Глава пятая
Инстинкт убийцы

Смерть по-прежнему стояла у нее перед глазами. Еще недавно она казалась ей неизбежной. Оставалось только перешагнуть последнюю черту, пройти сквозь огненную стену и… В тот момент, когда машина слетела с шоссе, тело Кораль уже приготовилось к последнему удару, который должен был неминуемо выбить из него жизнь. В эти секунды мысли Кораль, естественно, были устремлены к детям. Против ожидания, сильного удара не последовало. Ее немного пошвыряло из стороны в сторону по салону машины, а затем все кончилось.

В первые несколько секунд после того, как машина замерла на крыше, в памяти Кораль пронеслось множество воспоминаний, так или иначе связанных с разными моментами всей ее жизни. Она с трудом верила, что осталась жива после этой аварии, боялась пошевелиться, вздохнуть, оглядеться по сторонам.

Сперва женщина услышала плач Дианы, а затем голос мужа. Карлос спрашивал, все ли живы, нет ли среди пассажиров тяжелораненых.

У Кораль болело все тело, но даже в этом состоянии она понимала, что боль происходила от нервного переживания, а не от физических повреждений. Постепенно кровь начала нормально циркулировать, вновь приливать ко всем ее органам и конечностям. Кораль наконец ощутила, что может вновь управлять собой, но полностью оправиться от последствий аварии так и не сумела. Она впервые почувствовала хрупкость как своего тела, так и самой жизни. Это осознание потрясло ее до глубины души.

Женщина тяжело дышала и пыталась унять дрожь в ногах. Руки, словно налитые свинцом, с трудом слушались ее. Впрочем, чувствовала она себя вполне сносно, если не считать слабости в конечностях да какого-то шума в ушах. Кораль попыталась собраться с мыслями и вникнуть в то, что произошло с ней и ее близкими.

В приемном покое не было ни одного свободного стула. Поэтому ей пришлось встать в уголке рядом с автоматами, торговавшими кофе, прохладительными напитками и шоколадками. Отсюда Кораль видела как длинный больничный коридор, будто уходивший в бесконечность, так и входную дверь. Это придавало ей спокойствия и уверенности в том, что она в любую минуту может покинуть мрачное помещение.

Прямо перед нею сидел на скамейке молодой человек спортивного телосложения с опухшими глазами, болезненно налитыми кровью. При этом он то и дело поглядывал на нее. Несмотря на то что в таком состоянии юноша весьма походил на вампира, Кораль не могла не отметить, что во взгляде этих глаз читалось невыразимое счастье от самого сознания того, что они вновь могут видеть.

Подсознательно стараясь хотя бы на время отвлечься от своих проблем, Кораль профессиональным взглядом окинула помещение приемного покоя, просчитывая при этом, по какой причине оказался здесь тот или иной посетитель. Вот совсем молодой парень с мотоциклетным шлемом на коленях. Его берцовая кость явно сломана в двух местах. Вот пожилая дама, потирающая распухшее колено, в котором явно угадывался избыток суставной жидкости. Вот рабочий с вывихнутым плечом. Наконец, немолодой мужчина, скрученный в три погибели ущемлением седалищного нерва и, вполне возможно, междисковой позвоночной грыжей.

Кораль вовсе не была уверена в том, что сделала правильно, позвонив Хулио. Она ходила из угла в угол по приемному покою и нервно спрашивала себя, не поступила ли она опрометчиво под воздействием эмоций и переживаний. По здравому рассуждению, Хулио ничем не мог помочь ни ей, ни ее семье в этой ситуации.

Кораль по-прежнему сжимала в ладони мобильный телефон, уже нагревшийся, скользкий от ее пота. Последний звонок из дома, от Арасели, немного успокоил ее. Дети чувствовали себя хорошо, и одна мысль об этом действовала на мать не хуже любого успокоительного.

Мысленно она раз за разом повторяла про себя как мантру, как заклинание: «Слава Богу, что в машине были подушки безопасности». Кораль и сейчас помнила, как ударил ее по лицу этот белый шар, внезапно надувшийся перед нею и предотвративший весьма серьезные травмы при первом же перевороте машины через крышу. Затем в автомобиле сработали все четыре подушки, что в итоге, вместе с пристегнутыми ремнями, помогло водителю и пассажирам остаться живыми, даже сравнительно невредимыми после серьезной аварии.

Больше всего досталось Карлосу. У него сильно разболелся позвоночник в шейном отделе, чуть ниже затылка. Он с трудом шевелил головой, но утверждал, что, помимо этой небольшой неприятности, чувствует себя вполне сносно. Чтобы доказать эти слова наглядно, отец семейства по очереди обнял родных и даже прослезился по поводу того, что все они пережили эту передрягу без серьезных увечий, в отличие от «мерседеса», ремонтировать который, судя по всему, не было никакого смысла.

В дальнем углу помещения громко заплакал младенец. Молодая мать стала кормить ребенка грудью, чтобы успокоить его. Кораль посмотрелась в маленькое карманное зеркальце и убедилась, что выглядит она по-прежнему неважно, вся бледная и растрепанная. Ей вдруг захотелось выкурить сигарету. В той больнице, где она работала, у нее никогда не возникало желания закурить.

В этот момент в приемный покой вошел Хулио. По правде говоря, после той встречи у нее дома Кораль решила, что больше никогда его не увидит. Тем не менее он стоял перед ней буквально на расстоянии вытянутой руки.

— Что случилось? Вы все целы?

Она изобразила на лице что-то вроде скорбной улыбки.

— Учитывая то, что произошло, мы еще легко отделались. Нет, действительно, в общем-то, практически обошлись без травм. Спасибо, что приехал. А устроил все, естественно, Нико. Мы, честно говоря, не знаем, что с ним делать дальше. Все могло обернуться еще хуже. Карлосу сделали несколько обезболивающих уколов и отправили на рентген. У него сильно болит шея. Похоже, позвоночник травмирован. С детьми все в порядке, если не считать, конечно, что они здорово перепугались. Психологически Диане досталось больше всех, что и неудивительно. Арасели увезла их домой, недавно звонила, сказала, что Диана уже спит.

Кораль изо всех сил старалась не расплакаться, но в ее глазах стояли слезы. Хулио подвел женщину к свободной скамейке, усадил и сам сел рядом.

— На самом деле просто чудо, что мы живы, — со вздохом сказала Кораль. — До сих пор не могу поверить, что Нико все это устроил. Неужели в нем скрыто столько злости?

Кораль подробно рассказала обо всем, что произошло в машине, описала и то, как вел себя Николас в гольф-клубе. Хулио больше всего заинтересовало поведение мальчика после того, как они выбрались из перевернутой машины.

— Врач «скорой» сказал, что у него тоже сильный шок. По крайней мере, за все это время он не произнес ни слова.

— Наверное, мальчишка здорово перепугался.

Кораль кивнула.

— Арасели оставила его в саду и сказала, когда звонила, что он выглядит не так, как обычно. По ее словам, кажется, что он здорово о чем-то задумался. Хорошо бы, чтобы так оно и было. Надеюсь, он действительно думает о том, что натворил, чуть не отправил нас всех на тот свет. У меня вся жизнь перед глазами пролетела буквально за доли секунды. Господи, как же я перепугалась и устала!.. Наверное, когда все это кончится, я двое суток просплю, не выходя из комнаты.

Хулио мысленно спрашивал себя, не ненавидит ли Кораль в глубине души своего сына, безусловно, в рамках того, насколько родная мать может испытывать это чувство по отношению к собственному ребенку.

— Последняя неделя выдалась просто ужасной, — с тяжелым вздохом сказала Кораль. — Нам досталось по полной программе. У меня уже было ощущение, что все это кончится чем-то ужасным. Я серьезно. Предчувствие какой-то катастрофы не покидало меня все эти дни. Вот только теперь я не знаю, что и думать. Это была развязка или, наоборот, только начало еще более страшного кошмара?

«Вот уж действительно досталось так досталось», — повторил про себя ее слова Хулио.

При этом он пытался представить отношения, установившиеся между членами этой, казалось бы, совершенно благополучной семьи. Судя по всему — в этом он не боялся ошибиться, — главной деструктивной силой здесь был Николас. Именно его странности травмировали как Кораль, так и остальных его близких. Видимо, интуиция не только предупреждала мать об опасности, но и вселяла в нее ложную уверенность в том, что вскоре Николас тем или иным образом изменится и в их семье вновь воцарятся мир и покой.

— Знаешь, Хулио, я не могу справиться с тем, что происходит в моей семье.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помог?

— Мне нужно, чтобы ты помог нам в том, что касается Нико. Мы с ним не справляемся. Фактически не мы воспитываем его и управляем им, а он вертит нами как хочет.

Хулио молча смотрел на ряды керамической плитки, уходившие вдаль коридора и сливавшиеся где-то там, в перспективе, в одну линию. Ему хотелось сказать Кораль очень многое, причем в основном вещи жесткие, даже жестокие. Усилием воли он заставил себя не поддаваться этому порыву и помнить, что само присутствие этой женщины рядом с ним может толкнуть его на самые необдуманные и безумные поступки.

Разумеется, она позвонила ему не просто для того, чтобы выговориться. Хулио прекрасно понимал, о чем Кораль будет его просить, апеллируя — скорее всего, подсознательно — к тому, что связывало их в прошлом. При этом мать семейства, естественно, не хотела и вспоминать, например, о том, как они расстались, а если говорить точнее — о том, как она без всякого предупреждения просто исчезла из его жизни. Сбежала не попрощавшись и ничего не объяснив.

В первые секунды Хулио больше всего на свете хотелось послать ее подальше вместе со спекуляциями на прошлом и просьбами помочь, видите ли, разобраться с семейными неурядицами. Да пошла она к чертовой матери со своими проблемами!..

Кораль, словно почувствовав, о чем он думал, или прочитав его мысли, повернулась к нему и сказала:

— Хулио, давай забудем, что было между нами тогда. Сейчас речь идет о моем сыне.

— Знаешь, нелегко выполнить твою просьбу, не зная, что тогда с тобой случилось, что на тебя нашло.

— То, о чем я прошу, не имеет ничего общего с нашими личными отношениями.

Омедас испытывал сильнейшее искушение поделиться с Кораль своими самыми мрачными мыслями и предположениями. Кроме того, он с огромным удовольствием признался бы ей, что не хочет и не может помогать ей ни под каким предлогом.

«Ведь в глубине своей мрачной и злобной душонки я даже обрадовался, узнав, что в ее жизни не все так гладко, что судьба бывшей любовницы — это не сплошные райские кущи, не только роскошный дом, двое очаровательных детишек и, видите ли, не менее обаятельный муж, к тому же с весьма толстым кошельком».

Впрочем, Хулио решил, что такие признания не сделают ему чести, но, поймав себя однажды на подобных мыслях, уже не мог поручиться, что когда-нибудь нечто в этом роде не сорвется у него с языка.

Помимо всего прочего, ему категорически не понравилось, как Кораль пыталась выстроить между ними некие новые отношения, стерильные, чисто профессиональные, отделенные от прошлого непроницаемой стеной. Увы, для него все это было очень личным и болезненным. Тот факт, что Кораль делала вид, будто он ей очень нужен как профессионал, нисколько не радовал, а скорее унижал его.

«Я чувствовал бы себя куда лучше, если бы эта женщина сама нашла меня, узнав о профессиональных заслугах. Вышло, что я занесен в ее дом судьбой, по воле случая».

— Я прекрасно понимаю, что не имею никакого права просить тебя об одолжении, — сказала Кораль, словно читая его мысли. — Но нам действительно очень трудно. Мы в самом деле нуждаемся в помощи, чтобы разобраться с Нико и с тем, что с ним происходит. Причем сделать это нужно срочно.

— Не знаю, Кораль. Я, конечно, примчался сюда по твоему звонку, но, по правде говоря, у меня нет ни малейшего желания продолжать встречаться с тобой и поддерживать какие бы то ни было отношения, пусть даже профессиональные. Пожалуй, будет лучше, если мы постараемся забыть о том, что по иронии судьбы случайно встретились после стольких лет разлуки.

— Пожалуйста, помоги нам, — продолжала настаивать она. — Мы с ним уже не справляемся.

Кораль просительно посмотрела на него, и Хулио не нашел в себе сил дать ей четкий и однозначный отрицательный ответ. Он чувствовал себя как шахматист, который не только занес руку, но и уже взялся за фигуру, значит, должен сделать ход именно ею.

Наконец из кабинета врача вышел Карлос в жестком гипсовом воротнике и, судя по всему, с плотно перебинтованной грудной клеткой. В руках он держал громадный конверт со свежим рентгеновским снимком. Желая продемонстрировать всем, что даже после таких неприятностей его не покинуло чувство юмора, он подошел к Хулио и Кораль, подражая походке роботов из фантастических фильмов.

— Мне вставили что-то в задницу, прямо как младенцу, — радостно сообщил Карлос.

Он попытался успокоить Кораль и поблагодарил Хулио за то, что тот приехал поддержать их в этой тяжелой ситуации. Омедас только кивнул в ответ. Карлос и Кораль поцеловались у него на глазах, и Хулио отвел взгляд в сторону, чтобы скрыть свое смущение и неловкость. Впрочем, он успел заметить, что со стороны Кораль поцелуй получился несколько холодным и отстраненным.

Затем она вынула из конверта снимок, поднесла его к окну, рассмотрела, недовольно нахмурилась и сказала:

— Четвертый и пятый шейные, похоже, смещены. Слишком близко друг к другу они находятся.

Хулио показалось, что Кораль говорила не о живом человеке, а о позиции на шахматной доске.

— Видишь? — Карлос по-приятельски ткнул Хулио локтем в бок. — Вот что значит жена-врач. Никуда от нее не денешься. Она не только будет лечить от всего, что даже не болит, но и называть все заставит по-научному. Не дай бог просто сказать: «У меня синяк». Нет, нужно обязательно говорить «гематома».

Кораль повторно объяснила, что, судя по снимку, два шейных позвонка в результате смещения одного из них оказались вплотную друг к другу. Карлос внимательно посмотрел на снимок. Он не был специалистом, поэтому видел на пленке только общий изгиб позвоночника под основанием черепа и небольшое серое дымчатое пятно, перекрывавшее пару позвонков. Со стороны все это выглядело не слишком пугающе.

— Ну и где же твои смещенные диски? Покажи мне того дискобола, который мог сместить их, — потребовал он у супруги.

Кораль только отмахнулась от него, дав понять, что ей сейчас не до дурацких шуток.

— В этой проекции действительно не очень наглядно получилось, — согласилась она. — Но уверяю тебя, по положению соседних позвонков я вполне могу предположить, что диск, находящийся между этими двумя, серьезно травмирован.

— Ты что, решила запугать меня?

— Может быть, все обойдется местным воспалением, — покачав головой, произнесла Кораль. — Но я сказала бы, что дело гораздо серьезнее. Повреждение, в общем-то, типичное, но от этого оно не становится менее серьезным и болезненным. Завтра обязательно нужно будет сделать тебе магнитную томографию.

— Еще чего не хватало! Я прекрасно себя чувствую!

Они направились к выходу из больницы, продолжая беседовать на эту тему.

Солнце и свежий ветер, всеобщее возбуждение, спешка, радостные встречи и быстрые прощания, книги и тетради среди тарелок и банок из-под лимонада на столах, пепельницы, полные окурков, скомканные листы шпаргалок и ненужных конспектов — в университет ворвалась весна. Апрель нес с собой экзамены и новые романы. Студентки как одна вырядились в обтягивающие джинсы, сидевшие едва ли не ниже бедер, оголили пупки, а верхнюю часть тела прикрыли столь же плотно сидящими топиками с огромными вырезами. Бретельки лифчиков как бы ненароком сползали с плеч, папки и книги столь же случайно подпирали бюсты, и без того не остававшиеся незамеченными.

Весь этот калейдоскоп мелькал перед глазами Хулио Омедаса, который в какой-то момент заставил себя сфокусироваться хотя бы на чем-то, на каком-нибудь одном фрагменте этой мозаики. Таковым оказалась ни много ни мало роскошная, соблазнительная улыбка очаровательной брюнетки с волосами, убранными в хвост. Она довольно дерзко смотрела в глаза преподавателю, словно они давно были знакомы, больше того, общались по-приятельски, если не больше.

Ему казалось, дай ей волю, и она тотчас же признается ему в любви. Ладно, пусть даже не к нему самому, но к какому-нибудь Вильгельму Райху, труды которого, несомненно, помогли ей обрести вожделенную, ничем не сдерживаемую сексуальную свободу.

В течение, наверное, секунды-другой Хулио Омедас балансировал на грани разума и инстинктивного желания бросить все и окунуться в эту улыбку как в омут, с головой. Мысленно он судорожно перебирал состав всех групп студентов, в которых вел занятия, пытаясь вспомнить имя этой красавицы, недоумевая при этом, как мог жить без этой улыбки и соблазнительного взгляда. В общем, ему стоило немалых усилий взять себя в руки и напомнить самому себе о том, что он давно уже вышел из того возраста, когда преподаватели ведутся на уловки кокетничающих студенток. В его непростой жизненной ситуации сейчас не хватало только лишних проблем и неприятностей.

«В этом году они совсем с цепи сорвались. Таких вольных нравов в университете еще не было», — подумал Хулио и вдруг вспомнил, что повторял эту фразу каждую весну.

Год от года студентки становились все более раскованными, соблазнительными и неотразимыми. К сожалению, следовало признать, что по прошествии еще нескольких лет эта фраза потеряет для него былую остроту и актуальность. Студентки скоро перестанут смотреть на него с искренним интересом и переведут профессора Омедаса из категории преподавателей молодых и интересных в разряд старых пней, с которыми стоит пококетничать только в том случае, если действительно не можешь связать двух слов на экзамене. Вот тогда-то и придется повторять про себя, что они, мол, совсем с цепи сорвались, в университете таких вольных нравов никогда не было, скрипя при этом зубами и горько сожалея о том, что когда-то не поддался на провокацию какой-нибудь из этих чертовок и не закрутил с ней рискованный роман.

В глубине души Хулио льстило то усердие, с которым многие студентки пытались зацепить его, поймать в расставленные сети. Кто-то делал это робко, кто-то провокационно, а кто-то, пожалуй, излишне бесхитростно и откровенно. Впрочем, Хулио всегда умел деликатно и не обидно выйти из подобной ситуации. Большинство провокаций он пресекал буквально в зародыше, напуская на себя серьезный и важный вид этакого слегка стареющего актера, измученного вниманием поклонниц.

Впрочем, Омедас защищался не столько от студенток, проявлявших к нему интерес, сколько от самого себя. Главное — не смотреть, не давать им ни малейшего шанса, не позволять закрывать за собой дверь, чтобы не остаться с какой-нибудь излишне смелой красавицей один на один в пустом кабинете. Он слышал от коллег слишком много подобных историй. Чересчур много романов начинались так блестяще и заканчивались весьма скверно. Немало преподавательских репутаций было подмочено именно таким образом.

Впрочем, одно дело — знать, а другое — реально противостоять открытому соблазну. Порой Хулио чувствовал себя Одиссеем, слушающим песни сирен, и жалел лишь о том, что некому приковать его к мачте.

Омедас зашел в буфет и сел за стойку. Вскоре к нему присоединился Андрес Ольмо, старый приятель и бывший научный руководитель. Этот тип, как всегда, начал со своей дежурной шутки. Он подошел к другу сзади, хлопнул по правому плечу, дождался, пока тот обернется, а потом попытался схватить с его тарелки бутерброд и откусить от него кусочек. Ученый муж всегда, как ребенок, радовался этому приколу, старому как мир.

Но на этот раз трюк не прошел. Хулио заметил приближавшегося Андреса в зеркале, висевшем за стойкой, и в нужный момент убрал тарелку с бутербродами прямо из-под руки приятеля.

— Ты знал, ты знал! — воскликнул Андрес, явно обрадованный таким поворотом дела.

— Ну, знаешь, рано или поздно даже у крыс вырабатываются условные рефлексы, — с улыбкой заметил Хулио.

Андрес Ольмо был неувядающей звездой факультета. В своем возрасте — а было ему уже под семьдесят! — и при таких научных заслугах он мог позволить себе вести буквально считаные занятия и руководить только теми исследованиями, которые были ему действительно интересны. В общем, Андресу была вполне доступна роскошь заниматься тем, что рано или поздно приносило некоторые научные дивиденды.

— Алисия! — обратился он к буфетчице. — Пожалуйста, кофе с молоком, только молока совсем чуть-чуть и, конечно, темный сахар. Слышишь? Сахар цвета твоих роскошных волос.

Алисия кокетливо тряхнула шевелюрой и немедленно принялась за приготовление кофе.

— Это уж ты загнул, — заметил Хулио. — Волосы у Алисии темнее любого самого черного сахара.

— Ничего подобного, это просто художественное преувеличение, — заявил Андрес гордо и достаточно громко, чтобы Алисия его услышала. — В отличие от научно доказанного факта, что у нашей Алисии просто роскошная грудь.

Та не могла не рассмеяться при этих словах старого профессора, поставила перед ним чашку с кофе и в тон ему заметила:

— Все натуральное, без консервантов, добавок и уж тем более наполнителей.

— Да ну вас, — отмахнулся от собеседников Хулио. — Я им про цвет сахара, а они тут уже намеками на имплантаты обмениваются.

Андрес Ольмо во весь голос рассмеялся, снял пиджак и повесил его на спинку стула. Хулио отрезал изрядный кусок большого обеденного бутерброда и предложил его коллеге.

— Знаешь ведь, что я эту гадость терпеть не могу, но если ты настаиваешь, то мне придется заставить себя проглотить хотя бы кусочек. Обрати внимание, что я соглашаюсь на эту жертву, несмотря на то что все это страшно вредно. Врачи запрещают мне даже нюхать такую нездоровую пищу.

В шумной студенческой столовой, к тому же рядом с вечно гудящей и шипящей кофеваркой, приходилось говорить в полный голос, чтобы сосед мог хоть как-то расслышать собеседника.

Тем не менее Хулио не стал терять время и перевел разговор на интересующую его тему. Он рассказал старшему коллеге о желании поработать над одним парадигматическим случаем — мальчик из богатой семьи с непреодолимой и не подавленной склонностью не просто к плохим, а к неоправданно злым поступкам.

Омедас чувствовал в мальчике что-то особенное. Ему казалось, что это зло не было приобретенным извне. Оно словно рождалось в душе у Нико. Вот психолог и обратился к старшему коллеге с непростым вопросом. Возможно ли, что ребенок не получил откуда-то эту тягу делать людям все назло и доставлять им неприятности, а уже родился таким — с черной, порочной душой?

Рассказ Хулио явно заинтересовал старшего коллегу. Тот покачал головой и сказал:

— Хочешь, открою тебе один секрет? Я лично всегда верил в то, что написано в Книге Бытия по поводу происхождения зла в этом мире. Я имею в виду первородный грех и все такое.

— Ничего секретного и необычного я в этом не вижу, — заметил Хулио. — По-моему, эту веру разделяет как минимум большинство христиан на земле.

— Да-да, но я-то верю в это в буквальном смысле, готов подписаться под каждой строчкой, написанной в Библии.

Эти слова Андрес произнес негромко, чуть воровато озираясь, будто выдавал собеседнику государственную тайну.

Хулио принял игру, наклонился поближе к старому профессору и так же негромко уточнил:

— Во что именно ты так свято веришь?

— Как во что? В то, что существовал и Адам и Ева, в древо познания Добра и Зла. Я же говорю — во все, что там написано.

— Ты хочешь сказать, что веришь в это не как в миф, не как в аллегорию? Ты считаешь, что первыми людьми на земле были Адам и Ева? Бог действительно создал первую женщину из ребра мужчины?

Андрес в ответ усиленно закивал, как делают дети, чтобы засвидетельствовать свою уверенность в правоте того, что они говорят.

— Согласись, что абсолютно логичным и научным выглядит постулат о том, что женщина была создана из кости, вырванной из нашего тела. Вот почему с тех давних пор мы, мужчины, живем со вскрытой грудной клеткой. Каждому из нас кажется, что кусок сердца кто-то в буквальном смысле выгрыз у него из груди зубами.

— Ну, Андрес, ну, старик, ты даешь!.. Да под такими словами не подпишется и сам Папа Римский, хотя он-то, пожалуй, женоненавистник редкостный, похлеще тебя будет.

— Это же откровение! — воскликнул Андрес и энергично хлопнул ладонью по стойке бара.

Как утопающий хватается за соломинку, так и Хулио начал судорожно апеллировать к Дарвину, генетическим исследованиям и к раскопкам, проведенным в долине Неандерталь.

— Неандерталь, Неандерталь… — передразнил Андрес. — Что ты мне своими неандертальцами в нос тычешь! Какое мне дело до этой груды гнилых костей? Поколебать мою веру тебе все равно не удастся. Я заявляю, что был змей, который, как мы все знаем, оказался воплощением дьявола. Он-то и соблазнил юную деву. Вот откуда исходит все то зло, которое мы имеем в нашем мире. Все это — повторяю, все! — случилось из-за женской глупости. Вот скажи, разве такой постулат не кажется тебе веским, убедительным и не терпящим возражений?

— Насчет нетерпимости к любым возражениям — это ты точно подметил, — заявил Хулио, который не мог больше сдерживать смех.

В этот момент к высоконаучной дискуссии присоединился еще один коллега, только что освободившийся после очередной лекции. Это был психиатр Феликс Руис, профессор кафедры психопатологии и проективных техник, почетный член Международного общества истории психоанализа, энтузиаст этого метода, заведующий и единственный преподаватель отделения изучения эдипова комплекса. Он один, разумеется с помощью множества студентов и аспирантов, благодаря его содействию получивших стипендии на исследования, занимался всем, что так или иначе касалось Фрейда. А сделать в этой области можно было еще очень многое. Друзья с удовольствием приняли его в свой небольшой дискуссионный клуб.

— Мы тут о Еве заговорили, — для начала сообщил Хулио вновь прибывшему коллеге.

— О той, которая является архетипом женщины? — не столько спросил, сколько уточнил Феликс Руис.

— О ней самой, — с улыбкой сказал Андрес, радуясь, что Феликс не утратил остроты ума и по-прежнему мог присоединиться к разговору на нужной ноте. — Речь о той особе, что вкусила плодов с древа познания. В результате ее любопытства мир оказался погружен в те давние времена, когда человечество еще не знало даже мобильника.

— То, что все зло исходит от женщин, является документально подтвержденным историческим фактом, — немедленно согласился Феликс. — Кроме того, это абсолютно точно подтверждается теорией либидо.

— Которая, в свою очередь, является теорией мужской сексуальности, да благословит Господь душу великого Фрейда, — вознес Андрес дежурную хвалу отцу психоанализа.

— Именно об этом я тут на днях написал очередной доклад. Вам, коллеги, выпала редкая удача пообщаться со мной сегодня, когда все это еще не успело выветриться у меня из головы. Чтобы просветить вас, несчастных и необразованных, я напомню, что яблоко — символ зла, которое появляется также в волшебных сказках. Смотри, например, «Белоснежку». Там нежная, изящная служанка скрывает от окружающих психологическую травму, состоящую в тайном подсознательном желании потерять девственность в результате изнасилования, да не кем-нибудь, а, допустим, карликом. Именно ради реализации этого желания она и отправляется в лес, а затем забирается в постель одного из гномов. Не забудем и достаточно хорошо описанный истерический компонент в сознании этой девушки, ярче всего проявляющийся в ее весьма странной склонности танцевать с птичками, кроликами и прочими зверюшками. Таким образом, мы имеем перед собой психологический тип девственницы с непреодолимой тягой к греху. Этот комплекс у Белоснежки осложнен страхом перед агрессивным фаллосом, что, в свою очередь, соматически выражается в ее склонности к вагинизму. Не забудем и еще одну красноречивую деталь. Всем известно, что размер фаллоса гномов традиционно обратно пропорционален их собственному росту.

— Трагедия Белоснежки, — с улыбкой произнес Андрес.

Хулио просто задыхался от смеха. Веселье, шум, табачный дым — все это словно слегка одурманило его.

— Возвращаясь же к Еве, к нашей горячей и сластолюбивой прародительнице, я могу вспомнить известное изречение Марка Твена, — заметил Андрес. — Он написал, что мирового зла, наверное, удалось бы избежать, если бы Бог вовремя подсказал этой дуре, что змею можно убить и съесть. Ни у кого не возникает сомнения, что она смогла бы свернуть гадюке голову. Потом дьяволу оставалось бы только утереться, ибо, как известно, после драки кулаками не машут.

Все трое расхохотались. Феликс давно пользовался на факультете славой ходячего цитатника. Студенты записывали в свои конспекты изречения великих мыслителей и ученых, приводимые им, даже не проверяя, действительно ли эти слова принадлежат перу того или иного гения или же их веселый преподаватель только что самолично сочинил что-то остроумное, подходящее к случаю. Вот и сейчас Феликс Руис вытащил из кармана блокнот и занес туда весьма подозрительную цитату из известного американского писателя, приведенную коллегой.

— Ну а теперь серьезно, — сказал Феликс. — О чем у вас тут речь?

— Да вот коллега Омедас ввязался в одну историю, а попутно решил попытаться найти ответ на вечный вопрос, являющийся одной из краеугольных проблем мироздания. Почему мальчик из богатой семьи вдруг оказывается редкостным сукиным сыном?

— Зря ты его так. Для подобных детишек существует специально принятый термин: полиморфный извращенец, — заявил психоаналитик. — На самом деле все дети такие. Это еще Фрейд говорил.

— Аллилуйя великому и ужасному, — хором вознесли хвалу Хулио и Андрес при упоминании имени отца психоанализа.

— «О детских сексуальных теориях». Полное собрание сочинений, том девятый.

Феликс всегда находил удовольствие в не слишком точной игре с цитатами, якобы самыми выверенными. Впрочем, любые шуточки по поводу психоанализа он воспринимал в штыки на полном серьезе. Руис явно считал себя носителем некоего тайного знания, недоступного невежам и посредственностям, окружающим его и ограничивающимся в процессе познания мира опытами над лабораторными мышами и крысами.

— Я смотрю, вы полагаете, что дети рождаются на свет ангелочками. Лишь впоследствии, от соприкосновения с нашим жестоким миром, у них отваливаются крылышки. Так вот, заявляю вам со всей ответственностью, что эта теория давно развенчана наукой, которая не оставила от этих лженаучных умозаключений камня на камне, — заявил коллегам Феликс и посмотрел на часы. — Как известно, разум является лишь верхушкой изрядно подгнившего и подтаявшего айсберга подсознательного и иррационального. Немалую часть этой невидимой составляющей занимают сексуальные инстинкты, в том числе и извращенные, а также инстинкт уничтожения себе подобных. В общем, если мы заявляем, что ребенок — это чистое и невинное существо, то имеем в виду, что некий айсберг девственно чист и состоит сплошь из замороженной дистиллированной воды. Именно по причине подобного заблуждения так задержалось развитие изучения детских психопатических отклонений и, следовательно, так скромна подборка подлинно научной литературы на эту тему. Мы с легкостью называем психопатом взрослого, который ведет себя аморально ровно в той же степени, в которой это свойственно самому обыкновенному ребенку. Впрочем, коллеги, на данный момент я вынужден прервать нашу плодотворную дискуссию и откланяться. Был счастлив пообщаться с вами, но, по всей видимости, дальнейшее обсуждение пройдет без меня. Мне еще нужно проверить пачку контрольных и лабораторных работ, к сожалению в большинстве своем выполненных весьма посредственно. Да, кстати, если желаете получить ксерокопию моего доклада «Белоснежка, или К вопросу об истерической девственности: случай реактивной трансференции на фоне подавленного сексуального желания, направленного на материнский пенис», готов вручить вам по экземпляру у себя в кабинете.

— Мы просто сгораем от подавленного желания овладеть этим шедевром! — заверил Андрес.

Феликс оценил шутку и для еще большего эффекта сообщил друзьям якобы под страшным секретом, что докладом можно овладеть и в иной форме, а именно — получить у него копию магнитофонной записи, сделанной им самим во время чтения доклада на какой-то конференции. С этими словами коллега-психоаналитик удалился, лавируя между шикарными бюстами и юными упругими ягодицами.

Хулио с облегчением вздохнул, пожалел о том, что комедийное представление закончилось, и спустился с небес на землю.

— Фрейд умер, — провозгласил он, сокрушенно опустив голову.

— Да, он мертв, и прах его рассеян по ветру, — с улыбкой подхватил старший коллега. — Что, впрочем, не мешает ему оставаться изрядной занозой в нашей заднице. При упоминании его имени нам обеспечен как минимум анальный зуд.

— Спасибо за изящно подобранный эвфемизм, — заметил Хулио. — Однако я полагаю, что Адам с Евой мало чем помогут при решении стоящих передо мной задач.

— То, чем ты решил заняться, относится к области происхождения зла как такового и той роли, которую оно играет в нашем бытии. Для того чтобы познать бытие, как ты, надеюсь, и сам понимаешь, следует напрямую обратиться к его описанию, приведенному в наиболее полной и точной форме, естественно, в Книге Бытия.

— Я, в общем-то, никогда не отличался особой религиозностью, — признался Хулио.

— Это не важно. Для того чтобы понять, как устроены системы моральных сдерживаний и запретов, управляющие нашим поведением в жизни, следует обратиться к Библии, ибо эта книга содержит один из самых древних в этом мире моральных кодексов. Именно в этих давних системах норм и запретов кроется корень всех проблем, стоящих сегодня перед нами. Взять, например, сюжет о Каине. Очень поучительная история, смею тебя заверить.

— Каин действительно интересует меня как один из архетипических персонажей, — согласился Хулио. — Именно он является первым, скажем так, исторически зафиксированным братоубийцей, следовательно, злодеем номер один в нашей истории.

— Это точно. Брать пример ему было не с кого. Естественно, в Ветхом Завете он предстает в образе омерзительного убийцы. Такова официальная версия, которую распространяет церковь. Но да будет тебе известно, что существует другая, куда менее распространенная версия сюжета о Каине. В этих редких текстах, недоступных большинству читателей, Каин предстает в образе первого подлинно свободного человека, способного даже сознательно прогневать Бога-тирана, которому, мягко говоря, не пришлась по душе жертва, принесенная Каином, — часть зерна из собранного урожая. В отличие от взбунтовавшегося брата Авель, как и предписывает традиция, приносит в жертву ягненка. Естественно, он и оказывается любимчиком Яхве, а Каин впадает в немилость. В этих текстах не опровергается факт убийства Каином своего брата, но этот поступок трактуется скорее как неопровержимое свидетельство его подлинного внутреннего освобождения. Это в своем роде символический акт, подтверждающий право человека на индивидуальное, особое мнение. Так что, по-моему, Каин не является безупречным примером символа первородного зла.

— Занятно, — заметил Хулио. — Что же это за малоизвестные тексты?

— Синайский кодекс, или греческая Библия. Этот текст датируется примерно трехсот пятидесятым годом нашей эры. Если имеется желание, могу дать почитать. У меня есть экземпляр.

— Не хотелось бы тебя огорчать, но, боюсь, придется. Дело в том, что теория, согласно которой наше подлинное внутреннее «я» полностью совпадает с тем самым первобытным и примитивным, что, в свою очередь, и управляет нашими мыслями, чувствами и поступками, была развенчана и опровергнута.

— Неужели есть другие, более убедительные гипотезы и теории?

— Ну, по крайней мере, у меня есть — собственной разработки. Сейчас в подробностях рассказывать не буду. Времени нет.

— А мне в подробностях и не надо. Изложи основные тезисы и дай самые важные ссылки. Читать я умею.

— Я считаю, что мы — все человечество — находимся в процессе эволюции нашего вида. При этом наше сознание и духовность становятся более развитыми. Чем дальше, тем в большей степени мы отказываемся от наших инстинктивных, животных желаний, унаследованных от далеких предков, будь то от Каина или же от тех полуобезьян, которых раскопали археологи в Атапуэрке. Именно жертвуя своим первобытным наследием, мы обретаем все большую свободу, как индивидуальную, так и коллективную. Отвергая и подавляя в себе инстинкты, мы все больше становимся людьми.

— Я что-то не понял. Ты имеешь в виду эволюцию в прямом, узкоспециальном смысле слова? Ту, которая подтверждается генетическими изменениями в организме человека?

У Хулио действительно оставалось мало времени перед очередным семинаром, и он сейчас не был готов вести сколько-нибудь серьезную научную дискуссию. Кроме того, положа руку на сердце, Омедас не хотел признаваться коллеге в том, что изложил ему не столько научную концепцию, сколько недоказанные постулаты, опирающиеся лишь на его личную веру.

— Скорее я назвал бы этот процесс духовной эволюцией, — уклончиво ответил он.

— Коллега, да вы, я смотрю, ламаркист!

— Похоже, что так.

— Ты можешь посвятить целую жизнь совершенствованию своего духовного «я», но будь уверен в том, что вся внутренняя работа по самосовершенствованию никоим образом не затронет геном и не будет передана по наследству. Твое достойное поведение, честные поступки не послужат благородному делу совершенствования рода человеческого с генетической точки зрения. Теория Ламарка была просто растоптана Дарвином. Меня удивляет только одно. Дорогой мой Хулио, разве тебе об этом в школе не рассказывали?

— Рассказывали, конечно. А разве тебе никто не говорил, что ты становишься редким занудой, когда начинаешь учить людей уму-разуму?

В ответ Андрес только рассмеялся.

— Занудство является важнейшей составной частью моего очарования.

— Это уж точно.

Андрес дружески похлопал младшего коллегу по плечу. Омедас посмотрел на часы и встал из-за стола. Через несколько минут у него начиналась очередная пара. Он должен был вести семинар по эволюционной психологии, поэтому положил деньги на стойку и попрощался с коллегой.

Андрес в ответ помахал ему рукой, но Хулио этого уже не увидел. Он зажал под мышкой две объемистые папки с бумагами и стремительно направился к выходу из буфета.

«Возможно ли коренным образом изменить природу отдельно взятого человека? Может ли судьба преобразить человеческую душу? Может ли душа стать злой и черной, если ей выпала нелегкая и злая судьба?»

Много лет назад этими словами из «Отверженных» Гюго Хулио Омедас начал свое выступление на защите диссертации, озаглавленной «Загадка Гавроша» и написанной под руководством Андреса Ольмо. В качестве отправной точки своего исследования он рассматривал знаменитого персонажа романа — мальчишку по имени Гаврош.

Этот беспризорник, выросший на улицах Парижа, всегда оставался добродушным, веселым и благородным, несмотря на все испытания, выпавшие ему в жизни. Более того, он явно находил удовольствие в том, чтобы помогать людям, которым в тот момент было еще тяжелее, чем ему. Хулио Омедас увидел в Гавроше парадигматический случай, подтверждающий тезис о том, что ни пороки, ни склонность к извращенному поведению не передаются по наследству и вовсе не обязательно становятся благоприобретенными чертами характера в результате продолжительного пребывания во враждебной среде.

Своей страстной любовью к «Отверженным» он был обязан Кораль. Еще на третьем курсе университета она предложила ему прочитать эту книгу с точки зрения психолога, проникнуть во внутренний мир персонажей. Хулио не остался разочарован. Он читал и перечитывал этот роман, даже исчиркал вдоль и поперек один экземпляр книги, заодно исписал ее поля комментариями.

В конце концов Омедас согласился с тем, что этот великий роман в плане познания души человека дал ему не меньше, а, пожалуй, намного больше, чем некоторые лекционные курсы и труды по психологии, которые ему приходилось штудировать в рамках учебной программы. Чтение Гюго стало для него своего рода упражнением на рассмотрение и анализ самого себя со стороны. Читая «Отверженных», он словно слушал некий голос, постепенно раскрывавший для него тайну устройства человеческой души. Ему казалось, что если не Бог, то некая могучая сверхъестественная сила уж точно находилась где-то рядом и была готова прийти на помощь, сорвать пелену предвзятости, подарить радость познания сути человека, сформированного определенной эпохой, и, разумеется, самой эпохи, создавшей этих людей.

Гаврош стал для него больше чем персонажем из книги. Он был символом израненного, истерзанного детства. Его судьба опровергала не только постулаты психологии, но и, казалось бы, незыблемый физический закон, согласно которому сила любого действия равна силе противодействия, а человеку свойственно отвечать ударом на удар.

Для того чтобы подтвердить, что в любом несчастном, брошенном и оступившемся ребенке есть чистая душа, не тронутая злом этого мира, Хулио решил провести исследование и отправился на поиски своего Гавроша в детские дома, приюты и центры содержания и перевоспитания несовершеннолетних преступников. Он проанализировал судьбы и психологические модели поведения двадцати с лишним малолетних правонарушителей — мальчишек-сирот и детей из неполных и неблагополучных семей.

Хулио общался с ними, проводил психологические эксперименты, словно археолог, пытался раскопать в них останки тех ангелов, которыми они когда-то были или, по крайней мере, могли быть. К сожалению, он натыкался лишь на остро отточенные когти, ненависть, выражающуюся совершенно явно, или же скрытую склонность к насилию, пессимизм, апатию и неспособность к социальной адаптации. За свои недолгие жизни эти мальчишки уже успели повидать столь многое, что Хулио просто отчаялся раскрутить хотя бы один из этих запутанных клубков и понять, что и когда именно оказалось тем решающим фактором, в силу которого дети, попавшие в тяжелые обстоятельства, перешли из категории жертв в класс хищников.

Ни единого Гавроша среди своих подопытных он не нашел и все чаще задавал себе один и тот же вопрос. Возможно ли, что ребенок, попавший в столь тяжелые жизненные условия, сможет когда-либо проявить то лучшее, что некогда было заложено в нем природой? Проблему, поставленную им перед началом исследования, в ходе эксперимента пришлось переформулировать. Речь шла уже не о том, может ли природа человека стать дурной в результате превратностей судьбы, как гласила цитата из Виктора Гюго, а о том, существует ли вероятность того, что она в подобных обстоятельствах останется чистой и незапятнанной.

В ходе исследования Хулио не обнаружил никаких доказательств своей правоты. Впрочем, речь шла не о ложности постулатов, изложенных им, а о несовершенстве методики, примененной во время работы.

Омедас хорошенько поразмыслил над результатами исследования и осознал, что в этой мешанине информации трудно отделить те отрицательные качества малолетнего правонарушителя, которые были приобретены им в результате внешних воздействий, от тех, что были присущи ему изначально. Он пришел к выводу, что можно подойти к этой проблеме и с другой стороны. Почему бы не попробовать провести исследование психологии какого-нибудь беспричинно злобного и враждебного к окружающему миру ребенка, о котором заведомо известно, что приобрести эти качества ему было негде, а скопировать — не с кого?

Цель подобного исследования можно было сформулировать так: существует ли врожденная склонность к злу, не спровоцированная какими бы то ни было внешними воздействиями? Является ли желание приносить боль и страдание окружающим неотрывной составной частью человеческой природы?

К тому времени, когда Хулио дописал диссертацию, прошло уже несколько лет с тех пор, как Кораль внезапно и бесследно ушла из его жизни.

Омедас, всегда придерживавшийся самых строгих методических правил, взялся за рассмотрение психогенеза зла и почувствовал, что блуждает в потемках, без правил, норм и законов. Ему срочно нужно было загнать изучаемый аспект психики человека в какой-то сектор серого вещества и связать стремление приносить боль окружающим с материальной составляющей психики, с какой-либо областью рационального поведения и — по возможности — с разумом и логическим мышлением как таковым.

Он предпринял немало усилий, чтобы разыскать своего рода воплощенную противоположность Гавроша. Подобный типаж был нужен ему, чтобы попытаться сформулировать доказательства своих тезисов по принципу «от противного». Хулио искал ребенка, уже проявившего себя маниакальным носителем зла и при этом прожившего всю жизнь в тепличных условиях с минимальным отрицательным воздействием внешней среды.

Выяснилось, что задача эта не такая уж легкая. Все маленькие мерзавцы, тираны и преступники, попадавшиеся ему в ходе исследований, уже успели в немалой степени испытать воздействие многих составляющих современной культуры, таких, например, как телевидение, компьютерные игры и жестокость окружающего мира. Хулио же был нужен практически лабораторно стерильный эмбрион, чистая душа с выраженной склонностью к разрушению и уничтожению окружающей гармонии, притом избежавшая сколько-нибудь значимого воздействия извне. Эта душа с первых лет жизни должна была освободиться от чистоты и невинности, якобы свойственных детям, сбросить эти качества, как змея сбрасывает старую кожу, ставшую тесной.

Целью Хулио было изолировать подопытного от дурных воздействий, от каких бы то ни было знаний о жестокости и несовершенстве мира и вычислить, насколько свойственна ему врожденная порочность, в какой мере она определяет его поведение в каждодневной жизни. Вот только тут-то и возникал вполне логичный вопрос. Как изолировать отдельно взятого ребенка от внешних воздействий? Как увидеть причины, по которым в нем развивается стремление причинять страдания окружающим? Как доказать, что это свойственно ему изначально, а не является следствием взаимодействия с окружающей средой? В общем, где разыскать того самого гоббсовского enfant sauvage?

И вот судьба словно сама постучала к нему в дверь. Нико, судя по всему, был идеальным объектом для исследований. Карлос, со своей стороны, просто настаивал, чтобы с его сыном позанимался психолог. В этом ребенке действительно была тайна, раскрыть которую являлось для Хулио делом чести. Образ холеной розы, у которой неизвестно откуда берется такое количество шипов, сам собой напрашивался в отношении Николаса. С профессиональной точки зрения лучшего материала, чем сын Кораль и Карлоса, Хулио и представить себе не мог. Образ Николаса преследовал его и манил к себе, как пение сирен.

Старшему коллеге так и не удалось убедить Хулио в том, что Каин — не лучшая модель абсолютного зла в человеческой природе. Не сработали ни его красноречие, ни ссылки на древние тексты, переводом которых сумел разжиться старый профессор. Если говорить точнее, то Омедас отказывался поверить, что порочность является естественным состоянием человеческой природы и присуща ей изначально.

Хулио размышлял о своем новом пациенте, понимал, что ему предстоит достаточно долго копаться в закоулках этой сумрачной души, но был уверен в том, что рано или поздно сможет отыскать подлинную причину склонности мальчика к неоправданным и небезобидным шалостям, злостным нарушениям порядков, заведенных в семье. Омедас никак не мог поверить в то, что Нико вел себя так просто потому, что зло заложено в нем генетически, или — если воспользоваться терминологией Андреса — потому что он являлся прямым потомком Каина.

Нет, такое нестандартное поведение ребенка нуждалось в более подробном и убедительном объяснении. Поэтому, как и предписывала методика подобных исследований, Хулио решил начать с окружающего мира и среды обитания ребенка, в психологических особенностях которого ему предстояло разобраться.

Школа, где учился Николас, даже издали не походила на большинство обычных учебных заведений. Она была построена по индивидуальному проекту. Два здания — одно поменьше, а другое побольше, — предназначенные соответственно для начальной и средней школы, разделяла большая игровая площадка. Их окружал сад, весьма просторный и ухоженный. Секторы игровых площадок были размечены дорожками разных цветов. Две асфальтированные дорожки пошире вели из школьного двора к зданию столовой и к спортивному залу, накрытому вытянутым эллиптическим куполом.

На футбольном поле шла игра. Мальчишки, одетые в форму классических цветов, бегали за столь же классическим мячом, не толкались и не стремились поставить друг другу подножку. Учитель, выполнявший роль судьи, общался с игроками на чистейшем английском языке.

Хулио сразу же отметил чистоту и порядок, царившие в этом учебном заведении. Данные качества проявлялись здесь в несколько большей степени, чем это обычно свойственно местам, где одновременно находится множество детей, склонных к шалостям и беспорядку. Например, стены школы не были исписаны граффити, нигде на земле не валялся мусор — ни фантика, ни пакета, ни смятой бумажки. Даже сетка на футбольных воротах была абсолютно целой. В общем, с первого взгляда Хулио ни за что не сказал бы, что попал в детское учебное заведение.

Дон Рафаэль, мужчина средних лет с седой бородой, весьма желчный на вид, представился Хулио классным руководителем Николаса. Кстати, Карлос успел предупредить Омедаса о том, что в этой школе было принято называть классных руководителей тьюторами.

Так вот, этот тьютор принял гостя в стерильно чистой комнате для посетителей, похожей скорее на приемную в какой-нибудь медицинской консультации. Учитель был не на шутку озадачен, узнав, что общаться ему придется с незнакомым гостем один на один, без присутствия родителей Николаса.

Хулио с самого начала предполагал, что в подобных заведениях, где клиент всегда прав, а кто платит, тот и заказывает музыку, родителям ученика скорее наговорят массу добрых слов об их ребенке, чем будут всерьез беседовать о проблемах, имеющихся у него. Вот почему он настоял на том, чтобы съездить в школу одному, без Карлоса. Омедас предполагал, что отец предупредит об этом классного руководителя, но тот, по всей видимости, забыл это сделать, и теперь тьютор явно в некотором замешательстве смотрел на посетителя, не зная, что делать дальше. В конце концов он решил посоветоваться с завучем и получить разрешение начальства на то, чтобы выдать информацию об одном из учеников постороннему человеку без присутствия родителей.

Более того, Хулио даже пришлось подождать некоторое время на скамейке в коридоре. Он слышал, как учитель советовался со своим начальством за неплотно прикрытой дверью. При этом больше всего на свете Омедасу сейчас не хотелось встретиться с Николасом здесь, в школьном коридоре. В общем, вся эта ситуация начинала его раздражать. Наконец завуч перезвонил Карлосу, и, судя по всему, беседа была согласована.

— Так вы, значит, психолог?

— Именно так. Я сейчас занимаюсь с этим мальчиком.

— Моя супруга посещала психолога-консультанта в течение пяти лет.

— Да что вы говорите? — Хулио явно обрадовался возможности оживить разговор и перевести его в неформальное русло. — И как, помогло ей?

— Она повесилась.

Классный руководитель закрыл за собой дверь и проследовал к учительскому столу, стоявшему в середине помещения. По периметру кабинета были расставлены стеллажи с учебными пособиями. Из шкафчика с прозрачной передней дверцей, висевшего рядом с классной доской, на посетителей взирал оскалившийся человеческий череп.

Хулио устроился в кресле около окна — на тот случай, чтобы иметь возможность как бы невзначай переводить взгляд на школьный двор, если в разговоре вдруг повиснет неловкое напряженное молчание.

— Сочувствую.

— Не думаю, что вы действительно мне сочувствуете. Впрочем, это не важно. Итак, что вам нужно?

— Информация о Николасе.

— По правде говоря, я и сам о нем не слишком много знаю, — несколько извиняющимся голосом произнес дон Рафаэль, копаясь в классных журналах. — Странный он, конечно, мальчишка.

— Его родители сказали мне, что вы знаете их сына давно, с раннего детства.

— Так и есть. Он был странным всегда, действительно с раннего детства. Разница только в том, что если раньше Николас был просто странным, то теперь он стал еще и вредным.

Психолог удивленно поморгал, словно ему в глаза швырнули горсть земли или песка.

— Уверяю, родителей мы об этом не раз информировали, но могу повторить это и вам, — добавил классный руководитель, всем своим видом давая понять, что затягивать разговор он не намерен.

— Вы хотите сказать, что он плохо себя ведет?

— Нет, этого я сказать не хочу. Если бы он плохо себя вел, нарушал установленные в школе правила, то мы давно исключили бы его. Надеюсь, вы, психолог-профессионал, понимаете разницу между вредным ребенком и тем, который плохо себя ведет.

В голосе дона Рафаэля послышались нотки раздражения, явно не осознаваемые им, но отчетливо слышимые.

— Да, эту разницу я вполне понимаю, но мне все-таки хотелось бы, чтобы вы высказались более конкретно.

— Существуют особые типы непослушания, не связанные с формальным нарушением тех или иных норм и правил. Этот мальчишка прекрасно знает, как достать окружающих без шума и скандалов. Просто так, не подумав, он и шага не сделает. Ощущение такое, что Николас только и ждет, когда кто-нибудь из нас ошибется, чтобы нанести удар. Вот и приходится быть с ним предельно осторожным. Складывается впечатление, что всех нас он считает идиотами, невежами, не способными ни на йоту отступить от древних замшелых методических приемов образования и воспитания.

Омедас с огромным трудом подавил в себе желание поинтересоваться, не считает ли уважаемый дон Рафаэль, что в подобном тезисе есть как минимум доля истины.

— Но это ведь всего лишь ребенок, — с улыбкой произнес он.

— Вы так полагаете? Похоже, вы его еще плохо знаете.

Хулио вдруг отчетливо понял, что если Николаса до сих пор еще не выгнали из школы, то явно не по причине гибкости, чуткости и профессиональной гордости его классного руководителя.

— Тем не менее, насколько мне известно, Николас — блестящий ученик, — заметил Хулио, явно провоцируя собеседника на всплеск эмоций, следовательно, и на более откровенные комментарии. — Учится он, судя по всему, почти на одни пятерки.

Рафаэль впился глазами в гостя и сказал:

— Боюсь, у нас несколько разные представления о том, кого и по каким критериям можно назвать блестящим учеником.

— Этому мальчику явно не приходится прилагать большие усилия, чтобы не провалиться на очередном экзамене. Или я не прав?

Рафаэль прокашлялся и сурово произнес:

— Я абсолютно беспристрастен при выставлении оценок. Получив контрольную работу Нико, я стараюсь забыть о том, как он меня изводит на уроках. Впрочем, я всегда имею полное право снизить ему на балл оценку за поведение.

Чтобы не разочаровывать учителя, Омедас сделал вид, что внимательно просматривает предложенные ему таблицы с оценками Николаса. На самом деле количество набранных мальчиком баллов его абсолютно не интересовало. Ему казалось, что классный руководитель отчитывался перед ним, демонстрировал свои методические успехи, доказывал, что придраться к нему будет нелегко.

— У него есть друзья среди одноклассников? — Хулио перевел разговор на более интересную для него тему.

— Ни единого.

— Ребята с ним ссорятся? Он сам нарывается на неприятности?

— К нему никто особо не пристает. Он словно выстраивает барьер между собой и окружающими, ни с кем не дружит, но и не ссорится. Целыми днями готов играть в шахматы на компьютере. Вот с компьютерными программами у него полное взаимопонимание.

Хулио решил рискнуть и задать учителю прямой и открытый вопрос:

— Но почему он так себя ведет? Может быть, его кто-то когда-то напугал или обидел?

Дон Рафаэль лишь пожал плечами, почесал за ухом и протянул Хулио последнюю контрольную работу Николаса. Омедас сразу же узнал каллиграфически четкий почерк мальчика. Работа была удостоена высшего балла. Всем своим видом Рафаэль давал понять, что добавить ему к этому нечего. Я, мол, отношусь к проблемному ученику непредвзято и всегда оцениваю его по заслугам.

Хулио вставил в обойму последний патрон и нажал на спусковой крючок:

— Какова атмосфера в вашем колледже? Есть ли в коллективе какие-то конфликты?

— Не понимаю, о чем вы.

Омедасу было очевидно, что дон Рафаэль как раз прекрасно понял, к чему клонит собеседник.

— Я имею в виду типичные проблемы подросткового коллектива — драки и ссоры между ребятами, угрозы, назначение кого-нибудь изгоем и его травля…

Рафаэль смотрел на собеседника так, словно перед ним появился пришелец из другой галактики, на редкость некрасивый и неприятный.

— У нас здесь все нормально. Преподавательский коллектив прилагает все усилия к тому, чтобы все шло хорошо.

Хулио только кивнул.

Прозвенел школьный звонок.

— К сожалению, время, выделенное на общение с родителями, закончилось, — сообщил ему дон Рафаэль. — Обращаю ваше внимание, что выделяется оно именно для разговоров с родителями, а не с кем-либо еще. Если желаете, можете побеседовать с нашим психологом. Она как раз сейчас должна быть у себя в кабинете.

— Я в курсе. У меня уже назначена встреча с ней.

Классный руководитель проводил Хулио до дверей и на прощание пожал ему руку.

— Удачи вам в работе и послушайте моего совета. Будьте предельно осторожны.

— Вы имеете в виду — осторожным с этим мальчиком?

Дон Рафаэль не ответил на этот вопрос, развернулся и зашагал по коридору. У Омедаса возникло стойкое ощущение, будто он только что поговорил с двумя черепами из набора учебных пособий. Разница между ними заключалась в том, что один был мертвым, а второй — живым и говорящим.

Секретарша сообщила ему, что психолог занята.

— У нее консультация, — было сказано Хулио, подошедшему к кабинету.

Такая формулировка несколько озадачила его, словно речь шла не о психологе, помогающем здоровым людям, а о враче, занимающемся теми, у кого уже диагностированы некоторые психологические проблемы. Он присел на стул напротив двери кабинета, на которой красовалась металлическая табличка с надписью: «Кабинет психологии. Элена Льоренс».

Хулио вдруг понял, что это имя ему знакомо. Он явно не раз и не два видел это имя и фамилию в каком-то списке. Судя по всему, когда-то эта Элена Льоренс была его студенткой. Ему показалось странным, что, разговаривая с нею по телефону, он не узнал ее голос.

Несколько минут спустя из кабинета вышла семейная пара, судя по всему родители какого-то ученика, и Хулио смог наконец увидеть свою младшую коллегу. Теперь он сразу же узнал ее. Она училась в первом потоке, которому он читал лекции. Девушка всегда садилась в первом ряду и вела подробный конспект каждой лекции.

Теперь, через семь лет, она по-прежнему оставалась молодой и весьма привлекательной особой, хотя, по правде говоря, Хулио был больше по душе ее прежний, неформальный студенческий образ. Сейчас же перед ним стояла явно деловая молодая женщина в строгом пиджаке с подкладными плечиками, в дорогой блузке и темных облегающих брюках. В общем, теперь она походила скорее на молодую практикующую юристку из района Саламанки. У нее были аккуратно подведены брови, неярко подкрашены губы. Ей было двадцать семь лет, и она безмерно обрадовалась, увидев своего преподавателя.

— Узнали меня? — поинтересовалась Льоренс, протягивая Хулио руку.

— А как же! Хорошие студенты всегда надолго запоминаются.

Элена довольно улыбнулась, как будто Хулио сделал ей чрезвычайно галантный и нестандартный комплимент. Было видно, что она умирала от желания произвести впечатление на своего бывшего преподавателя.

В небольшом, но аккуратном, не заставленном мебелью кабинете психолога дышалось гораздо легче, чем в комнате для приема родителей учителями. По углам стояли большие горшки с комнатными растениями, в простенке между окнами возвышался стеллаж, плотно набитый книгами.

Усаживаясь в предложенное ему кресло, Хулио успел пробежать взглядом по корешкам и узнал многие издания, хорошо знакомые ему по работе. Например, толстый том «Эмоциональной дислексии». Элена села напротив и улыбнулась обворожительной улыбкой, пожалуй, несколько провокационной для подобных обстоятельств. Ответная улыбка Хулио на этом фоне могла показаться вполне официальной и даже просто дежурно вежливой.

— Значит, ты теперь здесь работаешь? — спросил он.

— Да. Сначала я специализировалась на клинической психологии, затем пересдала часть экзаменов и получила диплом магистра по психопедагогической диагностике. Так я здесь и оказалась. Если честно, жаловаться не приходится. Работа интересная, а главное — здесь все время встречаешься с чем-то новым и нестандартным.

— Это уж точно.

— Я, кстати, по-прежнему храню в письменном столе конспекты ваших лекций. Они мне всегда очень нравились и, по правде говоря, пригодились потом в работе. Я многому научилась на ваших занятиях. Кое-что из того, что вы нам тогда рассказывали, я и сейчас смогу повторить наизусть.

— Что ж, весьма приятно слышать.

— Знаете, я еще и очень нервничаю.

— Это почему же?

— Я каждый день встречаюсь с родителями — врачами, юристами, инженерами, в общем, людьми неглупыми. Перед ними я не тушуюсь. Но вы — другое дело. Я по-прежнему воспринимаю вас как преподавателя и чувствую себя в некотором роде на экзамене.

На этот раз Хулио рассмеялся в свое удовольствие.

— Ладно, можешь успокоиться. Пятерка, считай, у тебя уже в зачетке. С этим у нас, полагаю, проблем не будет. Поговорим о Нико. Ты наверняка уже знакома с его родителями.

— Не так хорошо, как хотелось бы, — словно извиняясь, ответила Элена. — Несколько месяцев назад оба они пару раз приходили ко мне на беседу. Общаться с ними было приятно. По крайней мере, они всячески выражали желание помогать мне, действовать, что называется, единым фронтом — в отличие от их сыночка.

— Ну и какое у тебя сложилось о них впечатление?

— Они очень милые, интеллигентные люди и, похоже, действительно всерьез обеспокоены проблемами сына. Если честно, то глубоко в суть вопроса мы не закапывались. Ну, поговорили немного об успеваемости, о его пассивности на занятиях и о том, что ему, похоже, в школе очень скучно. Мне хотелось затронуть тему его эмоциональной и социальной замкнутости и одиночества, но родители, видимо, не были готовы обсуждать эту сторону вопроса. Нет, не то чтобы они что-то отрицали, но мне показалось, что отец и мать несколько иначе видели саму проблему, стоящую перед ними. Полагаю, ребенок получает необходимое количество домашней заботы и ласки, но подлинной теплоты и душевной связи между ним и родителями я, честно говоря, не заметила. Под предлогом нежелания лезть ему в душу они, скорей всего, помогли сыну выстроить эмоциональную стену, отделяющую его как от близких, так и от всего мира. По-моему, ситуация достаточно типичная. Отец и мать очень заняты на работе, за это им приходится чем-то расплачиваться. Я имею в виду — на внутреннем, эмоциональном уровне.

— Думаешь, парень из-за этого с ними так холоден?

— По-моему, в этом и сомневаться не приходится. Здесь, в школе, он ведет себя довольно пассивно, в то же время отрицательно настроен ко всему, что происходит вокруг. По-моему, мальчик так выстраивает свою стратегию, чтобы привлечь внимание родителей, не напрямую, но окольными путями сообщить им о том, что они нужны ему. Он как будто кричит, взывает к ним, только делает это молча. В этот крик он вкладывает свою потребность в глубокой эмоциональной связи с самыми близкими людьми, но ответной реакции не получает. Только вы поймите — это я с вами говорю как коллега с коллегой, а вовсе не сплетничаю.

— Само собой. Я ценю такую откровенность. Насколько мне известно, отношения с одноклассниками у Николаса тоже складываются не слишком хорошо.

— В этом, как мне кажется, и проявляется его эмоциональная скованность и беспомощность. Я ведь рассматриваю детей не как множество учеников одной школы, а каждого по отдельности, как индивидуальность, как личность. Так вот, с успеваемостью у Николаса нет никаких проблем. Он усваивает новые знания и доказывает свою способность ими пользоваться. Вот только это никак не связано с его внутренним личностным развитием. А оно у него, как мне кажется, здорово заторможено. Порой родители путают накопление систематизированных знаний с настоящим развитием и взрослением ребенка как личности. По-моему, здесь мы имеем как раз такой случай. Николасу нужно что-то большее, чем просто хорошие оценки. Ему не хватает уверенности в себе, открытости в общении с одноклассниками и вообще во взаимодействии с внешним миром. К сожалению, это у него плохо получается. На эмоциональном уровне у мальчика словно связаны руки.

Элена сделала паузу явно для того, чтобы собеседник успел прочувствовать глубокую концептуальную насыщенность ее речи. Хулио внутренне уже успел отметить, что собеседница настойчиво требовала от него ответной реакции чуть ли не на каждое слово, произнесенное ею. Эта настырность, пусть и неосознанная, начинала раздражать его. Омедасу казалось, что бывшая студентка под столом воткнула ему каблук-шпильку в какое-нибудь мягкое место. Теперь Хулио ничего не оставалось делать, кроме как сидеть и послушно кивать.

— Ты вроде бы сказала, что ему в школе скучно.

Элена открыла папку с результатами одного из многочисленных тестов на интеллектуальные способности и продемонстрировала Хулио карточку Николаса. Ничего принципиально нового в этой компьютерной распечатке Омедас для себя не открыл. Разноцветные столбики, обозначавшие уровень развития тех или иных интеллектуальных способностей Николаса, все как один тянулись к верхнему пределу, зафиксированному в таблице. Ни дать ни взять миниатюрные небоскребы, стремящиеся перегнать друг друга.

— Ну, положим, если рассматривать результаты лишь в рамках проводившегося эксперимента, то мы действительно получаем на редкость талантливого молодого человека. Одарен он разносторонне и, можно даже сказать, гармонично, — заметил Хулио, внутренне приходя к выводу, что продолжать этот разговор с бывшей ученицей, наверное, больше нет смысла. — Я только хотел бы обратить внимание на то, что тест изначально проводился на уровне до ста сорока пяти баллов. Для более полной и объективной картины я предложил бы протестировать парня еще раз — на ступеньку повыше. Это позволило бы выявить его объективный потолок, а не уровень в сопоставлении с одноклассниками.

— Я не стала бы механически заносить его в графу сверходаренных. — Элене удалось вложить в этот термин некоторую долю иронии. — Слишком уж холодная и бездушная получается этикетка, не имеющая ничего общего ни с самим человеком, ни с его проблемами. Да и вообще не по душе мне все эти рейтинги. Ощущение такое, словно пытаешься зашифровать человеческую душу и разум горсткой цифр. Ну как, спрашивается, можно измерить эмоциональное напряжение, например, у того же Николаса? Совершенно очевидно, что высокие интеллектуальные показатели лишь прикрывают его душевную ранимость и скованность.

Хулио не без труда подавил в себе желание немедленно встать и попрощаться. Вежливость и профессионализм требовали от него поговорить с бывшей ученицей хотя бы еще немного.

— Ну, в конце концов, любые тесты выявляют и измеряют лишь то, что они призваны показать, и не более. Хуже, когда по ним пытаются высчитать то, для чего они не предназначены.

— Да, это, безусловно, так. Впрочем, как вы, наверное, уже успели заметить, психометрия мне не слишком по душе.

— В общем-то я с тобой согласен. Тесты — не панацея. Вот только зачем ты тогда проводишь коллективное тестирование?

Элена только нервно улыбнулась и вздохнула.

— Такова политика колледжа. Они здесь все помешались на цифрах и рейтингах. Это, наверное, одно из проявлений царящего здесь духа… даже не знаю, как это выразить.

— Элитарности.

Элена изумленно вскинула брови и вежливо, но чуть растерянно улыбнулась.

— Я не стала бы употреблять столь жесткий термин, ограничилась бы тем, что нравы здесь строгие. Ребят стараются стричь под одну гребенку. Впрочем, можете называть это так, как считаете нужным.

— Будешь с ним и дальше работать?

Несколько секунд Элена молчала, затем ответила:

— Я собиралась, но потом решила отказаться от этой затеи. Понимаете, Николасу явно были не по душе наши встречи. Разговаривать со мной о своих проблемах он не хотел, и я, если честно, с уважением отнеслась к его выбору. Невозможно помочь тому, кто этого не хочет. Он знает, что я здесь, всегда в его распоряжении. Уверяю вас, он прекрасно осведомлен об этом. Мы встречаемся с ним чуть ли не каждый день, но мальчишка делает вид, что не замечает меня. Мне кажется, что за своей игровой приставкой он просто прячется от окружающего мира.

— Между прочим, это не игрушка, а шахматный компьютер, — поправил ее Хулио.

— Какая разница! По мне, так это еще хуже. Господи, ребенок только и делает, что играет в шахматы. Что же это за самоограничение такое, что за наказание, наложенное на самого себя?

— На самом деле шахматы — весьма увлекательное занятие, которое может надолго захватить любого человека, — заметил Хулио.

— По-моему, лучше бы он играл с другими мальчишками, чем сидел целыми днями в одиночестве за компьютером. Дело ваше, но мне все равно кажется, что есть в этом что-то нездоровое.

— Одно дело, что мальчик не идет навстречу и не хочет становиться более общительным, и другое — его увлечение шахматами, которое я бы ни в коей мере не стал называть самоограничением или же наказанием.

— Ну, в этом вы, пожалуй, правы, — согласилась Элена.

Хулио твердо решил как можно быстрее свернуть разговор и распрощаться со школьным психологом.

— Короче, я так понимаю, что он тебе не слишком много рассказывал. Все свои выводы ты сделала на основании тестов и косвенных данных? — С этими словами Хулио встал и добавил: — По-моему, я на своих лекциях призывал вас пользоваться несколько иными методиками.

— Вот видите!.. — нервно запротестовала она. — Вы по-прежнему обращаетесь со мной как преподаватель со студенткой. Ну разве это не смешно? В конце концов, у меня есть право на свою точку зрения и на собственный подход к работе.

— Его у тебя никто и не отбирает. Более того, самое страшное заключается в том, что ты, вероятно, во многом права. Да ну, смешно все это!

Хулио даже махнул рукой, настолько неуместным и бессмысленным показался ему разговор с бывшей студенткой. В эти мгновения он вовсе не чувствовал гордости ни за то, что являлся преподавателем психологии, ни за то, что был им, когда в университете училась эта девушка.

Впрочем, на этот раз Омедас не посчитал нужным сдерживать свои эмоции.

— Если бы ты понимала в психологии хотя бы десятую долю из того, что говоришь о ней, то уже была бы мировой знаменитостью. Самое плохое в этой науке, к которой мы с тобой в равной мере испытываем особые чувства, заключается в том, что никто ничего о ней по-настоящему не знает. Но человеческое мышление парадоксально. Чем меньше знаешь, тем крепче у тебя ощущение, что тебе известно все. Вот это заблуждение и царит в умах миллионов и миллионов людей. Согласись, о психологии любит поговорить едва ли не каждый. Психологические проблемы обсуждают на улице, в парикмахерских, на стадионах, в школах, в метро… наконец, здесь, в этом кабинете. В какой-то мере виноват в этом и я, хотя бы потому, что не сумел вложить тебе в голову эту простую мысль с того дня, когда ты впервые перешагнула порог факультета и оказалась на моей лекции.

Юная коллега Хулио была в ярости. Она даже не проводила его до дверей кабинета, так и осталась сидеть в кресле рядом со своим рабочим столом. Омедас вышел из комнаты с мыслью о том, что из двух встреч, состоявшихся у него в этой школе, первая имела хотя бы какой-то смысл.

У ворот школы он на мгновение задержался и оглянулся. Перемена закончилась. Ученики выстраивались стройными колоннами и едва ли не строевым шагом направлялись в классы. Омедас не видел Нико, но в какой-то момент словно почувствовал на себе его пытливый взгляд, буравящий насквозь.