренних, — слов, что издревле женщина говорит моряку, слов, безоговорочно признающих власть горизонта, его голубую непостижимую линию, слов, даже самую гордую женщину наделяющих тоской проститутки, пустой надеждой и ненужной свободой, слов «завтра пора расставаться».

С другой стороны, Фусако понимала — Рюдзи хочет вырвать у нее эти слова. Понимала, что обычная мужская гордость заставляет его делать ставку на слезы скорбящей о расставании женщины. Как же он примитивен, этот Рюдзи! Она поняла это еще вчера вечером, когда, беседуя с ним в парке и глядя в его задумчивое лицо, пыталась разгадать, что за романтическую фразу он сейчас произнесет, а он вдруг словно невзначай заговорил о ботве на корабельном камбузе, о своей жизни, хотя она и не спрашивала, а потом еще и запел.

Вместе с тем Фусако понравилось, что душа у Рюдзи скромная и искренняя, не обремененная мечтами и иллюзиями, надежная, словно добротная старая мебель, где важна не столько фантазия, как прочность. Она, слишком долго себя оберегавшая, обходившая опасности, со вчерашнего вечера не переставала удивляться собственному немыслимому поведению и во что бы то ни стало хотела заручиться у партнера гарантией безопасности. При таком подходе Фусако ничего не оставалось, кроме как видеть в нем черты искренней скромности. По крайней мере, она видела, что Рюдзи не доставит ей особых хлопот.

Они отправились поужинать на Басямити[16]. По дороге набрели на новый ресторанчик с миниатюрными красными и желтыми фонариками над входом и фонтаном во дворе и зашли выпить аперитив.

Из фраппе с мятным ликером, который заказала Фусако, торчала вишенка. Фусако виртуозно откусила ягодку, а бледно–розовую косточку на ножке положила в мелкую стеклянную пепельницу.

Отсвет догорающего вечернего зарева, плавающего над фонтаном во дворе, просвечивал сквозь тюль на широком окне, расплывался по залу с немногочисленными посетителями. Наверное, из–за подсвеченных закатом бледных лучей вишневая косточка, извлеченная из губ Фусако, гладкая и теплая, понемногу обсыхающая, имела неописуемый розовый оттенок… Рюдзи это показалось невероятно чувственным.

Он резко протянул руку и сунул косточку в рот. Фусако изумленно вскрикнула и рассмеялась. Никогда еще физическая близость не давала ей ощущения такого безмятежного покоя.

Для вечерней прогулки они выбрали безлюдные окрестности Токива–тё и шли, молча переплетя пальцы, отдавшись в нежный, словно плавящий тела, плен сумерек. Свободной рукой Фусако тронула уложенные волосы — сегодня после обеда, улучив буквально двадцать минут, она кинулась в парикмахерскую. Сейчас она покраснела, вспомнив удивление мастера, когда при виде привычного душистого масла она попросила:

— Сегодня давайте без масла.

Казалось, и прическа, и тело Фусако готовы вот–вот рассыпаться в ароматах летней ночи.

Вплетенные в ее ладонь толстые мужские пальцы завтра закатятся за горизонт. Сейчас это казалось Фусако совершенно невероятным.

— Из–за тебя я морально опустилась, — неожиданно произнесла она, замерев у сетчатой ограды озеленительной компании, уже закрытой в этот час.

— Почему это? — Рюдзи удивленно остановился.

Фусако вгляделась в пространство за сеткой, где в густой темноте среди потушенных фонарей густо росли тропические деревья, кустарники и розы, высаженные в качестве образцов. В потемках разросшаяся зелень неестественно переплелась, являя собой зловещую картину, словно им внезапно показали их собственные внутренности.

— Почему это? — повторил Рюдзи, но Фусако не ответила.

Ей хотелось сказать о своем недовольстве, о том, что она, хозяйка прекрасного дома, вынуждена, как какая–нибудь морячка, принять на себя роль покинутой мужчиной женщины. Но так недалеко и до слов «завтра пора расставаться».

Одинокая морская жизнь приучила Рюдзи не идти напролом. В его вопросе слышалась насмешка: ох уж эти женщины, все бы им ворчать.

Чем сильнее одолевали его горькие мысли о завтрашнем расставании с этой женщиной, тем больше та же горечь настраивала его на мечтательный лад, звуча в голове рефреном: «Мужчина отправляется в путь ради благородной цели, оставляя женщину на берегу»

Это была полная чушь. То, что в плавании нет никакой благородной цели, Рюдзи знал, как никто другой. В нем есть только вахта, связавшая ночь и день, до крайности монотонный быт, житейская скука да будни жалкого узника. А еще предупреждающие радиограммы: «В последнее время в южной части прохода Ираго и в районе входа в пролив Курусима участились случаи аварий с судами нашей компании. Особое внимание следует проявлять при навигации по проливу и при входе в порт. С учетом нынешней ситуации прошу экипаж осуществлять безаварийную навигацию и надеюсь на ваше содействие. Начальник морского отдела».

С тех пор как начался экономический спад в их отрасли, ни одна многословная радиограмма не обходилась без пресловутого «с учетом нынешней ситуации…»

День за днем судовой журнал — погода, направление ветра, сила ветра, атмосферное давление, состояние волнения, температура воздуха, относительная влажность, показания лага, скорость и время в пути. Журнал, куда вместо души человеческой — ее вписать невозможно — тщательно и регулярно вносилось описание капризной морской стихии.

В кают–компании кукла Сиокуми[17]. Пять иллюминаторов. Карта мира на переборке. Солнечные лучи изредка тронут свисающие с подволока бутылочки с соусом и тут же отпрыгнут, снова чуть лизнут подсвеченную темно–коричневую жидкость и резко отступят.

На стене камбуза — сплошная показуха — утреннее меню на голубой бумаге:

«Суп мисо, тофу с баклажанами.

Сушеная редька дайкон.

Натто[18], лук–батун, горчица».

Рядом обеденное европейское меню — суп и прочее.

В лабиринте машинного отделения выкрашенный зеленой краской двигатель, словно тяжелобольной в лихорадке, непрерывно стонет, сотрясаясь всем телом.

…Завтра это станет частью его жизни.

Они с Фусако стояли возле двери в сад озеленительной компании. Рюдзи слегка надавил плечом на сетчатую дверь. Она оказалась незапертой и мягко отворилась вовнутрь.

— Ой, можно войти. — Глаза Фусако по–детски загорелись.

Украдкой поглядывая на свет в окне сторожки, Рюдзи и Фусако прокрались в рукотворные заросли. Никогда раньше им не доводилось бывать в таком пышном саду.

Взявшись за руки, уворачиваясь от шипов и стараясь не топтать цветы под ногами, они прошли сквозь высокие, в человеческий рост, заросли и забрались в уголок, густо поросший юккой, разными видами пальм — банановыми, веерными, канарскими, финиковыми, а также каучуковыми деревьями и прочими тропическими растениями.

Глядя на одетую в белый костюм Фусако, Рюдзи почудилось, будто впервые он встретил ее в тропиках. Осторожно, чтобы не уколоть глаза острыми листьями, они ловко прижались друг к другу. На низкой ноте гудели комары, в воздухе витал аромат духов Фусако, создавая у Рюдзи мучительное ощущение нереальности происходящего.

Между тем во внешнем мире, отделенном от них только металлической сеткой, золотыми рыбками дрожали огни красного неона, да еще свет автомобильных фар изредка пробегал в потемках джунглей. Мерцание красного неона расположенной через дорогу винной лавки настигало женское лицо в тени листьев веерной пальмы, смутно окрашивало красным белые щеки, чернило красные губы. Рюдзи обнял Фусако и долго целовал.

И тогда они утонули в ощущениях, а Фусако в этом поцелуе почувствовала только боль завтрашнего расставания. Поглаживая выбритую мужскую щеку, похожую на плотную насидзи[19], вдыхая запах плоти, источаемый грубым мужским торсом, Фусако чувствовала, как каждый уголок его тела напоминает ей о неизбежном расставании. Она явственно понимала, что этим крепким объятием Рюдзи желает убедиться в самом факте ее существования.

Для Рюдзи этот поцелуй был смертью. Точно такой, как он придумал, смертью в любви. Необычайная гладкость женских губ, бесконечная влажность рта, ярко алеющего в сумраке, так что ощущаешь даже с закрытыми глазами, ее уста, похожие на теплое коралловое море, где водорослью колышется язык… Во всем этом темном блаженстве было нечто, ведущее его прямо к смерти. И даже тысячу раз зная, что завтра им расставаться, сейчас он готов был умереть за эту женщину. Обворожительная смерть пустила корни в его душе.

В это мгновение с центрального пирса донесся неясный пароходный гудок, наполнил окрестности. Он не заметил бы этого звука, не будь он моряком.

«В это время отходят сухогрузы. Интересно, чье судно закончило погрузку?» Он открыл глаза прямо посреди поцелуя.

И тогда ему показалось, что пароходный гудок разбудил в недрах его души до конца неведомую «благородную цель плавания». Что такое «благородная цель»? Может, это иное название тропического солнца?

Рюдзи оторвался от губ Фусако, порылся в карманах. Она ждала. Он наконец достал из пачки погнутую сигарету, сунул в рот, собираясь прикурить, но Фусако сердито отняла у него зажигалку. Рюдзи приблизил к ней лицо с торчащей изо рта сигаретой.

— Не дам прикурить.

С легким металлическим щелчком Фусако высекла пламя и, глядя немигающим взглядом, подпалила сухой венчик ближайшей пальмы. Пламя вот–вот должно было перекинуться на цветок, да все не перекидывалось. Рюдзи напугала решимость, с которой действовала Фусако.

В это мгновение в свете пламени Рюдзи увидел на ее щеке одинокую слезу. Фусако погасила зажигалку. Он снова обнял ее и теперь, успокоенный видом женских слез, заплакал и сам.

Нобору с ненавистью ожидал маминого возвращения. Около десяти вечера раздался телефонный звонок. Вскоре к нему зашла домработница:

— Мама сказала, что сегодня заночует в другом месте. Передала, что утром зайдет домой, переоденется и отправится в магазин. Так что сегодня сам займись уроками. Ты ведь еще не все летнее задание выполнил.

Сколько он себя помнил, мать всегда ночевала дома. Несмотря на то что само по себе такое развитие событий не удивило Нобору, он вспыхнул от ярости. Ведь он с нетерпением гадал, какие сегодня из щели появятся откровения, какие ему покажут чудеса.

Выспавшись днем, он совершенно не чувствовал усталости.

Через несколько дней начинается новая четверть, а на столе высится стопка несделанного домашнего задания. Если завтра Рюдзи уедет, то мать наверняка поможет с уроками. А может, проведет ближайшие дни в апатии, и ей будет не до того. Если она и поможет, то осилит только родной язык, английский и рисование, ну, может, еще обществоведение. Что же до естественных наук и математики, то тут и просить бесполезно. И как она управляет магазином, совсем не разбираясь в математике? Наверно, управляющий Сибуя делает что хочет.

Он листал учебники, но его внимание ни на минуту не задерживалось на страницах. Мысль о том, что мать и Рюдзи сегодня ночуют в другом месте, заставляла его страдать.

Нобору то вставал, то садился, обходил тесную комнату. Что сделать, чтобы уснуть? Пойти к матери в комнату посмотреть на ночные мачтовые огни? Красные огни мерцают в ночи, а может, какое–то судно сейчас отходит и он, как вчера услышит протяжный пароходный гудок?

В это мгновение Нобору услышал, как со стуком отворилась дверь спальни. Значит, мать обманула его и вернулась вдвоем с Рюдзи. Он поспешно, стараясь не шуметь, мягко выдвинул тяжелый ящик, с трудом удерживая его на руках, уложил на пол. От этих манипуляций он взмок.

Внезапно он услышал стук в дверь своей комнаты. Торопливо подбежал к двери. Нельзя, чтобы в этот час они увидели нелепо выдвинутый ящик. Он изо всех сил навалился на дверь. Ручка несколько раз провернулась с противным скрежетом.

— Что случилось? К тебе нельзя? — Голос принадлежал домработнице. — Что случилось? Ну ладно. Тогда гаси свет и ложись поскорее. Уже почти одиннадцать.

Навалившись на дверь, Нобору упрямо молчал.

Он и моргнуть не успел, как в замочную скважину вошел ключ, несколько раз повернулся и дверь оказалась запертой с другой стороны. Нобору даже не предполагал, что у домработницы есть запасной ключ. Он–то думал, что все ключи унесла с собой мать.

Рассерженный донельзя и взмокший, он с силой дернул ручку. Дверь не подалась. Слышно было, как скрипит под домработницей лестница, шаги удалились и стихли.

Разбилась еще одна отчаянная мечта Нобору — воспользоваться этим редчайшим шансом, чтобы выскользнуть из дому, прийти домой к Главарю и разбудить его, прошептав в окно пароль. Он возненавидел всех людей на земле. В дневнике появилась длинная запись. Ни одно из прегрешений Рюдзи не было забыто:

Преступления Рюдзи Цукадзаки

Пункт первый. Встретившись днем, улыбался мне подобострастно и раболепно.

Пункт второй. Будучи одет в мокрую рубашку, словно плебей, оправдался тем, что купался в фонтанчике в парке.

Пункт третий. Самовольно заночевал с матерью вне дома, бросив меня в ужасном положении.

Подумав, Нобору стер третий пункт. Он явно проигрывал перед безукоризненной и, значит, объективной оценкой первых двух. При внимательном рассмотрении субъективность третьего пункта говорила о незрелости самого Нобору, а не о преступлениях Рюдзи.

В бешенстве Нобору выдавил на зубную щетку целую гору пасты и драл десны, пока из них не пошла кровь, затем пришел в отчаяние, глядя, как из глубины зеркала из окутавшей неровные зубы бледно–зеленой пены торчат детские клыки. От ментолового запаха гнев его стал чистым.

Сбросив под ноги рубашку, Нобору надел пижаму, обвел взглядом комнату. Ящик комода по–прежнему лежал на полу.

Он приподнял его — теперь он казалась тяжелее, чем когда он его вынимал. Ему в голову пришла идея, и он снова опустил ящик на пол. Привычным движением ловко скользнул в нишу.

В первое мгновение Нобору показалось, что щель законопатили. Эта мысль заставила его содрогнуться. Щели не было видно. Поискав на ощупь, он понял, что она на месте. Просто темнота по ту сторону не позволяла сразу ее обнаружить.

Нобору пристально вгляделся в щель. Значит, домработница заходила к матери закрыть жалюзи — вот почему стукнула дверь. Долго напрягая зрачки, он смог наконец разглядеть едва заметную полоску света на латунной кровати в новоорлеанском стиле. Свет был ничтожным и походил на плесень.

В остальном комната была непроглядной, словно нутро большого гроба, ее чернота, хранившая следы дневного жара, таила лишь разные оттенки мрака и полнилась такой непроглядной темнотой, какой Нобору еще не видел.