Джон Краули
«Любовь и сон»
Но ты не можешь себе представить,
какая тяжесть здесь у меня на сердце.
«Гамлет».
(Пер. М. Лозинского)
Пролог
К летнему Кватернеру
Когда-то мир был не таков, каким сделался позднее.
Некогда он был устроен совсем не так, как сейчас; даже плоть и остов его — физические законы, управлявшие им, — слегка отличались от тех, что нам известны. Была у него и другая история, не та, которую он, согласно нашим знаниям, прожил, — история, предполагающая другое будущее, не то, которое осуществилось, превратившись в наше настоящее.
В ту эпоху (не столь уж далекую по времени, однако отделенную от нас мостиками, которые в обратном направлении не пересечь) были возможны события, невозможные ныне; с другой стороны, события, каких согласно нашим знаниям, никогда не было, в тот период точно произошли; имеются и другие отличия, от крупных до мелких, но изучить их невозможно, поскольку это есть сегодня, а то было тогда.
Собственно, мир («мир» со всеми входящими; время и пространство; прошлое, настоящее, будущее; память, звезды, соответствия, физика; возможности и невозможности) претерпел эту ломку уже не один раз; быть может, за срок, пока на земле живет человек (как мы этот срок теперь измеряем), она повторялась многократно. И при этой ломке, в самый миг поворота от мира бывшего к миру, которому предстоит быть, наступает краткий миг, когда чувствуешь, что все возможные виды вселенных, все возможные продолжения Бытия во времени и пространстве колеблются на пороге становления; за углом же путь определен, и бесчисленные возможности вновь уходят в Небытие, за исключением единственной, этой. Мир таков, каким он, согласно нашим знаниям, является сегодня и каким был всегда; что он мог стать, или даже был когда-то, иным, не теперешним, никто уже не помнит.
Если это так — в самом деле так, — сумеешь ли ты рассказать?
Если тебе отчего-то вообразилось, что это так, если, застигнутый преходящим восторгом в летнем саду или на зимней горной дороге, ты вдруг уверился, что это так, какие у тебя есть доказательства?
Предположим, некто пересек рубеж между мировыми эпохами (время перехода не обязательно долгое, не века; жизнь, начатая в предыдущий период, вполне могла продолжиться за разделительной чертой; душа, явившаяся в мир при одних условиях, могла достигнуть зрелости и умереть при других). Предположим, что такой человек, стоя на дальнем берегу, оборачивается, в тревоге или недоумении, к берегу покинутому: будет ли он способен распознать — по картинам собственного телесного существования, по перипетиям собственного бытия — эту тайную историю?
Может, и нет; ведь в новом мире сохранится, по видимости, все, что было в предыдущем; люди и места, города, городки и дороги, собаки, звезды, камни и розы те же самые или кажутся такими же, история тоже не поменялась, путешествия, изобретения, империи — все, что он вспоминает или открывает вновь.
Как зеркало в бурю, память на этом переломе дрогнет, отражение поплывет; затем ветер уляжется, изображение успокоится — не совсем такое, как прежде, но почти.
Или мелкие различия все же возникнут, возможно, вероятно: не более серьезные, чем те незначительные отклонения — причудливая география, выдуманные книги, несуществующие торговые марки, — которые вводит романист, дабы отделить свою выдумку от повседневной реальности, общей, как предполагается, у него с читателем; различия настолько малые, что едва ли отмечаются в памяти, да и кто в наши дни доверяет памяти — самовластной, разрушительной памяти, она ведь только прикидывается, что сохраняет вещи, дает им приют, а на деле вечно их перерабатывает или создает из ничего.
Нет: только в самый миг перехода от одного мира к миру следующему появляется возможность обнаружить эту нестыковку во временном хозяйстве. В этот миг (длиной в месяцы? годы?) мы схожи с человеком, который за изгибом дороги, ведущей в родной город, обнаруживает позади низеньких знакомых холмов новую цепь снежных вершин. Сверкающих, головокружительных, отвесных! Да нет же, это облака, точно облака, игра погоды и ветров на миг слепила из них горы, такие убедительные, что хоть карабкайся; так бы и выглядели его родные места, если бы холмы были предгорьем. Но нет, из голубого озера на склоне ты воды не попьешь, это не небо в нем отражается, а само оно есть небо, видное через просвет в облаках; срединная же тропа, уводящая все выше, выше, расползается уже на клочья.
Пирсу Моффету (ему тридцать шесть, и он стоит на зимней горной дороге, неспособный в данную минуту двинуться вперед или назад, однако способный чувствовать, как катится под ногами в своем полете земной шар) припомнились дни детства в Камберлендских горах в Кентукки, когда они с двоюродными сестрами и братом взяли к себе волчонка, прятали в своих спальнях и пытались приручить.
Неужели он действительно этим занимался? С какой стати он себя об этом спрашивает, если помнит, как прикасался к животному, холил его, кормил, как дал ему имя?
Он помнил, что знал тогда способ превращать уголь в алмаз, каковым он втайне является, и что однажды проделал эту операцию; что обнаружил под землей целую страну, куда можно было добраться через заброшенную шахту. Он вспоминал библиотекаршу из Кентуккской государственной библиотеки в Лексингтоне (Пирс видел ее как живую, среди стен из темных книжных корешков, с очками на цепочке), как она подтолкнула его к поиску, за который он охотно взялся, не подозревая ни куда этот поиск его заведет, ни во что ему обойдется. Поиск, который — в этом он теперь убедился — ему не завершить никогда.
А однажды он поджег лес, чтобы доставить удовольствие женщине, которую любил; этой женщине нравился огонь. Было это?
О боже, неужели он действительно убил ради нее своего единственного сына?
Но тут дорога вновь принялась разворачиваться, увлекая за собой ступни Пирса; он еще немного приблизился к вершине, где располагался монумент, о котором он слышал, но которого никогда не видел. Взошло солнце, в новом знаке. Пирс опустил глаза на свои ноги и вздрогнул при виде непарных ботинок, схожих, но не одинаковых. Не замечая этого, он успел удалиться от дома мили на две с гаком.
Однако ощущать это можно и по-другому; ощущать по-другому просто-напросто придется, при том что кончается прошлая эпоха и нарождается новая, ощущаемая по-другому каждым, кто пройдет через врата.
Или можно не ощутить этот переломный момент вовсе. Пожалуй, его даже мудрено заметить, ведь человеку редко удается подумать о чем-то, кроме той жизни, которую ему выпало вести; поспешает, вероятно, в будущее, как привык, а на то, какие вокруг творятся перемены, даже не посмотрит, разве что острее обычного бывает знакомое чувство потери или надежды, знакомое убеждение, что жизнь год от года становится все лучше и лучше или, наоборот, все хуже и хуже.
Открытие Винни Олифант Моффет состояло в том, что она решила проблему перепутья.
Прежде у нее не было в этом особой необходимости. Она не относилась к числу тех, кто подолгу размышляет над выбором или досадует из-за ошибки; нашлась бы впереди хоть какая-нибудь дорога, по которой можно идти дальше, и уже хорошо.
Таким же немудрящим было и ее решение продать дом в Кентукки (где она жила со своим братом Сэмом и его детьми, пока Сэм не умер, и где воспитала своего сына Пирса) и вместе с Дорис, которую едва знала, купить мотель во Флориде; какая дорога ей выпала, по той она и пошла, и вот где очутилась.
И только этой зимой Винни пришла мысль, что она могла бы поступить совершенно иначе, то есть не в случае с Дорис и туристскими домиками, а еще раньше, давно, много раз, когда требовался выбор; какие именно они были, эти другие возможности, она себе не представляла, однако они сделались реальными и волнующими. Она видела, не то чувствовала другую, неиспробованную жизнь, воображала себе, иной раз с острой тоской, что это и есть ее настоящая жизнь, оставленная в прошлом, но все еще ожидающая.
— В таком ты нынче возрасте, — говорила ей Дорис. — Климакс. Мне тоже бывало не по себе. Слез пролила целое ведро.
Идея, на которой остановилась Винни, решение, к которому она пришла, заключалось в том, что всегда следует выбирать ту дорогу, к которой лежит душа.
Все и всегда считают, втолковывала ей Дорис, будто тот путь, который они отвергли, и был правильный. Где нас нет, там и трава всегда зеленей, говорила она. Вечно нам кажется, что отвергнутый путь был нашей настоящей судьбой; как же иначе, если выбранный — явное не то.
Но Винни знала, что, какой путь ни выбери, кончается все разочарованием. Предпочти мы не этот путь, а тот, страдали бы тогда по этому и всему, что за ним следует, думали бы, что правильный — этот, а ведь его-то мы на самом деле и выбрали.
И вот мы выбирали всякий раз то, чего больше хочется, чтобы потом не кусать себе локти. Слушались себя. И делали правильный выбор. Всегда.
Когда Винни, сидя на веранде за домом, расчесывая на солнце мокрые волосы и покуривая «олд-голд», пришла к этому выводу, на нее снизошло глубокое спокойствие, особая, серьезная удовлетворенность. Был ли ее выбор лучшим — нет, очень удачным — нет, но если бы она не выбрала эту жизнь, то сейчас думала бы о ней, мечтала, а так — вот она, реальная, та самая, которой Винни хотелось.
Она попробовала поделиться своим выводом с Дорис, но до той как будто не доходило; впрочем, ей подумалось — кому об этом нужно узнать, так это Пирсу; удержать бы только мысль в памяти до его приезда.
Но в тот день, когда зазвенел колокольчик и Винни, открыв дверь, обнаружила за нею Пирса, мысль уже ускользала, оставляя в душе только тень нелепой удовлетворенности; Пирсу явно пришлось хуже, чем можно было судить по его голосу, когда он звонил, чтобы сообщить о приезде, на лице читались расстройство и недоумение, словно Пирса занесло сюда внезапным порывом ветра.
