ТРАУРНЫЙ ПОЕЗД ИМЕНИ ДЖОНА УИЛКСА БУТА/ УОРНЕР БРАЗЕРС/MGM/NBC
The John Wilkes Booth/Warner Brothers/MGM/NBC Funeral Train, 2003 год
Переводчик: Ольга Акимова
Я как раз устраивался, чтобы хорошенько вздремнуть после обеда, когда в мой кабинет ворвался Марти Фелбер.
— Боже мой! — кричал он. — Вы непременно должны это увидеть!
Я лениво откинулся на спинку кресла.
— Увидеть что? — спросил я.
Казалось, Марти вот-вот начнет рвать на себе волосы.
— Вы что, не слышали? Туда, на станцию, прибыл специальный поезд из Вашингтона. Это настоящий паровоз, черт возьми, с настоящим котлом, который вращает колеса. Мы не видели здесь паровоза пятьдесят лет!
— Но я-то видел паровозы.
— Нет, нет, этот особенный. Весь черный, с траурными лентами.
— С траурными лентами? А ну-ка, черт возьми, выйдем посмотрим.
И мы, черт возьми, вышли.
На станции мы принялись всматриваться в пустынный рельсовый путь. Где-то вдали послышался скорбный плач, а над горизонтом показалось облако розового пара, уносимого прочь под заунывные звуки.
Черный поезд выскользнул из сумеречной пелены холодного моросящего дождя.
— В нем есть пассажиры? — спросил я.
— Слышишь, плачут?
— Господи, да. Отойди.
Черный поезд, словно мрачная туча, плыл, окутанный развевающимся позади шлейфом дождя и призрачного пара.
Из локомотива продолжали вырываться клубы дыма, в то время как паровоз тащил за собой печальную вереницу вагонов, выкрашенных в угольно-черный цвет, украшенных пучками траурных ленточек, развевавшихся вдоль крыш, из-под которых слышался шепот белесого пара, а из окон доносился непрерывный плач.
На стенке одного из вагонов было написано: «MGM».
На другом я прочел: «Уорнер Бразерс».
На третьем и четвертом — «Парамаунт» и «RKJ».
На пятом — «NBC».
Я похолодел с головы до пят. И обмер.
Наконец, мы с Марти двинулись вдоль проходящих мимо вагонов.
Шуршали траурные ленты на крышах, а окна каждого вагона, казалось, были омыты дождем.
Пока мы неслись вдоль поезда, из паровоза снова и снова доносился до нас скорбный плач, и из окон непрестанно слышались печальные стоны.
Наконец мы дошли до последнего, самого мрачного вагона и остановились, завороженно глядя сквозь закапанное дождем большое окно.
Внутри покоился длинный, черный как ночь гроб в окружении белых цветов.
Я стоял, будто сраженный молнией, сердце сжалось, словно стиснутое в неумолимый кулак.
— Боже! — вскричал я. — Ужас! У моей бабушки в большой книге с картинками был точно такой поезд, только без надписей по бокам вроде «MGM» или «Парамаунт».
Дальше я не мог говорить, у меня перехватило дыхание.
— Господи, — изумленно прошептал я. — Гроб в окне. Он там, в гробу. Боже мой, да, это он!
Я закрыл глаза.
— Это траурный поезд Авраама Линкольна!
Откуда-то с другого конца черного как смоль поезда донесся еще один тихий вскрик. Траурные ленты всколыхнулись.
По платформе вприпрыжку бежал какой-то человек, это был мой старый приятель, Элмер Грин, пресс-агент киностудии. Он с размаху налетел на меня и прокричал мне в лицо:
— Эй, ну что, попался на улочку? Я тебе сейчас все покажу. Пойдем.
Но я словно прирос к земле.
— Что-то не так? — спросил Грин.
— Что все это значит?
— Ты не плачешь? — сказал он. — Ну и не надо. Пойдем.
Он снова помчался вдоль черных вагонов, мы с Марти поспешили за ним. Я шел, спотыкаясь, не видя ничего от слез.
Наконец он остановился и сказал:
— Видите вон тот большой красный пульмановский вагон? Который не похож на все остальные? Загляните-ка. Среднее окно.
— Четыре типа в деловых костюмах, в карты играют, курят сигары. А вот этот толстяк, постой-ка, это же…
— Кто?
— Луис Берт Майер, киномагнат из «MGM». Луи-Лев! Что он здесь делает? Он же умер!
— Не совсем, насколько ты видишь. Ладно. Тогда, в тридцатом, Луис со своими подручными сели в этот огромный красный вагон, поезд отправился от студий «MGM» по специальной железной дороге и поехал в Глендейл на предпремьерные показы. Потом они снова забрались в этот супернавороченный игрушечный поезд и покатили назад, приветствуя ликованием благожелательные анонсы и разрывая на мелкие кусочки плохие.
— И что же? — уныло спросил я.
— А то, что, когда все поезда такие, и вдруг кто-то появляется вот на таком, поневоле обратишь внимание. А теперь залезай в вагон и посмотри на Луиса Майера, ожившего христиано-иудейского араба, сидящего, как пойманная бабочка, в этой огромной машине времени.
Почти невидящими глазами я уставился на свои ноги.
— Ну надо же! — произнес Грин. — Помоги-ка мне забросить его в вагон.
Марти подхватил меня под локоть с одной стороны, Грин — с другой, и вместе они рывком закинули меня в поезд.
Мы, спотыкаясь, пошли через наполненные дымом вагоны, в которых множество людей тасовали и перетасовывали карты.
— Боже мой! — воскликнул я. — Неужели это Дэррил Занук, глава компании «Двадцатый век Фокс»? А там Гарри Кон, гроза Гауэр-стрит? Какого черта они затесались в этот кошмар?
— Как я уже сказал, они попались в Сеть для Бабочек, которая поворачивает время вспять. Самый гигантский в истории сачок выудил их из могил, сделав им предложение, от которого они не могли отказаться: участок в шесть футов или билет на Вечный Экспресс имени Джона Уилкса Бута.
— Господи, твоя воля!
— Нет, это все Элмо Уиллс, — прокричал Грин. — На базе студии «MGM» в Лас-Вегасе он соединил несколько компьютеров в совершенно несовместимый агрегат и пришпандорил к нему суперпередвижную бейсбольную перчатку.
Я внимательно вглядывался в наполненный дымом игорный вагон.
— Вот так, значит, нынче попадают на поезд?
— Да, — небрежно ответил Грин.
— Снаружи на каждом вагоне — названия кинокомпаний, — продолжал я. — А внутри — покойные магнаты, живьем.
— Они все вложили деньги в виртуальную Сеть и в Элмо, который говорил: «Величайший паровоз в истории? Поезд, благодаря которому вернулись домой Бобби Кеннеди и Рузвельт? Какой поезд сто лет назад объехал всю страну под всеобщий плач?»
Я почувствовал, как щека моя увлажнилась слезой.
— Похоронный поезд, — тихо ответил я. — Поезд Эйба Линкольна.
— Дай ему сигару.
Поезд дернулся.
— Он что, отправляется?! — закричал я. — Я не желаю, чтобы меня видели среди этой мерзости.
— Останься, — сказал Грин. — Назови свой гонорар.
Я чуть не ударил его по улыбающейся физиономии.
— Будь ты проклят!
— Я уже проклят, — рассмеялся Грин. — Но собираюсь оправдаться.
Поезд снова дернулся и заскрежетал.
Моего приятеля Марти швырнуло вперед, а затем бегом потащило назад.
— Ты должен это видеть! Следующий вагон до отказа набит адвокатами.
— Адвокатами? — Я обернулся к Грину.
— Они строчат судебные иски, — сказал Грин. — За задержки в расписании. В каких городах мы останавливаемся? Какие передачи мы даем в эфир? Какие договоры мы подписываем с авторами книг? На чьей мы стороне: Эн-би-си или Си-эн-эн? И тому подобное.
— И тому подобное! — закричал я и вслед за Марти нырнул головой вперед.
Мы мчались через толпу безумцев, которые все поголовно кричали, показывали на нас пальцем и сыпали проклятиями.
Добравшись до четвертого вагона, я рывком распахнул дверь и погрузился в кромешную тьму, наполненную мерцанием огней; танцующие светлячки невидимых машин.
Повсюду вспыхивали яркие пучки света и призрачные тени компьютерной подсветки.
Эта мрачная пещера сияла лампочками, будто в ней находился пульт управления космического корабля; какой-то человечек, чуть ли не карлик, быстро-быстро бегал по консоли своими паучьими пальцами. Да, это был он, изобретатель невероятного, крамольного Жнеца Бабочек.
Я поднял руки со сжатыми кулаками, и карлик воскликнул:
— Вы намерены побить меня?
— Побить? Нет. Убить! Что вы натворили?
— Натворил? — вскричал он. — В моих руках история, передаваемая из уст в уста. Я могу забросить свою Сеть и выловить колесницу Бен-Гура или корабль Клеопатры, посеять смуту и отпустить на волю псов времен.
Он опустил взгляд и погладил руками расцвеченные огнями очертания машины, и продолжал, созерцая минувшие годы и словно обращаясь к самому себе:
— Знаете, я часто думал: если бы в ту ночь, в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, выстрел в театре Форда прогремел чуть раньше, этого траурного поезда никогда бы не было, и история Америки изменилась бы навсегда.
— Что вы сказали? — переспросил я.
— Выстрел, — повторил Элмо. — В театре Форда.
— Выстрел, — прошептал я и подумал: "Никто не станет кричать «Пожар!» в переполненном театре. А что, если крикнуть это в переполненном паяцами поезде?"
И вдруг я заорал:
— Сукины дети!
Я подскочил к задней двери вагона и распахнул ее настежь.
— Ублюдки!
Три дюжины адвокатов вскочили, услышав мой пронзительный, как гудок паровоза, крик.
— Пожар! — кричал я. — Театр Форда горит! Пожар! — орал я.
Все, кто был в этом проклятом, в этом страшном поезде, услышали мой крик.
Распахнулись настежь старинные двери. С дикими воплями вылетели стекла в старинных окнах.
— Постойте! — вскричал Грин.
— Нет! — ревел я. — Пожар! Пожар!
Я бежал из вагона в вагон, крича, раздувая пламя.
— Пожар!
Все до единого в панике, словно подхваченные ветром, вымелись, из поезда.
Платформа кишела несчастными жертвами и обезумевшими адвокатами, наспех выписывавшими имена и что-то бормотавшими себе под нос.
— Пожар, — прошептал я в последний раз.
Поезд был пуст, как кабинет стоматолога в неудачный день.
Грин, шатаясь, подошел ко мне; на сей раз это его ноги словно приросли к земле. Лицо его было пепельно-серым, казалось, ему не хватало воздуха.
— Поворачивай поезд обратно, — сказал я.
— Что?
Марти повел меня через груды нетронутых гаванских сигар и игральных карт.
— Назад, — простонал я. — Отправляй его обратно на Вашингтонский вокзал, в апрель тысяча восемьсот шестьдесят пятого года.
— Мы не можем.
— Вы же только что приехали оттуда. Назад, о боже, возвращайтесь назад.
— У нас нет обратных билетов. Мы можем ехать только туда.
— Туда? А что, у «MGM» еще остались свои железные дороги, не закатанные в асфальт? Так поезжайте по ним, как в тысяча девятьсот тридцать втором, бросьте Луиса Майера, скажите ему, что Тальберг жив и едет в четвертом вагоне, Майера хватит сердечный приступ.
— Луи?
— И Гарри Кона тоже, — добавил я.
— Но «MGM» не его студия.
— Он может вызвать такси или отправиться на попутных, но никто больше не сядет в этот проклятый, дурацкий поезд.
— Никто?
— Если не хотят быть похороненными в театре Форда, когда я и впрямь возьму и подожгу его.
Толпа адвокатов на платформе заволновалась и жалобно зароптала.
— Они готовятся подать в суд, — сказал Грин.
— Моя жизнь застрахована, я уступлю им свою страховку. Давай задний ход.
Поезд вздрогнул, как огромный железный пес.
— Поздно, мне пора идти.
— Господи, конечно. Смотри.
Все несчастные и их адвокаты, толкаясь, ринулись по вагонам, и о придурке, кричавшем «Пожар!», тут же позабыли.
Поезд тронулся с ужасным скрежетом.
— Прощай, — шепнул Грин.
— Выкладывай, — устало сказал я. — Кто на очереди?
— На очереди?
— В этом твоем чертовом, в этом жутком Сачке для Покойников. Кого поймают, задушат и проткнут булавкой?
Грин вытащил смятый листок бумаги.
— Некто по имени Лафайет.
— Некто? Да ты болван, тупица, неуч! Ты что, не знаешь, что Лафайет спас нашу Революцию, когда ему был всего двадцать один год, он поставлял нам оружие, корабли, обмундирование, людей?!
— Здесь ничего такого не сказано. — Грин уставился в свои записи.
— Лафайет был воспитанником Вашингтона. По приезде на родину он назвал своего первого сына Джордж Вашингтон Лафайет.
— Это они упустили, — признал Грин.
— Оглянись назад, в поколение семидесятых, они назовут кряду восемь десятков городов, в которых люди называли улицы, парки, районы его именем. Лафайет, Лафайет, Лафайет.
— Э, постой-ка! — Грин ткнул пальцем в лист. — Точно, Лафайет будет во втором прощальном турне.
Поезд издал кровожадный свист, колеса заскрежетали зубами.
— До встречи в Спрингфилде. — Грин вспрыгнул на подножку последнего вагона. — В апреле.
— А кто это еще с тобой? — прокричал я.
Грин обернулся и крикнул в ответ:
— Бут. Джон Уилкс Бут. Он читает лекции прямо из окна вон того вагона, впереди.
— Жалкий сукин сын, — пробормотал я.
Грин прочел это по моим губам и повторил:
— Жалкий сукин сын.
И поезд укатил вдаль.
