XIV
Тайна зеленых лангустов

В предрассветном тумане они шли на восток, вдоль параллели 37°32', слегка отклоняясь на норд, чтобы выиграть минуту широты. Привинченный к переборке латунный барометр ушел вправо, стрелка его стояла на 1022 миллибарах. Ветра не было, доски палубы слегка подрагивали в такт мотору. Туман начал рассеиваться, и если за кормой он оставался еще плотным, серым, то спереди по курсу иногда уже пробивались сияющие солнечные лучи и открывались в тумане золотистые прогалины наступающего дня, а по траверзу с левого борта то проступали, то исчезали фантастические очертания высокого темного берега.

За курсом «Карпанты» следил в кокпите Пилото, а внизу, в каюте, склонившись над столом, как примерная ученица, которая старательно готовится к экзамену, Танжер, вооружившись штурманской линейкой, циркулем, карандашом и ластиком, расчерчивала на квадраты карту номер 464 Института гидрографии:

«От мыса Тиньосо до мыса Палое». Кой сидел рядом и пил кофе со сгущенным молоком, наблюдая, как она чертит и высчитывает расстояния. Всю ночь они провели за работой, и когда Пилото проснулся – еще до рассвета – и отдал швартовы, у них уже была подготовлена карта нового района поисков. Центр его находился на 37°33' северной широты 0°45' западной долготы. При свете лампы Танжер терпеливо и очень аккуратно размечала прямоугольник – полторы мили на две с половиной на юг от Пунта-Сека, в шести милях на юго-запад от мыса Палое, – на параллельные полосы шириной в пятьдесят метров.

Все совпадало. Они обсуждали это во всех мельчайших деталях, анализировали каждый штрих этой посмертной, отчаянной шутки, которую с ними да и со всеми остальными сыграли призраки двух иезуитов и погибших моряков с «Деи Глории». Развернув карту номер 4б4, сверяясь с береговой линией в верхней ее части, Кой с помощью циркуля легко определил в цифрах совершенную ими ошибку. В ту ночь с 3 на 4 февраля 1767 года, стремясь оторваться от погони, бригантина шла гораздо быстрее, чем они предполагали раньше, и на рассвете находилась не на юго-запад от мыса Тиньосо и Картахены, а давно их миновала. В тот час она была уже на юго-восток от Картахены, а мыс, который видели моряки впереди по курсу, был не мыс Тиньосо, а мыс Палое.

Танжер закончила свою работу, положила на карту карандаш и штурманскую линейку и взглянула на Коя.

– Вот из-за чего восемнадцать лет пытали аббата Гайдару… Корабль искали по тем координатам, которые дал юнга. Может, даже использовали ныряльщиков или воздушный колокол. Но ничего не нашли – «Деи Глории» там не было.

Темные круги под глазами из-за бессонной ночи делали ее старше, она казалась сейчас менее привлекательной и очень утомленной.

– Расскажи мне, как все происходило, – попросила она. – Окончательную версию.

Кой смотрел на карту номер 464. Она лежала поверх ксерокопии карты Уррутии, тоже испещренной карандашными пометками и записями. Коричневые очертания берега, синий цвет мелководья медленно шли вверх до мыса Палое и островов Ормигас, располагавшихся в правом верхнем углу. Все было у него перед глазами, с запада на восток – мыс Тиньосо, порт Картахены, остров Эскомбрерас, мыс Агуа, залив Портмана, мыс Негрете, Пунта-Сека, мыс Палое… Вероятно, ветер в ту ночь был сильнее, узлов двадцать пять – тридцать, сказал Кой. Или же капитан Элескано рискнул, несмотря на поврежденный рангоут, и несколько раньше поставил дополнительные паруса.

А могло быть и так: ветер перешел на норд задолго до рассвета, и шебека, обладая лучшей маневренностью благодаря фоку на бушприте и латинским парусам на фок-мачте и бизани, сумела оттеснить бригантину от берега до Картахены, чтобы не дать ей возможности укрыться в этом порту. Есть и третий вариант: стараясь уйти от шебеки и сбить ее со следа, «Деи Глория» оказалась на слишком большом расстоянии от единственного места, где могла получить помощь. А может быть, капитан Элескано, человек упрямый и верный своему долгу, получил строгий приказ не заходить ни в какой иной порт, кроме Валенсии, чтобы изумруды не попали в чужие руки.

Кой попытался описать первые рассветные лучи солнца, нечеткую еще береговую линию, встревоженные глаза капитана и шкипера, пытающихся определить свое место в море, их отчаяние, когда они поняли, что обмануть корсара в ночной тьме им не удалось и расстояние между ними сокращается. Но как бы то ни было, когда немного развиднелось, капитан, конечно, первым делом осмотрел рангоут, задаваясь вопросом, как долго мачты еще выдержат такое количество парусов при боковом ветре, а шкипер отправился на левый борт брать пеленги.

Разумеется, он брал пеленги одновременно, и в результате получил: Хунко-Гранде – 345°, мыс Негрете – 295° и мыс Палое – 30°. Потом нашел точку пересечения восстановленных прямых на карте и установил местоположение «Деи Глории». Нетрудно представить себе шкипера с подзорной трубой и алидадой, полностью погруженного в свое дело, и юнгу, который стоит с листом бумаги, чтобы записывать наблюдения шкипера, но уголком глаза поглядывает на приближающиеся паруса корсара, окрашенные розоватым цветом первых горизонтальных лучей солнца. Потом оба – сломя голову вниз, нанести данные на карту Уррутии, юнга – бегом на полуют по накренившейся палубе, протягивает капитану листок как раз в ту минуту, когда с жутким треском ломается мачта, капитан дает приказ команде рубить снасти, выбрасывать паруса за борт, орудийной прислуге – запалить фитили. «Деи Глория» сошла с курса и отправилась навстречу своей трагической судьбе.

Кой умолк, заметив, что голос его дрогнул. Это были моряки. В конце концов, эти люди были моряками, как и он. Хорошими моряками. Все их страхи, все их чувства он мог представить себе так точно и полно, будто сам был на борту «Деи Глории».

Танжер внимательно на него смотрела.

– Ты хорошо рассказываешь, Кой.

Кой потянулся к своему носу. Он видел, как туман постепенно рассеивается, солнце поднимается над серым туманным кругом иллюминатора и света становится все больше. А еще в открытый порт бригантины он видел, как все ближе придвигается корсарская шебека «Черги».

– Это не так трудно, – сказал он. – В каком-то смысле совсем нетрудно…

Он закрыл глаза. Во рту вдруг пересохло, он взмок, насквозь мокрым стал и платок, который он только что повязал по лбу. В эту минуту, склонившись над черным четырехфунтовым орудием, в дыму от зажженных фитилей, он слышал шумное дыхание своих товарищей, скорчившихся у лафета с банником, досыльником и зарядами в полной готовности заряжать, чистить и давать залпы.

– Во всяком случае, – сказал он, – я не могу утверждать, что все было именно так.

– А как ты объяснишь, что юнгу подобрали все-таки южнее Картахены?

Кой пожал плечами. Грохот пушечных выстрелов и треск древесины, звучавшие в его голове, медленно затихали. Пальцем он провел по карте линию по диагонали к юго-западу.

– Так же, как мы объясняли это раньше. Единственная разница – ветер был не северо-западный, а северо-восточный. На рассвете ветер мог перейти на несколько румбов восточное, и тогда юнгу унесло бы дальше в открытое море, но он попал на траверз Картахены, на несколько миль южнее, где его и подобрали на следующий день.

Тоже нетрудно себе представить, думал Кой, глядя на карту с отметками глубин: мальчик в шлюпке, которую несет по воле волн, один, потрясенный, без питьевой воды. Солнце, жажда и все более удаляющийся, недостижимый берег. Он в забытьи, лежит ничком – чтобы чайки не клевали в лицо, изредка он поднимает голову, оглядывается по сторонам и тут же в отчаянии роняет ее – вокруг только бесстрастное море, которое прочно хранит тайны в своем лоне.

– Странно, что он не указал действительные координаты «Деи Глории», – сказала Танжер. – Вряд ли такой ребенок мог отдавать себе отчет во всех этих хитросплетениях.

– Да не был он таким уж ребенком. Я же тебе говорил: они уходили в море совсем мальчишками, а проведя года четыре в море, они становились совсем взрослыми. Настоящими мужчинами. И настоящими моряками.

Она кивнула головой – он ее убедил.

– И все-таки, – продолжала она, – странно, что он ничего не сказал… Он учился в мореходном училище и не мог не знать, что указывает долготу не по меридиану Кадиса… И все-таки промолчал, обманул расследователей. В протоколе нет ни малейших признаков неуверенности.

Действительно, так. Они изучили все документы, рапорт о гибели корабля, официальный отчет и нигде не нашли ни малейших противоречий. Юнга ни разу не изменил своих показаний. А в качестве доказательства в деле фигурировал листок бумаги, найденный в его кармане.

– Хороший был мальчик, – задумчиво произнесла Танжер. – Верный человечек.

– Похоже, что так.

– И очень умный. Он упоминает о мысе, который находился на северо-востоке, но не называет его. Ас этими его координатами все и решили, что это был мыс Тиньосо. И он удержался, не поправил их. Так и не сказал, какой мыс имел в виду.

Кой снова посмотрел в иллюминатор.

– Наверное, – сказал он, – таким образом он продолжал бороться.

Солнце было уже высоко, туман рассеялся. Темная береговая линия теперь вырисовывалась четко, ясно обозначился белый маяк Пунта-Чапа в восточной стороне залива Портман; тут некогда был Портус-Магнус, в залив, заросший ныне илом, задолго до рождения младенца Иисуса входили корабли с изображением глаза на носу и забирали груз слитков серебра, которое добывали в рудниках, расположенных в горах над римской дорогой.

– Интересно, что стало с этим мальчиком.

Она имела в виду: после исчезновения из госпиталя. Тут у Танжер тоже была своя теория, а на долю Коя, как у них повелось, оставалось заполнение лакун. Вкратце дело обстояло так к началу февраля 1767 года у иезуитов еще хватало и денег, и сильных связей, в том числе и в морском ведомстве Они вполне могли за взятку обеспечить исчезновение юнги: для этого необходима была лишь запряженная карета и подорожная. Иезуиты обязательно должны были забрать его из госпиталя до следующего допроса, и сделали это, благополучно увезли юнгу куда-то далеко в первую же ночь, которую он провел на берегу. Поначалу в госпитальной книге было записано: «Исчез, не получив на то позволения» – по меньшей мере странно, если речь идет о юном моряке, которого военно-морские власти привлекли к расследованию обстоятельств гибели «Деи Глории». Позже неизвестная рука исправила запись:

«Выписан из госпиталя в соответствии с правилами». Затем след его теряется.

И очень просто, думал Кой, слушая Танжер. Все сходилось, и нетрудно представить себе – ночь, пустые коридоры госпиталя, мерцает огонек свечи. Часовые или сторожа, чье зрение резко ухудшилось после получения золотых, доверенный человек, по самые глаза закутанный в плащ, мальчик, которого выводят надежные люди. Пустые улицы, монастырь иезуитов, тайный конклав… Допрос серьезный, жесткий, резкий… Разгладившиеся морщины иезуитов высшего ранга, когда выясняется, что тайна осталась тайной. Может быть, даже похлопывание по плечу, одобрительное «молодец, мальчуган». И снова темнота ночи, знак «все спокойно», поданный своим человеком, спрятавшимся в тени на углу. Запряженная карета, городские ворота, чистое поле и небо, искрящееся звездами. И дремлющий в карете пятнадцатилетний моряк, который с детских лет привык и не к такой качке… Его долгий сон охраняют призраки погибших товарищей. И грустная улыбка капитана.

Элескано.

– Но есть и кое-что еще, – сказала под конец Танжер. – Даже не знаю, как сказать: интересное, любопытное… Ты помнишь, что юнгу звали Мигель Палау? Он был племянником арматора «Деи Глории»

Луиса Форнета Палау. Конечно, возможно, что это просто совпадение, – она подняла палец, словно призывая с особым вниманием выслушать то, что она собирается сказать, а потом достала что-то из ящика стола, на котором были разложены карты, – но вот посмотри. Когда я выясняла имена и даты, в Висо-дель-Маркес я обнаружила флотские документы, относящиеся к намного более поздним датам, и встретила там упоминание о барке «Мулата», который вступил в бой с неопознанным английским бригом. Бриг сделал попытку захватить это судно, но барк отлично оборонялся и сумел уйти от погони… А знаешь, как звали испанского капитана? В рапорте сказано: М. Палау. Так же, как нашего юнгу.

И даже по его возрасту все сходится: пятнадцать лет в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, тридцать два – в тысяча семьсот восемьдесят четвертом…

Она протянула Кою фотокопию, и он прочел:

– Если это тот же Палау, – сказала Танжер, – то и на этот раз он не сдался, верно?

Кой отдал копию рапорта Танжер и улыбнулся.

Много лет назад на паруснике с гораздо меньшей осадкой он проходил в том же месте. Четыре сажени – это немного больше, чем шесть метров, а дальше по обе стороны рифа глубина резко сокращается. Он прекрасно помнил, как видел это страшное дно сквозь прозрачную морскую воду. Барк, вооруженный пушками, имел осадку не менее трех метров, а встречный ветер не позволял идти прямым курсом, так что был ли этот М. Палау тем самым Мигелем Палау или нет, но нервы у капитана «Мулаты» были железные.

– Возможно, это просто совпадение. Мало ли однофамильцев…

– Возможно, – ответила Танжер, задумчиво перечитывая копию рапорта, прежде чем положить ее обратно в ящик стола, – но мне нравится думать, что это был он.

Она немного помолчала и повернулась к иллюминатору, разглядывая линию берега, которая уже совсем очистилась от тумана; солнце уже высветило своими лучами темные скалы мыса Негрете.

– ..Мне хочется думать, что юнга вернулся в море и остался таким же мужественным человеком.

Восемь дней они уже прочесывали «Патфайндером» новый район поисков, полоса за полосой, курсом строго норд – зюйд и зюйд – норд, начав с восточной стороны прямоугольника, идя по глубинам от 80 до 18 метров. Этот район был больше открыт ветрам, чем залив Масаррон, здесь часто поднималось волнение, которое мешало работе, задерживало ее, да и рельеф дна был хуже: песок и скалы, так что Кою и Пилото много раз приходилось совершать погружения – из-за слишком большой глубины они не могли не быть краткими, – но проверять, что именно вызывает неясные показания локатора, было необходимо. Однажды они нашли старинный якорь, так называемый адмиралтейский, но в XVIII веке такого типа якорей еще не делали. За это время они очень издергались и устали; в безветренные ночи вставали на якорную стоянку у мыса Негрете, когда же поднимались восточные ветры, заходили в маленький порт на мысе Палое. Метеорологические прогнозы сообщали о формировании области низкого давления над Атлантическим океаном; если она не переместится на северо-восток Европы, то меньше чем через неделю окажется в Средиземноморье, а это означало, что им придется прервать поиски на неопределенное время. От этого у них сдавали нервы, они стали раздражительны, Пилото вообще иногда целыми днями не произносил ни слова, а Танжер с маниакальным упорством не отрывалась от индикатора кругового обзора, но вид у нее был мрачный, словно каждый закончившийся безрезультатно день вырывал еще один клок из ее надежды. Однажды Кой просмотрел блокнот, в котором она вела записи, и увидел, что целые страницы в нем заполнены непонятными каракулями, нелепыми кривыми и крестиками, нарисованными вкривь и вкось. А еще там был чудовищно искаженный женский профиль, так резко прочерченный, что карандаш кое-где прорвал бумагу. Профиль женщины, кричащей в пустоту.

Ночи тоже не приносили облегчения. Пилото прощался с Коем и Танжер и запирался в носовой каюте, а они, усталые, пропахшие потом и морской сон лью, отправлялись в одну из кормовых кают. Они не разговаривали, они кидались друг к другу с какой-то неестественной стремительностью, соединяясь резко, быстро, грубо, без слов. Кою все время хотелось остановить мгновение, крепко обхватить ее, заключить ее в пространстве между собой и переборкой и хотя бы ненадолго овладеть ее телом и умом. Но она сопротивлялась, ускользала, старалась, чтобы все поскорее кончилось, отдавая ему лишь тело, мыслями оставаясь в недостижимом далеке. Иной раз, когда вдруг сбивался ритм ее ускоренного дыхания, когда обнаженные бедра ее с силой обхватывали его, ему казалось, что наконец она принадлежит ему. Уткнувшись губами ей в грудь или шею, чувствуя, как сильно пульсирует кровь в ее жилах, он крепко держал ее, прижимая запястья к постели, и входил, входил в нее так глубоко, словно хотел добраться до самого сердца, чтобы и оно стало столь же нежным, как горячее влажное лоно. Но она отступала, стремилась выскользнуть из его объятий, и даже когда, казалось, оказывалась в полном плену, она не сдавалась, не давала ему проникнуть в ту главную, необходимую ему мысль. Блестящие непроницаемые глаза ее смотрели прямо на него, но не видели ни Коя, ни «Карпанты», ни моря, в них было лишь тайное проклятье тьмы и одиночества. Тогда рот ее раскрывался, она кричала тем же криком, что и женщина на рисунке, который Кой случайно обнаружил, кричала беззвучным криком, который отдавался в глубинах его существа самым мучительным оскорблением, какое только можно вообразить. Эта молчаливая жалоба перетекала в его жилы, он кусал себе губы, чтобы подавить тоску, заливавшую его легкие; он словно бы тонул, захлебываясь в море густой печали. Ему хотелось плакать, плакать по-детски, взахлеб, он сознавал свое бессилие: не ему обогреть окоченевшую от холода такого одиночества женщину. Кто он такой, в конце концов?

Прочел несколько книжек, ходил по морям несколько лет, обладал несколькими женщинами, вот и все; он был уверен, что не знает, как найти нужные слова, что делать, и даже молчание свое считал грубым, бестактным. И все же он отдал бы жизнь, чтобы проникнуть в самую ее суть, снять покровы плоти и со всею нежностью, на какую он только способен, неспешно и ласково, слой за слоем снимать языком с ее души ту мучительную, злокачественную коросту, что наросла там за сотни лет и миллионы женских жизней на бесчисленных ранах и ссадинах, нанесенных миллионами мужчин. И потому каждый раз после того, как ее тело замирало, пройдя высшую точку наслаждения, Кой все еще медлил, забывая о себе; однако у нее дыхание выравнивалось, тело пребывало в полном покое, и его пронзала мучительная боль отчаяния; но весь он, каждая клетка тела, вся его кровь, вся память знали, что на всем белом свете больше, чем ее, он не любит никого и ничто. Но она уже ушла, ушла слишком далеко, и там, куда она ушла, ему места не было; лишь на миг он вторгся в ее владения, и для нее это лишь случайный эпизод. С горечью он думал, что все так и кончится – не гром грянет, а едва слышный вздох сорвется с губ. В эти минуты полного безразличия, наступавшие с неотвратимостью приговора, все в ней умирало; все исчезало, как наваждение, когда сердце ее начинало биться ровно, как обычно. Обнаженной кожей Кой снова чувствовал дуновение холода из открытого в ночь иллюминатора; этот холод, как библейское проклятие, поднимался из морских глубин. Отчаяние его было, как мраморная плита – непроницаемое, отполированное до полного совершенства, без единой щербинки надежды. Ужасающе неподвижное Саргассово море, свернутая в рулон сферическая карта с географическими названиями, какие умели давать только древние мореплаватели: мыс Разочарований, впадина Одиночества, залив Горечи, остров Спаси нас. Господи… Перед тем, как повернуться спиной, она его целовала, и он, глядя в потолок и положив руку на обнаженное бедро спящей женщины, испытывал то ненависть к этому последнему поцелую, то презрение к самому себе. Уставившись в темноту, он слушал, как тихо плещется вода о корпус «Карпанты» и посвистывает в ее снастях ветер, и думал, что нигде и никогда не существовало карты, которая помогла бы мужчине в путешествии к душе женщины. А еще он знал, что Танжер уйдет из его жизни, но познать ее ему не суждено.

Как раз в эти дни они снова дали о себе знать. Танжер позвонила мне из ресторана «Пес Рохо» на мысе Палое и попросила, чтобы я помог ей с расчетами, так как у нее получается, что погрешность в восточном направлении на полмили больше. Я подтвердил ее правоту и поинтересовался, как идет работа, она ответила, что все, дескать, хорошо, большое спасибо, скоро она позвонит и расскажет подробно. Подробностей мне, однако, пришлось ждать недели две, да и узнал я их из газет, но когда узнал, то почувствовал себя идиотом, а идиотами были почти все действующие лица этой истории. Но не будем предвосхищать события. Танжер звонила мне в полдень, когда «Карпанта» встала у пирса бывшей рыбацкой деревушки, ныне превратившейся в туристический комплекс. Циклон над Атлантикой оставался на прежнем месте, и над всеми параллелями и меридианами Иберийского полуострова сияло солнце. Барометр стоял высоко, стрелка не пересекала опасной вертикальной черты, не уходила влево; но именно это, как ни странно, привело их в маленький порт, расположенный в черной бухте, испещренной выступающими над поверхностью воды скалами; над бухтой возвышался маяк, стоявший на отдельной, выступающей в море скале. Утром из-за жары вдали высоко в небе начали образовываться кучевые облака, потом соединились в одну угрожающе темную тучу. Ветер, узлов двенадцать – пятнадцать, вроде бы дул как раз в сторону тучи, но Кой понял, что если туча станет разрастаться, то когда она окажется над их головами, с противоположной стороны на них понесется шквал. Пилото, прищурившись, от чего морщины в уголках глаз стали глубже, смотрел в том же направлении, и двум морякам достаточно было обменяться взглядом, чтобы понять друг друга.

И Пилото взял курс на мыс Палое. Там, на беленой веранде ресторана «Пес Рохо», они сидели и ели жареных анчоусов с салатом, запивая все это красным вином.

– Еще полмили, – сказала, присоединившись к ним, Танжер.

Сказала с сердцем. Взяла с блюда одну рыбку, посмотрела на нее так, словно думала, в чем бы ее обвинить, а потом с презрением раздавила в пальцах.

– Еще пол чертовой мили, – повторила она.

При ее обычной сдержанности слово «чертова» прозвучало почти как непристойность. Очень странно звучал этот тон, а еще страннее было то, что она потеряла контроль над собой. Кой с интересом смотрел на нее.

– Это не так уж страшно, – возразил он.

– Еще неделя работы.

Голова у нее была немытая, от морской соли волосы стали тусклыми и жесткими, сгоревшая кожа, тоже давно толком не мытая, натянулась и блестела.

Пилото с Коем выглядели не лучше – несколько дней не брились, не мылись с мылом, почернели от зноя. На всех троих были джинсы, выгоревшие майки, спортивные туфли, дни, проведенные в море, не прошли для них бесследно.

– Еще неделя, – повторила она. – Никак не меньше.

Она мрачно смотрела на «Карпанту», пришвартованную внизу у пирса. Парусник еще был освещен, но темная туча, словно занавес, надвигалась на бухту, гася солнечное сияние на стенах белых домиков и кобальтовой сини моря. Кой вдруг понял: Танжер теряет надежду. Она потратила столько времени, столько усилий, а тут до нее дошло, что неудача возможна, что это не пустое слово, что за ним кроется крушение надежд. Глубины второго района поисков были больше, а это означает, что если мы даже и найдем бригантину, мы, вероятно, не сможем до нее добраться. Кроме того, время, отведенное на поиски, подходило к концу, как, наверное, и ее деньги. И вот ее впервые охватило сомнение.

Он взглянул на Пилото. Серые глаза безмолвно подтвердили ход его рассуждений: вся эта авантюра начинала становиться абсурдной. Все данные верны, все проверено и доказано, не хватает лишь малости – корабля. Никто не сомневается, что он где-то здесь. Может, даже с этой веранды ресторана они видят то место, где шебека и бригантина сошлись в бою. Может, они уже несколько раз прошли над их останками, на которых наросли метры ила и песка.

Может, все это не более чем последовательная цепь ошибок и заблуждений; и главное из них состоит в том, что век поиска сокровищ не выдерживает рациональности века зрелого и умудренного.

– Осталось обследовать всего полторы мили, – тихо сказал Кой.

Он еще не договорил, как почувствовал себя смешным. Он – и ободряет ее. Вот уж не поверил бы.

Хотя на самом деле он просто оттягивал конец. Он всеми силами хотел оттянуть его, потому что знал: потом его, одинокого и покинутого, понесет по волнам на гробе Квикега. На шлюпке «Деи Глории».

– Да, конечно, – ответила она бесцветным голосом.

Облокотившись на стол, положив подбородок на переплетенные пальцы, она смотрела на бухту, Темно-серая туча уже была над «Карпантой», закрыла небо над ее голой мачтой. Вдруг ветер стих, море у причала успокоилось, флаг и снасти замерли в неподвижности. Кой тоже смотрел на бухту, он видел, как за дальними скалами закипели белые буруны; как растекалось темное пятно, словно масло, по яркой синеве воды. Солнце еще освещало веранду ресторана, когда по бухте промчался первый шквал, вспенивая воду, и на «Карпанте» вдруг затрепыхался флаг, бешено заколотились о мачты снасти, а сам парусник накренился, навалившись на кранцы причала. Второй шквал был посильнее: узлов тридцать пять, не меньше, прикинул Кой. Белые буруны покрывали всю бухту, завывал ветер, а когда он натыкался на печные трубы и крыши, вой его забирал октавой выше. Все вокруг вдруг стало серым, мрачным, почти пугающим, и Кой порадовался, что он сидит в ресторане, ест жареных анчоусов, а не болтается в открытом море.

– Сколько это продлится? – спросила Танжер.

– Недолго, – ответил Кой. – Час, быть может, немного дольше. К вечеру все кончится. Это обычная летняя буря.

– Все из-за жары, – добавил Пилото.

Кой, улыбаясь в душе, взглянул на друга. Даже он чувствует себя обязанным утешать ее. В конце концов, именно в этом причина, что мы так далеко зашли, хотя Пилото не из тех, кто формулирует для себя такие вещи. Во всяком случае, мне так кажется.

В этот миг глаза старшего моряка смотрели на Коя, спокойно, как всегда невозмутимо, и Кой поправился: может быть, и формулирует.

– Завтра надо будет пройти на полмили дальше, – объявила Танжер. – До сорока семи минут западной долготы.

Кою уже не нужна была карта № 464, она отпечаталась у него в мозгу – столько времени он, до мельчайших подробностей, изучал район поисков.

– Зато, – сказал он, – в этом районе глубины уменьшаются до восемнадцати – двадцати четырех метров. Это сильно облегчает дело.

– Какое там дно?

– Песок, отдельные камни… Верно, Пилото? Есть и водоросли.

Пилото кивнул. Он вытащил из кармана пачку сигарет. Поскольку Танжер смотрела на него, он снова кивнул.

– Ближе к мысу Негрете водорослей гораздо больше, – сказал он. – Но здесь дно чистое, песок и камни, Кой прав. И гравий – там, где зеленые лангусты.

В этот миг Танжер собиралась отпить глоток вина, но замерла со стаканом у самых губ.

– Что значит – зеленые лангусты?

Пилото возился со своей зажигалкой, потом прикурил и сделал какой-то неопределенный жест.

– Да то и значит. – Он выпустил дым между пальцев. – Лангусты зеленого цвета. Они водятся только в этом месте. Или водились. Сейчас там уже никто не ловит лангустов.

Танжер поставила стакан, причем сделала это так осторожно, будто боялась опрокинуть его. Она с огромном вниманием смотрела на Пилото, который с особой тщательностью закрывал зажигалку.

– Ты там был?

– Конечно. Правда, давно. Хорошее было место, когда я был молод.

Кой вспомнил, как Пилото рассказывал ему про лангустов с зеленым панцирем, хотя обычно панцирь у лангустов темно-красный или коричневый в белую крапинку. Но все это было лет двадцать – тридцать назад, когда море кишело всякой живностью: лангустами, раками, ракушками, огромными тунцами и мерлузой.

– Очень вкусные были лангусты, – продолжал Пилото, – но покупателей отпугивал цвет.

Танжер ловила каждое его слово.

– Почему? Какого все-таки цвета были их панцири?

– Как зеленый мох, ничего похожего на тот красный или бирюзовый панцирь, который обычно бывает у свежих лангустов, или на темно-зеленый панцирь американских и африканских лангустов. – Пилото слегка улыбнулся сквозь клубы дыма. – В общем, на вид они были неаппетитные… И рыбаки либо ели их сами, либо продавали вареные шейки.

– Ты помнишь это место?

– Конечно, помню. – Ее настойчивый интерес начал приводить Пилото в замешательство; сигарета давала ему возможность делать все более и более длинные паузы и посматривать на Коя. – Мыс Агуа по траверзу и вершина Хунко-Гранде около десяти градусов на норд.

– Глубина?

– Небольшая. Двадцать с чем-то метров. Обычно лангусты водятся глубже, но там всегда хоть несколько штук да было.

– Вы там ныряли?

Пилото снова взглянул на Коя. Скажи, где надо остановиться, глазами спросил Пилото. Руки Коя лежали на столе, и он чуть приподнял ладони. Сурдоперевод: не имею ни малейшего понятия.

– Тогда еще не было столько легких водолазных команд, как сейчас, – ответил все-таки Пилото. – Рыбаки забрасывали двойные сети или тралы, и если теряли их, то снасти оставались на дне.

– На дне, – эхом повторила она.

И надолго замолчала. Потом потянулась к стакану с вином, но не стала его брать – слишком сильно дрожали руки.

– Что происходит? – спросил Кой.

Он не понимал, почему она так себя ведет, почему у нее дрожат руки, почему она вдруг так заинтересовалась лангустами. В этом ресторане подавали лангустов, но они же оба видели, что взгляд ее не задержался на этой строчке меню.

Она смеялась. Как-то необычно, тихо. Смеялась сквозь зубы, с непонятным сарказмом, и кивала головой, будто ее развеселил анекдот, который она же сама и рассказала. Она поднесла руки к вискам, словно у нее вдруг заболела голова, и смотрела на бухту, где вода уже казалось темно-серой, а светлыми были лишь буруны коротких волн, вздымаемых налетавшими один за другим шквалами ветра. В сумеречном свете пасмурного неба ее глаза иссиня-темного металла смотрели удивленно. Или, пожалуй, потрясение.

– Лангусты… – шептала она. – Зеленые лангусты.

Ее трясло от смеха, но смех этот был похож на рыдание. Она опять потянулась к стакану, но на этот раз опрокинула его. Кой встревожился: надеюсь, она не сходит с ума. Надеюсь, она не свихнулась на этом деле. Вместо «Деи Глории» – да в сумасшедший дом.

Он промокнул разлитое вино салфеткой. Потом положил руку ей на плечо и почувствовал, что ее трясет.

– Успокойся, – прошептал Кой.

– Я совершенно спокойна, – ответила она. – Никогда в жизни я не была так спокойна, как сейчас.

– Да скажи, в чем дело?

Рыдания, смех – в общем, что бы это ни было, – затихли. Она снова смотрела на море. Дрожь ее больше не била, она глубоко вздохнула, потом посмотрела на Пилото со странным выражением лица и поцеловала оцепеневшего моряка в щеку. Она повернулось к Кою, ее лицо сияло улыбкой.

– В чем дело… «Деи Глория» там. Там, где зеленые лангусты.

Легкая рябь на морской глади. Ласковый бриз. Ни облачка в небе. В двух с половиной милях от берега «Карпанту» понемногу разворачивает на якорной цепи, уходящей из клюза вертикально вниз. На траверзе по штирборту мыс Агуа, в десяти градусах на северо-восток – Хунко-Гранде. Солнце еще было невысоко, однако припекало спину Коя, склонившегося над своим двухбаллонным аквалангом; он проверил манометр – шестнадцать литров сжатого воздуха – резервный клапан, ремни, редуктор, через который воздух будет подаваться под различным давлением в зависимости от глубины, чтобы скомпенсировать постоянно увеличивающееся число атмосфер, давящих на тело ныряльщика. Без этого устройства, выравнивающего внутреннее давление, ныряльщика либо сплющило бы, либо разорвало, как чрезмерно надутый воздушный шарик. Он открыл клапан, потом завернул его снова, но на три четверти оборота, и засунул в рот старый загубник, от которого пахло резиной и тальком. Воздух с шумом рвался через мембраны. Все в порядке.

– Глубина – двадцать метров, работаешь полчаса, – напомнил ему Пилото.

Кой кивнул, надевая неопреновую куртку, компенсатор плавучести и спасательный жилет. Танжер стояла рядом, придерживаясь рукой за бакштаг, и молча смотрела на Коя. На ней был черный спортивный купальник, ласты и маска с трубкой. Весь вечер и почти полночи она объясняла им, почему бригантина находится там, где водились зеленые лангусты.

Сначала она расспросила Пилото до мельчайших подробностей, начертила схемку в блокноте, высчитала расстояния и глубины и только потом стала рассказывать. Лангусты, сказала она, имеют способность к мимикрии: как и многим другим видам живых существ, природа подарила этим ракообразным такой способ защиты от нападения. Поэтому панцирь лангустов приобретает окраску, совпадающую с цветом донного слоя, в местах, где они живут. Известно, что лангусты, которые живут в затонувших судах, приобретают красновато-коричневую окраску ржавчины, которой покрыты подвергающиеся коррозии корпуса этих кораблей. А цвет зеленого мха, как описал его Пилото, в точности совпадает с цветом патины, которой покрывается бронза, находясь долгое время под водой.

– Какая бронза? – спросил ее Кой.

– Пушки.

Кой отказывался верить. Все это уж слишком смахивало на приключения дорогого ее сердцу Тинтина. Но они же не в детских комиксах живут, уж во всяком случае, не он.

– Ты же сама говорила, да и нам дала возможность убедиться, что на «Деи Глории» пушки были чугунные… На бригантине много бронзы быть не могло.

Как всегда в тех случаях, когда она хотела унизить его, дать ему понять, что он идиот, она поглядела на Коя с видом спокойного превосходства.

– Совершенно верно. На «Деи Глории» бронзы не было. А вот на «Черги» было двенадцать пушек, стрелявших чугунными ядрами, четыре шестифунтовых и восемь четырехфунтовых, да еще четыре, которые заряжали каменными ядрами. Помнишь?

Их сняли с французского корвета «Флам». И, по крайней мере, восемь восьмифунтовых и четыре четырехфунтовых пушки были бронзовые – Она сняла с переборки план шебеки и разложила его на столе перед Коем. – Это подтверждается документами, которые передал нам в Кадисе Луис Гамбоа. С шебекой на дно ушло около пятнадцати тонн бронзы Кой снова обменялся взглядом с Пилото, который только слушал и никаких возражений не высказывал. Все остальное, продолжала Танжер, и так понятно. Из-за взрыва фрагменты шебеки должны были разлететься довольно далеко от того места, где затонула основная ее часть. Основной компонент бронзы – медь, а медь при окислении покрывается патиной характерного цвета, того самого, какого были панцири у тех лангустов – они, без всякого сомнения, жили в обломках корабля и в дулах бронзовых пушек. И еще одна деталь, но весьма важная и для нас более чем существенная. Если лангусты постоянно соприкасались с большими массами бронзы, это означает, что пушки при взрыве далеко не разлетелись, а после их не затянуло толстым слоем песка или ила.

Он услышал всплеск. Танжер уже не было у бакштага.

Она прыгнула за борт и плавала возле кормы в маске и с трубкой. Она не собиралась нырять вместе с Коем, она останется сверху и по пузырькам воздуха будет определять, где он находится, так как радиус его действий был слишком велик, чтобы пристегиваться канатом к «Карпанте». Кой закрепил на правой голени нож, надел на левую руку глубиномер и часы, на правую – компас и подошел к лесенке на корме. Сел на ступеньку, опустил ноги в воду, надел ласты, плюнул на стекло маски, ополоснул ее в море и надел.

Потом поднял руки, и Пилото надел ему на спину акваланг. Затянул ремни, взял в рот загубник. Шипенье поступающего через редуктор воздуха отдавалось в ушах. Он повернулся, прикрыл рукой стекло маски и спиной, используя вес акваланга, как балласт, бросился в море.

Вода была очень холодная, даже слишком – для этого времени года. Карта морских течений показывала здесь небольшое течение с северо-востока на юго-запад с температурой на пять-шесть градусов ниже, чем минимальная общая температура воды. Вода начала проникать через неопрен, и он почувствовал, что покрывается гусиной кожей; потребуется несколько минут, чтобы она согрелась теплом его тела.

Раза два он глубоко и медленно вдохнул, снова проверяя редуктор, приподняв голову над водой, он увидел над собой корму «Карпанты» и стоявшего там Пилото Потом погрузился под воду, но совсем немного, оглядывая голубизну, которая теперь его окружала.

У поверхности лучи солнца проникали в воду, чистую и прозрачную, видимость была хорошая, метров десять по горизонтали, прикинул Кой. Он видел черный киль «Карпанты», руль, повернутый к левому борту, якорную цепь, которая отвесно уходила в глубину, и ноги Танжер, которая медленно, едва шевеля своими оранжевыми пластиковыми ластами, плавала рядом. Он выкинул из головы мысли о Танжер – надо было сосредоточиться на том, что нужно делать. Кой посмотрел вниз, туда, где голубизна постепенно переходила в темную синеву, посмотрел на часы и начал медленное погружение. Теперь шум воздуха стал сильнее, почти оглушал; когда стрелка глубиномера показала пять метров, он прекратил погружение, просунул пальцы под маску и зажал нос, чтобы компенсировать давление на барабанные перепонки. Ему стало легче, и он посмотрел вверх и увидел пузырьки от собственного выдоха, поднимающиеся к поверхности воды, которая превратилась в серебристо-зеленоватый потолок, увидел темный корпус «Карпанты» и Танжер, которая плыла теперь под водой, она смотрела на него сквозь стекло маски, ее светлые волосы колыхались, стройные ноги, удлиненные ластами, двигались медленно – она старалась держаться на месте, неподалеку от Коя Он еще раз вдохнул и выдохнул, цепочка сияющих пузырьков направилась к Танжер, как рука, поднятая в прощальном жесте. Потом он посмотрел вниз и начал медленный спуск внутри синего шара, который смыкался над его головой Вторую остановку он сделал, когда глубиномер показал четырнадцать метров, теперь он находился в прозрачном шаре, где не было иных цветов, кроме зеленого. Он находился в той средней точке, где иногда ныряльщики теряют ориентацию в пространстве, перестают понимать, где верх, где низ; бывает, им кажется, что пузырьки воздуха опускаются, а не поднимаются, и только здравый смысл – если они, конечно, его не утрачивают, – подсказывает, что воздух в воде может только подниматься. У Коя, разумеется, до этого не дошло Постепенно сумрак начал проясняться, начали вырисовываться очертания дна, и скоро Кой опустился на холодный белый песок рядом с густыми зарослями морских анемонов – актиний и водорослей – среди которых плавали стайки рыбешек Глубиномер показывал восемнадцать метров Кой огляделся в полусумраке: видимость была хорошая, благодаря слабому течению, которое Кой чувствовал, вода здесь оставалось чистой; в радиусе пяти-шести метров он вполне ясно различал окружающее он видел морские звезды, двустворчатые раковины, торчавшие из песка, словно лопаты, верхушки скал, на которых только начинали ветвиться маленькие кораллы; здесь заканчивался подводный сад. Мимо Коя течением проносило мельчайших морских обитателей, немного увеличенных в размерах благодаря стеклу маски. Если бы он зажег фонарь, то все вокруг, без света однообразно зеленое, приобрело бы естественную окраску.

Но Кой несколько раз медленно вдохнул и выдохнул, чтобы легкие адаптировались и кровь обогатилась кислородом, и определил, где он находится, сверяясь с компасом. План его состоял в том, чтобы отплыть метров на пятнадцать – двадцать к югу, а потом описать круг, приняв за его центр якорную цепь «Карпанты». Держась в метре от дна, он поплыл, прижимая руки к бокам и делая легкие движения ластами.

Он сосредоточился и внимательно высматривал любой признак, указывающий на то, что под песком что-то есть, хотя Танжер утверждала, что бронзовые пушки лежат на поверхности. Он был на краю подводного ботанического сада и подумал, что если бы в этих густых зарослях что-то скрывалось, очень непросто было бы это что-то обнаружить. Он решил начать поиски там, где водорослей не было; песчаное дно, казалось, было совершенно плоским, однако глубиномер и компас показали, что к юго-западу шел небольшой уклон. Вдох и выдох каждые пять секунд производили сильный шум, но в промежутках он плыл в полной тишине. Он старался двигаться медленно, сводя к минимуму физические усилия. Старинное правило ныряльщиков гласило: чем меньше устаешь, тем реже дышишь, чем меньше воздуха потребляешь, тем больше его у тебя остается. А это ему сейчас и нужно было. Лангусты там или не лангусты, но искать иголку в стоге сена – дело не минутное.

Кой заметил темные пятна на песке, приблизился к ним – камни с редкими водорослями. Чуть дальше он нашел первый предмет, относящийся к сухопутной жизни, – ржавую консервную банку. Он неспешно плыл, поворачивая голову вправо и влево, чтобы не упустить ни одной детали, а когда достигал мысленно очерченной окружности с «Карпантой» в центре, останавливался, сверялся с компасом и сворачивал направо Он хотел было уже двинуться дальше, оставив позади густые водоросли, когда вдруг заметил какую-то тень почти на границе видимости.

Поплыл туда и, к своему разочарованию, обнаружил круглый камень, покрытый известковыми отложениями. Уж слишком круглый, уж слишком ровный, вдруг подумал Кой. Он взял его, немного замутив воду, – и неожиданно легкий предмет распался в его руках. Внутри известковых отложений оказалась серо-зеленая масса, очень похожая на сгнившую древесину. Ошеломленный Кой не сразу понял, что это действительно старая сгнившая древесина. Может быть, колесо от лафета. Сердце под неопреновой курткой забилось сильнее. Дыхание уже не было ровным; разрывая песок вокруг находки, он делал три вдоха каждые пять секунд и так взбаламутил воду, что ему пришлось подняться повыше, туда, где вода оставалась чистой и можно было оглядеться вокруг. Тогда-то он и увидел первую пушку.

Он плыл к ней, осторожно шевеля ластами, словно боялся, будто эта большая бронзовая пушка сейчас $рассыплется, как сгнившее деревянное колесо. Она была метров двух длиной, и так аккуратно стояла на дне, будто кто-то с большим тщанием поставил ее сюда. Она была покрыта патиной и небольшими известковыми отложениями на лафете, но Кой ясно различал даже украшения в форме дельфинов на цапфах.

Подальше он заметил темную тень второй пушки. Он приблизился к ней и увидел, что она – точно такая же, только находится в другом положении – упала, наверное, стволом вниз, а потом, под собственной тяжестью, постепенно зарылась гораздо глубже, до самых цапф. Рядом он обнаружил красные камни необычных очертаний; вскрыв ножом известковые отложения, он обнаружил, что там ничего нет, кроме красноватой ржавчины, но сами отложения хранили форму давно уже не существующих железных предметов. Кою пришлось побороть свой порыв – подняться наверх и крикнуть: я нашел «Черги»! Точнее, то, что от нее осталось. Он смахнул рукой тонкий слой песка, и под ним обнаружились куски дерева и другие, лучше сохранившиеся предметы – песок защитил их от коррозии и обызвествления. Он поднял большой осколок бутыли, на вид очень старинной, донышко ее было цело, но деформировано – явно расплавилось от больших температур. Значит, решил Кой, корсарская шебека взорвалась именно здесь, двадцатью метрами выше, на поверхности моря, и то, что от нее осталось, затонуло здесь. Чуть дальше он обнаружил еще две пушки, одну рядом с другой. Они тоже позеленели от патины, которая, словно мох, покрыла их за два с половиной столетия, были и небольшие известковые отложения, но, в общем, орудия прекрасно сохранились. Теперь он то и дело натыкался на останки корабля – доски, торчавшие из песка, разные металлические предметы, более или менее изъеденные ржавчиной, полузанесенные песком ядра, битую фаянсовую посуду, куски обшивки с железными гвоздями. Кой обнаружил даже почти целый деревянный предмет, а когда извлек его из песка, оказалось, что это верстак для вязания снастей, на нем еще лежали канаты и тали, которые превратились в коричнево-красную пыль, как только он прикоснулся к ним.

А еще пушки. Кой насчитал девять на участке диаметром в тридцать метров.

Его поразило, как все это чисто, как мало отложений – в основном то были тонкие слои песка – на фрагментах столь давно затонувшего корабля.

Это могло объясняться медленным холодным течением на юго-запад: оно все время очищало место гибели «Черги», снося все отложения ниже, за невысокие скалы, поросшие актиниями и водорослями.

Кой направился туда и увидел нечто вроде естественного рва, туда-то и оттягивало все отложения, которые располагались несколькими слоями. Осьминог, испуганный вторжением пришельца, отползал в сторону, выпуская облачко чернильной жидкости, чтобы прикрыть свое отступление. Кой посмотрел на часы. Он чувствовал, что воздух из редуктора поступает уже другой, какой-то жесткий, и посмотрел наверх, туда, где в зеленоватой голубизне, таявшей над его головой, серебристыми шариками убегали наверх пузырьки выдохнутого им воздуха. Пора было подниматься. Он открыл клапан резервного баллона, и сразу дышать стало легче.

Он уже совсем было собрался подниматься, когда увидел якорь. Он увидел его как раз на следующей скальной гряде, по ту сторону естественного рва; это был старинный якорь, с большими насквозь проржавевшими рогами, покрытыми известковыми отложениями. И на якоре, и на скальной гряде, поросшей актиниями, висели обрывки сетей – за прошедшие столетия множество рыбаков потеряли здесь свои снасти. Внимание Коя привлекло то, что шток якоря был некогда сделан из древесины, хотя от нее теперь осталось несколько кусков, видневшихся под рымом.

Такой якорь мог быть и на шебеке, и на бригантине; и Кой, вдыхая остатки воздушной смеси, которые еще имел возможность использовать до подъема, пересек ложбину, обогнул скалы и приблизился к якорю. По ту сторону скального хребта песок сменялся галькой; уклон дна был сильнее, глубина составляла двадцать шесть – двадцать восемь метров. И там, в зеленом сумраке, почти теряясь в нем, как столь же сумрачная тень, лежала на дне «Деи Глория».