Все происходит как обычно, разве что рядом со мной на скамейке стоит магнитофон. Бедняга покрывается вечерней росой. Поднимается и катится по небу луна. Приходит утро, луна бледнеет. В какой-то момент я даже жалею, что не пришел сразу к утру, — поставил бы дома будильник, зачем торчать в этом сквере. Но в глубине души я знаю: нужно сделать все как положено. Чтобы все получилось, необходимо ночное бдение.

Я смотрю на свои вытянутые ноги. Ночь тоже тянется — дальше и дальше. Рассвет не радует, а пугает меня.

Меня необоримо клонит в сон. И тут хлопает дверь машины и слышится урчание двигателя, — Саймон вышел и собирается уезжать. Вот он выруливает со стоянки и неловко, осторожно заворачивает за угол. Проходит минута, другая, и я понимаю: пора. Все сделано правильно, надо действовать.

Под мышкой у меня магнитофон. В небе — рассвет.

В ушах отдаются собственные шаги. Ноги ведут меня к двери, за которой живет Одри.

Я стучусь.

Никто не открывает.

Я сжимаю кулак — постучать снова. Едва занеся руку, обнаруживаю, что в двери приоткрылась щелочка. Оттуда доносится усталый голос Одри:

— Ты что-то забыл?..

— Это я, — говорю.

И она осекается.

— Эд?

— Да.

— Что ты…

Рубашка давит на плечи, словно сделана из бетона. Джинсы — деревянные, под ними носки из наждачной бумаги, а на ногах — пудовые ботинки.

— Я тут, — шепчу, — к тебе пришел.

На Одри розовая ночная рубашка. Очень женственная. И по-девичьи нежная одновременно.

Она открывает дверь полностью и стоит на пороге — босая. И трет кулачком глаз, пытаясь изгнать оттуда настырную дремоту. Этот жест напоминает мне о маленькой Анжелине.

Очень медленно я беру ее за руку и вывожу на улицу. Пудовая тяжесть куда-то испарилась. Я вижу лишь Одри; мне нет дела до остального мира. Я ставлю магнитофон на закиданную всяким древесным мусором траву и нажимаю на кнопку.

Сначала звучат радиопомехи. А потом — музыка. Песня — медленная, спокойная, нежно ранящая. Я не буду говорить какая. Неважно. Представьте себе самую прочувствованную, самую проникновенную, самую красивую песню — и вы поймете, что мы слушали. Я выдыхаю, и мой взгляд зацепляется за взгляд Одри.

Шаг — к ней. Я беру ее руки в свои.

— Эд, что…

— Ш-ш-ш…

Я кладу ладони ей на бедра — и она обнимает меня в ответ.

Одри закидывает руки мне на шею и кладет голову на плечо. Она пахнет мужчиной. Сексом, которым с ним занималась. Я лишь надеюсь, что у меня другой запах. Не секса. Любви.

Музыка затихает. А вокал становится громче.

И снова звучит музыка сердец, но как же она прекрасна. Мы кружимся в танце, я чувствую дыхание Одри у себя на шее.

— Ах… — нежно постанывает она.

И мы танцуем на садовой дорожке. В объятиях друг друга. В какой-то момент я отступаю на шаг и кружу ее. А она снова обнимает меня и целует, как клюет, в шею.

«Я люблю тебя», — хочется сказать мне. Но в этом нет нужды.

В небе горит огненный рассвет, а я танцую с Одри медленный танец. Песня заканчивается, но мы все равно не можем разойтись и стоим, держась за руки. Что ж, именно для этого я и включил песню. Она длилась, наверное, минуты три.

Объяснение в любви длиною в три долгих минуты.

И три минуты ей — на то, чтобы понять: она любит меня.

И Одри говорит мне это, правда, другими словами. Она подмигивает и шепчет:

— Однако, Эд Кеннеди, ты… хм…

Я улыбаюсь.

Она тычет пальцем:

— Ладно. Но только тебя одного. Хорошо?

— Хорошо, — соглашаюсь я.

И вбираю взглядом ее босые ступни, щиколотки, голени — и так дальше вверх, до самого лица. Фотографирую ее в голове. Усталые глаза и встрепанные волосы цвета соломы. Улыбка-царапка на пухлых губах. Маленькие уши и гладкий нос. И любовь, которую ей так и не удалось с себя скинуть.

Она разрешила себе любить меня — целых три минуты.

«Могут ли три минуты длиться вечно? — спрашиваю я, хотя знаю ответ. — Наверное, нет. Но возможно, они продлятся хотя бы некоторое время».