На исходе сумерек они выбираются. В Пенемюнде просто сонный летний вечер. Над головой курсом на запад пролетает косяк уток. Русских поблизости нет. Над входом в складской сарай горит одинокая лампочка. Отто с девушкой рука об руку бредут по причалу. К ним подбирается обезьяна, берет Отто за свободную руку. К югу и северу Балтика все развертывает низкие белые волны.

— Чё творится, — спрашивает кларнетист.

— На, сожри банан, — у тубиста набит рог, и в раструбе его приблуды захована приличных размеров гроздь.

К тому времени, как они выступают, опускается ночь. Они, полетная бригада Шпрингера, движутся вглубь по рельсам. По сторонам шлаковой насыпи башнями высятся сосны. Впереди шебуршатся жирные пегие кролики, мелькают лишь их белые пятна, нет причин предполагать, будто они кролики и есть. Хильда, подруга Отто, красиво спускается из лесов с его фуражкой, которую до краев наполнила круглыми ягодами — пыльно-синими, сладкими. Музыканты рассовывают бутылки водки по всем наличным карманам. Это сегодняшний ужин, и Хильда, в одиночестве опустившись на коленки у ягодных кустов, помолилась о красоте для них всех. Уже слышно, как на болотах заводятся первые квакши, как высокочастотно пищит летучая мышь на охоте, а еще — ветер в древесных верхушках. И кроме того — совсем издали — выстрел-другой.

— В моих обезьян стреляют? — стуча зубами, бормочет Хафтунг. — Они по 2000 марок штука. Как же я опять столько соберу?

Через рельсы — и прямо по Ленитроповым ногам — переметывается семейка мышей.

— Я-то думал, здесь просто большое кладбище. Видимо, зря.

— Мы тут расчищали только то, что требовалось, — вспоминает Нэрриш. — А основное осталось — лес, жизнь… может, где-то дальше еще есть олени. Здоровые ребята с темными рогами. И птицы — бекасы, лысухи, дикие гуси, — грохот испытаний сгонял их в море, но когда стихало, они всегда возвращались.

Даже не дойдя до летного поля, они дважды вынуждены рассредоточиваться по лесам: первый раз — из-за патруля, а потом от Пенемюнде-Ост пыхтит паровоз, фара взрезает тонкую ночную дымку, на подножках и лесенках висит солдатня с автоматами. Мимо в ночи скрежещет и лязгает сталь, охрана мимоездом треплется, никакого напряжения и в помине.

— Все равно могут за нами, — шепчет Нэрриш. — Пошли.

Через рощицу, затем, осторожно — на взлетное поле. Восстал острый серп луны. В костяном свете рядом драпают обезьяны, свесив руки до земли. Переход нервный. Тут все — идеальные мишени, никакого укрытия, кроме самолетов, с бреющего обращенных в мощи, так и не тронулись с места: заржавленные стрингеры, обгорелая краска, закрылки вогнаны в землю. К югу тлеют огоньки прежнего комплекса люфтваффе. По дороге на дальнем краю летного поля то и дело урчат грузовики. В казармах поют, а где-то еще — радио. Вечерние вести невесть откуль. Из такого далека, что не только слов, но и языка не разобрать, один старательный бубнеж: новости, Ленитроп, случаются без тебя…

По дегтебетону они добираются к дороге и приседают в дренажной канаве — прислушиваются, кто ездит. Вдруг слева зажигаются желтые огни ВПП — их двойная цепь тянется к морю, яркость пару-тройку раз подскакивает, пока не успокаивается.

— Кого-то ждут, — догадывается Ленитроп.

— Скорее провожают, — рявкает Нэрриш. — Давайте быстрее.

Опять в сосняках, идя по накатанной грунтовке к Испытательному Стенду VII, они начинают подбирать отбившихся девчонок и шимпанзе. Их обволакивает хвойный аромат: кромки дороги все усыпаны старыми иголками. Ниже по склону возникают огни: деревья редеют, и взору является площадка испытательного стенда. Монтажный корпус — в высоту футов сотню, звезды загораживает. Меж открытыми раздвижными дверьми — высокая яркая полоса, свет убегает наружу. Нэрриш хватает Ленитропа за руку.

— Вроде машина майора. И двигатель не выключен. — К тому же — куча прожекторов на заборах, поверху оплетенных колючкой, а вдобавок повсюду бродит чуть ли не дивизия охранников.

— Кажись, пришли, — Ленитроп несколько нервничает.

— Ш-ш. — Гул самолета, одномоторный истребитель кругом заходит на посадку, держась пониже, ближе к соснам. — Времени мало. — Нэрриш собирает остальных и раздает указания. Девушкам — заходить с фронта, петь, плясать, адски клеить изголодавшихся по бабью варваров. Отто попробует вырубить автомобиль, Хафтунг всех соберет и приготовит к рандеву с рыбацкой лодкой.

— Сиськи-письки, — ворчат девушки, — сиськи-жопки. Вот и все, на что мы тут годны.

— Ай, заткнитесь, — рычит на них Г. М. Б. Хафтунг — такова его обычная манера в обращении с прислугой.

— Между тем, — продолжает Нэрриш, — мы с Ленитропом идем за Шпрингером. Когда найдем его, попробуем вынудить их к пальбе. Это вам сигнал — бегите как подорванные.

— Ох, куда ж без пальбы-то, — грит Ленитроп, — вдоба-авок, может, вот чего? — Его только что блистательно осенило: липовые «коктейли Молотова», усовершенствованный старый трюк Зойре Обломма. Он берет бутылку водки, тычет в нее и скалится.

— Да эта дрянь же почти не горит.

— А они подумают, что тут бензин, — начинает ощипывать страусиные перья с костюма ближайшей хористки. — И вы только представьте, как надежно при этом будет нам.

— Феликс, — обращается к тубисту кларнетист, — мы во что с тобой впутались? — Феликс жует банан и живет мгновеньем. Немного погодя он откочевывает в леса вместе с остальными оркестрантами, и оттуда слышно, как они бродят кругами, дудя и поблеивая друг дружке. Хильда и Ленитроп изготовляют Фальшивые Фугаски, остальные девчонки свалили, цыц-унд-арш, вниз по склону.

— Чтоб угроза была правдоподобной, — шепчет Нэрриш, — нам понадобятся спички. У кого есть?

— Негу.

— У меня тоже.

— Черт, в зажигалке кремень стерся.

— Kot, — всплескивает руками Нэрриш, — Kot, — убредает в леса, где сталкивается с Феликсом и его тубой. — У вас тоже нет спичек.

— У меня есть «зиппо», — отвечает Феликс, — и две «Короны Короны» из клуба американских офицеров в…

Минуту спустя Нэрриш и Ленитроп, каждый прикрыв ладонью уголек лучших гаванских, бормотушат, аки два кота из мультика, к Испытательному Стенду VII, за пояса заткнуты зажигательные бомбы из водочных пазырей, а за ними на морском бризе трепещут страусиные перья фитилей. План таков: с другой стороны испытательного стенда вскарабкаться на песчаную насыпь, поросшую низким кустарником и увенчанную соснами, и штурмовать Монтажный Корпус с тылу.

Наш Нэрриш тут наводчик был, прицел он целил свой. В Ракетный Полдень каждый день и смерть, и пир горой… Вот только Нэрришу в свое время как-то удалось избежать почти всех этих радостей.

Фактически не бывало такого, чтобы двое подбирались к некоему священному Центру хуже экипированными — со времен Чичерина и Ажакыпа Кулана, что потащились через пески на Север, дабы обрести свой Киргизский Свет. А это зазор лет в десять. Сообщает сему времяпрепровождению ту же уязвимость к рекордсменам, что и бейсбол — вид спорта, столь же оплетенный паутинами белых намеков на зловещее.

Подкрад К Священному Центру вскоре станет Зональным развлечением номер один. Благоухающий расцвет уже почти настал. Скоро на поле вывалит больше чемпионов, знатоков, чародеев всех чинов и мастей, нежели за всю прежнюю историю игры. Всем предприятием, если оно честное и благородное, будет управлять солнце. Гауссова кривая нормального распределения вылезет грыжей в сторону отменного. И таких поддавал, как наши Нэрриш и Ленитроп, к тому времени уж изведут на корню.

Ленитроп, как отмечалось, по крайней мере с эпохи «Анубиса» уже тончает, рассеивается. «Личная плотность, — это Курт Монтауген в своем пенемюндском кабинете, что всего в нескольких шагах отсель, излагает Закон, который однажды получит его имя, — прямо пропорциональна временной пропускной способности».

«Временная пропускная способность» — это ширина полосы пропускания твоего настоящего, твоего сейчас. Это уже знакомая «At», рассматриваемая как зависимая переменная. Чем больше живешь прошлым и будущим, тем выше твоя пропускная способность, тем плотнее у тебя персона. Но чем уже у тебя ощущение Сейчас, тем ты хилее. Может и до того дойти, что с трудом припомнишь, что делал пять минут назад или даже — как теперь Ленитроп — что делаешь здесь, у подножья этой колоссальной изогнутой насыпи…

— Э, — раззявив рот, он оборачивается к Нэрришу, — что мы тут…

— Что мы тут что?

— Что?

— Вы сказали: «Что мы тут…», потом замолчали.

— Ой. Черт, и впрямь — чего это я?

Что же до Нэрриша, он слишком нацелен на дело. Этот великий Эллипс он всегда видел так, как ему видеть и полагалось, — и никак иначе. Грета Эрдман, напротив, наблюдала здесь ржавых кардиналов, что кланялись, в точности как и прежде, поджидаючи, лица под капюшонами, гладкими обтекателями Ничто… всякий раз, когда Танатц обрушивал свой хлыст на ее кожу, ее забирало, влекло к новому проницанью в Центр: с каждым хлестом чуть глубже… пока однажды, знает она, ей не откроется тот первый проблеск, и впредь будет лишь абсолютная тяга, господствующая мишень… щ-щ-щ-щелк козлы водонапорных башен цвета костного угля в вышине, склоненные к великому ободу, видимые над деревьями в свете блеклом и синюшнофиолетовом, как закаты в Пенемюнде при зябкой медленной погоде, пригодной для запуска… долгий взгляд с гребня какой-нибудь нижнеземельной дамбы в небо, текущее до того ровно и до желтизны буро, что солнце за ним может быть где угодно, а кресты вращающихся ветряных мельниц могут оказаться мазками спиц самого ужасного Ездока — Ленитропова Ездока, двух его взрывов в вышине, его целестиального циклиста…

Нет, но даже Это лишь кратко мигает по кусочку дольной топографии Ленитропа, тает и впитывается в поверхность, исчезая. Так ему сходит с рук еще одна халатность… и так же наверняка произрастает Недоходяжество его… Нет никакого здравого расчета надеяться на некий поворот, некий сюрприз я-вижу — от Ленитропа не дождешься. Вот он — лезет вверх по стенам честного церемониального сплетенья, решив, что способен разобраться, где бестеневой полдень, а где нет. Но о, Яйцо, из коего вылупилась летучая Ракета, пупок 50-метрового радионеба, все должные призраки места — простите ему онеменье, его равнодушное витийство. Простите кулак, что не сжимается в его груди, сердце, что не твердеет ни при каком приветствии… Простите его, как вы простили Чичерина в Киргизском Свете… Грядут дни получше.

Ленитроп слушает далекую перипатетику тубы и кларнета, коим уже подпевают тромбон и тенор-сакс, старается различить мелодию… и взрывы хохота солдат и девчонок слушает… там, похоже, уже гудит балёха… может, и холостячки…

— Слышьте, а чего мы не, э… что вы… — Нэрриш, кожистое пугало, пытаясь не обращать внимания на поведение Ленитропа, решил разобрать свою зажигательную бомбу: откупоривает водку и помавает горлышком под носом, а после вливает в себя. Цинично, по-торгашески щерится Ленитропу:

— Нате. — Под белой стеной — молчание.

— Ой, да, я думал, это бензин, но, с другой стороны, это же липа, на самом-то деле там водка, правда?

Только за насыпью, на арене — что бы это могло быть вот сию минуту, подкарауливает в ломаном лунном свете, в камуфляжных пятнах от стабилизаторов до точки острия ополоумела головоломкой… суждено ли ей, стало быть, и впрямь никогда тебя не найти сызнова? И даже в худший час ночи, когда карандашные слова на странице твоей — лишь в Δt от того, что они обозначают? А внутри корчится жертва, перебирая четки, трогая дерево, избегая любого Оперантного Слова. Неужто она и впрямь за тобой никогда не придет, а?

У водонапорных башен они лезут вверх, к ободу. Песок затекает в башмаки, шипит вниз по склону. На вершине, оглянувшись мельком, за деревьями они видят освещенную взлетную полосу, истребитель уже приземлился, его окружают наземно-командные тени — заправляют, обслуживают, разворачивают. Дальше по полуострову заплатками, кривыми, зигзагами тлеют огни, но с этой стороны, где прежние южные Корпуса ОКР, все черно как смоль.

Они проталкиваются сквозь сосновые ветви и снова вниз — в Яйцо, где германское железо давно разграблено и все превращено в русский автопарк. Они спускаются, и угол громадного Монтажного Корпуса высится пред ними за сотней ярдов джипов и грузовиков. Ниже и правее — трех-четы-рехуровневый испытательный каркас со скругленной, как бы гофрированной верхушкой, а под каркасом — длинный ров в форме плосковатой буквы V.

— Канал охлаждения, — согласно сведениям Нэрриша. — Они, вероятно, внизу. Заходить придется тут.

Они одолели полсклона — до вкопанной в грунт насосной станции, что нагнетала холодную воду, уносившую с собой неимоверный жар испытательных запусков. Теперь станция демонтирована, внутри опустело и темно. Ленитроп и двух шагов не успевает сделать за порогом, как с кем-то сталкивается.

— Прошу прощенья, — хотя вырвалось отнюдь не хладнокровно.

— О, пустяки. — Русский акцент. — Ничего страшного. — Он теснит Ленитропа наружу — ох, какой неприятный младший сержант у нас тут, футов 8–9 росту.

— Ну, это… — и тут в них втыкается Нэрриш.

— Ой. — Нэрриш хлопает на часового глазами. — Сержант, вы разве не слышите музыку? Вы почему не в Монтажном Корпусе, вместе с товарищами? Там, насколько я понимаю, их развлекает некоторое количество рьяных фройляйн, — мырг, мырг, — в чарующем, прямо скажем, дезабилье.

— Совершенно, я полагаю, божественно, — отвечает часовой, — для некоторых.

— Kot… — Тактика пошла по перевалу.

— А кроме того, это не разрешается, глупышки стоеросовые.

Вздохнув, Нэрриш замахивается бутылкой, обрушивает ее вниз — или наверх — на затылок часового, сбив ему подшлемник — и только-то.

— Шалунишки, — русский, несколько уязвленный, нагибается за своим головным убором. — Ну честное слово, я вынужден задержать вас обоих.

— Хватит болтологии, — рычит Ленитроп, взмахивая тлеющей сигарой и «коктейлем Молотова». — Давай сюда оружие, Иван, или я превращу тебя в живой осветительный патрон!

— Гадкие какие, — надувается часовой, как-то слишком уж быстро снимая «Дегтярев»: Ленитроп уворачивается, целит в промежность традиционным проворным пинком, кой промахивается, зато вышибает автомат, на который предусмотрительно пикирует Нэрриш. — Звери, — хнычет русский, — ох, гадкие, ужасные… — и удирает в ночь.

— Две минуты, — Нэрриш уже в насосной станции. Ленитроп хватает у него автомат и бежит следом, разгоняясь по уклону коридора. Шаги звонко учащаются, все резче по бетону — до металлической двери: из-за нее слышно, как поет и пьяно лопочет Шпрингер. Ленитроп снимает автомат с предохранителя, и Нэрриш распахивает дверь. За нею сидит хорошенькая блондинка из вспомогательной службы, в черных сапогах и очках в стальной оправе, стенографирует все, что услышит от Шпрингера, который счастливым фанфароном опирается на холодную водопроводную трубу в четыре фута высотой, что идет через всю комнату.

— Бросайте карандаш, — командует Ленитроп. — Так, где майор Ждаев?

— На совещании. Если вы любезно сообщите фамилию…

— Наркота, — верещит Нэрриш, — они ему дали какую-то наркоту! Герхардт, Герхардт, — ответь мне!

Ленитроп опознаёт симптомы.

— Это Амитал Натрия. Все в норме. Пошли.

— Я предполагаю, что майор вернется с мину ты на минуту. Они наверху в гауптвахте, курят. Нет ли номера, по которому вас можно будет найти?

Ленитроп подлез под одну мышку Шпрингера, Нэрриш — под другую, и тут в дверь громко тарабанят.

— Курят? Что курят?

— Ленитроп, сюда.

— А. — Они выволакивают Шпрингера в другую дверь, которую Ленитроп запирает за собой на засов и заваливает конторским шкафом, после чего тащат Шпрингера наверх по лестнице в длинный прямой коридор, освещенный шестью-семью лампочками, — прогалины между ними очень темны. По стенам от пола до потолка бегут толстые связки измерительной проводки.

— Нам конец, — сипит Нэрриш. До измерительного бункера — 150 ярдов и никакого прикрытия, кроме теней между лампочками. Этим пташкам — на одну фигурную очередь.

— Она ничего не шлепает, гетеропрыть, — возопляет Герхардт фон Гёлль.

— Попробуй сам идти, — Ленитроп перепуган до обгаженных штанов, — давай же, мужик, сейчас нас за жопу возьмут! — За ними следом по тоннелю эхом несется грохот. Приглушенная автоматная очередь. И еще одна. Вдруг в двух тусклых озерках света впереди материализуется Ждаев — на обратном пути в кабинет. С ним приятель: при виде Ленитропа в 40 ярдах улыбается — широченная стальная усмешка. Ленитроп выпускает из рук Шпрингера и бежит к следующему свету, ствол наготове. Русские озадаченно хлопают глазами. — Чичерин! Эй!

Останавливаются лицом друг к другу, каждый в своем освещенном кружке. Ленитроп припоминает, что у него преимущество. Полувиновато улыбается, поводит дулом в их сторону, придвигается ближе. После дискуссии, вроде бы попусту затянутой, Ждаев и Чичерин решают поднять руки.

— Ракетмен!

— Здрасьте.

— Что это вы делаете в такой фашистской форме?

— Вы правы. Я, наверно, лучше в Красную армию запишусь. — Нэрриш приваливает Шпрингера к гладким кабелям в резине и серебристой сеточке и подходит разоружить русских. За спиной в конце тоннеля войска по-прежнему вышибают двери.

— Не хотите, ребята, раздеться, а? Слышьте, Чичерин, как вам, кстати, понравился гашиш?

— Ну, — стягивая брюки, — мы в будке наверху только что покурили… Ракетмен, вы потрясающе чувствуете момент. Он же просто что-то с чем-то, Ждаев, скажите?

Ленитроп высвобождается из смокинга.

— Только стояк себе, приятель, не заработайте.

— Я серьезно. Это ваш Schwartzphänomen.

— Хватит вола вертеть.

— А вы и не знаете. Он вам весь балет ставит. Мой, например, вечно пытается меня ликвидировать. Нам вот чем нужно обменяться, а не мундирами.

Маскировочная бодяга усложняется. Китель Ждаева с золотозведными погонами накидывают на Скакуна, который сейчас мурлычет всем попурри Курта Вайля. Ждаев облачается в белый костюм Шпрингера, затем майора и Чичерина связывают их же ремнями, а вдоба-авок и галстуками.

— Так — идея в том, — поясняет Ленитроп, — что вы, Чичерин, будете изображать меня, а вот майор… — В сей миг дверь в конце тоннеля разрывается настежь, и в коридор влетают две фигуры со зловещими автоматами «суоми» — дисковые магазины здоровые, как барабаны у Джина Крупы. Ленитроп стоит на свету в мундире Чичерина и драматично машет, указывая на двух связанных по рукам и ногам офицеров. — Постарайтесь хорошенько, — бормочет он Чичерину. — Я вам доверяю, но осторожно — у меня отличный пассивный словарный запас, я пойму, что вы говорите.

Чичерин-то не возражает, но запутался.

— А я-то кем должен быть?

— Ох блядь… слушайте, прикажите им просто сходить наверх и проверить насосную станцию, это срочно. — Лени троп жестикулирует и шевелит губами в такт, пока Чичерин излагает. Похоже, сработало. Те двое отдают честь и удаляются через собственноручно расстрелянную дверь.

— Вот павианы, — Чичерин качает головой. — Павианы черножопые, да и только! Откуда вы знали, Ракетмен? Хотя, конечно, ничего вы не знали, это все «Швардфеномен». Прекрасный штрих. Когда те двое смотрели на меня через окно. И я подумал — ну, знаете, подумал примерно то же, что, сами подумайте, я бы и подумал…

Но Ленитроп уже вне зоны слышимости. Шпрингер теперь научился спотыкаться иноходью. Они добираются до измерительного бункера, больше ни с кем не столкнувшись. За дверью с бронестеклом, за их собственными отражениями — все тот же испытательный каркас, окна вышиблены, по всей конструкции немецко-экспрессионистской рябью стекает серо-черная маскировка. Два бойца, известное дело, рыщут вокруг насосной станции, ничего не находя. Вот они снова исчезают внутри, и Нэрриш открывает дверь.

— Скорей. — Они просачиваются наружу, на арену действий.

Вновь взобраться по склону и углубиться в лес — это какое-то время. Появляются Отто и Хильда. Они изящно лишили машину и водителя Ждаева ручки распределителя зажигания. Поэтому теперь им четверым предстоит взгромоздить заливающийся трелями полезный груз — Герхардта фон Гёлля — на несколько захудалых футов песчаной насыпи: хуже сконструированной силовой установки этот испытательный стенд уже давненько не видывал. Отто и Хильда тянут Шпрингера за руки, Нэрриш и Ленитроп толкают в корму. Где-то на полпути вверх Шпрингер испускает неимоверный ветер, что много минут эхом разносится по всему историческому эллипсу, вроде как: а теперь, публика, только для вас — моя анальная пародия на A4…

— Ох, еб твою, — рявкает Ленитроп.

— Эрегированный зеленый конь планетоида и кости, — в ответ кивает Скакун.

Музыка и болтовня вдалеке у Монтажного Корпуса уже замерли, их сменило неприятное затишье. Перевалили наконец через верх и снова в лес, где Шпрингер упирается лбом в древесный ствол и принимается неудержимо блевать.

— Нэрриш, мы рискуем жизнью из-за этого хама?

Однако тот занят — помогает друг)? туже сжать живот.

— Герхардт, все в порядке? Чем вам помочь?

— Прелестно! — давится Шпрингер, рвота струйкой стекает по подбородку. — Ах-х. Как это изумительно!

Подваливают шимпанзе, лабухи, танцовщицы. Их приносит на рандеву. За последнюю дюну и вниз, к утоптанному шлаковому треугольнику Испытательного Стенда X, за ним — море. Музыканты некоторое время играют что-то вроде марша. За нижним пляжем прибой оставил им полоску песка.

Однако фрау Гнабх нигде не видно. Хафтунг идет за ручку с обезьяной. Феликс вытряхивает из тубы слюни. Хористка с волосами медового оттенка — как ее зовут, Ленитроп так и не понял, — обхватывает его руками:

— Мне страшно.

— Мне тоже. — Он ее обнимает.

И тут разверзается преисподняя — ух-ухают сирены, над ними прожектора начинают обыскивать заросли, моторы грузовиков и командные вопли. Полетная бригада соступает со шлака и припадает к земле в спартине.

— Трофеев автомат и два пистолета, — шепчет Нэрриш. — Подойдут к нам с юга. Одного хватит, чтобы пойти и задержать их. — Он кивает и начинает проверять железо.

— Вы с ума сошли, — шипит Ленитроп, — вас убьют. — Слышна суматоха возле Испытательного Стенда VII. Одна за другой на дороге появляются фары.

Нэрриш постукивает Шпрингера по подбородку. Непонятно, соображает тот, кто такой Нэрриш, или нет.

— Lebe wohl, — как бы там ни вышло, Шпрингер… Наганы рассованы по карманам шинели, автомат в охапку — Нэрриш, в три погибели согнувшись, отбывает бегом по берегу и не оглядывается.

— Где судно? — Хафтунг в жгучей панике. Лишь утки, переполошившись, крякают друг на друга. В траве перемещается ветер. Когда шарят прожектора, сосновые стволы выше по склону вспыхивают, сияя глубоко, ужасно… а у всех за спинами трясется и струится Балтика.

Сверху выстрелы, затем — может, от Нэрриша ответ — автоматная очередь. Отто покрепче обнимает свою Хильду.

— Кто-нибудь читает азбуку Морзе? — интересуется девушка у Ленитропа под боком, — потому что вон там мигает огонек, видите, на верхушке вон того островка? уже несколько минут. — Три точки, точка, точка, еще три точки. Снова и снова.

— Гм-м, СЕЕС, — размышляет Феликс.

— А может, это не точки, — грит тенор-сакс, — может, это тире.

— Забавно, — грит Отто, — тогда выходит ОТТО.

— Так это ж ты, — грит Хильда.

— Матушка! — верещит Отто, забегает в воду и машет мигающему огоньку. Феликс принимается бумкать тубой по-над водой, остальные оркестранты тоже вступают. Их накрывает лучом прожектора, и тени камыша вспарывают песок. Взревывает судовой двигатель. — Вот она идет, — Отто подпрыгивает в хляби.

— Эй, Нэрриш, — Ленитроп щурится, пытаясь разглядеть наводчика в том свете, что всю дорогу был слишком слаб, — пошли. Отступаем. — Ответа нет. Но стрельба продолжается.

Погасив ходовые огни, самым полным ходом суденышко мчится к ним — фрау Гнабх что, решила протаранить Пенемюнде? нет, вот она дает полный назад — визжат подшипники, из-под винтов гейзеры пены, судно, развернувшись, останавливается.

— Все на борт, — ревет матушка.

Ленитроп все голосит, призывая Нэрриша. Фрау Гнабх наваливается на паровой свисток. Но ответа нет.

— Блядь, я должен его вытащить… — Феликс и Отто хватают Ленитропа сзади и волокут на борт, а Ленитроп пинается и матерится. — Его же убьют, пиздюки, отпустите… — Между тут и Испытательным Стендом VII через гребень дюны переваливают темные силуэты, у них на уровне пояса мелькает оранжевое, секунду спустя доносятся ружейные выстрелы.

— Убьют нас. — Отто сгружает Ленитропа через фальшборт и сам рушится сверху. Их уже нашел и нанизал прожектор. Стрельба громче — в воде соски и брызги, пули молотят в корпус.

— Все на месте? — клыки фрау обнажены в ухмылке. — Прекрасно, прекрасно! — К ним тянется последний обезьян, Хафтунг хватает его за руку, и примат несколько ярдов болтается за бортом, ноги в воде, а судно самым полным вперед срывается с места, и лишь тогда шимпанзюку удается забраться наверх и внутрь. С берега палят в море, но слишком далеко, а в конце концов — и не слышно.

— Эй, Феликс, — грит тенор-сакс, — как думаешь, в Свинемюнде шару слабать можно?

В конце Джон Диллинджер на пару секунд обрел странное милосердие в экранных образах, которые еще не вполне стерлись с его сетчатки: нераскаявшийся Кларк Гейбл идет жариться на стуле, из стали в коридоре смертников мягко сочатся голоса прощай, Чернявый… отказывается от смягчения приговора, которое предлагает старый друг, а теперь губернатор Нью-Йорка Уильям Пауэлл, худосочный и безвольный снисходительный обсос, Гейблу просто охота со всем этим покончить, «Умри, как живешь — ни с того ни с сего, не тяни кота за хвост…», — а тем временем сучонок Мелвин Первис, обложивший снаружи кинотеатр «Биограф», закурил роковую сигару и ощутил у себя во рту пенис официальной благодарности — и по сигналу федеральное ссыкло со своей педерастической меткостью уничтожило Диллинджера… у обреченного случилась некая перемена личности — ты еще некоторое время реальными мышцами лица и голосом чувствовал, что и был Гейблом, иронические брови, гордая, сияющая, змеиная голова, — что проведет Диллинджера сквозь эту засаду и немного облегчит переход к смерти.

А вот Нэрриш, который съежился внутри нескольких разбитых метров бетонной дренажной трубы, перебежав сюда под стеной Испытательного Стенда VII, сжался и скрючился в вони застойных ливневых вод, стараясь не сопеть слишком громко, чтоб его не выдали шлепки эхо, — Нэрриш не был в кино со времен «Der Müde Tod». Так давно, что забыл, чем заканчивается, последний Рилькэлегический кадр, где усталая Смерть уводит двух влюбленных рука об руку прочь по незабудкам. Оттуда никакой помощи не дождешься. Сегодня же Нэрриш доведен до последнего пистолета-пулемета в своей карьере, иностранного и перегретого… и беспокоиться о волдырях на ладонях завтра уже не придется. Никаких источников милосердия не предвидится, за исключением жесткого стрелкового оружия, обожженных пальцев — жестоко уходить так для специалиста по наведению, который всегда честно вкалывал за честные деньги… Ему же делали предложения… мог бы поехать на восток в «Институт Рабе» или на запад в Америку и на $6 в день — но Герхардт фон Гёлль посулил ему блеск, джекпоты, шикарную дамочку под ручку, слышьте, а чего не под обе ручки? — и после бедного линейного Пенемюнде Нэрриша разве можно упрекнуть?

Никогда не требовалось весь План обозревать… да это любому будет чересчур… неправда? Эта стратегия «S-Gerät», за которую он сегодня из кожи вон лезет, лишь бы умереть, — что знает он обо всех намерениях Скакуна в этом деле? Нэрришу представляется разумным, что, раз он меньше, то и пожертвовать должны им, если это поможет Шпрингеру выжить, пережить хотя бы лишний день… военное мышление, ja, ja… но менять уже слишком поздно…

Хоть намек был ли в свое время у программы «S-Gerät» в Нордхаузене на то, что постфактум явится столько людей, наций, фирм, общностей интересов? Разумеется, ему тогда польстило, что его избрали модифицировать систему наведения, хоте поправки были и незначительны… вряд ли стоили особого обращенья… но все равно, то был его первый исторический миг, и он кисло прикидывал, что последний, — до встречи, то есть, с командой вербовщиков Шпрингера в самые дождливые дни июня… Встречи в кафе и у входов на кладбища вокруг Брауншвейга (лепные арки, лозы каплют на тонкие шейки) без зонтика, но с этим светом, с колоколом надежды внутри — полем, нафаршированным силовыми линиями, дабы расширяться, наполнять, поддерживать в нем доброе здравие и дух… Берлин! Кабаре «Чикаго»! «Кокаин — или карты?» (реплика из старого кино, которое в то лето любили все приголубленные тяжеловесы)… вот где Звездный Час!

Но вместо всего этого звонкая яркость внутри привела его сюда: здесь, в трубе осталась лишь пригоршня минут…

Замысел был — всегда нести при себе фиксированную величину, А. Иногда использовался мост Вина, настроенный на определенную частоту A_t, свистящий, обремененный знаменьем, внутри электрических коридоров… а тем временем снаружи, по традиции в таких делах, собиралась бы некая величина В, наращивалась, пока Ракета набирает скорость. Поэтому при нарастании до заданной скорости Бренншлусса — «v°₁», подстегиваемые электрошоками, как любая крыса, загоняемая в этот очень узкий лабиринт чистого пространства, — да, радиосигналы с земли будут проникать в тело Ракеты, и рефлекторно — буквально посредством электросигнала, идущего по рефлекторной дуге, контрольные поверхности вздрагивают — и направляют тебя обратно на курс, едва начнешь от него отклоняться (как можно было не оступиться там, наверху, не впасть в это сияющее невнимание, когда тебя так захватило ветром, одной лишь высотой… невообразимыми пламенями у твоих ног?)… потому в этом плотно рулимом переходе все осуществлялось в острейшем, наиболезненнейшем предвкушении, когда В всегда росло до высшей точки, ощутимо, как налет приливной волны, что усмиряет любую самомалейшую тварь и полирует воздух до холодного копошенья… Твоя величина А — сияющее, постоянное А, несомое так, как, должно быть, некогда в ночи высоко над землею упаковали Грааль — в стародавние времена и при воинской мрачности гумора… и однажды утром, когда широкая верхняя губа вся в стально-ватной серости уточной поросли, — фатальный, ужасающий знак, он каждый день брился начисто, это значило, что настал и впрямь Последний День — и, к тому же, лишь суровым шестым чувством, равно верою и чистым восприятием, что В со Множеством Нижних Индексов сразу за линией электрического горизонта на самом деле приближается, быть может, на сей раз — как «B_iw», угол прецессии гироскопа, перемещается невидимо, но чувствуется, до ужаса возбуждающе, за металлическим каркасом к углу А_iw (именно так они тебе подсылали контактеров — чтобы вышли на тебя, ты же понимаешь, именно под этим углом). Либо как «B_iL», еще одно интегрирование — не скорость прецессии гироскопа, но сам неочищенный электрический ток, кровью стекший с подвижной катушки внутри полюсов, «скованный» маятник… они таким манером мыслили, Проектная Группа, в понятиях плененья, за-прещенья… к железу относились жесточе, более по-солдафонски, нежели большинству инженеров выпадал случай… Они себя чувствовали вполне эдакой сиволапой элитой — и Бреденнинг, и Шмайль, и на оголенный лоб ему ночь за ночью сияли флуоресцентные лампы… В мозгах все они делили меж собою старый-престарый электродекор: конденсаторы переменной емкости из стекла, вместо диэлектрика керосин, латунные платы и эбонитовые крышки, гальванометры «Цейсс» с тысячами регулировочных винтов с тончайшей резьбой, миллиамперметры «Сименс», установленные на сланцевых поверхностях, клеммы, обозначенные римскими цифрами, Стандартные Омы марганцевых проводов в масле, допотопная «Gülcher Thermosäule», работала на отопительном газе, выдавала 4 вольта, никель и сурьма, сверху нахлобучены асбестовые воронки, слюдяные трубки…

Не пристойнее ли гангстерской была та жизнь? Дружба почище… во всяком случае, не такая двуличная… Там мы видели, как нам встраиваться… это определяла сама машинерия… все тогда было ясно, паранойя — это врагам, своим же — никогда…

— А как же СС?

— О, я бы сказал, это враги… [Смех.]

Нет, Клаус, пожалуйста, не отплывай, только не грезь о добрых советских допросах, что завершатся в какой-нибудь горностаевой постели, в каком-нибудь ступоре с ароматом водочного перегара, сам же знаешь, это глупо…

Величина В, Би-нижний-индекс-Эн-то-есть-Нэрриш, уже почти здесь — уже почти готова прожечь собою последний шепчущий покров и сравняться с «А» — сравнять единственный фрагмент себя самого, оставленный ими, чтобы миновать этот миг, несократимую куклу из германского стирола, поистрепавшуюся, фальшивее любого прежнего «я»… пренебрежимо малая величина в этом последнем свете… этот дробот охотницких сапог и ружейные затворы в смазанных пазах…