Глава третья
Мастер ФИДЕ
Он поднялся на чердак, когда-то превращенный в художественную мастерскую для его любимой женщины, с твердым намерением решительно разделаться с излишне лазурными воспоминаниями о прошлом.
С чувством парализующей досады и едва ли не злости Хулио Омедас захлопнул за собой дверь и на ощупь стал пробираться к окну, едва видневшемуся в дальнем конце помещения. Здесь, на чердаке, пахло мумифицированными воспоминаниями, скипидаром, старой засохшей краской, пылью и грязным, давно не убиравшимся курятником или голубятней. Под его ногами хрустели дохлые тараканы. В какой-то момент Омедасу пришлось смахнуть с лица плотную липкую паутину.
Наконец Хулио добрался до окна и распахнул обе створки, тяжело скрипнувшие старыми ржавыми петлями. Теперь он мог оглядеться. Под слоем пыли, блестевшей на свету, в помещении мирно дремали старая пузатая печка, колченогая кровать, стол, сооруженный из двух штативов, но так и не дождавшийся появления нормальной столешницы поверх куска фанеры, раковина из белого мрамора и приоткрытая дверь в туалет. Все оставалось на своих местах, точь-в-точь как в тот день, когда Хулио и Кораль Арсе в последний раз вместе вышли отсюда.
Прошлое нахлынуло на него тяжелой волной, плотным потоком, сочившимся буквально из каждой вещи, так много значившей для него когда-то. У Омедаса возникло такое ощущение, словно все эти предметы, оживленные и одушевленные когда-то их совместным колдовством, теперь, заждавшись, изливали на него свою накопившуюся тоску по человеческому присутствию. К нему взывали забытые второпях ведра, банки, старые кисточки, палитры, покрытые разноцветными струпьями сухой краски, а громче всех — убогая жесткая кровать, прилепившаяся к облупленной стене, казавшаяся им когда-то восхитительным царским ложем.
Вот только не стояли сейчас у той кровати аккуратные сандалии Кораль, край подошвы которых так неудачно впился в его пятки, когда он встал в темноте, чтобы принести ей воды. Хулио всегда путал обувь. Он нелепо хромал до раковины и обратно под аккомпанемент сонного смеха Кораль.
Какими же унылыми, бесполезными и ненужными казались ему все эти вещи сейчас, спустя столько лет, нетронутые, невостребованные, покрытые толстым слоем пыли. Омедасу, конечно, могло показаться, что эта рухлядь все еще надеялась на возвращение былых времен, на то, что она снова будет нужна тем двум юным влюбленным. Увы, этим надеждам не суждено было сбыться. Больше всех, похоже, переживал старый матрас с пружинами, предательски торчавшими в самых неподходящих местах, свидетель и хранитель памяти о бурных ночах любви, проведенных Хулио и Кораль здесь, на этом чердаке, казавшемся им тогда воплощением уюта и гостеприимства.
Хулио не нужно было даже оборачиваться, чтобы вспомнить, что именно висело на стене рядом с входной дверью. Да, это почетное место занимала та самая картина Кораль, тот самый холст, который они почти боготворили, благодаря его за состоявшееся знакомство. На картине был изображен не кто иной, как Хулио, дремлющий на скамейке в парке.
Эта картина всегда ему нравилась, но он не мог не сознавать, что она вызывала у него слишком много воспоминаний, приятных и вместе с тем нестерпимо горьких. Этот холст все время заставлял его оглядываться назад, в прошлое, и Хулио принял твердое решение избавиться от него раз и навсегда.
Для этого ему пришлось преодолеть почтительное отношение к произведениям искусства, впитанное с молоком матери. Выбросить картину на помойку, вне зависимости от того, нравилась она ему или нет, было для Хулио нелегкой задачей. Чтобы решиться на это, ему пришлось собрать в кулак всю силу воли. Кроме того, он постарался взглянуть на картину и на всю эту ситуацию с другого ракурса. Далеко не сразу, но ему все-таки удалось убедить себя в том, что именно этот холст являлся виновником того, что огромный, в семьдесят квадратных метров, чердак под крышей дома в самом сердце района Монклоа, плата за который пробивала изрядную брешь в ежемесячном бюджете Хулио, долгие десять лет простоял закрытым и никак не использовался хозяином.
Картина в какой-то мере сохраняла свое мрачное очарование и по-прежнему не была для Хулио пустым местом. Он чувствовал то, что исходило от нее: какой-то тончайший кисло-сладкий запах воспоминаний, аромат дистиллята, полученного путем перегонки его сердца. Разумеется, речь шла не о запахе в реальном понимании этого слова, но Омедас чувствовал его почти физически. Этот едва уловимый аромат проникал в самые потаенные, заросшие грязью, слизью и плесенью уголки его сознания, взывал к скрывающимся там голосам, образам и звукам.
Ведро вдруг получило хороший пинок и вылетело на середину комнаты. Хулио начал яростно драить пол, поднимая облака пыли при каждом движении швабры. Он сорвал старые простыни с кровати и швырнул их скомканной грудой к порогу, вымыл со щелоком раковину, туалет, а затем покидал в большой мешок все, что долгие годы пролежало на столе, на полках и на полу.
Весь этот мусор Омедас в несколько приемов отнес вниз, спускаясь и поднимаясь по деревянной лестнице, столь знакомой и предательски скрипучей. Собственно, такой нескромной и бестактной и подобает быть всякой уважающей себя деревянной лестнице в старом доме.
Теперь ему оставалось сделать только одно — выбросить картину. Не глядя на него, чтобы в последний момент не передумать, Хулио снял холст со стены, сложил в несколько раз и сунул этот сверток, пропитанный краской, в мусорный контейнер. Тяжелая крышка с громким и гулким стуком захлопнулась, словно отдавая последний салют на похоронах части прошлой жизни, которую он в этот день поклялся окончательно стереть из своей памяти.
Только после этого Хулио смог вздохнуть свободно.
Иногда он тайком, так, чтобы Инес этого не заметила, наблюдал за нею через стеклянную перегородку, разделявшую помещения в их консультации. Инес же замечала гораздо больше, чем он предполагал, поэтому якобы случайно оставляла поднятыми жалюзи, чтобы они не болтались у него перед глазами и не мешали наблюдать за нею. Не хватало буквально одной искры, жеста, взгляда, улыбки, чтобы в них вспыхнул огонь желания, который снес бы все преграды и перегородки, разделявшие их в этом пространстве, населенном маленькими детьми с отклонениями в развитии.
Сегодня за работой Инес наблюдала и Патрисия, сидевшая за перегородкой в маленьком административном кабинете консультации. Она следила за тем, как Инес двигалась, работала, общалась с маленькой пациенткой. При этом Патрисия ловила каждое ее движение и пыталась понять, специально ли та поворачивалась своим эффектным профилем к той стеклянной стене, из-за которой наблюдал за ней Хулио, горело ли в ее глазах что-то помимо профессионального интереса к работе и к Омедасу как к коллеге.
Инес вся словно светилась изнутри и излучала что-то такое, от чего малыши, приходившие в консультацию, тянулись к ней всей душой. Вот и сейчас она наклонилась над маленькой Андреа, поддерживала малышку за подбородок и одними губами, старательно артикулируя каждый звук, произносила те же слова, которые изо всех сил пыталась выговорить маленькая пациентка. Девочка поглядывала то на губы преподавательницы, то на свое отражение в зеркальце, сжатом в руке Инес.
Слова — такие сложные и длинные! — давались Андреа нелегко. Инес время от времени подбадривала ее, повторяя: «Молодец. Все правильно. Очень хорошо». Девочке вдруг становилось легче. Слова слетали с детских губ все более свободно и плавно. До кабинета, где сидел Хулио, эти звуки доносились чуть приглушенными, как и болтовня молодой мамаши, ждавшей приема в кабинете у Патрисии. Эту даму, кажется, звали Анхеликой.
Тем временем в кабинете развития моторики жизнь шла своим чередом. Два малыша с синдромом Дауна изображали злобных, но испуганных троллей, весело смеялись и улепетывали от Даниэля — специалиста по лечебной физкультуре и физиотерапии, высокого, нескладного. Он стоял на четвереньках и очень убедительно изображал жутко голодное, кровожадное, но почему-то совсем не страшное чудовище.
Говорливая Анхелика дождалась назначенного времени, влетела в кабинет Хулио, и он тотчас же пожалел, что не может отказаться от беседы с нею и пойти поиграть вместе с Даниэлем и близнецами-даунами в какую-нибудь веселую, беззлобную игру. Инес уже имела удовольствие несколько раз пообщаться с Анхеликой и предупреждала Хулио, что у этой молодой мамаши наблюдается хронически острое течение логодиареи. Это заболевание, весьма неприятное для окружающих, в просторечии именовалось словесным поносом.
Прошло уже, наверное, с четверть часа, как Анхелика села за стол в кабинете Хулио, а он за все это время не успел сказать и пары слов. Омедас вынужден был слушать, слушать и слушать бесконечные рассуждения мамаши об особенностях развития ребенка, особенностях этих особенностей и, главное, о ее твердом намерении не предоставлять в распоряжение психологов ни медицинскую карточку своего сына, ни результаты обследований, ни какую бы то ни было информацию о здоровье собственного ребенка, обоснованную с медицинской точки зрения.
Инес поймала взгляд Хулио через стеклянную перегородку и озорно подмигнула ему.
«Ну что? А я ведь тебя предупреждала», — читалось в ее глазах.
Омедас только кивнул. Он вполуха слушал Анхелику и продолжал наблюдать за тем, как маленькая Андреа, сама в восторге от собственных успехов, с огромным удовольствием отчетливо выговаривала «р-р-рыба» вместо «лыбы», надоевшей уже ей самой.
— Ну зачем, зачем вам эти протоколы обследований и тестов? — не унималась Анхелика. — Неужели вы сами себе не доверяете? Я хочу, чтобы вы оценили моего Альберто и его состояние до того, как прочтете то, что написали другие врачи. Я уверена, что тогда вы будете абсолютно объективны и непредвзяты.
— Мы, разумеется, не меньше вас заинтересованы в получении объективной и непредвзятой картины состояния вашего сына, — согласился Хулио, собрался с духом и добавил: — Но именно для этого нам понадобится вся информация о ребенке, в том числе и заключения, сделанные нашими коллегами.
— Да поймите вы наконец! Мой ребенок — личность, а не безликий персонаж с этикеткой, привязанной к нему, — тараторила Анхелика. — Он не единица в картотеке, а хрупкое, ранимое создание. Мальчик очень впечатлительный и чувствительный, ему очень нужно, чтобы его выслушали, а не заставляли опять проходить гору всяких психотехнических тестов, которые ни в коей мере не способны выявить богатство и глубину внутреннего мира. Вот скажите на милость, вы, человек профессионально подготовленный, какой толк в психологическом тесте, если оценка его результатов базируется на анализе словесных ответов, учитывая то обстоятельство, что мой сын практически не говорит? Может быть, вы тоже считаете, что молчат только те, кому сказать нечего? Или вы, как и все ваши коллеги, отказываете не говорящему ребенку в способности мыслить? Может быть, он думает больше и серьезнее, чем мы с вами, вместе взятые, а для того, чтобы переварить собственные мысли, ему нужны тишина и молчание? Да вы хоть понимаете истинную ценность молчания?
Хулио согласно кивнул и не менее масштабно, чем сын этой говорливой мамаши, задумался о том, какие сокровища он был бы готов отдать за то, чтобы она заткнулась раз и навсегда. Тем не менее ему пришлось взять на себя труд попытаться все же убедить Анхелику поделиться с ним информацией о ее сыне по возможности до того, как она приведет его на прием. Эту простую мысль ему приходилось внедрять в сознание посетительницы по кусочкам. Омедас с немалым трудом преодолевал речевой поток, бесконечно извергаемый ею.
Все это могло бы продолжаться еще очень долго, не приди ему на помощь Патрисия. Она приоткрыла дверь кабинета и деловым тоном напомнила присутствующим, что консультация вот-вот закрывается.
В итоге они с Анхеликой договорились, что она в следующий понедельник приведет на прием своего сына и принесет с собой все бумаги о состоянии его здоровья, имеющиеся у нее на руках. Хулио должен будет поговорить с мальчиком и лишь потом получит возможность заглянуть в результаты тестов и обследований, пройденных им.
Час спустя Хулио и Инес уже сидели с бокалами в руках в полутемном зале клуба «Джаз перфект». Оба внимательно следили за работой здоровенного — два метра ростом на метр в плечах — чернокожего диджея в неизменной бейсболке козырьком назад. Покрутив что-то в одном месте и нажав в другом, он выдавал просто немыслимые звуковые композиции, дополнительно накладывавшиеся на и без того рваный, с трудом угадываемый ритм музыки в стиле джаз-фьюжн.
Инес очень любила это заведение. Хулио приходил сюда вместе с ней и всякий раз искренне удивлялся тому, как эта элегантная женщина с безупречными манерами и отличным вкусом может с удовольствием слушать редкую хрень, называемую кислотным джазом.
— Бедный Хулио, ты так и остался там, в той далекой бетховенской эпохе, остановился в своем развитии на классической музыке.
— Это все отец виноват. Он меня к классике приучил.
В искусственном, почти ультрафиолетовом свете клубных прожекторов глаза Инес казались Хулио более далекими и чужими, чем обычно. Мысленно он задал себе сугубо профессиональный вопрос. Нравятся ли ему, профессиональному психологу, женщины профессиональные психологи? И если да, то смогут ли они с Инес — тоже психологом, как и он сам, — понять друг друга? Неожиданно Омедас вспомнил, как она с упоением возилась с маленькой Андреа, и непроизвольно улыбнулся.
— Воспитывал меня отец. Мама умерла, когда мне было три года, а сестре — пять. Если в моей памяти и сохранились какие-то воспоминания о ней, то они давно уже перешли в область подсознательного. Порой мне кажется, что я время от времени вижу ее во сне, но, просыпаясь, естественно, ничего не могу вспомнить. У нас с Патрисией осталось только несколько старых маминых фотографий. Отец хранил их в ящике письменного стола, в специальной коробке, рядом со своей любимой коллекцией курительных трубок.
— Самые важные воспоминания — это те, которые сохранились, несмотря на то что ты о них не помнишь.
— Ты думаешь, они действительно не исчезли, живут где-то в глубине лабиринтов моего подсознания?
Взгляд психолога непроизвольно притянул к себе луч неестественно яркого зеленого света. Тот прополз по стене и остановился на саксофоне, подвешенном выше человеческого роста. При таком освещении инструмент походил на застывшую посеребренную змею. Под саксофоном в зеленом свете виднелась стойка с пыльными компакт-дисками, в углах помещения по стенам вдоль пола угадывались пятна плесени. Тут и там висели световые панели и рекламные плакаты пива «Гиннес».
Да, Роберто действительно часто рассказывал им об их матери, особенно в самые счастливые для детей минуты, например вечером, после работы, или за ужином, когда они с величайшей охотой внимали каждому его слову и с удовольствием предавались мечтам и воспоминаниям. Патрисия больше, чем ее брат, интересовалась тем, какой была их мама.
Немногословный да, пожалуй, и не обладающий богатым воображением Роберто неизменно ограничивался одним и тем же набором характеристик, лестных для своей покойной супруги. Он всегда говорил, что она была невероятно красивой и элегантной, а кроме того — самой лучшей женой и мамой на свете.
— У отца была болезненная страсть к шахматам. Я подхватил от него этот вирус.
Инес поднесла бокал к губам, почти фиолетовым в луче прожектора. Все ее тело вибрировало в такт музыке, которая, в свою очередь, подчинялась весьма своеобразному представлению о ритме, сложившемуся у диджея-великана. Голос Инес, густой и тягучий, легко преодолевал музыкальную завесу и доносился до слуха Хулио. Чуть выпив, девушка начинала говорить еще медленнее и чувственнее, чем обычно. Ее волосы были по-девчоночьи подобраны заколками, эффектно открывавшими серьги, сверкающие в ушах. Она глядела в глаза Хулио, говорила с ним, чуть наклонив голову набок.
Омедасу это нравилось, как, впрочем, и она сама. Инес прекрасно все знала, но было похоже, что этого ей мало. Часто возникало такое ощущение, будто и ему, и ей было тяжело говорить о своих чувствах, словно ни он, ни она не имели права на такие вольности в общении.
Выпитый алкоголь постепенно развязывал языки им обоим.
— Если бы отец в соответствии со своей теорией воспитания не потратил немыслимое количество времени на приучение меня к шахматам, то я ни за что не проникся бы такой страстью к этой игре. Следовательно, моя жизнь наверняка сложилась бы иначе. Вполне возможно, мы с тобой никогда не встретились бы.
— Вот и отлично. Давай сыграем в такую игру: представим себе, что мы незнакомы и случайно встретились в этом клубе.
От такого предложения у Омедаса перехватило дыхание. Почему-то все вокруг завертелось, закружилось, поплыл куда-то серебристо-зеленый саксофон, покосилась сверкающая стойка бара, закружился вместе со своим пультом диджей в бейсболке. Алкоголь и джаз-фьюжн окутали Хулио своим магнитным полем, в котором его собственный компас просто сходил с ума. Вдобавок ко всему этому Инес сидела близко, совсем рядом с ним. Его колено едва заметно касалось ее ноги. Раньше Омедасу и в голову не приходило, что такая жесткая часть человеческого тела, как колено, может быть столь чувствительной.
Инес наклонилась к нему поближе, и при этом ее бедро скользнуло вдоль его колена.
Ее губы разомкнулись, и она негромко, но отчетливо, словно продолжая работать с ребенком, плохо выговаривающим слова и буквы, произнесла:
— Договорились? Мы незнакомы.
Хулио кивнул.
«А что, неплохая идея, — подумал он. — По крайней мере, можно будет избежать некоторой фамильярности, неизменно присутствующей в отношениях людей, ежедневно встречающихся на работе. Почему бы не начать все с нуля, не попробовать испытать вновь все то, что когда-то было возможно, но почему-то оказалось упущено?»
Идея показалась ему интересной. Инес допила свой коньяк, и Хулио сделал знак официанту.
— Ваше лицо мне кажется знакомым, — сказала она, растянув губы в чувственной, обольстительной улыбке. — Вы часто здесь бываете?
Хулио почувствовал, что его просто выталкивают на сцену, предлагают поучаствовать в спектакле без сценария. От этого ему стало не по себе. Умение импровизировать никогда не относилось к числу его главных достоинств. У него с детства был развит комплекс плохого актера. Кроме того, Омедасу совершенно не понравилась завязка пьесы, в которой ему предлагалось участвовать.
«Ну что это такое? В первой же сцене двое незнакомых людей встречаются в баре, начинают рассказывать друг другу о себе. Судя по всему, ближе к антракту они выйдут на улицу вместе, едва ли не под ручку. Предсказуемо, обыденно и, наверное, пошло».
— Нет, я здесь впервые. Может быть, мы виделись где-то в другом месте, например на работе?
Инес недовольно нахмурилась и от избытка чувств даже топнула каблуком.
— Ну что это такое! Взял и все испортил! — При этом она сделала какой-то широкий жест.
Инес словно желала охватить все окружающее пространство и дать понять Хулио, что он испортил не только едва начавшийся разговор, но и вообще весь замечательный вечер в этом не менее замечательном заведении.
— Ну скажи на милость, обязательно нужно было вспоминать про работу?
Хулио согласился, что был неправ, и стал судорожно продумывать, как исправить ситуацию.
— Не умею я играть и притворяться, — признался он наконец. — Ты сама подумай, что получается. Я только-только начал рассказывать тебе о своей жизни, чтобы ты узнала меня получше. Мы ведь с тобой еще толком не познакомились, а ты уже снова предлагаешь играть в посторонних людей, впервые видящих друг друга.
— Похоже, мы с тобой и вправду незнакомы. Привыкли встречаться на работе, узнаем друг друга в лицо. Я вроде бы даже знаю о тебе много всяких разных мелочей. Вот только все они, даже вместе взятые, практически ничего не значат. Я все равно не знаю и не понимаю тебя.
Хулио почувствовал, что Инес фактически просила его рассказать, какой он, как живет и что составляет смысл его жизни. В разговорах на такие темы Омедас, как и следовало ожидать, не был особо силен.
— Я, наверное, типичный необыкновенный человек, — сообщил он.
— Это как понимать?
— Видишь ли, каждый из нас считает себя в какой-то мере уникальным. Все мы думаем, что являемся носителями некой особой сущности, в чем-то важном не похожи на других, представляем собой совершенно особое, уникальное сокровище. Кстати, бережем себя для тех немногих, кого признаем равными себе и кто, в свою очередь, тоже считает себя особенным и неповторимым. Вот ты, Инес, обыкновенный человек или нет?
— Это вопрос на засыпку? — со смехом переспросила она. — Если я скажу, что, несомненно, являюсь необыкновенной и уникальной, то получится, что ничем не отличаюсь от всех тех людей, которые считают себя особенными. Эти умозаключения наталкивают меня на важную мысль. Наверное, лучше сказать тебе, что я не считаю себя особенной.
— Таким образом, ты выдаешь себя за человека, принадлежащего к узкому кругу избранных, незаурядных, которые себя таковыми не считают.
— Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты относился ко мне как к человеку особенному, необычному именно для тебя.
— Такие слова можно сказать кому угодно, любому собеседнику.
— Нет, это я только тебе говорю, потому что ты для меня не кто угодно, а тот самый типичный необыкновенный человек.
Хулио сделал еще глоток и почувствовал, что голова у него слегка закружилась.
— Инес, ты настоящий друг и совершенно необыкновенная девушка. Другой такой быть не может. Я буду повторять, что ты особенная и необыкновенная, даже если мы будем видеться с тобой вдвое чаще.
Инес взяла Хулио за руку и потянула его за собой на танцпол.
Патрисия еще ребенком не столько поняла, сколько почувствовала свою ответственность за женскую составляющую в воспитании младшего брата. Роль заботливой старшей сестры в аранжировке материнского инстинкта, сформировавшегося не по возрасту рано, она исполняла ревностно, с полной самоотдачей. При этом, в отличие от отца, она не желала замечать, что Хулио — человек независимый и самодостаточный — не слишком нуждался в постоянной назойливой опеке.
Личная жизнь у их отца так и не сложилась. По крайней мере, дома он ни с какими женщинами не появлялся. Лишь однажды, покопавшись в отцовском портфеле, Патрисия обнаружила несколько фотографий очень привлекательной женщины — строгий синий костюм, при этом с эффектным декольте! Роберто как-то знакомил с ней своих детей перед тем, как уйти из дома на несколько часов, по его словам, в кино. Роман этот надолго не затянулся, а после разрыва Роберто окончательно утвердился в роли верного вдовца, посвящающего все свое время не поиску новых знакомств, а воспитанию детей.
Самой большой его страстью были шахматы. Когда-то давно, во времена свадебного путешествия, молодая жена купила ему на блошином рынке в Будапеште шахматную доску с набором фигур из полированного африканского кедра. Мягкие и теплые на ощупь, они прекрасно ложились в руку и были, пожалуй, лишь самую малость тяжеловаты для маленькой детской ладошки. Дорожная доска складывалась вдвое. В образовавшейся коробке легко размещались все фигуры. В набор входил и складной деревянный штатив-треножник. В полностью разложенном состоянии он позволял установить доску на высоте журнального столика.
Тонкий, едва уловимый аромат кедра стал для Хулио запахом детства. Он надолго впитывался в пальцы и ладони после каждой партии, сыгранной с отцом. В те далекие годы мальчик действительно играл вместе с отцом, а не против него.
Роберто был твердо убежден в том, что шахматы тренируют ум и развивают склонность к логическому мышлению. По его мнению, это благотворное воздействие они могли оказывать даже на маленьких детей. В один прекрасный день он начал приучать Хулио и Патрисию к этой благородной игре. Для начала Роберто нарисовал на их детском столике доску и усадил за нее двух кукол.
Патрисия вспоминала об этом много лет спустя и не один раз удивлялась, насколько удачно затронул отец нужные струны детского сознания. Старшая дочь и младший сын худо-бедно научились играть в шахматы, привыкли к этому времяпрепровождению и всегда могли хоть как-то скоротать часок-другой за доской, неспешно передвигая фигуры в такт спокойно текущему семейному разговору.
По правде говоря, для самой Патрисии шахматы не стали подлинным увлечением, и отец это прекрасно понимал. Зато он мог успокоить себя тем, что эта игра оказалась подлинной страстью его младшего сына.
Хулио окунулся в мир шахмат с головой. Аромат кедра на кончиках пальцев и запах отцовской трубки впечатались в его память и в любой момент могли вызвать воспоминания о долгих семейных вечерах, проведенных за доской. Обычно отец и сын играли две-три короткие, пятнадцатиминутные, партии подряд, а затем приступали к их обсуждению. Они анализировали сделанные ходы и продумывали, как можно было бы сыграть лучше в той или иной позиции.
Хулио следил за движениями рук отца, передвигавшего фигуры, следовал ходу его мыслей и мало-помалу научился видеть любую партию в целом, воспринимать ее как маленькую изменчивую вселенную, которая живет по своим железным законам, обусловленным строгой логикой. Несмотря на всю упорядоченность, эти рождавшиеся и угасавшие миры оставались для Хулио таинственными и непознанными зачарованными странами. Их обитатели — пешки, ферзи, ладьи и слоны — жили вроде бы сами по себе, но в то же время подчинялись одной лишь его мысли. Для того чтобы сделать ход в воображаемой партии, к фигуре даже не нужно было прикасаться рукой.
С девяти лет он начал обыгрывать отца, хотя тот уже давно перестал поддаваться или намеренно не замечать ошибок Хулио. Осознав это, мальчик сначала испугался, а затем пришел в невероятное волнение и смятение. Ему долго казалось, что происходящее за доской является ошибкой, каким-то коротким замыканием в нормальной цепи развития событий, некой аномалией, которую они с отцом либо неправильно поняли, либо по какой-то причине истолковали ложным образом.
Когда же оба окончательно убедились в закономерности побед, постоянно одерживаемых Хулио, мальчишке пришлось пережить резкий кризис самооценки, первый в его жизни. Был момент, когда он много дней кряду ходил мрачнее тучи и даже несколько раз пропустил школу. Его голова была занята мучительными размышлениями на тему каких-то особых способностей, которыми он, вполне вероятно, обладал, сам того не зная, с самого рождения. Ему хотелось понять, распространяются ли эти таланты на что-либо кроме шахмат и не является ли он в конце концов избранным, особо одаренным и, как знать, может быть, даже всемогущим.
Эти мысли увлекали мальчишку. В то же время он подсознательно стыдился их и при этом страшно боялся, что отец по глазам догадается, о чем сын думает, и поставит его на место буквально одним презрительным взглядом, единственным ироничным замечанием.
«Вот если бы!.. Ну почему, в конце концов, этот дар проявляется не в обычной жизни, а лишь за шахматной доской?»
Он словно стоял на краю пропасти. Мир показался ему маленьким, невозможное — возможным, недостижимое — близким и осязаемым.
— Папа, я больше не хочу играть с тобой, — сказал он отцу.
Роберто мгновенно помрачнел и буквально через секунду ударил по столу кулаком с такой силой, что на его запястье расстегнулся браслет часов.
Хулио вздрогнул. Он, конечно, ожидал, что его слова не придутся отцу по душе, но столь гневной реакции, такой вспышки ярости и представить себе не мог.
— Слушай меня внимательно, сопляк! Я потратил много лет, чтобы научить тебя играть так, как ты теперь умеешь. И вот сейчас, когда игра с тобой стала наконец занятием увлекательным, без всяких скидок на возраст и опыт, ты заявляешь, что играть со мной больше не будешь. Ну уж нет. Этому не бывать. Давай-ка расставляй фигуры, да побыстрее.
Через несколько месяцев отец записал Хулио в шахматную школу, работавшую под эгидой ФИДЕ, и представил его своим друзьям по клубу, ветеранам безмолвных сражений за шахматной доской. Обидные и скоротечные поражения — шах и мат буквально в несколько ходов! — обрушились на мальчишку как холодный душ. От его тщеславия не осталось и следа. Он быстро понял, что выиграть у отца — это вовсе не чудо.
Такое вполне рядовое событие регулярно происходило в стенах клуба то за одной, то за другой старой партой из тех, что были пожертвованы шахматистам ближайшей школой. Исписанные, залитые чернилами и исцарапанные, эти ученические столы в клубе вскоре покрылись еще и узором черных жженых пятен: следов от сигарет и сигар, забытых по ходу напряженных партий.
Хулио быстро понял, что ему еще многому предстоит научиться, и буквально все свободное время посвящал занятиям в клубе. На него быстро обратил внимание тренер, воспитавший в свое время нескольких известных мастеров. Он заявил перспективному ученику и его отцу, что если мальчишка и дальше будет заниматься столь же прилежно, то с его данными ему скоро придется высвобождать место в серванте под кубки и медали.
Отец с замиранием сердца следил за тем, как его сын набирался сил и опыта. Он был счастлив, что сумел привить мальчику в столь раннем возрасте особый, ведомый лишь немногим избранным вкус к необыкновенной, гармоничной красоте безупречной мысли и совершенного логического построения. Все, что он так старательно вкладывал в сына с раннего детства, дало хорошие всходы. Теперь Хулио возвращал эти инвестиции с более чем щедрыми процентами.
Столь же ревностно и упорно отец пытался привить мальчишке любовь к классической музыке. С самых ранних его лет они слушали классику как на концертах, так и дома, причем в самых лучших записях. Другой музыки в их доме практически не было слышно просто потому, что для Роберто ее и не существовало. Классика заменяла ему все.
В тот день, когда Хулио исполнилось десять лет и он получил в подарок роскошное коллекционное издание всех девяти симфоний Бетховена, записанных под управлением Караяна, Роберто испытал одно из самых больших разочарований в своей жизни.
— Папа, тут такое дело… В общем, не нравится мне эта музыка. Ну не понимаю я ее, вот и все.
Роберто Омедас так и обмер.
— Сынок, да что ты такое говоришь? Мы же с тобой всегда вместе слушали классику.
Хулио с безучастным видом кивнул, а Роберто попытался применить ту формулу, которая до сих пор безотказно срабатывала в общении с сыном:
— Теперь, сопляк, слушай меня внимательно! Я потратил немало лет и массу терпения, чтобы привить тебе любовь к классической музыке. Теперь, когда ты получил в подарок лучшую коллекцию симфоний Бетховена, я не позволю, чтобы мой сын воротил нос от великого композитора и замечательного дирижера.
В ответ на это Хулио, подсознательно подражая отцу во всем, встал, подбоченился и с родительскими интонациями в голосе заявил:
— А теперь ты, старый умник, послушай меня хорошенько. Я много лет терпел твою дурацкую скучную музыку и повторял вслед за тобой все, что ты хотел услышать: «Ах, как замечательно вступает скрипка», «Ах, как мелодично играет кларнет», «Ах, Бетховен — величайший композитор в истории мировой музыки». Все это я говорил только для того, чтобы ты был доволен. Надоело, хватит. Мне уже десять лет! Я имею право заявить, что Бетховен мне не нравится. Я люблю рок.
Роберто поежился. Годы, посвященные воспитанию в сыне любви к классической музыке, бесчисленные концерты, бесконечные прослушивания любимых произведений — все это пронеслось у него в голове буквально в какую-то секунду.
«Все напрасно», — осознал он.
Когда Роберто сокрушенно опустился на стул, Хулио подошел к нему, улыбнулся и погладил его по бороде.
— Папа, ты не волнуйся, — как мог, попытался он успокоить отца. — Сходим с тобой в магазин и поменяем эти диски. Возьмем вместо Бетховена какой-нибудь рок.
На следующее утро после столь неожиданной встречи с Кораль Арсе Хулио проснулся совершенно разбитым. Он слушал надоедливый будильник и постепенно осознавал, что едва может пошевелиться. Ощущение было такое, словно он всю ночь проскакал верхом на лошади, несшейся галопом. Или хуже того! Его, привязанного к той самой лошади за ноги, тащили по земле с заката до самого восхода. У него болело все тело, каждый сустав, каждая кость, каждая мышца.
Он распахнул шторы, и в комнату хлынул яркий свет солнечного утра. Омедас попытался собрать воедино рассыпающуюся мозаику воспоминаний о вчерашнем дне и вдруг отчетливо вспомнил, как в те минуты, когда Карлос проводил для него экскурсию по гостиной своего особняка, ему вдруг стало не по себе. Хулио что-то встревожило и заставило учащенно биться сердце. Тогда он не понял, что именно так беспокоило его подсознание, и постарался побыстрее переключить свое внимание на другую тему.
Ответ настиг его только сейчас. Там, в гостиной, в одной из ниш висела картина, написанная рукой Кораль Арсе. Это полотно он до сих пор никогда не видел, но стиль Кораль его подкорка признала практически мгновенно. Судя по всему, мозг посчитал эту информацию слишком опасной и задержал ее на каких-то дальних подступах к сознанию, будто на таможне. Да, задержал, но не стер и не отбросил. Только теперь, с опозданием на половину суток, эта информация обрушилась на Хулио Омедаса.
Психолог стоял под горячим душем и постепенно восстанавливал в памяти все события и переживания вчерашнего вечера. Ну как, спрашивается, он мог догадаться, что женой Карлоса, имя которой ни разу не всплыло в их считаных встречах, окажется именно Кораль Арсе, художница, студентка медицинского факультета, с которой он познакомился в один прекрасный день в парке Эль Ретиро во время конкурса молодых художников? Кто бы мог предположить, что теперь, спустя столько лет, судьба приведет его в ее дом?
Она исчезла из его жизни внезапно, без каких бы то ни было объяснений и предупреждений. Это произошло двадцатого февраля тысяча девятьсот девяносто второго года. С того самого дня он понятия не имел, где она живет, чем занимается и как вообще сложилась ее жизнь. Кораль сменила телефон, переехала куда-то из той квартиры, где жила раньше…
Нет, если бы Хулио предпринял активные поиски, обзвонил подруг Кораль, пообщался с ними, походил по ее любимым местам, то он, конечно, рано или поздно нашел бы ее. Вот только делать этого Омедас не стал. Этим внезапным и решительным исчезновением она сказала все, что считала нужным. Причины же, побудившие ее поступить именно так, а не иначе, остались для Хулио тайной за семью печатями, как того и хотела Кораль Арсе.
Он решил ждать и делал это до того момента, когда и само ожидание иссякло. Омедас прекрасно сознавал, что ведет себя неразумно, но ничего не мог с собой поделать. Он день за днем мысленно перебирал события прошлого и гадал, когда именно, в какой день и час совершил ту роковую ошибку, которая так резко изменила его жизнь.
Эти навязчивые мысли, переживания и чувство вины привели его в состояние, близкое к депрессии. Об этом периоде своей жизни психолог теперь предпочитал лишний раз не вспоминать. Страшная штука — незарубцевавшаяся любовь.
Кофеварка уютно забулькала, и Хулио почувствовал в себе прилив оптимизма.
«Единственное, о чем стоило сожалеть, так это о том, что накануне я сильно смутился, увидев Кораль, не смог нормально поговорить с ней и по-человечески завершить разговор с Карлосом о его сыне», — подумал он.
Хулио не мог не признаться себе в том, что встреча с Кораль застала его врасплох. А ведь он постоянно представлял себе, как случайно увидит ее где-нибудь на улице, в магазине, в очереди к окошечку в банке или на бензоколонке. Иногда ему представлялось, что им суждено встретиться в заграничной поездке, бог знает в каком городе и при каких обстоятельствах.
Ему всегда хотелось быть готовым к этой неожиданной и неминуемой встрече. Он был уверен, что когда это случится, когда перестанут ныть все нанесенные несчастной любовью раны, когда в его душе уже не останется места ни для упреков, ни для сильных эмоций, тогда все былое потеряет свою значимость и покажется лишь милыми чудачествами юности.
«Что ж, тогда мы, наверное, поговорим, с высоты нажитых седин и морщин с нежностью и теплотой вспомним о том, что когда-то связывало наши жизни. Не будет ни упреков, ни взаимных претензий, ни попыток выяснить отношения».
Он полагал, что время стерло ее из его памяти. Оказалось же, что эти воспоминания, законсервировавшиеся в сознании, при первой же возможности вырвались на свободу. Прошлое из бледного шрама вновь превратилось в обнаженную гноящуюся язву. Оно никогда не было таким живым.
В тот миг, когда Кораль вошла в комнату, где он играл с ее сыном в шахматы, Хулио словно очутился в эпицентре бури, подлинного торнадо самых противоречивых чувств. Ему хотелось всего и сразу. Он жаждал мести и был готов наброситься на нее, вырвать извинения, пусть даже приставив ей нож к горлу. В то же время ему больше всего на свете хотелось поговорить с ней, выяснить наконец причину ее столь поспешного и внезапного исчезновения. Омедас едва не набросился на нее, желая отомстить или же задушить в объятиях.
Аромат утреннего кофе до некоторой степени привел его в чувство. Узел, в который со вчерашнего вечера были затянуты внутренности, ослаб. Перспектива жить дальше уже не казалась Хулио столь бессмысленной.
Омедас собрал вещи и сел в машину. Стоя в первой же пробке, в которую он попал по дороге в кабинет на Пуэнтес, Хулио решил, что больше не будет думать о случившемся вчера.
Решить-то было легко, но сделать так оказалось куда сложнее. В его голове по-прежнему бил тяжелый барабан, не позволявший забыть о происшедшем. Было невозможно спрятаться от выбора, стоявшего перед ним. Он с огромным удовольствием повернул бы все вспять, чтобы не знать, где живет Кораль Арсе, как легко вновь увидеть ее, как просто, оказывается, можно попытаться получить от нее что-то вроде объяснений или извинений. Опасность этой ситуации заключалась в том, что ему, вполне возможно, захотелось бы продолжать общение с нею под прикрытием проведения психотерапии для ее сына.
Хулио отгородился от нервотрепки плотного городского движения и уличного шума аккордами рахманиновского рояля и подумал о Нико.
«Потрясающий, совершенно особенный случай. Несомненно, прекрасная возможность для экспериментального подтверждения правоты многих накопившихся догадок и долголетних наработок. Сильная натура, коварный, садистски настроенный разум».
Сказать, что этот мальчишка был интересен, значило ничего не сказать. Психолог видел в Нико распахнутое окно, за которым лежал совершенно другой, непознанный мир. Омедас мог бы высунуться и посмотреть, что происходит там, по другую сторону стены. Хулио проклинал судьбу, так жестоко подшутившую над ним.
«Снова оказаться в непосредственной близости от Кораль — нет уж, увольте. Ее жизнь для меня — запретный сад. Нужно срочно спасать пошатнувшийся мир, возвращать на место сместившуюся ось вращения планеты, приводить все вокруг в исходное состояние, существовавшее до вчерашнего дня».
Хулио заставил себя сосредоточиться на текущих делах — занятиях, научных статьях и на том, как обеспечить более-менее рентабельное существование кабинету детской психологической помощи, расположенному на улице Пуэнтес.
«В этом деле мне без сестры не обойтись», — в очередной раз признался он себе.
Ночь прошла в воспоминаниях, колючих, ослепляющих, ярких, словно разрывавших во тьме зрачки и радужную оболочку глаз Кораль. Она, как сомнамбула, бродила в этом пространстве, внезапно наполнившемся зрительными образами, цветами и звуками.
«Когда я впервые поцеловал тебя, ты пахла масляными красками», — сказал он ей, когда они вместе стояли у чердачного окна и глядели на грязные крыши и стены соседних домов.
Кораль почти физически слышала такой знакомый и родной голос Хулио. Ей казалось, что его колючий небритый подбородок, точь-в-точь как тогда, прижимался к ее затылку и шее.
Через открытые окна в комнату проникал свежий ночной ветерок. Кораль лежала в постели и слушала, как шелестят листья акаций в саду, дышит Карлос и тикает будильник, стоявший рядом с кроватью. Память с предательской настойчивостью переносила ее в то майское утро восемьдесят девятого года, когда они с Хулио увиделись впервые.
Тогда он дремал на скамейке с книгой в руках. В сон его склонило солнце и какой-то роман Бальзака. Кораль могла пройти мимо, не обратить на него внимания, но почему-то остановилась, присмотрелась к дремлющему молодому человеку, поставила неподалеку на газоне мольберт и взялась за кисти. В общем-то, ничего более интересного за все время прогулки по парку ей на глаза все равно не попалось.
Юноша просидел неподвижно с полчаса. Кораль как раз хватило времени разметить холст углем, набросать контуры сидящего человека и прикинуть, где с точки зрения композиции будет лучше расположить деревья и садовый фонарь. Затем настала очередь кистей и красок.
Кораль начала с самого трудного — с линий, передающих спокойную позу человека, дремлющего в свое удовольствие. Постепенно на холсте стали прорисовываться основные контуры: вот его ноги, вот склоненная голова с подбородком, упершимся в грудь, вот рука, придерживающая полуоткрытую книгу. В планы Кораль входило создать вполне реалистичный портрет. Не самый привычный ракурс не позволял ей разглядеть черты лица спящего молодого человека, и художница позволила своей фантазии немного разгуляться. Портрет спящего красавца она создавала в соответствии с собственными представлениями о прекрасном.
Все остальное — фон, пейзаж, окружающие предметы — не потребовало от нее больших усилий. Картина писалась словно сама собой. Несколько мазков слегка заколерованным белым — и готова книга, заложенная пальцем. Еще несколько движений кистью — и на холсте появились доски садовой скамьи, на которой возникли кобальтовые сполохи тени, отбрасываемой деревьями.
Впрочем, вскоре тень осталась лишь на холсте да в памяти Кораль. Солнце поднялось к самому зениту и стало сушить краски быстрее, чем хотелось бы художнице. Кораль стала нервничать.
«Мой спящий принц хотя бы сидит на одном месте и почти не шевелится», — успокаивала себя девушка.
Время от времени она вытирала рукавом пот со лба, а в какой-то момент достала из сумки и надвинула на самые глаза тонкий ободок с плотным козырьком. Художница отошла на несколько шагов от холста, посмотрела на свой набросок и стала нервно покусывать кончик деревянной ручки кисти. То, что она видела, не совсем устраивало ее.
Он проснулся в тот момент, когда Кораль отчаянно сражалась с фоном, пытаясь чередованием серых и зеленых мазков передать игру солнечного света на листьях и ветвях деревьев. Парень чуть сощурился, внимательно посмотрел на нее, затем обвел взглядом окружающее пространство и удивился еще больше. Художники были повсюду! Через несколько секунд он, по всей видимости, вспомнил, что в тот день в парке проходил ежегодный конкурс набросков с натуры для молодых художников.
Кораль продолжала воевать с красками, не желавшими подчиняться, а Хулио тем временем потянулся, потер руки и встал со скамейки. При этом он не выглядел рассерженным или обиженным, подошел к мольберту и шагнул Кораль за спину. Только в этот момент она почувствовала его дыхание у себя за спиной и поняла, что происходит. От неожиданности у нее дрогнула рука, державшая кисть. Один из стволов парковых каштанов на ее холсте оказался рассечен надвое лоскутком неба.
— Очень симпатично, — впервые услышала Кораль его теплый голос.
Девушка поблагодарила за комплимент, но даже не обернулась. Ей сейчас были как воздух нужны любые теплые слова, потому что внутренне она уже была готова сорвать холст с подрамника, швырнуть на землю и хорошенько потоптать ногами.
— Нет-нет, я действительно очень вам благодарна, — сказала художница, оглянулась и улыбнулась ему. — Надеюсь, вы не обиделись?..
— Ни в коей мере.
Он надел темные очки. Кораль повнимательнее присмотрелась к собеседнику и поняла, что этот мужчина вовсе не так молод, как ей казалось, когда она смотрела на него издали.
— Гораздо хуже другое, — со вздохом сообщил он. — Писать портрет одного из членов жюри — не лучшее решение, особенно если вы у частница конкурса. Что, ничего лучше не нашли?
Кораль явно не на шутку удивилась.
— Что? Неужели вы…
Хулио воспользовался этой возможностью, чтобы представиться.
— Что ж, в таком случае мне остается надеяться только на то, что вы берете взятки, — сказала Кораль.
— Да что вы себе позволяете?! В конце концов, если у вас хватает дерзости завести речь о деньгах, то пусть хотя бы сумма окажется достойной.
Он окинул ее взглядом с головы до ног. Зрелище было не слишком многообещающим. Студентка и есть студентка. Что с нее взять?!
— Я девушка бедная, но добрая. Могу пригласить вас посидеть в кафе, но только при одном условии. Если вы позволите мне закончить набросок.
Хулио не стал долго обдумывать это предложение. Перспектива пообедать со столь очаровательной девушкой была более чем соблазнительной.
Она же, со своей стороны, потребовала, чтобы он вернулся на скамейку и сел в той же позе, в какой дремал некоторое время назад — глаза закрыты, голова склонена вперед и чуть вбок. На самом деле эта часть наброска уже была закончена, но Кораль не могла отказать себе в удовольствии слегка отыграться на этом, с позволения сказать, члене жюри. Хулио послушно исполнял все ее распоряжения. Он просто кипел от удовольствия, вызываемого игрой, затеянной им же.
В два часа дня Кораль передала свой холст организаторам конкурса. Настал ее черед выполнять свою часть договора, тем более что оба они изрядно проголодались.
— Ладно, выбирай. С сыром или с колбасой? — спросила Кораль, вынимая бутерброды из рюкзака.
— Господи, и на это я чуть было не купился? Ну ладно, взятка так взятка. Давай с сыром.
Художественный конкурс вызвал у воскресной публики необычайный интерес. В парке, против обыкновения, было очень многолюдно. За столиками уличных кафе не оказалось ни единого свободного места. Повсюду сидели молодые художники, нагруженные, как и Кораль, этюдниками и прочими предметами своего ремесла.
Наконец Хулио с Кораль раздобыли пару банок холодного лимонада и присели в тени на травке неподалеку от фонтана. Кораль рассказала, что вообще-то учится на медицинском факультете, но больше всего на свете любит живопись. Она даже призналась, что мечтает о персональных выставках и о том, как будет разъезжать по всему миру, представляя свои картины.
— Что, думаешь, у меня мания величия? — спросила она.
— Может быть, и так, — задумчиво отозвался Хулио. — Но такая мания мне по душе.
Омедас чувствовал, что попал в плен и просто бессилен противопоставить хоть что-нибудь магнетизму, исходящему от этой девушки.
После скромной трапезы они прилегли на траву. Кораль так устала от жары и напряженной работы, что сама не заметила, как уснула. Хулио некоторое время наблюдал за ней и вдруг, не без удивления для себя самого, понял, что влюблен. Ее голос, манера говорить, даже аромат масляных красок, исходивший от нее, — все это ласково, но настойчиво влекло Хулио к новой знакомой, заставляло его кровь вскипать миллионами мельчайших пузырьков блаженного восторга.
В назначенный час они подошли к эстраде напротив особняка Каса де Вакас и заняли удобное место в многочисленной компании участников конкурса и случайных прохожих. Кораль была просто счастлива. День, проведенный рядом с Хулио, значил для нее гораздо больше, чем возможная победа или же, наоборот, проигрыш в конкурсе, результаты которого ее теперь не слишком интересовали.
В конце концов на трибуну поднялся секретарь жюри и нараспев огласил длиннющий список номеров участников, чьи картины вышли в финал и получили призы. Номер Кораль так и не прозвучал.
— Нам в некотором роде даже повезло, — сказала девушка. — Если честно, я просто с удовольствием подарю эту картину тебе.
— Вот это я понимаю! Вот это приз так приз!
«Интересно, неужели эта картина до сих пор так и висит у него там, на улице Монклоа, на чердаке, который он снял специально для меня, чтобы я могла устроить себе настоящую мастерскую? Господи, как же хорошо мы жили, какой счастливой была я тогда! Что же я натворила, во что превратила свою жизнь?» — вновь и вновь спрашивала она себя.
В какой-то момент Кораль легко и непринужденно приняла правила другой, новой игры, казавшейся ей совершенно безобидной. При этом она сама не заметила, как поставила на карту все мечты и стремления собственной юности, проиграла их, но формально внакладе не осталась. Более чем достойной компенсацией стала ее новая жизнь — воплощение упорядоченности и уверенности в завтрашнем дне. Но вот теперь Кораль с ужасом ощущала, что это противостояние в ее душе вовсе не исчезло, а лишь поутихло на некоторое время. Она со всей отчетливостью понимала, что этот вечный спор, этот пожар разгорался в ней с новой силой.
Кораль сдалась под натиском собственных мучительных размышлений и переживаний. Она решила принять успокоительное — маленькую желтую таблетку из тех, которыми частенько пользовался Карлос перед собраниями акционеров и публичными выступлениями. Сам он старался не афишировать эту свою слабость и уж тем более не признался бы при посторонних в том, что нервы в критических ситуациях порой подводили его.
Таблетка сделала свое дело, и Кораль провалилась в сон. Впрочем, он не принес с собой облегчения. Ее до самого утра мучили кошмары, сохранившиеся в памяти в виде одного-единственного образа. Рука Хулио, того самого, двадцатилетнего, как на натянутых струнах, играла на сложнейшем и тончайшем инструменте — ее натянутых нервах. Тело и кожа Кораль в том сне были прозрачны. Пальцы Омедаса легко и свободно, как скальпель, пронзали ее насквозь, чтобы дотронуться до того или иного нервного сплетения.
Женщина проснулась и поняла, что кошмар продолжал преследовать ее и наяву. Нервы Кораль были по-прежнему натянуты до предела, а тело представляло собой сплошной резонатор. Сердце билось в нем судорожно и неритмично. Оно исполняло какое-то мрачное, почти похоронное адажио.
Кораль не без оснований полагала, что Карлосу и в голову не могло прийти, какую бурю эмоций и переживаний вызвала в ее душе эта неожиданная встреча. Впрочем, он, безусловно, заметил ее несколько странное поведение и некоторую отстраненность во время разговора с Хулио. При этом Кораль не нашла ничего лучшего, как сослаться в свое оправдание на плохое самочувствие и головную боль.
В общем-то, Карлос имел полное право быть недовольным ее, откровенно говоря, не слишком активным участием в беседе. Изначально, кстати, инициатива заняться психическим состоянием Нико исходила как раз от нее. Муж мог рассчитывать на больший энтузиазм супруги, когда он меньше чем через неделю после того разговора привел в дом детского психолога. Тот, к слову сказать, сумел сразу доказать свой профессионализм, во время первого же разговора с ребенком проник в святая святых Николаса — его комнату, находящуюся на верхнем этаже дома.
Нет, ни сам Карлос, ни психолог в любом случае не заслуживали такого холодного приема в этот вечер. Тем не менее муж легко простил жене столь странное поведение. Впрочем, он поступал так всегда, когда дело шло вразрез с тем, чего ему хотелось бы. Карлос всегда стремился избежать даже намека на тень каких бы то ни было разногласий и уж тем более конфликтов в семье.
«Господи, как же мне надоела эта его бесхарактерность! Почему я так и не рассказала ему о Хулио?» — подумала Кораль.
Она и вправду все эти годы умалчивала о самом важном. Дело было вовсе не в возможной ревности со стороны мужа. По правде говоря, жена просто не считала его достойным такого доверия. Он, несомненно, воспринял бы ее признание как что-то тривиальное, не стоящее внимания, отнес бы Хулио к категории так называемых бывших друзей-приятелей своей дражайшей половины. Таковых действительно не много, всего трое, и Карлос даже не знал, как их звали. На обсуждение подобных фактов из биографии жены, с его точки зрения ничего не значащих, он был готов потратить лишь минимально приличное время — как раз те минуты, которые все равно уходили на то, чтобы выпить чашку чая перед тем, как запереться на несколько часов в кабинете.
Впрочем, была еще одна причина, по которой Кораль не хотела, чтобы Карлос вникал в подробности этой страницы ее личной жизни. Если она и не боялась, то уж точно не хотела, чтобы в один прекрасный день в разговоре на эту тему у мужа вдруг возник бы вопрос, почему же они с Хулио расстались, если все было так хорошо. Честный ответ на этот вопрос обнажил бы другую проблему, решение которой Кораль так и не смогла найти за все эти годы. Почему она предпочла заглушить в себе такое яркое, искреннее чувство и променяла свою настоящую любовь на такого человека, как Карлос?
Женщина вновь и вновь до мельчайших деталей восстанавливала в памяти эту внезапную встречу с Хулио. Надо же было такому случиться, что произошло это не где-нибудь, а в ее доме, в присутствии мужа и детей. Вот уж действительно ирония судьбы.
Оба были застигнуты врасплох, потрясены случившимся. Все это чем-то напоминало встречу двух кораблей в ночном море, затянутом туманом. Оба судна в последний момент расходятся бортами в опасной близости друг от друга. При этом каждый капитан думает лишь о том, как не пустить ко дну собственный корабль. О коллеге, встреченном в ночи, он вспоминает лишь тогда, когда другое судно уже скрылось во мгле за кормой.
Кораль была поражена реакцией Хулио, точнее, тем, как он сумел сдержать свои эмоции. Лишь на какую-то долю секунды она увидела в его глазах вспышку боли, той самой, так хорошо ей знакомой и нахлынувшей на нее в тот момент, наверное, даже еще сильнее. Омедас сумел взять себя в руки. Он вел себя так, будто ничего необычного не происходило, почти не замечал Кораль. По обоюдному согласию они избегали встречаться взглядами друг с другом. Хулио в сугубо профессиональных терминах описал случай с Нико, попрощался и ушел.
В общем, пусть Кораль и хотелось видеть большее внимание к собственной персоне с его стороны, но логика подсказывала ей, что упрекнуть Омедаса не в чем. Он вел себя предельно достойно и корректно.
Наступило утро. Кораль повезла детей в детский сад и школу по улицам квартала Моралеха, пустынным в этот час. Небо затянуло тучами, но дождя пока не было. В зеркало заднего вида Кораль посматривала на Нико, устроившегося на заднем сиденье и державшего на коленях школьный портфель. Она научилась радоваться малому. Сейчас, поймав, как ей показалось, едва уловимые теплые нотки в голосе сына, мать была на седьмом небе от счастья.
— Ну что, как тебе Хулио?
— Нормально.
— По-моему, он очень приятный человек. Вы даже вроде бы в шахматы сыграли?
С заднего сиденья донесся какой-то нечленораздельный звук, явно содержавший утвердительный ответ.
— И кто выиграл?
— Зачем спрашивать, если ты сама все знаешь?
— Да ладно тебе. В конце концов, в жизни всякое бывает. Сегодня выигрываешь, завтра проигрываешь. Зачем сердиться-то? Это ведь всего лишь игра.
— Нет.
Кораль увидела в зеркале, что Нико опустил взгляд. Он словно стеснялся своей непроизвольной, но в то же время искренней реакции.
— Ты пойми, я тоже прекрасно знаю, что такое неудачи и проигрыши. Иногда смириться с ними легко, в другой раз такое зло берет, что хочется не только фигуры разбросать, но и… доску, что ли, сломать. В общем, поступил ты вчера, конечно, плохо, но, если честно, я тебя прекрасно понимаю и даже считаю, что ты имел на это право. В конце концов, если что-то тебя злит, то лучше дать чувствам выход, а не копить раздражение внутри себя.
Нико в ответ лишь промолчал. Кораль уже успела привыкнуть, что он частенько одергивал ее таким образом, давал понять, что она увлеклась и излишне разговорилась.
— Почему он так хорошо играет? — после долгой паузы спросил Нико.
— Тебе правда интересно? Так вот, ты играл с настоящим профессионалом. Сеньор Хулио — мастер ФИДЕ.
На этот раз взгляды матери и сына сошлись в зеркале. Кораль даже не смогла бы сказать наверняка, утешила Нико эта информация или же, наоборот, еще больше расстроила.
— А ты откуда знаешь? Вы вроде бы с ним раньше не были знакомы?
Кораль резко затормозила, лишь в последний момент заметив собаку, перебегавшую дорогу. Сын только что поймал ее на вранье. Она никак не могла привыкнуть к этой проницательности Нико и его умению сопоставлять факты.
«Впрочем, беспокоиться не стоит. Скрыть прежние отношения с Хулио не составит большого труда», — рассудила женщина.
— Он сказал нам это потом, в саду, когда мы без тебя разговаривали, — соврала она.
— С чего бы это вдруг?
— Ничего удивительного не вижу. Вы только что сыграли партию, и ты проиграл. Вот он и попросил нас при случае передать тебе, что играл ты вовсе не с любителем, а с опытным высококлассным игроком.
Нико оценил ответ матери и не стал возражать. Он лишь подумал и заметил:
— Мог бы и сразу мне сказать, еще перед игрой, а не передавать через родителей на следующий день.
— Хватит тебе ворчать. В конце концов, это даже удача — сыграть с мастером. Не каждый день тебе такие соперники попадаются.
— Но пригласили-то вы его не для того, чтобы он со мной в шахматы играл. Я так понимаю.
Кораль вновь стало не по себе.
«Ну как объяснить Нико, что мы с Карлосом хотим ему добра, как дать ему понять, что он нуждается в помощи? С другой стороны, скрывать от него это было бы тоже несправедливо».
— Надеюсь, он сможет тебе помочь. Ты станешь лучше себя чувствовать, значит, и нам с папой будет легче. Мы ведь все хотим, чтобы тебе было хорошо.
Повисла долгая пауза. Кораль уже приготовилась к худшему, к любой выходке со стороны Нико.
Ответ сына, прозвучавший в конце концов, оказался для нее полной неожиданностью:
— А что? По-моему, неплохо придумано. По мне, так пусть приходит.
— Значит, ты не отказываешься от его помощи? — Кораль попыталась выцарапать из Нико согласие, выраженное максимально четко. — Вести себя будешь хорошо?
— Если он будет держаться нормально, то и я хамить ему не буду.
Потом Нико отвернулся к окну и всем своим видом дал матери понять, что считает разговор законченным.
— Может быть, он больше и не захочет к нам приходить, — со вздохом сказала Кораль.
— Это еще почему?
— Не знаю. Он ведь человек занятой. В общем, посмотрим.
Машина подъезжала к колледжу.
