Книга: Слово
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТАК УЖ ПОЛУЧИЛОСЬ, но для встречи с профессором Августо Монти этим жарким и влажным утром понедельника Стиву Ренделлу пришлось прибыть не в Рим, а Милан.
Тремя днями ранее, в пятницу, в Амстердаме, Ренделл проснулся на рассвете, разбуженный звуками одевания Наоми и ухода из его номера. Помня о том, что предстоит сегодня сделать, Ренделл не стал валяться в постели. После легкого завтрака он проверил дверь в комнату Дарлены и, найдя ее плотно закрытой, с портфелем в руках спустился в фойе гостиницы, чтобы заказать девушке билет из Амстердама до Канзас Сити. Он приготовил для нее записку и пару банкнот на непредвиденные расходы, вложил их в конверт и объяснил консьержу, что желает, чтобы его передали в номер вместе с билетом, когда тот уже будет получен.
Сделав это, несмотря на разницу во времени, означавшую, что своего адвоката пришлось отрывать ото сна, Ренделл заказал трансатлантический телефонный разговор с Тедом Кроуфордом. Беседа у них получилось долгой. Ренделл повторил юристу свой разговор с Барбарой, а Кроуфорд дал ясно понять свое удовлетворение тем, что Ренделл уже не собирается препятствовать своей жене в ее действиях по получению развода. Они обсудили условия соглашения. Решив брачные проблемы, они обсудили договор с фирмой “Космос”. Огден Тауэри уже предложил ряд компромиссных решений, так что все бумаги могли быть вскоре подписаны. Что же касается Рейкеровского Института, то Джима Маклафлина все так же не удавалось найти, он до сих пор не ответил ни на одно из посланий.
В десять часов утра Ренделл вошел в Zaal F, в свой офис в гостинице “Краснапольски”, держа в руках свой бесценный портфель. Этим утром уже не было никаких прогулок по амстердамским улицам. Стив разрешил Тео подкатить под самый вход в “Крас”. Он прекрасно помнил о попытке подстеречь его и ограбить вчера вечером, и сразу же вызвал секретаря, чтобы надиктовать сообщение о нападении. Глаза Лори Кук расширились от испуга и оставались таковыми, когда он излагал подробности ночного происшествия. Инспектор Хелдеринг получил меморандум; еще пять копий были направлены издателям.
Покончив с этим делом, Ренделл решил, как и обещал, возвратить доктору Дейчхардту гранки Международного Нового Завета. Но, когда он уже готов был выйти из комнаты, его застал звонок от Наоми, сообщившей, что ей необходимо немедленно встретиться с ним относительно назначенных встреч с Монти, Обером и герром Хеннигом. Еще она сказала, что уже направляется к нему со своими заметками.
Тогда Ренделл вновь вызвал Лори и вручил ей гранки.
— Вложите их в папку. Никому не показывайте. Отдайте лично доктору Дейчхардту. Секретарю не оставляйте, как бы вас не уговаривали.
Через минуту после того, как Лори, ковыляя, покинула комнату, на пороге появилась Наоми со своими новостями.
Никаких сложностей с назначением встреч для Ренделла с Обером в Париже и с Хеннигом в Майнце не было.
— Странные люди — эти Монти, — сказала Наоми. — По телефону со мной говорила его дочь, Анжела. Полагаю, она действует как секретарь своего отца. Она подтвердила, что ее отец уже вернулся в Италию. Но, узнав, что с ним желают встретиться из “Воскрешения Два”, она заявила, что отец очень занят, и настаивала на том, что встречу необходимо отложить. Но я не позволила ей сорваться с крючка и объяснила, что нашему директору по рекламе крайне важно получить от профессора Монти дополнительную информацию. Я рассказала ей о вас, Стив, о том, что наиболее важная личность, которая будет экспонироваться публике — это профессор Монти. Еще я сказала ей, что публикация должна появиться буквально через пару недель, так что ни о какой отсрочке не может быть и речи. Когда же она попыталась все же попривередничать относительно даты интервью, я нажала на нее посильнее и сообщила, что вы прибудете в Рим на следующей неделе и разобьете лагерь у порога профессора Монти, пока не встретитесь с ним. Это подействовало. Тут она сдалась и пообещала, что ее отец встретится с вами. Но не в Риме. Он на машине едет по каким-то личным делам из Рима в Милан, но у него будет время встретиться с вами в Милане утром в понедельник. Я сообщила ей, что вы будете в гостинице “Принчипе и Савойя”, и мы сошлись, что профессор Монти будет в вашем номере в одиннадцать часов утра.
Вот почему без пяти минут одиннадцать Стив Ренделл находился в небольшой, переполненной мебелью гостиной номера 757 элегантной миланской гостиницы “Принчипе и Савойя”.
Вынув свой миниатюрный кассетный диктофон из портфеля, Ренделл проверил, работает ли тот, после чего положил его на телевизор и направился к окну. Он нажал на кнопку, и жалюзи поднялись, открывая окно и лежащую внизу Пьяцца делла Република. Пространство у главного входа с его газонами и деревьями в это жаркое позднее утро было тихим и практически безлюдным. Ренделл раздумывал над тем, о чем станет спрашивать профессора Монти, и молил лишь о том, чтобы археолог оказался нормальным типом, а его английский язык был более-менее понятным.
Короткий, резкий стук в дверь заставил Ренделла обернуться. Профессор Монти при-был вовремя. Хороший знак.
Ренделл быстро подошел к двери и широко раскрыл ее, желая встретить археолога тепло и радостно — и тут его лицо вытянулось.
На пороге стояла молодая женщина.
— Это вы Стивен Ренделл из группы “Международного Нового Завета”? — спросила она низким голосом с легчайшим оттенком британского акцента.
— Да, это я, — ответил тот сконфуженно.
— Я дочь профессора Монти. Анжела Монти из Рима.
— Но я полагал, что встречусь…
— Знаю. Вы договаривались встретиться с моим отцом. Сейчас же вы удивлены и обескуражены. — Она улыбнулась. — Не беспокойтесь. Я все объясню, если вы позволите мне войти. И еще, если пожелаете, я помогу вам встретиться с отцом. — Она глянула Ренделлу прямо в глаза. — Так я могу войти?
— О, да, прошу прощения, — сказал тот, покраснев. — Проходите, конечно же. Боюсь, что я просто выбит из равновесия.
— Могу понять, — сказала женщина, направляясь в гостиную. — Мой отец приносит свои извинения за то, что не смог прибыть лично. Вы поймете, что он не виноват, обстоятельства так сложились…
Ренделл закрыл дверь и тоже прошел в комнату.
Гостья грациозно повернулась, оценила обстановку, после чего глянула на хозяина с неподдельным весельем:
— Слава богу, что тут работает кондиционер. Может это поможет вам воспринять все спокойней. Нет, правда, здесь хорошо. А ведь снаружи двадцать девять градусов — понятное дело, по Цельсию. По-вашему, это около восьмидесяти, еще недостаточно, чтобы расплавиться, но влажность ужасная.
Настроение Ренделла, в котором поначалу было удивление и сконфуженность, равно как и недовольство профессором, не сдержавшим своего слова, изменилось, когда он глядел на женщину.
Говоря буквально, Анжела Монти была восхитительна.
Насколько он мог оценить, она была пяти футов и шести дюймов ростом. На ней была широкополая шляпа из итальянской соломки, огромные солнцезащитные очки со стеклами цвета лаванды, шелковая желтая блузка не скрывала двух лямок бюстгальтера, с трудом сдерживавшего провокационно выпирающие груди. Широкий кожаный ремень опоясывал тонкую талию, а легкая юбка цвета ржавчины подчеркивала изгибы роскошных бедер.
Ренделл не мог оторвать от девушки глаз, в то время, как она сама положила свою коричневую кожаную сумку, явно от Гуччи, сняла шляпу и очки. Ее взъерошенные, коротко подстриженные волосы были мягкими и имели цвет воронова крыла, широко расставленные миндалевидные глаза были нефритово-зелеными, у нее был вздернутый носик с тонко-вырезанными ноздрями, великолепные, влажно-чувственные карминовые губы, а под высокой скулой виднелась родинка. В глубокой ложбинке между грудями угнездился золотой крест, висевший на тонкой золотой цепочке.
Гостья уловила взгляд Ренделла.
— Вы наверное рассердились, встретив меня, а не моего отца? — спросила она.
— Нет, нет, ни в коем случае. Честно говоря, я восхищен вами. Вы представляете модели одежды или работаете актрисой?
— Спасибо, — ответила та без тени застенчивости. — Я слишком серьезна для этого. — Она оценила собеседника. — А вы совсем не такой, как я ожидала.
— Чего же вы ожидали?
— Мне сообщили, что вы знаменитый рекламный деятель, а теперь — пресс-директор с американской стороны в этом библейском проекте. Думаю, все мы слишком привыкли мыслить стереотипами. Для меня слова “реклама”, “паблисити” всегда ассоциировались с трубами — даже нет, громадными басовыми тубами — издающими много шума. И я даже не ожидала, что увижу сдержанного человека, ведущего себя столь по-джентельменски и выглядящего так — как бы это сказать? — по-американски, ну да, каштановые волосы, глаза, крепкое сложение — но в то же самое время, такого разумно настроенного.
Это она подлизывается, подумал Ренделл, но может никакого подвоха в этом и нет. Ладно. Ему это нравилось.
— Почему бы нам не присесть, — предложил он и присоединился к девушке на диване. — Поверьте, но я очень рад увидеть вас здесь, мисс Монти…
— Анжела, — поправила та.
— Прекрасно, а я для вас Стив.
— Хорошо, Стив, — улыбнулась девушка.
— Меня давят обстоятельства, — продолжил Ренделл. — В проект я вступил уже поздно. Дело само по себе грандиозное, и оно требует для себя наилучшей возможной рекламной кампании, наверное, самой грандиозной и лучше всего организованной за всю историю. И ее невозможно будет провести, если только все не будут сотрудничать со мной. По моему мнению, самая драматичная и наиболее волнующая роль во всей этой истории публикации новой Библии принадлежит профессору Монти. Мне кажется, что он обязан получить все возможные благодарности. Члены моей команды уже попытались присмотреться к нему повнимательней, но этого им не удалось. Теперь я сам собираюсь встретиться с ним, и вот тут такая незадача. Вы можете объяснить, что происходит?
— Да, — сказала Анжела. — Я все объясню и ничего не стану от вас скрывать. Все это по причине сложившейся политики и ревностных отношений в археологическом обществе Рима. Когда мой отец решил проводить раскопки, за разрешением он должен был обратиться к управляющему археологическими работами в регионе Остиа Антика. Тогда — семь лет назад, сейчас он уже пошел на повышение — им был доктор Фернандо Тура, который никогда не соглашался с идеями моего отца относительно библейской археологии, считая их слишком радикальными. Он всегда был соперником отца. Только с одобрения доктора Туры можно было подавать заявление в Главное консульство по археологическим раскопкам и предметам искусства на Виа дель Пополо в Риме. Лишь после того, как все три консула посчитают заявление имеющим ценность, они могут передать его в Директорат по раскопкам, который и дает формальное разрешение на проведение изысканий. Но с доктором Турой были определенные трудности…
— Вы хотите сказать, что семь лет назад он отказал вашему отцу на проведение раскопок?
— Он высмеял теорию моего отца, касающуюся того, что здесь, в Италии можно найти какой-нибудь ценный, оригинальный манускрипт времен Марка или Матфея. Доктор Тура не только насмеялся над ней, но и всячески тянул время. Он же все время распространял гадкие слухи о моем отце в официальных кругах. Только моего отца подобные мелочи не могли остановить. Неофициальным путем он обратился к приятелям и коллегам в Главном консульстве. Это совершенно взбесило доктора Туру, но его заставили-таки дать разрешение на раскопки, которое, впоследствии, было и одобрено. Позднее, когда отец уже сделал свое эпохальное открытие, когда было доказано, что находки не поддельные, доктор Тура так и не оставил свои интриги. Он решил отодвинуть моего отца в тень с целью, чтобы тот не получил все надлежащие ему почести за сделанное им открытие. Более того, доктор Тура начал повсюду утверждать, будто это он сам направил профессора Монти в Остиа Антика и вдохновил его на поиски в этом месте, будто именно он — Тура — настоящий гений, а профессор Монти всего лишь поработал лопатой. К тому же, только лишь для того, чтобы его нельзя было уличить, Тура через Министерство добился возможности отослать отца за пределы страны, чтобы в богом заброшенных уголках тот занимался исследованиями или руководил раскопками в качестве администратора.
— А разве Министерство обладает достаточной властью посылать вашего отца в эти места?
— Ну, не совсем, — ответила на это Анжела. — Только вы же знаете, в реальной жизни только люди, устанавливающие законы, могут эти же законы безопасно и нарушать. Это привилегия власти. Доктор Тура убедил своих знакомых в Министерстве отослать своего подчиненного, профессора Монти, куда-нибудь за границу; и теперь он мог спокойно принимать почести за открытие, сидя в своем кабинете. Понятное дело, никто не может отослать археолога куда-либо, если он сам того не желает. Археолог сам выбирает места своих будущих раскопок. Но, поскольку мой отец не является должностным профессором в Римском университете, ему дали понять, что если он не будет делать того, что ему говорят, он просто потеряет возможность преподавать. Несмотря на небольшое наследство от моей матери, которое отец всегда тратил на Кларетту — это моя старшая сестра — и на меня, на жизнь у него остается крайне мало средств. Вот почему он делал то, что ему говорили — только лишь для того, чтобы сохранить свое положение и жалованье.
— Но разве профессор Монти не получил приличные деньги за свои находки в Остиа Антика? — удивился Ренделл.
— Все найденное принадлежит итальянскому правительству. Ему дали всего лишь часть от денег, которые издатели заплатили правительству за право использования папирусов и пергамента. Только эти деньги быстро испарились. Чтобы иметь возможность провести длительные раскопки, отец залез в страшные долги. Теперь ему приходится выплачивать их, плюс безбожные проценты. Большую часть оставшихся денег он отдал нашим нуждающимся родственникам в Неаполе. Так что сейчас, хочешь — не хочешь, но он просто обязан делать то, что ему приказали. Когда мисс Тейлор и мистер Эдлунд из вашей группы договаривались о встрече с ним, мой отец находился на Ближнем Востоке, производя изыскательские работы в Пелле — это то самое место, куда древние эбиониты сбежали после первого еврейского мятежа против римлян — для последующих раскопок. Всегда, когда отец возвращается в Рим после каждой такой командировки, его предупреждают, чтобы он не участвовал в коммерческих рекламных мероприятиях издателей под угрозой отставки.
Все равно Ренделл чувствовал себя неудовлетворенным.
— Ну а что произошло сегодня? Профессор Монти направлялся в Милан. Он согласился встретиться со мной.
— Он согласился встретиться с вами, потому что это я уговорила его, указывая на то, что если он сам достигнет популярности, то станет более известным, чем люди из министерства, и больше нечего будет их бояться. Вот только каким-то образом, понятия не имею каким, доктор Тура узнал, что мой отец направляется на встречу с вами в Милан. Доктор Тура встретил его во Флоренции и приказал немедленно возвращаться в Рим по причине срочной командировки в Египет. Мой отец боялся оказать сопротивление. Он возвратился в Рим, а завтра уже будет в Египте. Для меня это было последней каплей. И тогда я решила сама встретиться с вами, если уж отцу это не удалось. Я знаю все, что известно и ему. Я могу рассказать вам то, что может рассказать он. И я решила, что именно отец должен получить от международного сообщества все те награды, которые ему полагаются. Тогда он будет сильнее, чем все эти ревнивые политиканы в Риме, которые запугивают и замалчивают его. Вот что привело меня сюда. И я обещаю вам свое сотрудничество на сегодня и на столь долго, сколько вы пожелаете.
Ренделл поднялся с места и взял свой диктофон.
— Я вам благодарен, Анжела. Вы мне очень нужны. Я должен задать вам крайне важный для себя вопрос.
— Я отвечу на любой. Можете записать мои ответы на пленку.
— Вот мой первый вопрос — как насчет того, чтобы нам вместе перекусить?
Девушка рассмеялась. Теперь Ренделл видел, что она еще более красива, чем показалось ему вначале.
— Вы очаровательны, Стив, — ответила она. — Ну конечно же. Я прямо умираю от голода.
— Я заказал ленч здесь внизу, в “Эскоффер Гриль”. Но теперь, когда прибыли вы, а не ваш отец, вы можете выбрать какое-нибудь не столь официальное место. Я не знаю Милан. У вас есть здесь какой-нибудь любимый ресторан?
Анжела тоже поднялась.
— А вы раньше не были в Милане?
— Никогда. Как-то раз я провел неделю в Риме, день-два в Венеции и Флоренции, но вот в Милане — никогда.
— Тогда я поведу вас в Галерею.
— Куда?
— В Галерею Виктора Эммануила. Это самый замечательный пассаж во всем мире. Бесхитростный, но, одновременно, необычный и романтический. Пойдемте, я покажу вам.
Она подала Ренделлу руку самым естественным образом, и тот коснулся ее; близость этой девушки возбуждающе действовала на него.
— Анжела, — заставил он себя произнести, — это место, куда мы направляемся, смогу ли я там взять у вас интервью? Мне обязательно необходимо сделать это.
— Ну конечно же, — весело ответила та. — Мы же в Милане, а не в Риме. Здесь всегда поначалу дела, а уже удовольствия — потом. Я не стану вас совращать. — Ее пальцы сжали его собственные уже посильнее. — Пока что, — легким тоном закончила она свою речь.
Спустившись по лестнице, они уселись в ее низкий красный «феррари» прошлого года выпуска. Вскоре они уже проезжали по Пьяцца делла Република (“именно здесь повесили Муссолини и Петаччи за ноги” — рассказывала девушка) и свернули налево, на широкую Виа Филиппе Турати.
Ренделлу было интересно узнать о девушке побольше. Анжела удовлетворила его любопытство. Во время их недолгой поездки она открыто, хотя и коротко, рассказала о себе. Анжеле было пятнадцать лет, когда ее мать, наполовину итальянка — наполовину англичанка, умерла. Анжела поступила в Падуанский университет, еще два года проучилась в Лондонском университете. Там она изучала греческое и римское искусство. У нее имелась сестра, Кларетта, старше на пять лет, уже замужем, с двумя маленькими дочками, проживавшая в Неаполе. Сама Анжела один раз уже была замужем. “Только у нас ничего не вышло. Он был наглым и лживым, типично итальянским типом, а я была слишком независимой, чтобы стать существом второго сорта и вечно жить в тени мужа”. Большую часть своего времени Анжела помогала отцу с его записями, она редактировала его научные статьи, занималась их домом в Риме и дважды в неделю преподавала итальянское искусство в частной школе для студентов-иностранцев. Сейчас ей уже исполнилось двадцать шесть лет.
О себе — Анжела ведь проявила любопытство к нему — Ренделл говорил с осторожностью. Он рассказал о начале своей карьеры на Среднем Западе Америки, о нынешней болезни своего отца. Он приоткрыл кулисы рекламных акций, проводимых им в Нью-Йорке и совсем коротко упомянул о той жизни, которую вел. Но он упомянул о Барбаре и Джуди, о собственном решении, принятом на прошлой неделе, дать Барбаре развод. Но вот о Дарлене он даже и не упомянул.
Анжела слушала внимательно, хотя глаза ее были заняты уличным движением.
— Могу я вас спросить, Стив, сколько вам лет?
Тот поколебался, не желая выдавать, что на целых двенадцать лет старше своей собеседницы.
— Мне тридцать восемь, — признал он в конце концов.
— Вы молоды для человека, добившегося таких успехов.
— Успехов в бизнесе, хотите вы сказать, — поправил он и отметил, что его самоосуждение не осталось ею незамеченным.
Тут Анжела показала рукой:
— Teatro alla Scala, известнейший во всем мире оперный театр.
Внешний вид театра Ла Скала был самым банальным, что смутило Ренделла.
— Вы разочарованы? — спросила Анжела. — Ла Скала любима многими людьми. Его нельзя оценивать по внешнему виду. Все находится внутри. Места на три тысячи зрителей. Чудесная акустика… Великолепная музыка… Мы находимся на Пьяцца делла Скала. Поищу местечко, чтобы припарковаться.
Припарковав «феррари» и закрыв машину, Анжела повела Ренделла в Галерею Виктора Эммануила.
Когда они зашли вовнутрь, девушка сказала:
— Если вы в чем-то похожи на меня, вы не поверите в это чудо.
Ренделл и вправду не мог поверить в это.
Сама Галерея напоминала миниатюрный город в городе. Под широким и восхитительным стеклянным куполом, самым громадным, который довелось видеть Ренделлу, были бесконечные ряды великолепных магазинов: сразу же, справа от них, находился громадный книжный магазин Риццоли, слева — модные лавки, туристические агентства, дневные гостиницы для приезжих бизнесменов. Здесь были рестораны и открытые траттории, заполненные хорошо одетыми итальянскими мужчинами и модно выглядящими дамами, которые ели, выпивали, болтали друг с другом; тот тут, то там были видны люди, поглощенные чтением миланской элитарной утренней газеты “Корриере делла Сера”.
— И большинство из них читают terza pagina, третью страницу, на которой помещают новости культуры, аналитические статьи. У газеты имеется шестьсот специальных корреспондентов в Италии и двадцать шесть за рубежом. Это наша национальная газета, весьма важная для вашей работы.
— Знаю, — ответил на это Ренделл. — Она внесена в наш итальянский список, наряду с “L’Osservatore Romano”, “La Stampa”, “Il Messaggero” и вашим агентством новостей, Agenzia Nazionale Stampa Associata.
— Они будут размещать все сообщения о Международном Новом Завете?
— И рассказы о профессоре Монти — если, конечно, вы нам поможете.
— Я буду помогать, — пообещала Анжела. — А теперь давайте пройдемся до другого конца Галереи.
То, что она желала показать ему на другом конце Галереи, был Duomo, собор, четвертый в мире по величине, с его башнями и фронтонами, с его ста тридцатью пятью шпилями и двумястами статуями святых.
— А вот теперь мы уже можем поесть и поговорить, — сказала Анжела, ведя Ренделла снова внутрь Галереи.
— Я всегда считал Милан городом, абсолютно лишенным романтики, деловым, — признался тот. — Никогда не ожидал увидеть нечто подобное.
— Вы читали Анри Бейля, Стендаля?
— Один из моих любимых авторов. Наверное потому, что он был таким же интровертом, анализирующим самого себя, глубоко погруженным в собственное эго, как и я сам.
— Он прибыл сюда и после того пожелал, чтобы на его могильном памятнике написали: “Henri Beyle, Milanais — Анри Бейль, миланец”. Сама я всем сердцем римлянка, но могу его понять.
Они пришли в центральную часть Галереи, на перекрестье двух основных пешеходных потоков, залитых солнечными лучами, проходящими сквозь купол над головой.
Анжела выбрала “Кафе Биффи”, где они смогли занять относительно изолированный столик снаружи помещения. Ренделл доверил Анжеле заказать ленч для них двоих. Она выбрала “рисотто по-милански”, сваренный в масле рис, с куриным бульоном, изрядно сдобренным шафраном, и osso buco, тушеные телячьи ножки, после чего долго обсуждала с официантом, какое из двух вин выбрать, и остановилась на Vatellina, красном вине из окрестностей Сондрино.
После этого, хотя он сам и не был настроен на деловой лад, Ренделл понял, что следует начать интервью. Он положил свой диктофон на столе, поближе к Анжеле, нажал на кнопку пуска и сказал:
— Ну ладно, Анжела, а теперь поговорим о твоем отце, профессоре Монти. И, чтобы долго не раздумывать, начнем с того, как он стал археологом”.
— Это займет гораздо больше времени, чем потребуется на ленч.
— Хорошо, расскажите понемногу обо всем, заканчивая его открытием. Меня, в основном, интересует его карьера. У меня будет возможность определить, что станет наиболее важным для нашей рекламной кампании, и в следующий раз я попрошу рассказать об этом поподробнее.
— Значит, будут и другие разы?
— Надеюсь, что их будет много.
— Прекрасно. Значит, карьера моего отца. Дайте подумать…
Августо Монти был студентом Римского университета, получив свой диплом на Facolti di Lettere, факультете свободных искусств. Следующие три года он посвятил различным учебным заведениям, специализируясь в археологии: Институту Археологии при Лондонском университете и Еврейскому Университету в Иерусалиме. После этого, соперничая с другими студентами, он участвовал в конкурсе в Риме, где его экзаменовали пять профессоров. Победивший в конкурсе сам должен был стать профессором и занять первую же вакантную должность на отделении археологии. Августо Монти превзошел всех конкурсантов и вскоре после того занял должность в качестве профессора христианской археологии Римского университета.
Если не упоминать о том, что он вырос до Direttore Instituto di Archeologia Cristiana, положение Монти в институте и за его пределами в ранние годы ненамного отличалось от нынешнего. Четыре раза в неделю с подиума Археологической Аудитории, с многочисленными картами и доской за спиной, он читал курсы лекций для двух сотен студентов. Довольно часто, днем или между лекциями, ему приходилось подниматься наверх по лестнице, пересекать мраморный пол кабинета за библиотекой и садиться в свое зеленое кожаное кресло за исцарапанным письменным столом, чтобы принимать посетителей и писать статьи для археологических журналов.
В течение каждых летних каникул, а иногда и находясь в специальных командировках, профессор Монти руководил полевыми раскопками. Самыми ранним его успехами стало обнаружение ряда новых участков в пятидесяти катакомбах, окружающих Рим — подземных переходах и криптах, где, в период с первого по четвертый века нашей эры, было захоронено шесть миллионов христиан. Но более всего профессора Монти интересовали поиски оригинальных документов, написанных во времена Иисуса или же вскоре после того, которые бы предшествовали появлению четырех евангелий.
Большинство библеистов соглашается с тем, что подобный документ — обычно называемый документом Q, от немецкого слова Quelle, обозначающего “источник” или же перводокумент — существовал на самом деле. При этом они указывают на то, что в евангелиях от Луки и Матфея имеется ряд одинаковых пассажей, которых нет у Марка. Очевидно, Лука и Матфей взяли эти пассажи из одного более раннего источника. Возможно, этот источник был изустным, таким образом, для истории он был потерян. Скорее же всего, как считал профессор Монти, источник был письменным, а то, что записано или копировалось, могло и сохраниться.
Через десять лет, основываясь на собственных разработках, догадках и полевых исследованиях, профессор Монти опубликовал сенсационную, хотя и чисто научную статью в Notizie degli Scavi di Antichita, издающемся в Риме журнале, посвященном археологическим раскопкам в различных странах, а расширенную версию той же самой статьи — в Biblica, журнале итальянских иезуитов с международной известностью, посвященном научным исследованиям Библии. Его статья была озаглавлена “Новые направления в поисках исторического Иисуса Христа”. В этой статье он изложил большую часть своих предыдущих размышлений о возможности восстановления документа Q.
— Каким же образом, Анжела? — хотелось знать Ренделлу. — Что считали библеисты, и в чем ваш отец противоречил им?
Девушка поставила свой стакан с красным вином.
— Попытаюсь объяснить это попроще. Теологи, библейские археологи, ученые типа доктора Туры, исследователи типа тех, кто окружал моего отца в Римском университете, в Папском Институте Христианской Археологии, в Американской Академии Рима — все они придерживаются той версии, что источник Q был устным. Они верили в то, что христовы апостолы ничего не записывали. Они аргументировали это эсхатологическими мотивами: якобы у апостолов не было никакой причины или необходимости что-либо писать. Апостолы считали, будто конец света близок, скоро наступит царство небесное, посему они и не беспокоились тем, чтобы оставить письменные записи. Уже позднее, когда конец света так и не наступил, появилась необходимость евангельские сказания записать. Только эти записи вовсе не были историческими сообщениями. Они представляли Иисуса, как бы увиденного глазами чистой веры.
— А ваш отец с этим не соглашался?
— Мой отец придерживался того мнения, что записи делались и до времен Христа, как, например, эссейская библиотека, открытая в свитках Мертвого моря. Мой отец чувствовал, что ученики и приятели Иисуса не были только лишь неграмотными рыбаками и изготовителями палаток. Ведь некоторые из них, как Иаков, даже стали предводителями раннехристианских сект. Один из таковых, не столь уверенный в том, что мир идет к концу, обязательно должен был надиктовать или собственноручно записать высказывания Иисуса, какие-то факты о его земной жизни и служении. Мой отец частенько шутил, что наиболее величайшим открытием стала бы находка дневника самого Иисуса. Понятное дело, что на это он даже и не надеялся. Истинной его надеждой было обнаружение оригинальной версии Марка, не обработанной последующими церковными авторами, либо же оригинальный источник — книгу свидетельств, сборник речений, притч — отсутствующий источник “М”, использованный Матфеем. Еще мой отец видел возможность того, что были оформлены и какие-то римские документы, относящиеся к смерти Христа.
Помня о работающем диктофоне, Ренделл продолжал настаивать:
— В чем еще ваш отец не соглашался с ученым сообществом?
— Остальные, в большинстве своем, считали, будто новые манускрипты первого столетия могут быть найдены только в Египте, на Иордане или же в Палестине, где сухой климат и почва могли сохранить древние папирусы или пергаменты. В Италии, твердили они, это совершенно невозможно, поскольку у нас сырой климат, и если даже манускрипты были переправлены сюда, то они давным-давно уже сгнили или же сгорели в бесчисленных пожарах, столь частых в древнем Риме. Мой отец возражал на это тем, что в первом веке многие священные тексты и предметы могли быть доставлены из Палестины в Италию контрабандным или вполне законны путем, чтобы сохранить их от уничтожения в мятежах, равно как и для пользования множества новообращенных тайных христиан в самом Риме и его окрестностях. Еще мой отец возражал им тем, что папирусы второго века сохранились и были обнаружены в древних развалинах Дура-Еуропуса на Евфрате и в Геркулануме, где климат не такой уже и сухой. А поскольку эти документы, полученные новообращенными христианами из Палестины, были для них крайне ценными, они могли заматывать их в кожу, помещать в воздухонепроницаемые сосуды и хранить их в подземных катакомбах, где отец уже находил тела, благовония и вазы с надписями, неплохо там сохранившиеся. Но самый большой шум вызывали теории отца относительно того, что можно было бы узнать о Христе из такого документа Q.
— У вашего отца были новые теории относительно Иисуса?
— О да, и весьма радикальные. Если вы спуститесь в катакомбы святого Себастьяна на Аппиевой дороге за пределами Рима, то увидите массу картин, вырезанных на стенах где-то во втором веке. Среди них вы сможете увидеть старинные изображения, представляющих Иисуса в виде пастыря, держащего барашка, или же пасущего отару. Эти наивные картинки всегда рассматривались как символические. Мой же отец выдвинул теорию, что эти изображения были буквальным свидетельством того, что Иисус был пастухом, а вовсе не плотником. Это первая ересь моего отца. Теперь вторая: ученые-библеисты считали, будто Иисус ограничивал свои путешествия небольшой областью Палестины, не больше площади современного Милана или же Чикаго в вашей стране. Они думали, что если бы Он путешествовал за пределами Палестины, раннехристианские епископы отразили бы это в своих писаниях, доказывая тем самым, что Христос был Спасителем всего мира. Тем не менее, церковные писатели редко говорили о подобных путешествиях.
— А что же предлагал ваш отец?
— Мой отец настаивал на том, что Иисус путешествовал намного дальше, тем не менее, это могло быть известно лишь очень немногим, и держалось в секрете, чтобы защитить Его. Указания на то, что Христос был за пределами Палестины, даже в Италии, обнаруживались в писаниях Павла, Петра, Игнатия и других. Третья ересь касалась продолжительности Его жизни. Мой отец не верил, будто бы Иисус умер в свои тридцать с лишним лет; он считал, будто Иисус умер намного позднее. По данному вопросу отец цитировал ряд источников, такие как сочинения — уже забыла, то ли Папия, то ли Тертулиана — где говорится, что Иисус был молодым, чтобы спасти молодых, человеком среднего возраста, чтобы спасти людей среднего возраста и пожилым, чтобы спасти пожилых — а пожилым в те времена считали человека лет пятидесяти и больше.
Ренделл допил свое вино, перевернул кассету в диктофоне и продолжил расспросы:
— Уточнял ли профессор Монти, где конкретно в Италии могут быть найдены подобные оригинальные документы?
— Да, уже в своих первых статьях, да и в некоторых последующих. Он рекомендовал продолжить раскопки в определенных катакомбах в окрестностях Рима, либо в домах, которые были местами тайных встреч христиан в Риме, в его окрестностях или же окрестностях Палатинского холма. В идеале можно было надеяться обнаружить домашнюю библиотеку богатого еврейского торговца, вроде тех немногих, кто жил по соседству с Остиа Антика. Такие евреи и были первоначальными христианами, и, живя рядом с морскими портами, они могли иметь самый ранний доступ к привезенным издалека товарам и документам.
— Именно это и заставило профессора Монти произвести раскопки в Остиа Антика?
— Здесь было кое-что более ценное, — сказала Анжела, и уточнила:
— Это было теорией, а факты отец присоединил к ней семь лет назад. Теория его была такова, что автор оригинального евангелия-источника в Иерусалиме мог выслать копию его, сделанную своим учеником, какому-нибудь богатому еврейскому семейству, проживавшему в каком-то из морских итальянских портов. Если это семейство было тайно обращено в христианство, тогда они могли спрятать документ в своей семейной библиотеке. Что же касается факта, то отец открыл в катакомбах святого Себастьяна крипту, в которой находились кости молодого новообращенного христианина первого столетия, с указаниями того, что этот новообращенный однажды посещал Иерусалим или же имел в Иерусалиме приятеля, центуриона, возможно, времен Пилата. Имя этого семейства тоже было в этой подземной крипте. Словно детектив мой отец попытался найти следы семьи этого юноши, и он установил, что его отец был процветающим еврейским торговцем-судовладельцем, имевшим огромную виллу на побережье неподалеку от Остиа Антика. Мой отец провел топографическое исследование этой местности — в особенности же, одного холмистого отрезка, который за столетия практически сравнялся с уровнем почвы — и он был рад тому, что обнаружил развалины, после чего подал доктору Туре заявку на проведение здесь раскопок.
Преодолев кучу препятствий политического характера, профессор Монти занял достаточную сумму, чтобы приобрести тот участок земли, где он собирался производить раскопки. В соответствии с итальянскими археологическими законами, если вы владеете или купили землю, где будут производиться раскопки, то сможете получить пятьдесят процентов от того, что будет найдено. Если же вы арендуете эту землю у ее хозяина, тогда вы обязаны отдать 25 процентов владельцу, 50 процентов — государству, а себе оставить всего лишь 25 процентов. Профессор Монти приобрел здесь участок.
В сопровождении группы, нанятой им для проведения раскопок — топографа, инженера, архитектора-рисовальщика, фотографа, специалистов по старинным надписям, монетам и гончарным изделиям, специалиста по костным останкам — профессор Монти перевез все необходимое археологическое оборудование на участок в Остиа Антика. Для проведения раскопок он приобрел электронные детекторы, топографические инструменты, рисовальные и чертежные принадлежности, фотографическое оборудование и сотню других вещей. После этого началась сама работа. Участок был разбит на квадраты, и группа снимала только по десять квадратных метров за раз, опускаясь вниз по слоям, очищая пространство понемногу.
— Сами раскопки заняли около двенадцати недель, — рассказывала Анжела. — Чтобы достичь слоев, содержащих остатки дома римского купца, мой отец рассчитал, что каждому столетию будет соответствовать один фут осадочных пород. Когда они уже прокопали ниже, через плодородные слои земли, дойдя до аллювиальных пород, отец был изумлен, встретив слои пористого туфа, сформированного осадочными породами подземных источников — очень похожие на породу в ближайших катакомбах, столь хорошо ему известных. Первыми находками стало огромное множество монет времен Тиберия, Клавдия и Нерона. Затем, когда отец обнаружил четыре монеты, прибывшие сюда из Палестины — три времен Ирода Агриппы Первого, умершего в 44 г.н.э., и одну, отчеканенную при Понтии Пилате, его надежды и возбуждение возросли до предела. И наконец, в одно славное для всех нас утро, он открыл каменный блок, содержащий в себе сосуд с Пергаментом Петрония и папирусами Евангелия от Иакова.
— И что случилось потом?
— Потом? — Анжела покачала головой. — Дальше — больше. Отец передал свои находки в лабораторию Американского Института Ориентальных Исследований в Иерусалиме. Коричневые фрагменты были такими ломкими, что их пришлось поместить в специальные увлажнители, потом их нужно было очищать спиртом, наносимым кистями из верблюжьего волоса, выравнивать и изучать под стеклянными пластинками. Донесение Петрония было в очень плохом состоянии, хотя сам документ являлся официальным и был написан на пергаменте очень высокого качества выделки. Евангелие от Иакова представляло собой темно-коричневые, почти черные кусочки, края отслаивались, многие листки со сквозными дырами; оно было написано тростниковым пером чернилами, изготовленными из сажи, смолы и воды, на папирусе самого паршивого качества, на листах размерами десять на пять дюймов. Иаков писал со страшными ошибками на своем арамейском, без каких-либо знаков препинания, его словарь, как выяснилось, не превышал восьми сотен слов. Текстуальные критики в Иерусалиме подтвердили аутентичность писаний и даже сделали замаскированное сообщение о находке в конфиденциальном бюллетене, который периодически распространяется в кругах библеистов. Эти же эксперты направили отца к профессору Оберу, в его парижскую лабораторию, чтобы узнать, действительно ли пергамент появился в периоде около 30 года нашей эры, а папирусы — около 62 года. Все остальное, Стив, вы сможете услышать от профессора Обера. Вся эта находка была по-настоящему сверхъестественной.
— Звучит так, как будто бы она была, скорее, результатом дальновидности вашего отца, Анжела.
— Сама находка — да. Но вот сохранность текстов… Это уже было истинным божьим чудом. — Она сделала паузу и устремила свои зеленые глаза на Ренделла. — Стив, вам позволили ознакомиться с текстом?
— Недавно вечером, в Амстердаме, я прочитал его. И я был очень глубоко тронут.
— Как это?
— Ну, например… Я позвонил своей жене и согласился на развод, которого она давно хотела.
Анжела кивнула.
— Да, я вас понимаю. Со мной было несколько иначе, но было. Я ненавидела доктора Фернандо Туру за все те препятствия и клевету против моего отца. Я поклялась объявить ему вендетту, по-настоящему отомстить за отца. Я все выискивала чего-нибудь, чтобы иметь возможность шантажировать его, выставить перед людьми негодяем, помучать или вообще уничтожить. Как оказалось, это было не так уж и трудно. Я нашла это. Доктор Тура, респектабельный, женатый мужчина, в чем-то даже ханжа, имел вторую женщину, от которой у него был сын. Когда я рассказала отцу о том, что выяснила, и заявила, что собираюсь использовать эту информацию против Туры, он попросил меня не продолжать заниматься этим, но проявить добросердечие и подставить вторую щеку. Тогда же в первый раз он показал мне итальянский перевод пергамента Петрония и евангелия от Иакова. В ту ночь, Стив, я рыдала, но познала сочувствие, после чего навсегда отбросила мысли о мести. Я подставила вторую щеку. Прочтя эти материалы, я почувствовала, что мы можем достичь гораздо большего лаской и миролюбием, через доброту, понимание и прощение, а не отвечая ударом на удар.
— Я не столь еще уверен в этом, как вы. Хотя, весьма хотелось бы. Я все еще пытаюсь — ну… — найти свой путь.
— Вы найдете его, Стив, — улыбнулась Анжела.
Ренделл протянул руку и выключил диктофон.
— Ну что, первая сессия завершена. Надеюсь, для истории вашего отца можно будет собрать и больше материала?
— Значительно больше. Ведь имеется еще масса подробностей, слишком много, чтобы их можно было бы изложить за пару часов. И фотографии… У нас целая куча фотографий с раскопок. Вы должны увидеть их. Сможете ли вы задержаться в Милане до вечера или до завтра?
— Мне бы очень хотелось этого. Но у меня крайне плотное расписание. Вечером я улетаю в Париж. Потом, через день, во Франкфурт и в Майнц. На следующий день или к утру возвращаюсь в Амстердам. — Ему страшно не хотелось покидать новую знакомую. — Анжела, то, что вы сообщили мне… это именно то, что мне было необходимо… такое будет очень полезно для всех нас, а так же обеспечит вашему отцу ту репутацию, которую он заслуживает. Но я обязательно должен встретиться с вами еще раз. У меня есть предложение. Так уж случилось, что мне предоставили открытый бюджет. Я могу принять на работу кого захочу. И я могу принять вас консультантом с гонораром и с возмещением всех расходов. Вы сможете приехать в Амстердам?
Чудные карминовые губы сложились в улыбку.
— А я все думаю, зададите вы мне этот вопрос?
— Вот я его и задал.
— А я вам отвечаю. Когда вы хотите, чтобы я туда прибыла?
— Тогда же, когда там буду и я. Через три дня. А что касается вашего гонорара, Анжела…
— Не нужно мне никакого гонорара. Я люблю Амстердам. И я желаю помочь доброму имени своего отца. Я хочу, чтобы этот Новый Завет смог прочитать каждый. И…
Ренделл ждал, сдерживая себя, но потом спросил:
— И что же еще?
— E voglio essere con te, Stefano, i basta.
— И что это значит?
— И… Я хочу быть с тобой, Стив. И все.
* * *
СТИВ РЕНДЕЛЛ ПРИБЫЛ в Париж из Милана ранним вечером того же дня после полета, занятого воспоминаниями о себе и Анжеле Монти, равно как и удивляясь тому, как он мог быть столь увлечься девушкой, которую только-только встретил и практически не знал. Он зарегистрировался в оживленной гостинице “Л’Отель”, находившейся на улице Изящных Искусств, что на Левом Берегу. В одно из прошлых посещений Парижа, когда он бесцельно прогуливался по кварталам, эта гостиница привлекла его небольшой вывеской перед входом, гласившей, что здесь проживал в последний раз и именно здесь в 1900 году умер Оскар Уайльд.
Поскольку и внутренний дворик, и находившийся в полуподвале ресторан были слишком шумными, переполненными звуками джазовой музыки и молодежью, а настроение было совершенно иным, Ренделл прошелся до “Ле Драгстор”, напротив кафе “Флора” на бульваре Сен-Жермен с видом на площадь Сен-Жермен-де-Пре, нашел для себя столик наверху; хотя и здесь помещение было переполнено джазовыми ритмами и молодыми людьми, Ренделла это уже не волновало. Он наслаждался жареным мясом avec oeuf о cheval и розовым вином и фантазировал о том, как встретится с Анжелой в Амстердаме.
Образ Анжелы оставался в его мыслях до тех самых пор, как он вернулся в свой отдельный номер и открыл папку с материалами на профессора Анри Обера, уважаемого директора Отдела радиоуглеродного датирования при France’s Centre National de la Recherche Scientifique.
Было утро. Полчаса назад Ренделл взял такси, чтобы прибыть к новому каменному зданию на улице Ульм, где и размещался Национальный центр научных исследований, раскиданный по пяти блокам, всего лишь на один блок дальше от Института Радия, основанного супругами Кюри.
Расплатившись с шофером, подвезшим его прямо к зданию Института, в прохладном, искрящемся парижском утреннем воздухе Ренделл испытал какое-то предчувствие. Анжела Монти, непрофессионал в археологии, была одно дело. Профессор Обер, ученый, который должен рассказать ему о подтверждении подлинности папирусов и пергамента из Остиа Антика, может быть совершенно иным. Хотя Ренделл совершенно не разбирался в методе датирования с помощью углерода-14, но в других науках какое-то понятие имел, поэтому надеялся на то, что Обер отнесется к нему с терпением, как относятся к расспросам настырного ребенка.
Все его подозрения, как оказалось, не имели под собой никаких оснований. После первых десяти минут общения профессор Анри Обер и вправду отнесся к нему так же, как мог относиться к расспрашивающему ребенку.
Хотя поначалу француз вызвал у Ренделла чувство опасения. Это был довольно высокий, пропорционально сложенный мужчина сорока с лишним лет в изящном костюме. Его прическа представляла собой напомаженный помпадур; у него было вытянутое галльское лицо, когда он не мог точно выразить свою мысль по-английски, глаза у него суживались, а жесты становились неловкими. Но фасад аристократической отстраненности быстро исчез, когда профессор почувствовал неподдельную заинтересованность Ренделла к своей работе. Для Обера его работа была смыслом существования. Все остальное было лишним, тем, что можно было отбросить в сторону. Убедившись, что гость из Америки по-настоящему заинтересовался, Обер сразу же сделался более легким в общении и более очаровательным.
Сразу же после извинений в том, что его супруга, Габриэлла, считающая себя художником-декоратором, превратила утилитарный, оборудованный металлической мебелью директорский кабинет в витрину для мебели и вещиц в стиле Людовика XVI, ученый провел Ренделла вверх по коридору в ближайшую лабораторию Отделения радиоуглеродной датировки.
По пути Ренделл включил свой диктофон, и Обер в самых простых выражениях начал объяснять ему суть способа датирования с помощью углерода-14.
— Метод был открыт доктором Уильямом Либби, американским профессором, который получил за это открытие Нобелевскую Премию по химии в 1960 году. С помощью этого исключительного прибора впервые появилась возможность датировать древние кости, деревянные фрагменты и куски папирусов по времени их появления до шестидесяти тысяч лет назад. Было известно, что как только на земле зародилась жизнь, все живые организмы — от человеческого до животных и растений — бомбардируется космическими лучами. В результате этого, атомы азота превращаются в атомы радиоактивного углерода-14. И все живое, тем или иным образом, в течение своей жизни, до самой смерти, поглощает эти атомы.
— После смерти, смерти человека, животного или растения, атомы углерода в тканях начинают распадаться, исчезать, причем, со скоростью, которую можно предсказать. Было известно, что после смерти органического объекта, содержание углерода-14 в нем уменьшается наполовину за период в 5568 лет. Зная все это, доктор Либби выдвинул теорию, что если мы сможем каким-то образом измерить содержание распавшихся продуктов в мертвом организме, тогда, voilб, можно рассчитать и количество распавшегося и исчезнувшего углерода. Узнав это, вычислив количество потерь, можно узнать, когда же данный объект поглощал радиоактивный углерод в последний раз, то есть, когда он был живым. И это, мсье Ренделл, позволяет нам узнать, сколько времени прошло с момента смерти объекта, после чего можно установить дату смерти и возраст объекта.
Ренделла осенило чувство понимания процесса.
— И доктор Либби изобрел средства, чтобы провести измерения подобного рода?
— Oui. Он создал так называемые часы “Углерод-14”, устройство на основе счетчика Гейгера, которое устанавливает, сколько углерода было потеряно объектом после завершения его жизни. Это дало науке ту систему датировки, в которой она так нуждалась. Теперь мы можем узнать, окончательно, год рождения кусочка древесного угля, горевшего в костре пещерного человека, либо же, когда ископаемое было полноценным живым организмом, либо же возраст старинного здания по куску взятой оттуда деревянной балки. Мне рассказывали, что доктор Либби исследовал десять тысяч объектов. Однажды с помощью его процесса было доказано, что пара индейских сандалий, найденных в орегонской пещере, имеют возраст девять тысяч лет. Крупная щепка от похоронной ладьи, найденной в захоронении египетского фараона, доказала, что сам фараон умер около 2000 года до нашей эры. Кусочек льняной повязки от свитков Мертвого Моря, обнаруженных в пещерах Кумрана, доказали, что свиток был написан между 168 годом до нашей эры и 233 годом уже нашей эры, скорее всего — где-то около 100 года до нашей эры. С другой стороны, кости Питлдонского человека, обнаруженного в гравийном карьере в Уэссекских торфяниках, считались принадлежащими доисторическому обитателю, до тех пор, пока тесты на содержание фтора, проведенные доктором Кеннетом Окли, не показали, и это впоследствии было подтверждено методами углерод-14, что Питлдонский человек вовсе не был доисторическим, а современным, и что эти останки, скорее всего было подделкой или же мистификацией.
Теперь они находились в лаборатории, где горелки на столах подогревали многочисленные колбы, и где звучал равномерный стук счетчика Гейгера.
— И теперь, мсье Ренделл, — сказал профессор Обер, — вы уже знаете, с помощью каких средств мы доказали возраст Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова из Остиа Антика. Позвольте мне показать, вкратце, как это было сделано.
Он подвел Ренделла к двум металлическим аппаратам, стоящим перед рядом книжных шкафов. Аппараты, один из которых превышал другой раза в два, были соединены друг с другом. Ренделлу они напомнили пару металлических несгораемых сейфов, со всех боков наежившихся непонятными, если не таинственными, приспособлениями. У металлического шкафа, что был поменьше, сверху имелась панель управления и полочка снизу, с двумя циферблатами. Из этого шкафа выходили трубы, связывая его с шкафом пошире, который был в центре открыт, и где стоял сложный счетчик Гейгера.
— Это и есть аппарат радиоуглеродного датирования, на котором мы испытывали находки профессора Монти, — сообщил французский химик. — Когда пять или шесть лет назад профессор Монти прибыл сюда, чтобы попросить произвести окончательные опыты, ему уже сообщили, что он должен передать мне очень маленькие кусочки пергамента и папирусов, раскопанных им. Доктору Либби требовалось около тридцати грамм — около унции — льняного волокна из находок Мертвого Моря, чтобы установить датировку. Наш процесс с тех времен сделался более сложным и умным. В оригинале доктор Либби использовал твердый уголь, который он растирал внутри цилиндра, как будто покрывая краской. Такой как у него метод требовал приличного количества бесценного древнего материала. Теперь же, как я уже сказал, мы улучшили саму процедуру, и исследуемого материала нам нужно гораздо меньше.
— Скажите пожалуйста, какое количество пергамента и папируса понадобилось вам взять у профессора Монти?
Французский профессор одарил гостя улыбкой.
— К счастью, очень-очень мало, поскольку нам нужно было сжечь его. Сомневаюсь, чтобы профессор Монти отдал бы нам больше. Что касается древесного угля, то я могу работать с тремя граммами. Для дерева мне уже нужно около десяти граммов. Чтобы испытать находку профессора Монти, мне понадобилось пятнадцать граммов — около половины унции — пергамента и по двенадцать граммов от каждого папируса.
— И вы сожгли их? — спросил Ренделл, поднося свой диктофон поближе к ученому.
— Не сразу, — ответил на это Обер. — Для начала, каждый образец должен быть очищен, освобожден, химически и физически, от всяких следов внешнего углерода, который мог бы загрязнить образцы после того, как клетки оригинального вещества умерли.
— Вы имеете в виду загрязнения или заражения радиацией от испытаний атомных или водородных бомб?
— Нет, они не влияют на уже мертвую материю, — ответил на это Обер. — Я взял каждый из предоставленных профессором Монти образцов и тщательно очистил их, чтобы исключить чужеродные элементы, такие как корни, следы любых иных отложений, которые могли загрязнит их и повлиять на испытание. Сделав это, я сжег каждый образец пергамента и папируса в потоке кислорода, пока тот не превратился в золу. Угольная кислота, полученная из продуктов сгорания была очищена, высушена и введена в этот измерительный счетчик Гейгера. Счетчик имеет объем в один литр…
— Менее двух пинт?
— Правильно, — сказал профессор Обер. — Помимо всего, как вы уже могли заключить из того, как аппарат сделан, мы должны защититься от любой внешней радиации, которая может помешать исследованиям и дать не правильный отсчет, а следовательно — не правильную дату. Voilб… Мы поместили золу папируса и пергамента, предоставленного профессором Монти, в пробирки и начали наши испытания.
Увлеченный предметом исследований, профессор Обер пустился в подробнейшее описание процесса испытаний. Он говорил об усилительной цепочке, окружающей ртутный цилиндр, о том, как импульсы счетчика Гейгера смешиваются в противофазе с импульсами пропорционального счетчика, о космических лучах и о рентгеновском излучении…
Ренделл совершенно потерялся во всем этом, но слова Обера записывались на магнитной ленте, и Ренделл пообещал себе, что как только Лори Кук переведет их на бумагу, он сможет найти кого-нибудь в Амстердаме, кто объяснит их ему поподробнее.
— Ага, понимаю, — пробормотал он. — И как долго шли все испытания, профессор?
— Две недели. Но это все происходило почти шесть лет назад. Сейчас у нас имеется удивительно улучшенный счетчик, с помощью которого испытания можно было бы провести за один день. Тесты Монти же заняли две недели.
— И что же вы в конце концов узнали?
— Что мы можем датировать эти граммы пергамента и папирусов в диапазоне двадцати пяти лет от времени, их создания, когда ими воспользовались.
— И что же это были за даты?
— К счастью, я имел возможность сообщить профессору Монти, что измерения, проведенные на нашем аппарате, никак не отрицают датировку Пергамента Петрония на 30 год нашей эры, а Евангелия от Иакова — на 62 год нашей эры. Короче, я мог убедить профессора Монти, что наиболее современная аппаратура двадцатого века подтвердила факт — отметьте себе, мсье, факт — того, что пергамент мог происходить из того периода, когда Понтий Пилат вынес свой приговор Иисусу Христу, а папирусы могли происходить из времени, когда брат Иисуса еще был жив, чтобы иметь возможность записать истинную историю Мессии. Находки из Остиа Антика были по-настоящему аутентичными.
— Так что относительно них не осталось никаких вопросов? — удостоверился Ренделл.
— Совершенно никаких.
Ренделл выключил свой диктофон.
— То, что вы сделали и рассказали, профессор, поможет нам прорекламировать Международный Новый Завет по всему миру.
— Очень рад был сотрудничать. — Профессор Обер глянул на свои часы. — У меня тут поручение от моей супруги пригласить вас на ленч. Как вы насчет ленча, мсье Ренделл?
— Не хотелось бы навязываться…
— Никаких отказов. Мы еще поговорим. Мне самому это очень нравится.
— Благодарю вас. Кстати, я свободен до самого вечера, когда отправлюсь на поезде во Франкфурт.
— Ah, bon. Вы направляетесь на встречу с герром Хеннигом. Вы найдете его менее таинственным, чем был я. — Обер повел Ренделла к выходу из лаборатории. — Если вы не против, мы заскочим в Собор Парижской Богоматери, чтобы передать им результаты исследований по изображению Христа, которое я исследовал. А потом мы встретимся с мадам Обер в “Кафе де Клюни”. Нам будет весьма приятно перекусить с вами.
После этого в принадлежащей профессору Оберу самой последней модели “Ситроена” Ренделл пережил не самую приятную поездку: его ноги все время тормозили по полу на всем пути через Сену до собора Парижской Богоматери. Охранник, узнав Обера, сразу же указал им место для стоянки.
У главного, западного входа в собор Обер оставил Ренделла, сказав ему:
— Я буквально на минутку. Мне нужно лишь передать отчет одному священнику.
Ренделл собрался было зайти в собор, но решил, что раз Обер скоро вернется, остаться на солнышке, наблюдая за туристами различных цветов кожи, шастающими во всех направлениях. Через пару минут профессор и вправду вернулся.
— Вы заметили каменную резьбу над порталом? — спросил Обер. — Я сам заинтересовался ею после моего включения в дела Международного Нового Завета. Конечно, вы знаете, что не сохранилось никаких изображений или скульптур Христа, сделанных в Его время. Они и не могли существовать, поскольку их никто не мог сделать. Евреи — ведь первые христиане были евреями — считали создание рисунков или скульптур кощунством. Любые портреты по еврейским законам были запрещены. Конечно, в Ватикане имеется изображение Иисуса, согласно легендам, сделанное Лукой, и раскрашенное ангелами. Но это чушь. Я считаю, что наиболее ранние изображения, обнаруженные в катакомбах и представляющие Христа, были сделаны около 210 года нашей эры. А теперь поглядите вверх, вот сюда…
Ренделл проследил взглядом за указательным пальцем Обера. На стене собора была скульптура, изображающая коленопреклоненную Мадонну, коронуемую ангелом, в то время как Христос, стоящий рядом с нею, в короне на голове и со скипетром в своей левой руке, благословляет ее.
— Эта скульптурная группа называется Коронацией Девы, — объяснил Обер. — Создана она в тринадцатом веке. Типичный пример абсурдности изображений Христа в искусстве. Никто из художников не знал, как Он выглядел, потому-то все и рисовали Его исключительным красавцем в блеске славы. Когда люди прочитают евангелие Иакова, они будут шокированы, узнав, как Иисус выглядел на самом деле. Что же теперь будет со всем этим обманывающим всех искусством? Видимо, поступят так, как люди поступали во времена Французской Революции. Революционеры считали, будто все статуи ветхозаветных царей на Нотр Дам — это французские короли, поэтому их сбросили вниз. Вполне возможно, что такое же случится и в этом году. А после того все эти ненастоящие изображения Господа Нашего будут заменены статуями реального Иисуса, такого, каким он был — с семитским носом, некрасивыми чертами лица и всем остальным. И это будет намного лучше. Лично я верю в правду.
Ренделл и профессор Обер возвратились в “ситроен” и поехали через Pont de l’Archeveche, вливаясь в транспортный поток на набережной де ля Турнель. Когда эта набережная перешла в набережную де Монтебелло, Ренделл мог видеть и завидовать тем беспокойным французам, которые копались среди старинных книг и афиш на книжных развалах со стороны Сены. Слева от себя он заметил лавку, названную “Шекспир и Компания”, место охоты за книгами Джеймса Джойса.
Весьма скоро они повернули на широкий бульвар Сен-Мишель, и уже через десять минут, обнаружив наконец-то место для стоянки, профессор Обер завел Ренделла в кафе на перекрестье бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен, где, как могло показаться, скрещивались все пути автомобилей и пешеходов с Левого берега. Над зеленым навесом, спускавшимся, чтобы прикрыть от солнечных лучей три ряда лимонно-желтых плетенных стульев и мраморных столиков, Ренделл прочитал: CAFЙ DE CLUNY.
— Это одно из самых любимых кафе моей жены, — объяснил профессор Обер. — Самое сердце Левого берега. Повсюду молодежь. Через дорогу — видите черную решетчатую калитку? — находится парк с римскими развалинами, возведенными здесь, в Париже, всего лишь через три сотни лет — даже меньше, если верить Иакову — после Христа. Ну ладно. Габриэль явно еще не пришла. — Он глянул на свои часы. — Мы приехали чуточку раньше. Где вы, мсье Ренделл, предпочтете расположиться, внутри или снаружи?
— Только на улице.
— Поддерживаю. — Большинство столиков были пустыми, Обер направился к заднему ряду, выбрал один со стоящими возле него тремя плетеными стульями и жестом пригласил Ренделла садиться. При этом он щелчком пальцев подозвал одетого в белое официанта. — Не станем заказывать ленч, пока не дождемся Габриэль, — объяснил он своему гостю, — но раз уж мы здесь, и вы хотите чего-нибудь перекусить, то я рекомендовал бы omelette soufflйe a la saucisse. Пока же я закажу нам аперитивы.
Тут подошел официант.
— Я закажу себе “Пастис Дюваль”, — сказал Обер Ренделлу. — Un Pastis Duval, garзon.
— Пусть будет два, — сказал Ренделл.
— La meme chose pour lui, — перевел Обер официанту.
Профессор предложил американцу сигарету, но тот отказался, предпочтя трубку. Обер вставил свою сигарету в длинный мундштук, закурив же, он вытянул свои ноги и, наблюдая за прохожими, казалось, впервые расслабился.
Через какое-то время, он потер свой выдающийся нос и обратился к Ренделлу:
— Я вот только что подумал о том, что обстоятельства сложились столь странно, что именно мне пришлось подтверждать аутентичность этих документов, что именно на меня возложили ответственность сообщить о них всему миру, как о свершившемся факте.
— Как это? — спросил у него Ренделл.
— Потому что сам я никогда религиозным человеком не был, даже наоборот, — признался Обер, — даже сейчас меня нельзя назвать ортодоксальным верующим. Тем не менее, должен признаться, все что произошло — я имею в виду свою небольшую роль в подготовке новой Библии — повлияло на меня весьма сильно.
— Вы можете объяснить, профессор, каким же образом? — полюбопытствовал Ренделл, стараясь не казаться излишне настырным.
— Это изменило мой кругозор. И уж наверняка повлияло на отношения с близкими ко мне людьми. Если вы и вправду заинтересованы…
— Это так.
Обер, казалось, погрузился в себя.
— Я рос в Руане, но мое воспитание как католика было весьма слабым, даже очень слабым. Мои родители были учителя, и они очень мало внимания уделяли церкви. Говоря по правде, они были свободомыслящими, рационалистами, что-то в этом духе. Прекрасно помню, что дома, рядом с изданием Библии Шалоннера, стандартным изданием Rheims-Douai, стоял томик “Vie de Jesus” — “Жизни Иисуса” Эрнста Ренана — un livre qui a fait sensation, mais qui est charmant. Простите, я сказал, что это была сенсационная книга, которая очень мило заявляла о том, что все четыре евангелия были всего лишь легендами, чудеса Христовы не могли выдержать научного рассмотрения и были только лишь мифами, а вся история с Воскрешением Марии Магдалене лишь привиделась. Так что вы можете представить себе мою юность. Библия и Ренан. Но однажды я уже не смог продолжать пребывать в столь амбивалентном и шизофреническом положении.
— Как же это случилось? — спросил Ренделл. Аперитивы были уже поданы, он отпил глоток и ждал продолжения рассказа.
— Изменения во мне произошли, когда я поступил в Политехникум, университет, где, перед тем как полностью заняться химией, я изучал радиосвязь в ее электрическом аспекте. Сделавшись ученым, я полностью отошел от веры. Я считал, что религия — это merde. Я сделался хладнокровным циником и сукиным сыном. Вы же знаете, как оно бывает, когда кто-нибудь находит для себя нечто новенькое, какое-то новое чувство. Желая высмотреть нечто вдали, он перевешивается через ограду так сильно, что может выпасть за борт. Как только я укрепился в собственном неверии, в личных научных достижениях, я мог доверять лишь тому и признавать только то, что пришло из лаборатории, в результате опытов, что можно было увидеть, услышать, почувствовать или же доказать логическим путем. Все это оставалось во мне и тогда, когда я закончил университет. Я жил и работал только в настоящем, текущем моменте. Я совершенно не интересовался тем, что будет в будущем или после смерти. Моей единственной религией был Факт, никаких тебе небес или преисподних, один только Факт.
Обер прервался, сделал глоток и хихикнул.
— Говоря о небесах, я сейчас вспомнил, что совершенно выбросил небо из своей научной логики. Как-то раз, несколько лет назад, для нашего малотиражного периодического издания я написал небольшую псевдонаучную статью, в которой проанализировал возможность попадания на небеса. Как вспоминаю, я рассмотрел единственные имеющиеся статистические данные относительно размеров рая. Это у Иоанна в его “Откровении”, где он пишет: “И измерил он город тростью на двенадцать тысяч стадий; длина и широта и высота его равны” <Откровение, 21:1>. Другими словами, рай — это абсолютный куб, сторона которого по длине, ширине и высоте равняется тысяче пятистам милям. Я вычислил — буду пользоваться вашими, американскими мерами — что в объеме рай состоит из пяти сотен квинтиллионов кубических футов. Если каждое людское существо, попадающее в рай, требует для себя десять кубических футов, чтобы стоять выпрямившись, тогда в небесах имеется место всего лишь для пятидесяти квинтиллионов человек. Но, с времен нашей Библии, в которой Иоанн дал нам меры, на Земле жило и умерло триста шесть секстиллионов человек, надеявшихся попасть в рай — намного, намного больше, чем небеса способны принять. Получается, что рай уже много веков назад был перенаселен. Понимаете?
Ренделл рассмеялся:
— Разрушительно. И очень разумно.
— Слишком разумно. Потому что в конце оказалось, что разрушен был именно я. В то время, как мой научный подход еще можно было принять, знание Библии оставляло желать лучшего. В следующем номере того же журнала появилось весьма едкое письмо от профессора теологии из Парижского Католического Института, который жестоко раскритиковал меня за то, что я невнимательно читал Новый Завет. Описанное Иоанном было не рай на небесах, но рай на земле — “И увидал я новое небо и новую землю” <Откровение, 21:1> — и это видение небес, новый Иерусалим, истинный Израиль с его двенадцатью вратами и реками, мог населять только лишь “двенадцать племен детей Израилевых”. Короче, вполне достаточно по размерам для своих целей, и город уже не казался столь перенаселенным. Что же, для меня это было уроком избегать применения научных стандартов к Библии. К тому же, я вовсе и не думал, что такое место, как рай, может вообще существовать.
— Я и не думаю, чтобы значительное число людей тоже считали его существующим, — заметил Ренделл. — Что ни говори, не все люди в мире являются столь ортодоксальными верующими. Многие, включая даже самых религиозных, не воспринимают Библию буквально.
— И тем не менее, слишком многие верят в рай, в жизнь после смерти, в личного Бога, в старинные поверья. Они верят не по причине разумной веры, но из-за страха. Они боятся не верить. Они не осмеливаются задавать вопросы. Мсье Ренделл, я же всегда задавал вопросы. Я отказывался верить и предаваться тому, чего не воспринимал мой научный и рациональный разум. Этот скептицизм принес мне много неприятностей после женитьбы, в течение всех лет супружества.
— И как давно вы женились, профессор?
— В прошлом месяце исполнилось девять лет. Моя жена, Габриэль, родилась в исключительно ортодоксальной, придерживающейся всех правил и наставлений, богобоязненной семье. Как и ее родители, которые все еще живы, она верит, не задавая никаких вопросов. Ее отец и мать, особенно первый, всегда держали дочь в полнейшем подчинении. Ее отец — это один из богатейших французских промышленников, занимающих особое место в иерархии мирян европейской римско-католической церкви. Отец Габриэли является одним из лидеров Sociedad Sacerdotal de la Santa Cruz et Opus Dei. В основном его знают как “Опус Деи”. Кое-кто, уже не столь открыто, обзывает это объединение Octopus Dei <Octopus Dei — Божеский Осьминог, спрут> или же Святой Мафией. — Обер внимательно изучал Ренделла. — Неужто вы не слышали про “Опус Деи”?
— Я… Не думаю.
— Ладно, тогда расскажу попроще. “Опус Деи” был создан в Мадриде, в течение 1928 года испанским юристом, ставшим впоследствии священником, звали его Хосе Мария Экскрива. В печати эту организацию характеризовали как элитарный, полусекретный католический орден, созданный с целью вновь христианизировать западный мир. При этом требовалось, чтобы члены этого ордена — всего лишь два процента из них были священниками — вели христианский образ жизни и претворяли идеалы евангелий в жизнь. Из Испании “Опус Деи” распространился по всему миру, сначала во Францию, затем в Соединенные Штаты и еще в семьдесят государств, пока, наконец, Ватикан не начал сотрудничать с ним. В “Опус Деи” действует, наверное — никто не может знать точно — сотня тысяч членов, вполне возможно, что их даже вдвое больше. Они пытаются влиять на бизнес и экономику, на правительства и политику, на образование и молодежь, повсюду на земле. Эти мирские иезуиты, как я их называю, обязаны принимать обеты бедности, послушания, безгрешности — но все эти обеты интерпретируются для членов организации, как, например, для моего тестя, весьма своеобразно: это означает, что богатые могут верить в добродетель бедности, оставаясь при этом богатыми; они могут декларировать послушание Богу, но многие из них верят, что можно поступать и не по-божески, если это необходимо; они обязаны придерживаться духа непорочности, но когда вступают в брак, заводят любовниц и детей — и при этом говорят, что “Непорочность вовсе не означает воздержание от сексуальных отношений”. Так что теперь вы можете представить себе моего тестя и атмосферу, в которой росла его дочь и моя нынешняя жена, Габриэль. Вы понимаете?
— Понимаю, — ответил на это Ренделл, удивляясь, зачем пригласивший его сюда Обер все это рассказывает.
— Моя воспитанная “Опус Деи” супруга создала дом с мужем, воспитанным на Ренане, — продолжил профессор Обер. — Совершенно ненормальная смесь. Мы очень подходили друг другу, Габриэль и я, если не считать данного противоречия. Самой большой проблемой за все совместно прожитые годы становились дети. Римская церковь говорит: размножайтесь. “Опус Деи” призывает: размножайтесь. Мой тесть настаивает: размножайтесь. В книге “Бытие” пишется: “Будьте плодородными и множьтесь, и населяйте Землю”. Посему моя в общем-то здравомыслящая жена обязана иметь детей, и не одного-двоих, но много. Я же, в свою очередь, остаюсь ученым, знающим про атомную угрозу, понимающим истинные проблемы перенаселенности, а самое главное — я не был готов к тому, чтобы какая-то посторонняя организация, слишком твердолобая в вопросах контроля за рождаемостью, что-то приказывала мне. В связи со всем этим я отказывался заводить много детей, даже одного ребенка в таком мире. Год назад ситуация сделалась исключительно серьезной. Моя жена, под нажимом своих родителей, настаивала на том, что нам нужен ребенок. Я отказался. Мой тесть научил Габриэль, что следует обратиться в Ватикан с тем, чтобы объявить наш брак недействительным. Габриэль этого не хотела, но она хотела ребенка. Я тоже этого не желал, хотя не желал и детей. Честно говоря, я вообще недолюбливаю детей. Mon Dieu, все вело в тупик или же к разводу — но тут со мной кое-что случилось, такое, что разрешило наш конфликт и спасло наш брак.
Ренделла очень интриговало, что же такого могло случиться, но он не стал подгонять события, выбрав пассивную роль слушателя. Через несколько секунд профессор продолжил:
— Десять месяцев назад в моем офисе появился французский издатель Международного Нового Завета, хорошо известный мне мсье Фонтен. “Не желаете ли вы ознакомиться с результатами, полученными нами из пергамента и папирусов, которые вы испытывали?” — спросил он. И отправившись по какому-то делу по соседству, он оставил мне копию французского перевода Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова. Понятное дело, мсье Ренделл, что когда я производил аутентификацию пергамента и папирусов в своем аппарате, то мне ничего не говорили о их содержании, опять же, я не знал арамейского, чтобы прочитать самому, даже если бы у меня такая возможность и появилась. Так что о содержании я узнал тогда в самый первый раз. Повторяю, всего лишь десять месяцев назад. — Обер вздохнул. — Могу ли я выразить словами, как подействовали на меня Петроний и Евангелие от Иакова, особенно последнее?
— Мне кажется, что представить могу, — ответил Ренделл.
— Нет, такого никто по-настоящему представить не может. Я, объективный ученый, скептически настроенный к неизвестному, ищущий правду, эту правду познал. И по какому-то капризу судьбы, хотя теперь я вижу в этом знак Провидения, мне довелось почувствовать истину. То, что я подтвердил в своей холодной лаборатории, было истиной. Теперь я уже не мог отвергать этого. Наш Господь был реальностью. Моей же реакцией на все это — как бы мне это объяснить — было то, что я словно преобразился. Теперь для меня Сын Господний стал фактом. И из этого вытекало, что и сам Господь был фактом. Впервые, как Гамлет, я склонился к тому, что “Есть многое на свете, друг Горацио, чего не снилось нашим мудрецам”. Сотни лет люди верили в Христа бездоказательно, их вера была слепой, но теперь, наконец, она была подкреплена фактом. И, возможно, было гораздо больше отвлеченных вещей, в которые можно было только верить — в божественное предназначение и мотивацию по отношению к Творению и Жизни, к возможности жизни после смерти. А почему бы и нет?
Он с вызовом глянул на Ренделла, но тот совершенно естественно, пожал плечами и ответил:
— А и вправду, почему бы и нет?
— И после того, мсье, впервые, в самый первый раз я был способен понять то, как мои предшественники и коллеги в науке весьма часто соединяли в себе веру и научный подход. Блез Паскаль в семнадцатом веке мог подтвердить свою веру в христианство утверждением: “У сердца имеются свои причины, причины которых неизвестны”.
— А мне казалось, будто Паскаль был философом, — перебил профессора Ренделл.
— Прежде всего он был ученым, — заявил Обер. — Исключительно ученым. Еще до того, как ему исполнилось шестнадцать, Паскаль написал исследование о конических сечениях. Именно он стал отцом математической теории вероятности. Он придумал первый компьютер и послал один в дар королеве Кристине в Швецию. Он установил физическую ценность барометра. И, тем не менее, он верил в чудеса, поскольку однажды стал свидетелем чуда, и верил в Верховное Бытие. Паскаль писал: “Человек не уважает религию, но боится, что она истинна. Чтобы исправить это, необходимо начать с показа того, что религия вовсе не противостоит разуму; затем, что она достойна уважения; потом необходимо сделать ее дружественной и выработать доброе желание осознания того, что религия истинна; и наконец — следует показать, что религия — это истина”. Как сам Паскаль выразил это: либо Бог существует, либо Он не существует. Так почему бы не рискнуть? Сделайте ставку. Предположите, что Бог существует. “Если вы выиграете, то выиграете все; если проиграете, то не проиграете ничего. Тогда поставьте, без всяческих колебаний, на то, что Он существует”. Это Паскаль. Естественно, были и другие.
— Другие?
— Ученые, которые смогли жить и с разумом, и с верой в сверхъестественное. Наш излюбленный Пастер мог признаться в том, что чем более он погружается в тайны природы, тем более его вера начинает напоминать веру бретонского крестьянина. А Альберт Эйнштейн — он вовсе не видел конфликта между наукой и религией. Наука посвящена тому “что есть”, говорил он, а религия тому, “что может быть”. И еще он отмечал следующее: “Самое чудесное, что мы можем пережить, это тайна. Знать, что недостижимое для нас существует по-настоящему, заявляя о себе как о наивысшей мудрости и красоте, которую наши бестолковые инструменты и приспособления могут воспринять лишь в самой примитивной форме — такое знание, такое чувство и находится в центре истинной религиозности. В этом смысле я принадлежу к страстно религиозным людям”.
Профессор Обер попытался оценить то впечатление, которое он произвел на Ренделла и одарил его робкой улыбкой.
— В этом смысле и я, тоже, сделался страстным религиозным человеком, — продолжил он. — Впервые я мог посмеяться над замечанием Фрейда, что предрассудки в науке отталкиваются от предрассудков веры. За один день я переменился, если даже и не в лаборатории, то дома. Мои отношения к жене, к ее чувствам и желаниям, мои отношения к семейным ценностям — все они трансформировались. Даже идея о том, чтобы иметь ребенка в этом мире — даже это пришлось пересмотреть…
В этот момент его перебил женский голос:
— Henri chйri, te voilб! Excuse-moi, chйri, d’etre en retard. J’ai йtй retenue. Tu dois etre affamй.
Обер тут же радостно вскочил на ноги, Ренделл тоже поднялся. Моложавая женщина, на вид лет тридцать пять — тридцать шесть, с великолепной высокой прической, с интеллигентными, если не рафинированными чертами лица, тщательно и дорого одетая, подошла к столу и бросилась в объятия Обера, целуя его в обе щеки.
— Габриэль, котенок, — сказал профессор. — Хочу представить тебе моего американского гостя, мсье Стивена Ренделла, который работает над проектом в Амстердаме.
— Enchantйe, ответила на это Габриэль Обер.
Пожав ей руку, Ренделл опустил глаза и только тут заметил, что новоприбывшая беременна.
Габриэль Обер проследила за его взглядом и с улыбкой подтвердила невысказанное понимание:
— Ну да, — сказала она, и казалось, будто женщина поет, — не пройдет и месяца, у нас с Анри будет ребенок.
* * *
СТИВ РЕНДЕЛЛ ПОКИНУЛ Париж с вокзала “Гар де л’Эст” в 23-00 — одиннадцать часов по его хронометру — на ночном поезде, направлявшемся во Франкфурт на Майне. В его личном купе уже была приготовлена постель, поэтому он сразу же разделся и лег спать. В 7:15 Ренделла разбудил звонок с последующим стуком в дверь. Проводник в униформе принес поднос с горячим чаем, бисквиты, масло и счет на два франка; Ренделл взял поднос, а вместе с ним свой паспорт и железнодорожный билет.
Одевшись, он поднял занавеску на окне. В течение последующих пятнадцати минут перед его глазами проносилась цветастая, хотя и в чем-то изменившаяся панорама: зеленые леса, серые ленты шоссе, высокие дома с остроконечными крышами, все больше и больше железнодорожных путей со стоявшими на них красными Schlafwagen, и, наконец, вокзальные башни с надписью: FRANKFURT ‘MAIN HBF.
Обменяв дорожные чеки на немецкие марки у стойки на вокзале, Ренделл снял грязноватое такси до гостиницы “Франкфуртер Гоф” на Бетманнштрассе. Прибыв на место и зарегистрировавшись, он спросил у девушки, сидевшей за стойкой администратора, не было ли для него каких-либо писем или сообщений, и купил здесь же утреннее издание “Интернейшнл Геральд Трибьюн”. После этого Ренделла провели в двухкомнатный номер, который был забронирован для него заранее. Не зная, что делать, он обследовал свое временное обиталище: спальню с террасой, где на каменной ограде стояли цветочные ящики, и угловую гостиную с высоким окном, выглянув из которого, он увидел Кайзерплатц с рядами магазинных фасадов и вывесками: BUCHER KEGEL, BAYERISCHE VERAINSBANK и CIGARREN.
Да, он находился в Германии, в стране, где жил герр Хенниг, и переезды из Амстердама в Милан, затем в Париж, после чего во Франкфурт в течение не более пятидесяти часов вызывали легкое головокружение.
Сейчас было 8:15, так что у Ренделла имелось сорок пять минут до того, как прибудет машина с шофером, высланные герром Хеннигом, чтобы доставить его в Майнц. Он заказал в номер настоящий завтрак, отдал выгладить свой костюм, прочитал газету, еще раз пробежался по заметкам из папки, относящейся к герру Карлу Хеннигу, позвонил в Амстердам Лори Кук и дал ей указания подготовить пропуск и рабочее место для Анжелы Монти, узнав при случае, что доктор Флориан Найт с доктором Джеффрисом уже прибыли из Лондона — и уже была пора выходить.
Поездка из суетливого Франкфурта в намного более спокойный Майнц заняла пятьдесят минут. Одетый в смокинг пожилой водитель-немец направил изготовленный по заказу “Порш” на четырехрядное шоссе с предупредительными знаками: ANFANG 80 KM. На обочинах шоссе можно было видеть множество людей с тяжелыми рюкзаками, передвигавшихся автостопом. Здесь же были бесчисленные покрытые брезентом грузовики; время от времени по дороге проносились полицейские мотоциклы с их одетыми в серебристые шлемы водителями. Мимо проносились серовато-зеленые леса, окрашенные в синее заправочные станции, желто-оранжевые знаки с черными стрелками, указывающими на деревушки типа Валлу, множество аэродромов, ферм, серых закопченных дымом фабрик, но вот, наконец, и знак: RIEDESHEIM / MAINZ / BITTE. Машина съехала с рампы, и вот, переехав через мост над шоссе, а потом через кирпичный мост над притоком Рейна, они очутились в Майнце.
Еще через пять минут они подкатили к шестиэтажному современному угловому офисному зданию, где имелось два входа с поворотными дверями.
— Das ist die Hennig Druckerei, hier, mein Herr, — объявил водитель.
"Наконец-то”, — подумал Ренделл. Теперь он сможет увидеть Международный Новый Завет в ходе его генеральной репетиции, еще до того, как он будет представлен публике в массовом издании. Как хотелось ему, чтобы либо профессор Монти, либо Анжела — ну конечно же, Анжела — могли быть здесь с ним, чтобы увидать, как мечта, начавшаяся в развалинах Остиа Антика, сделалась реальностью здесь, в современном Майнце, в Германии.
Ренделл поблагодарил водителя Хеннига и уже открыл дверь, чтобы выйти, как внезапно его взгляд уловил фигуру мужчины, вышедшего из дальней поворотной двери, фигуру, показавшуюся ему в чем-то знакомой. Мужчина, высокий, гибкий, имеющий в себе что-то от денди, не похожий на немца, приостановился и начал вынимать сигарету из золотого портсигара. Ренделл застыл на месте, наполовину выбравшись из автомобиля, пытаясь сфокусировать внимание на лице: бледная кожа, колючие глаза, ван-дейковская бородка. Когда же мужчина поднес сигарету ко рту, и обнажились лошадиные зубы, Ренделл уже узнал его и спрятался на заднем сидении.
Этим мужчиной был Седрик Пламмер из “Лондон Дейли Курьер”.
Боясь пошевелиться, Ренделл ждал. Пламмер выдохнул клуб дыма и, не оглядываясь по сторонам, направился к пешеходному переходу, подождал зеленого сигнала светофора, перешел улицу и уже через несколько секунд исчез с виду.
Седрик Пламмер в Майнце, выходящий из наиболее защищаемой крепости, берегущей Книгу, покидающий штаб-квартиру печатника и продюсера Слова.
Черт подери, что могло это значить?
Ренделл не стал терять времени. Он поспешил к входу, назвал себя двум одетым в длинную синюю униформу девушкам, и одна из них повела его вначале к лифту, а затем — по широкому, выложенному мрамором коридору — в личный кабинет хозяина.
В обширном, заполненном воздухом кабинете, казавшемся перенесенном сюда из Скандинавии, Ренделла ждало крепчайшее, если не ломающее кости рукопожатие Карла Хеннига, печатника Воскрешения Два.
— Сначала на немецком! Willkommen! Shцn das Sie da sind! — проскрежетал Хенниг. — А теперь на английском! Добро пожаловать! Рад видеть вас здесь — в городе Иоганна Гутенберга, изменившего лицо земли, как Карл Хенниг вновь изменит его. — Голос Хеннига был глубоким и хриплым, заставляющим вибрировать барабанные перепонки.
Хенниг походил на борца, покрытого мышцами борца. У него была непропорционально большая голова с короткой прусской стрижкой, апоплексическое лицо, казалось, вдавленное гигантским кулаком, глаза пучились из своих орбит, смятый нос, пожелтевшие зубы, обветренные сухие губы, шея совершенно отсутствовала. Более всего он походил на квадратного борца сумо, одетого в дорогой костюм из серого шелка. Он приветствовал Ренделла не только как коллегу по секретному проекту, но как американца. Он восхищался американцами, особенно же — их крутым деловым обществом, и он гордился тем, что говорит на американском, а не английском языке, без всякого немецкого акцента, извиняясь лишь за то, что в последнее время редко когда говорил по-американски.
— Setzen Sie sich, bitte, setzen Sie sich — присаживайтесь, пожалуйста, — сказал он, усаживая Ренделла в удобное кожаное кресло, стоящее между его столом и стеной кабинета, полностью покрытой гигантской рельефной картой Майнца, заключенной в серебряную раму с табличкой, гласящей: Anno Domini 1633 bei Meriar.
— Wir werden etwas trinken, — прохрипел он и тут же подошел к дубовому бюро, открыл его ключиком. Там находился небольшой бар с холодильником. Он налил шотландский виски на кубики льда, дал один стакан Ренделлу, а второй поставил себе на стол, после чего погрузился в громадное директорское кресло. Говорил он бесстрастно и сразу же напомнил Ренделлу о том, чтобы тот включил свой диктофон.
— Мой отец основал эту фирму, потому что идиотизм немецких печатников совершенно его достал, — сообщил Хенниг. — Один печатник мог поставлять на склады и в магазины канцелярские товары, а другой печатник мог изготавливать конверты, которые даже не подходили по размеру. Тогда мой отец начал изготавливать канцелярскую бумагу и конверты вместе, и заработал на этом состояние. После его смерти — а он занялся типографским делом незадолго до того — за дело взялся я. Я уже не морочил себе голову канцелярской ерундой, а перевел все на книгопечатание. Сейчас на меня работает пять сотен человек. И должен сказать, что Карлу Хеннигу живется неплохо, вовсе даже неплохо.
Ренделл сделал над собой усилие, показав, что восхищен этим.
— К счастью — и думаю, что именно это заставило доктора Дейчхарта настоять на том, чтобы именно я взялся за дело — в основном я занимался печатанием Библии, — продолжил Хенниг. — Большая часть напечатанных в Германии Библий производится в Штутгарте. Дешевка. Я держусь подальше от них, я располагаюсь в Майнце, под покровительством Иоганна Гутенберга. Опять же, Майнц гораздо лучше расположен по отношению к Гамбургу и к Мюнхену, так что мне дешевле изготавливать и рассылать издания во все концы страны. Я остался здесь и собрал дюжину настоящих печатников, из тех, кто еще остался, из тех, кто еще уважает свою работу, у которых предки были печатниками, у которых типографское дело в крови, и мы сделали несколько самых лучших изданий Библии во всей Европе, которые были изготовлены вручную и весьма ограниченным тиражом. Но я был вынужден отказаться от этого бизнеса — слишком дорого и невыгодно — но, к счастью, я призадержал несколько ветеранов, так что когда подоспела работа с Международным Новым Заветом, у меня уже было ядро, с которым я мог взяться за дело.
— И сколько времени понадобится вам, чтобы напечатать эту Библию?
— Дайте-ка подумать, — пожевал губы Хенниг. — Ладно, давайте я изложу это так. Если вы делаете всю чертову Библию — Ветхий Завет и Новый Завет в одном томе — то вам необходимо напечатать около 775000 слов. Это приблизительно соответствует шести или семи обычным книгам, если использовать стандартные шрифты. Ну ладно, если нас не теребить, то, чтобы сделать всю Библию, нужен год для разработки гарнитуры и формата, года два на набор и вычитку гранок, и еще один год или чуть меньше — на само печатание и переплетение. Четыре года — но это на всю, на полную Библию. Сейчас мы делаем один только Новый Завет, объем намного меньший, времени требуется намного меньше, если только не учитывать, что мы пытаемся делать это тщательно и с подлинным художественным вкусом. Мы же будем делать книгу объемом побольше, новый перевод Международного Нового Завета, но затем у нас будет меньше печатания — ведь пока что мы работаем только лишь над ограниченным изданием.
— Ограниченным изданием?
— Ну да, конечно. Я занимаюсь тем, что мы называем Расширенным Изданием для Проповедников, на четырех языках, но тираж будет доступен только лишь для пасторов и церковников всего мира, для прессы, государственных деятелей, политиков, знаменитых личностей и лишь очень небольшого количества обычных людей. Как только данное издание выйдет в свет, тогда печатники каждого издателя в своих странах запустят более дешевое издание для основной массы покупателей, лично я займусь популярным немецким изданием. Сейчас же, как минимум год заняла разработка, напечатание и переплеты займут не более шести месяцев.
— Что бы вы назвали своей самой крупной проблемой?
— Бумага. Для печатника Библий это всегда бумага. Понятное дело, что здесь я имею в виду популярное издание. Библия чертовски длинна, даже ее меньшая часть — Новый Завет, поэтому вы не можете использовать обычный товар. Вы должны найти бумагу полегче, потоньше, но и достаточно плотную, чтобы другая сторона с текстом не просвечивала на лицевой странице. Вам нужно иметь стойкую бумагу, ведь некоторые люди пользуются своей Библией всю жизнь. И в то же самое время, она не должна быть слишком дорогой. Но для нашего первого, специального издания мы используем самый тонкий сорт индийской бумаги.
— И когда же книги будут готовы?
— Надеюсь, что через пару недель.
— А как насчет безопасности? — как бы случайно спросил Ренделл. — В отеле «Краснапольский» в Амстердаме с этим очень строго. А вот как вы сами управляетесь с тем, чтобы спрятать такую вашу работу от нежелательных глаз?
Расквашенные черты лица Хеннига сложились в глубокие морщины.
— Ой, сложно, сложно, сука такая, — пробормотал он. — Сука — это насчет безопасности. Она уже стоила мне кучу денег. Сказать вам, что я делал? У нас тут несколько печатных прессов по соседству, буквально в паре шагов. Я взял свою самую крупную фабрику, отделил ровно половину от других зданий и типографий, напихал туда охраны и запустил в эту самую половину своих самых проверенных и старых типографов. Я даже выделил два дома по соседству для этих работников и их семей; там тоже имеются охранники и информаторы. Там было несколько неприятных моментов, но все уже позади. Всю работу мы производим за плотно закрытой дверью и следим, чтобы никто не сунул свой нос. За дверь не должно проникнуть ни единого слова. И действительно, Стив — могу я называть вас Стивом? — пока что наша тайна успешно держится в секрете, благодаря моей бдительности, пока что никто снаружи не узнал, чем мы тут занимаемся.
— Так уж никто? — мягко спросил Ренделл.
Хенниг тут же подобрался.
— Что вы имеете в виду? — проскрипел он.
— Я имею в виду Седрика Пламмера, — сказал Ренделл. — Я сам видел, как Седрик Пламмер выходил из этого здания буквально в ту же минуту, когда прибыл и я.
— Пламмер? — Хенниг был явно не в своей тарелке. — Вы его знаете?
— Он пытался подкупить меня в тот самый день, когда я прибыл в Амстердам. Он хотел, чтобы я передал ему одну копию нашей Библии. Он желает представить ее на суд общественности до того, как ее выставим мы, чтобы это послужило исключительно в его пользу, и, тем самым, испортить нам нашу рекламную кампанию.
Хенниг, к этому моменту уже взявший себя в руки, отчаянно защищался:
— Ну, он — это совершенно другое дело. Он единственный, кто проник к нам снаружи. Но поверьте мне, этот сукин сын не получил от Карла Хеннига ничего. Тут я могу поклясться могилой собственного отца.
— Он находился в этом здании, — настаивал Ренделл.
— Никто его не просил приходить, никто серьезный с ним бы и не встретился, — хрипел Хенниг. — Это точно, Пламмер охотится за копией, как дюжина других за пределами Германии. Он звонил мне трижды из Лондона и Амстердама. Я читал его чертово интервью с де Фроомом во “Франкфуртер Альгемайне”. Я отказался говорить с ним по телефону. Вчера он позвонил в четвертый раз, и на сей раз я лично сказал ему, чтобы он перестал меня донимать. Он хотел взять у меня интервью. Я же предупредил его, что если он очутится в радиусе десяти километров от Майнца, то я его пристрелю. Тем не менее, сегодня он явился сюда без объявления. Я был взбешен, когда мой секретарь сообщил, что Пламмер ждет. Я хотел выйти и набить ему морду. Не беспокойтесь, я не потерял голову. Я приказал секретарю отправить его. Я четко отказался встречаться с ним. Я не позволю, чтобы сукин сын переступил мой порог. В конце концов он сдался и ушел. Поверьте мне, Стив…
Он крутнулся в своем кресле и потянулся к фотографии женщины, стоящей в рамочке на телевизоре. С фотографией в руке он поднялся и вышел из за стола.
— Никто из участвующих в проекте не посвятил себя делу более, чтобы успешно завершить нашу Библию. Видите эту фотографию?
Ренделл глядел на портрет чувственной, по-театральному выглядящей молодой женщины лет двадцати семи — двадцати восьми. В нижнем правом углу портрета вилась надпись: “Meinem geliebten Karl!”, а потом и подпись: “von deiner Helga”.
— Узнаете лицо? — настаивал Хенниг.
Ренделлу тоже показалось, что лицо ему знакомо. Выключив свой диктофон, он спросил:
— Это не та германская актриса, которая выступала в…?
— Именно она, — ответил печатник. — Вы видали ее во множестве фильмов. Это Хельга Гоффманн. — Хенниг поставил портрет на первоначальное место и, не садясь, влюбленно глядел на него. — Сам я холостяк. А это единственная из женщин, которую хотел бы видеть своей женой. Мы встречались то тут, то там в течение двух лет. Мне кажется, что она слишком поглощена собственной карьерой, слишком амбициозна, чтобы рассматривать вопрос супружества. Во всяком случае, сейчас. Тем не менее, она ясно дала понять, что при определенных условиях она может со мной жить. — Хенниг глядел на фотографию. — К несчастью, актрисы взлетают высоко. Она мечтает иметь собственную виллу и яхту на Ривьере, в Сен-Тропезе. Но на такие излишества у нее нет денег. Если я куплю ей все то, чего она желает, это, конечно же, произведет на нее впечатление. И я смогу иметь от нее все, что захочу. — Его помятое лицо сложилось в гримасу. — Для вас это совершенно не звучит как признание в любви. Но для меня это почти что так же хорошо. Я не сентиментален. Я практичен. Я никогда не желал ничего от мира, кроме этой женщины. Но все это уже после того, как чертова Библия выйдет в свет. Ладно, в конце концов, я был не практичен, а тщеславен. Я выбрал то, чтобы мое имя было связано с Международным Новым Заветом. И не могу сказать, зачем. Может для того, чтобы кое-что доказать своему отцу, который уже в могиле. А может и обеспечить для себя какую-то долю бессмертия. В любом случае, заниматься Библией — означает приносить какие-то финансовые жертвы, что делает невозможным обеспечивать еще и Хельгу.
— Разве она не может подождать? — спросил Ренделл.
— Не могу сказать. Вполне возможно, что кто-то, в Берлине или Гамбурге, предложит ей те побрякушки, которые она желает. Посмотрим. Все это, Стив, я объясняю затем, что раз уж выбрал стать печатником самой важной Библии в истории, более потрясающей, чем 42-строчная Библия, по каким-то иным причинам, то я не собираюсь этой возможностью рисковать. И конечно же, только лишь ради того, чтобы добиться к себе какого-то особого внимания или ради рекламы, я не собираюсь выдавать ее содержания никаким седрикам пламмерам, и неважно, сколько бы они за это предлагали. Вы мне верите?
— Верю.
— Надеюсь, ваш чертов магнитофон был выключен, когда я тут изливался?
Ренделл кивнул.
— Да, он был выключен.
— А сейчас мы вместе пройдемся, — проурчал Хенниг. — Пошли. Я покажу вам основное производство, одну из трех наших типографий. Эта та самая, которая находится под строгой охраной, в которой именно сейчас мы печатаем нашу Библию. Это сразу же за Музеем Гутенберга, в квартале от Liebfrauenplatz am Dom. Все равно до ленча у нас есть еще время.
Они молча покинули кабинет Хеннига. Очутившись на улице, Ренделл автоматически начал осматривать местность, нет ли поблизости Пламмера, ожидающего, чтобы подкупить печатника. Но никого похожего на английского журналиста нигде не было видно. Они пошли по тротуару, и Хенниг, несмотря на свои короткие ноги, сразу же задал такой темп, что через пару кварталов Ренделл начал задыхаться.
Перед входом во внутренний дворик исключительно современного трехэтажного здания Хенниг притормозил и глянул на свои золотые наручные часы.
— У нас есть время для краткого визита. Давайте зайдем.
— Что здесь? — хотелось знать Ренделлу.
— Ах, прошу прощения, сам я провел здесь очень много времени. Это наш Музей Гутенберга. Можете снова включить свой магнитофон. Я предоставлю информацию для вашего материала.
На открытом внутреннем дворе, наискось от покрытой стеклом доски объявлений, на пьедестале стоял бронзовый бюст. Он изображал довольно-таки мрачного, несчастного Иоганна Гутенберга с его обильными усами и коротко подстриженной бородой.
Хенниг пренебрежительно махнул своей похожей на обрубок рукой в сторону бюста.
— Совершеннейшая чушь. Только для туристов. Никто ни малейшего понятия не имеет, как он по-настоящему выглядел. До нас не дошло ни одного прижизненного изображения Гутенберга. Ближе всего к его времени подошла одна гравюра — она находится в Париже — сделанная через шестнадцать лет после его смерти. Она совершенно не похожа на это. На ней показан какой-то сердитый мужчина с разлетающимися длинными усами и раздвоенной бородой, более похожий на средневекового китайского мудреца в состоянии аффекта. Нам известно, что он был всегда расстроенным, но при этом чертовски крутым. Однажды, поскольку город задолжал ему какие-то деньги, Гутенберг лично отделал городского чиновника, из-за чего его посадили в тюрьму. На это у нас имеются доказательства. Но, в любом случае, мы знаем очень мало.
Они подошли к входу, открыли одну из стеклянных дверей и вступили в музейный вестибюль. Хенниг поприветствовал продавца билетов, стоящего за стойкой и ответил на уважительный салют охранников, одетых в голубую униформу с красными карточками на рукавах.
— Я вхожу в совет музея, — объяснил печатник, — опять же, я предоставил некоторые экспонаты. Я собираю редкие экземпляры Библии. Вы знали это? У меня имеется одна из ныне существующих 42-строчных Библий. Полагаю, что я мог бы продать свой экземпляр более, чем за миллион долларов, дать Хельге все, что она пожелает, и, тем самым, иметь ее. Только я не стану делать этого. Поглядите сюда…
Он подвел Ренделла к висящей на стене громадной карте мира. Под картой была панель с семью кнопками, обозначенными: 1450, 1470, 1500, 1600, 1700, 1800, Heute.
— Нажмите кнопку для любого года, — объяснил Хенниг, — и на карте покажут, сколько печатных работ было сделано в этом году о всем мире. — И он нажал на кнопку с примечанием “1450”. На карте загорелся один-единственный огонек. — Видите, один только Майнц. — После этого он нажал на кнопку “1470”. Загорелось уже несколько лампочек. — Печатное дело расходится по свету, — удовлетворенно заметил Хенниг. — А теперь я нажму на “Heute” — то есть, сегодняшний день — и смотрите. — Карта засияла как рождественская елка. — Одна из причин того, что массовое печатное дело так долго не распространялось, состояла в том, что мало кто во всем мире умел читать. Но с приходом Возрождения, необходимость привела к изобретению печатного дела. И как только оно стало возможным, производство книг шло уже безостановочно. Поначалу, библии. Затем — словари и исторические книги. И по цене, гораздо меньшей, чем манускрипты, изготавливаемые вручную копиистами, каллиграфами и художниками. Вероятным побудительным мотивом изобретения сменных металлических литер Гутенбергом было то, что он желал перехватить работу у переписчиков и заработать на этом какие-то деньги. Но, даже начав печатное дело, он так и не вылез из долгов.
Хенниг глянул по сторонам.
— Здесь, внизу, имеются и другие экспозиции. Там дальше находится копия старой мастерской Гутенберга и его ручного пресса. Только мы не знаем, насколько они точно воспроизведены. Не сохранилось ни единого описания мастерской или пресса. Предлагаю их пропустить, Стив. Мы не можем терять времени. Давайте лучше ненадолго поднимемся наверх. Там есть одна вещь, которую вы обязательно должны увидеть. Приготовьте свою машинку.
По широкой лестнице они поднялись наверх. Там Хенниг заговорил с охранником по-немецки и выслушал ответ.
— Прекрасно, — сказал печатник Ренделлу. — Как раз одна девушка ведет экскурсию. Я хочу, чтобы вы посмотрели.
Ренделл последовал за своим хозяином в затемненный, но обширный зал. В стене было четыре подсвеченных витрины. За стеклом Ренделл мог увидеть несколько выставленных написанных вручную Библий, тщательно изготовленных монахами еще до 1450 года. Снизив голос, Хенниг заметил:
— Чтобы сделать четыре такие Библии два переписчика должны были работать два полных года. После Гутенберга же, один из первых печатников всего лишь за пару месяцев мог изготовить двадцать четыре тысячи копий книг Эразма.
Хенниг провел своего гостя дальше по залу. Здесь Ренделл увидал плотную молодую женщину, стоящую рядом со стеклянной витриной, объясняющую что-то группе из восьми или десяти посетителей. Присоединившись к группе, Ренделл осмотрел витрину. Над ней висла табличка: DIE GUTNBERG-BIBEL MAINZ 1452-1455. Яркая лампа освещала лежавшую под стеклом раскрытую Библию Гутенберга.
Экскурсовод в этот момент закончила свои объяснения на немецком и тут же, глядя в сторону Ренделла, довольно монотонно повторила свой рассказ на английском языке:
— Монахам требовалось тридцать-сорок лет, чтобы изготовить богато иллюстрированную Библию типа той, какую вы можете видеть за стеклом справа от меня. Иоганн Гутенберг за три года на своем ручном прессе смог изготовить двести десять Библий, сто восемьдесят из них — на сделанной вручную бумаге. Во всем мире сейчас сохранилось сорок семь полных изданий или частей этой Библии — в Нью-Йорке, Лондоне, Вене, Париже, Вашингтоне, и еще в Оксфорде, Гарварде и Йейле. Гутенберговская Библия, которую вы видите здесь, это второе издание на пергаменте, и она стоит один миллион марок или же двести пятьдесят тысяч долларов. В каждом столбце насчитывается по сорок две строки, и почти на каждой странице этой Библии по два столбца. Поначалу Гутенберг собрался делать Библию с тридцатью шестью строками в столбце, но так и не довел ее до конца. Вот эта же была завершена, а в 1460 году Гутенберг произвел самый первый в мире печатный словарь, латинский. Это был Catholicon Бальбуса.
После этого она начала повторять свою лекцию на французском, Ренделл же в это время изучал низкий синий потолок зала и каштановые панели; в этот момент Хенниг нетерпеливо потянул его за рукав.
Ренделл вслед за немецким печатником направился к выходу из зала, к свету музейного вестибюля.
— Это было весьма интересно, — сказал американец.
— Все это абсолютная чушь, — пробурчал Хенниг. — Ни у кого нет ни малейших фактических доказательств того, что именно Гутенберг или какой-нибудь отдельный человек изобрел известный нам процесс печатания. Основываясь на косвенных свидетельствах, мы только можем сделать вывод о том, что Гутенберг мог изобрести печатный процесс с помощью съемных литер. Я верю в то, что он мог, хотя и не могу этого доказать. Всего лишь тридцать достоверных документов или листов бумаги, оставшихся от времен Гутенберга, упоминают о нем, как о жившем когда-то человеке. И только три из них отмечают, будто он занимался печатным делом. И что же эти бумаги говорят нам? — Хенниг остановился, как будто задавая этот риторический вопрос не самому Ренделлу, а его диктофону. — Ваша машинка записывает?
— Конечно.
— Хорошо. Потому что данная информация сможет вам помочь. Эти документы говорят нам, что Гутенберг вышел из патрицианской семьи, и фамилия его отца была Генсфляйш — в те времена имелся обычай называться по фамилии матери. Гутенберг занимался ювелирным делом. Его обвинили в нарушении обещания, данного некоей леди по имени Анна. На десять лет он переехал из Майнца в Страсбург. Именно в этом периоде он заказал то, что, скорее всего было печатным оборудованием, изготовленным специально для него. Он возвратился в Майнц, взял в долг из разных мест две тысячи гульденов для какого-то крупного предприятия, возможно, что для 42-строчной Библии. Имеются доказательства, что деньги он занимал для того, чтобы печатать “книги”. Вот только была ли знаменитая 42-строчная Библия одной из таких “книг”?
— Девушка, ведущая экскурсию в зале, говорила, что была.
— Можете забыть о ней. Слушайте Карла Хеннига. Вопреки патриотической лекции этой молодой дамы, нет ни малейшего доказательства того, что сам Гутенберг сыграл какую-либо роль в печатании великой 42-строчной Библии, связанной с его именем. Эта Библия, скорее всего, была произведена финансовым покровителем Гутенберга, Иоганном Фустом, и еще одним печатником по имени Петер Шоффер. Что же касается Гутенберга, нам известно, что он умер в 1467 или 1468 году только лишь потому, что человек, одолживший ему печатное оборудование, обратился с прошением к архиепископу вернуть ему “некоторые печатные формы, литеры, инструменты, приспособления и другие вещи, необходимые для печатни, оставленные Иоганнесом Гутенбергом после его смерти, и которые были и все еще являются моими”. Итак, Стив, теперь вы знаете самое главное. Чуть больше, чем мы все знали про Иисуса Христа до появления Международного Нового Завета.
— Предполагая, что Гутенберг и вправду был изобретателем, — спросил Ренделл, — что же конкретно он изобрел?
— Чтобы не усложнять, скажем так, что он изобрел литейные формы для отливки литер. Его формы были сделаны из меди, мои — из более стойкой стали. Он “ваял” буквы алфавита. Он резал штампы. Он поднял поверхность литер, придавая им рельеф. Он же продумал то, что буквы должны быть зеркально повернутыми, чтобы отпечаток имел правильную форму. Он же придумал линейку или форму, которая бы держала литеры. И наконец, он придумал приспособление, с помощью которого печатная форма могла отходить от листа, смачиваться краской и прижиматься к железной пластине для следующего оттиска. Он заставил пресс работать снова и снова, производя один оттиск за другим. Он же изобрел подвижные литеры. Благодаря ему, я сегодня здесь, с вами, а наш Петроний с Иаковом смогут теперь наводнить грамотный мир и, возможно, изменить человечество.
Когда они вышли из музея и шли далее по освещенной солнцем улице, Хенниг напомнил Ренделлу о том, чтобы тот не выключал свой диктофон.
— Перед тем, как вы посетите мою типографию, я хочу, чтобы вы знали о том, что я делаю там. Для специального издания я сам создал шрифт, который назвал 14-точечным Новым Гутенбергом. Сейчас объясню. Готовясь издавать свою 36-строчную Библию, Гутенберг попытался вырезать свои литеры, имитируя ручной шрифт, с помощью которого переписывали Библию монахи. Он воспользовался старинным готическим шрифтом, который мы, немцы, называем Textur; имеется в виду, что он как будто воткан в страницу. Сегодня гутенберговский шрифт был бы неприемлем, хотя он выполнен весьма красиво и приятен для глаза. Готический шрифт слишком плотный, крученый, в нем слишком много остроконечных углов. Он выражает германскую суровость, как и наш язык. Поэтому я разработал шрифт, который лишь напоминает готический, но уже более знакомый, округлый, четкий и выглядит как современный. Ну вот мы и пришли. Давайте ненадолго зайдем и поглядим.
Пройдя мимо охранников — Ренделла попросили предъявить его красную карточку из Амстердама — они вошли в огромный и шумный печатный цех и поднялись по спиральной металлической лестнице на антресоли, идущие вдоль всей стены. Внизу остались четыре печатных станка и несколько десятков рабочих в синих рабочих комбинезонах. Преодолевая шум машин, Карл Хенниг продолжил свои объяснения.
— То, что вы видите внизу — это два печатных станка с подачей отдельных листов, а дальше — два станка с подачей бумажной полосы, они работают быстрее. Выходящие листы предназначаются для первого ограниченного издания. Выйдя отсюда, листы сгибаются, собираются и сшиваются. Обложки для них уже приготовлены. Подобранные и сшитые блоки соединяются с обложкой и отправляются на склад готовой продукции. Законченные издания будут отправлены в Нью-Йорк, Лондон, Париж, Мюнхен, Милан, чтобы уже оттуда их начали распространять в тот самый день, как только вы объявите миру о находке и новой Библии.
Хенниг перегнулся вниз и дружелюбно помахал рукой нескольким пожилым рабочим. Те глянули наверх и точно так же дружески помахали в ответ. Хенниг не скрывал своего удовольствия:
— Мои ветераны. Те самые, на которых можно положиться, — гордо заметил он. — Два станка внизу печатают англоязычную версию. Два других печатают Библию на французском языке. А в соседнем помещении мы уже заканчиваем немецкое и итальянское издания.
Тут в голову Ренделла пришла одна чисто логическая проблема, и он решил высказать ее:
— Карл, ведь после нашей акции буквально через пару-тройку недель миллионы людей станут требовать для себя издания Международного Нового Завета. Если вы и другие печатники готовите различные издания для публики, как вы сможете обеспечить их громадными тиражами, когда потребность столь высока?
— Ах, ну конечно, вам же не говорили, — сказал Хенниг. — Для популярных стандартных изданий нам придется делать новый набор на четырех языках. До вашего заявления мы этого сделать не можем. В противном случае, безопасность гарантировать невозможно. Поэтому набор популярных изданий начнется в день вашего заявления. Теперь, если мы будем производить набор так же, как это делалось для ограниченного издания, обычным путем, используя линотипы и людей-наборщиков, это бы заняло месяц, а то и два. Только вот, популярные издания будут изготавливаться путем электронного набора, методом катодной трубки, феноменальным по своей скорости. С его помощью мы можем набрать всю Библию, весь Ветхий и Новый Завет, за семь с половиной часов. Поскольку Новый Завет представляет собой всего лишь одну четвертую объема всей Библии, электронный набор позволит нам произвести набор за девяносто минут — минут, заметьте себе, а не один или два месяца. В течение одного вечера мы сможем направить их на станки, и за месяц до Рождества уже отпечатаем несколько миллионов дешевых стандартных изданий, чтобы распространить их по всему миру. А теперь пошли, я хочу показать вам и другие типографские операции, другую половину моего производства, где мы уже не печатаем Библии, а занимаемся обычными коммерческими изданиями.
Спустившись с антресолей, они пошли по меньшим цехам, проходя по коридорам, ведущим в различные типографские помещения. По ходу Ренделл постепенно начал замечать странное и необъяснимое чувство отстраненности — чуть ли не враждебности — повисшее в воздухе. Когда Хенниг здоровался со своими молодыми служащими, ответы нельзя было назвать сердечными, в них не хватало улыбки. Когда же Хенниг пытался вовлечь типографских рабочих в беседу, те, намеренно, поворачивались к нему спиной или же притворялись, что слишком заняты своим делом; в лучшем случае — отделывались каким-то междометиями. Отходя от одной из групп рабочих, Ренделлу показалось, будто он заметил, как двое из них делают за спиной Хеннига неприличные жесты. Он услышал, как один из них пробурчал себе под нос: “Lausiger Kapitalist. Knauseriger Hundstott.” Ренделл понятия не имел, что эти выражения означают, но подозревал, что они характеризуют Хеннига не с лучшей стороны.
Когда они уже были в коридоре, ведущем к выходу из здания, Хеннига встретил чем-то обеспокоенный охранник и начал докладывать ему, понизив голос.
— Простите меня, — обратился Хенниг к Ренделлу. — Небольшая проблема. Я скоро вернусь.
Ренделл воспользовался этим временем, чтобы найти мужской туалет. Внутри было два писсуара, один из которых был занят местным клерком. Ренделл присоединился к нему, чтобы воспользоваться незанятым писсуаром. И тут он увидал грубую карикатуру на Хеннига, нарисованную на белой стене прямо над писсуарами. Карикатура представляла голого Хеннига с пенисом вместо головы; в руках он держал два мешка с золотом, а башмаком давил голову рабочего. Под карикатурой был нацарапан явно сердитый лозунг: “Hennig ist ein schmutziger Ausbeuter der Armen und der Arbeiter!”
Ренделл поглядел на стоящего рядом с ним служащего, уже застегивавшего свою ширинку.
— Вы говорите по-английски? — спросил у него Ренделл.
— Немного.
— Что здесь написано? — указал Ренделл на подпись.
Служащий, казалось, замялся.
— Это не очень-то вежливо…
— И тем не менее…
— Здесь сказано: “Хенниг — грязный эксплуататор бедняков и рабочих”.
Обеспокоенный Ренделл вышел из туалета и пошел по коридору в поисках своего гостеприимного хозяина. Он нашел его за углом, мрачного Хеннига, с руками на бедрах, наблюдавшего за маляром, заносившим свою кисть над карикатурой и подписью, весьма похожей на те, что Ренделл видел в мужском туалете.
Хенниг встретил Ренделла без какого-либо смущения.
— Считаете, будто что-то не так, а? — спросил он.
— Я только что видел такой же рисунок и такие же слова в мужской уборной.
— И вы же видели, что творят у меня за спиной молодые работники?
— Боюсь, Карл, что видел. И еще я кое-что слышал.
— Что вы слышали? Вы слышали “lausiger Kapitalist”, правильно? Вы слышали “knauseriger Hundstott”, так? Все верно, меня называют вшивым капиталистом и дерьмовым скрягой. Если бы вы провели в типографии еще какое-то время, то наверняка услышали бы “Geizhals” — сквалыга, и “umbarmherziger Schweinehund” — бессердечная сволочь. И вы бы тогда подумали, что Карл Хенниг это чудовище, так?
— Я ничего не думаю, — ответил на это Ренделл. — Просто я ничего не понимаю.
— Я вам объясню. — грубо ответил тот. — Пошли уже. Я заказал ленч в ресторане отеля “Майнцер Хоф” и не хочу опаздывать. Кое-кто там будет ждать нас.
Как только они вышли из здания, Хенниг остановился.
— Тут всего шесть кварталов. Если же вы устали, можно вызвать машину.
— Можем пройтись.
— Это лучше, поскольку мне следует объяснить то, что вы видели. Но только между нами. И в первую очередь заткните этот чертов магнитофон.
Ренделл специально поднял диктофон и нажал на кнопку остановки, после чего пошел рядом с немецким печатником. Молча, они прошли где-то с половину квартала. Хенниг вытащил из кармана громадный носовой платок, высморкался в него, сложил платок и сунул обратно в карман.
— Ладно, я все объясню, — мрачно заявил он. — Я всегда был, по-своему — и не скрываю этого — строгим руководителем. Чтобы выжить в послевоенной Германии, это было необходимым условием. Война нас совершенно вымотала и обескровила. Так что после этого выживали лишь самые соответствующие. Выживание разговаривает на языке денег, больших, огромных денег. Я пришел на рынок торговли Библиями только лишь затем, что Библии хорошо продавались. Здесь, на этом рынке имелись деньги, большие деньги. Выгоднее всего были дорогие Библии. Именно таким путем я и создал себе репутацию качественного печатника религиозной литературы. А потом кое-что случилось.
На какое-то время он потерял нить разговора и продолжал идти молча.
— А случилось то, что в Германии интерес к религии и к церкви стал уменьшаться, — продолжил он. — Не так давно все бедняки, отверженные и верящие в науку люди заявили, что Бог уже умер. Интерес к религии падает, а вместе с ним падает и уровень продаж Библий. Для собственного же выживания я понял, что для уменьшения личных убытков я обязан снизить производство и продажу Библий. Я не мог складывать все свои яйца в одну только церковную корзинку. Поэтому, сначала постепенно, а затем все чаще и больше, я начал заключать контракты на производство и продажу популярной литературы, романчиков и порнографии. Да, да, в Германии спрос на жесткую порнографию очень высок, и я был готов печатать ее, лишь бы только сохранить поступление денег. Я хотел денег, много денег, всегда хотел. Я не мог позволить себе стать снова бедным, а следовательно — беспомощным. И еще, признаюсь, я содержал многих девиц, весьма дорогих девиц, а потом появилась Хельга Гоффман, на которую также шли большие деньги. Вы уже понимаете?
— Боюсь, что нет, — ответил на это Ренделл.
— Ну конечно же — нет. Вы не знаете германского менталитета. В этих драматических обстоятельствах я поменял Библию на порнографию и вступил в конфликт со своими работниками и их профсоюзами. Молодые рабочие, равно как и их родители, имеют долголетнюю семейную традицию в художественной печати, они гордятся собственным умением, своей профессией, выходящей из под их рук продукцией, им уже не так важны личные доходы. Их семьи все время работали на издателей религиозной литературы, качественной литературы, так что они были горды тем, что занимались этим же и для меня. Теперь же, когда я практически забросил Библии, религиозные издания и перешел на печатание дешевых книжонок, эти работники были обескуражены. Им показалось, что испытываемое ими чувство морального падения вызвано теми книжками, которые они печатают. Они подумали и кое-что еще другое. Они считают, что я должен отказаться от всей этой новой массовой продукции. Они учли и тот факт, что я давлю на них, заставляя работать все больше и больше. Потихоньку-понемножку, они начали бунтовать, и даже поговаривать о забастовке. До сих пор у меня еще забастовок не бывало, у большинства моих лучших работников никогда и не было причин бастовать. Но теперь, даже те, кто боится остаться совсем без работы, готовятся к забастовке. И действительно, Зольнер — председатель профсоюза изготовителей бумажной продукции и типографских рабочих уже назначил дату. Это было несколько месяцев назад. Мы, конечно же, вели переговоры, только они ни к чему не привели. Я не собирался сдаваться. Зольнер со своими людьми — тоже. Мы очутились в патовой ситуации. И неделю назад мне сообщили о дате начала забастовки. Если бы я только мог объяснить им…
— Но, Карл, — перебил его Ренделл, — должен же быть какой-то способ дать им знать, что они печатают самую замечательную Библию в истории.
— Нет, никакого такого пути нет, — стал объяснять Хенниг. — Я еще подойду к этому. Поначалу, когда д-р Дейчхардт связался со мной, он не проинформировал меня о содержании новой Библии, которую собрался печатать. Он сказал лишь то, что она будет совершенно новой, отличающейся от всех предыдущих, крайне важной. После того, как он вкратце описал проект, я отказался от него. Я поступил так потому, что он был для меня малоприбыльным. Я отказался оставить ради него выгодные заказы, мне было плевать на престиж. Тем не менее, д-р Дейчхардт настаивал на том, чтобы именно я взялся за это дело, из-за моих прошлых достижений. И знаете, что он сделал?
Ренделл только покачал головой и продолжал слушать.
— Он взял с меня обещание сохранять тайну, — сказал Хенниг, — и устроил мне личную встречу во Франкфурте с доктором Траутманном. Я был весьма заинтригован. Доктор Траутманн — это один из наших ведущих теологов. Именно доктор Траутманн и передал мне рукопись. Он же предложил мне прочитать ее в его присутствии. То, что я взял тогда и впервые прочитал, было переводом на немецкий язык Пергамента Петрония и Евангелия от Иакова. — Хенниг глянул на Ренделла. — Вы читали их?
— Совсем недавно.
— И они потрясли вас так же, как потрясли меня?
— Я был глубоко тронут.
— А для меня это стало духовным пробуждением, — признал Хенниг. — Я никогда не мог поверить, что подобное преображение могло бы произойти со мной, бизнесменом, торгашом, гонящимся за прибылью. Тем не менее, это случилось. Эти страницы полностью перевернули мои отношения к вечным ценностям. Ах, это был вечер очищения души. Теперь у меня уже не было вопросов, что делать. Я взялся за напечатание Расширенного издания для священников. Хотя это означало отказ от некоторых весьма выгодных, хотя и грязноватых предложений. Это означало значительное уменьшение доходов. Это означало, что мне следует забыть Хельгу.
— Ладно, разве это не удовлетворило ваших работников? — спросил Ренделл.
— Нет. Поскольку большинство из них об этом и не знало, им не сообщили о моей новой добропорядочной работе. Сюда из Амстердама прилетел инспектор Хелдеринг и обеспечил самые строгие меры безопасности. Только ограниченному количеству моих самых доверенных работников доверили это дело и позволили знать, что они печатают. Это те, кого отделили от всех остальных, они же были обязаны держать в секрете свое задание. Что же касается большинства остальных моих рабочих, то им никто ничего не сообщил, они понятия не имели, что я вернулся к традиции и искусству ремесла, что отказался от части собственных доходов, что я стану важной частью исторического события в истории религии.
— Так что они собираются бастовать на следующей неделе?
— Не знаю, с неожиданной улыбкой на лице признался Хенниг. — Я узнаю об этом буквально через несколько минут. Мы уже дошли до “Майнцер Гоф”. Давайте перейдем Людвигштрассе и поднимемся на верхний этаж, в ресторан, где нас будет ждать ответ.
Заинтригованный, Ренделл последовал за печатником в гостиницу, лифт поднял их на восьмой этаж.
Ресторан был очень приятный. Через огромное стекло перед Ренделлом открылся чудный вид на Рейн. Метрдотель приветствовал Хеннига и Ренделла низким поклоном и сразу же провел их между рядами белых столов и стульев с высокими, обитыми дорогой тканью спинками, к окну, где за столом сидел плотный мужчина с непокорными рыжими волосами и подслеповато вглядывался в юридического вида бумаги.
— Herr Zoellner, mein Freund! — воскликнул Хенниг. — Ich will schon hoffen dass Sie noch immer mein Freund sind? Ja, ich bin da, ich erwarte ihr Urteil.
Полный мужчина вскочил с места.
— Es freut mich Sie wieder sehen zu kцnnen, Herr Hennig.
— Но вначале, герр Зольнер, познакомьтесь с американцем из Амстердама, который будет вести для меня рекламную кампанию по моей особенной книге. Это герр Ренделл — герр Зольнер, наш der erste Vorsitzende, первый председатель Industrie Geverkschaft Druk und Papier, нашего национального профсоюза печатников. — Хенниг обратился к Ренделлу. — Я приветствовал его как собственного друга, и сказал ему, что я здесь, готовый выслушать его вердикт.
Хенниг жестом пригласил Зольнера садиться и тут же потянул Ренделла занять место рядом с собой. После этого он устремил свой взгляд на профсоюзного деятеля.
— Ну что, герр Зольнер, каким будет ваш приговор: жизнь или смерть Карлу Хеннигу?
Серьезное лицо Зольнера расплылось в улыбке.
— Herr Hennig, es bedeutet das Leben, — неожиданно глубоким басом проурчал он. — Вы живете, мы все живем, благодаря вам. Это очень добрые вести. — При этом он поднял листок бумаги и заявил возбужденно:
— Ваши предложения, сделанные нашему профсоюзу, это самые лучшие, которые когда-либо были сделаны на моей памяти. Прибыли, повышение заработной платы, оплата больничных, пенсионный фонд, новые спортивные сооружения — герр Хенниг, я рад сообщить вам, что совет все это одобрил и уже на следующей неделе сообщит всем остальным членам профсоюза, а те, естественно, согласятся с этим как один.
— Очень рад, очень, — проскрипел Хенниг. — Ich bin entzьckt, wirklich entzьckt. Но мы забыли про забастовку. Мы вместе?
— Ja, ja, конечно же, вместе, — вторил басом Зольнер. Он уважительно склонил голову. Через день вы станете героем. Возможно, уже не столь богатым, но героем. Что заставило вас изменить собственное мнение?
Карл Хенниг улыбнулся.
— Я прочитал новую книгу. Вот и все. — Он повернулся к Ренделлу. — Понимаете, Стив? Ведь я уже чуть ли не сошел с ума. И, представьте, преобразился из Сатаны в святого Хеннига чуть ли не за день. Только неожиданно мне захотелось поделиться со всеми. Я глупец, но глупец счастливый.
— И когда же вы надумали все это сделать? — хотелось узнать Ренделлу.
— Наверное все это началось в тот самый вечер, когда я прочитал некий манускрипт. Но перемены потребовали времени. По-настоящему все это началось, наверное, на прошлой неделе, когда кризис на моем производстве достиг предела, и тогда я сел и перечитал несколько страниц гранок той самой книги, которую мы напечатали. И то, что я прочитал, меня успокоило, дало мне точку опоры и заставило принять решение, что лучше уж мне быть вторым Гутенбергом, чем еще одни Крезом или же Казановой. Ну, мир, это же прекрасно. Мы должны отпраздновать это. — Он постучал вилкой по бутылке, чтобы привлечь внимание метрдотеля. — Мы поднимем бокалы с “Окфенер Бокштейн” 1959 года из Саара. Это прохладное сухое белое вино, в котором всего восемь процентов алкоголя. Этого будет достаточно, раз уж мы все тут такие взволнованные.
Чудесный обед в “Майнцер Хоф” продолжался два часа. После того, как Цольнер распрощался, Карл Хенниг позвонил своему шоферу, и настоял на том, что отвезет Ренделла назад во Франкфурт на своем “Порше”.
Во время поездки Хенниг, улыбаясь, говорил про крытый, олимпийских размеров, бассейн, который он намеревался построить для своих рабочих. Со страстью он рассказывал о своей влюбленности к актрисе Хельге. Говоря о своей общественной жизни, он упомянул ложу, которую абонировал в местной опере. Еще он попросил взглянуть на виноградник, на котором производилось знаменитое майнцское вино. Еще через какое-то время, когда они проезжали через спокойную старинную деревню — кирпичные ограды, узкие, извилистые улочки, давно выстроенные дома, увенчанная шпилем церковь, малюсенькая площадь, охраняемая потрескавшимся святым с букетом свежих цветов в каменных руках — Хенниг назвал эту местность Хокхеймом, в которой до сих пор проживали некоторые из его родственников. Потом они выехали на шоссе, автомобиль прибавил скорости, а издатель погрузился в молчание.
И, как показалось, совершенно внезапно, хотя прошло около сорока пяти минут, они очутились в карусели Франкфурта. Полицейские, стоявшие на специальных тумбах в своих рубашках с коротким рукавом, управляли уличным движением. Улицы были забиты трамваями, грузовиками, «фольксвагенами», людьми, делающими необходимые покупки перед тем, как вернуться домой с работы. Под красными с белым зонтами уличных кафе, клиенты наслаждались традиционным вечерним чаем.
Хенниг “выплыл” из своих мыслей.
— Стив, вы собирались ехать в гостиницу?
— Да, чтобы расплатиться. Потом сразу же лечу в Амстердам.
Хенниг по-немецки приказал шоферу ехать в гостиницу.
Когда они уже добрались до Кайзерплатц, издатель сообщил:
— Если вам понадобится дополнительная информация, то вскоре я буду в Амстердаме.
— А не знает точно, когда?
— Как только первая Библия будет в обложке. Вероятнее всего, где-то за неделю до нашего заявления.
Когда автомобиль остановился перед подъездом “Франкфуртер Хоф”, Ренделл пожал издателю руку.
— Я очень рад нашему сотрудничеству, Карл, — сказал он. — Но наверное вам не следовало провожать меня.
— Не о чем говорить, начал возражать тот. — К тому же мне необходимо кое-куда заскочить. Жалею, что у нас нет времени выпить по стаканчику. У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”. Ну ладно, auf Wiedesehen.
Ренделл подождал, пока «порш» не отъедет, и только потом направился в вестибюль своей гостиницы. Совсем уж было собравшись идти к стойке администратора, чтобы узнать, не было ли для него каких-либо сообщений, он внезапно застыл на месте.
К той же стойке направлялся высокий мужчина, уж слишком заботящийся своей похожестью на Ван Дейка.
Седрик Пламмер, здесь.
В Майнце, именно сейчас.
Ренделлу вспомнилась старинная сказка, описанная Моэмом.
Говорит слуга некоего багдадского купца: “Хозяин, только что, когда я был на рынке, в толпе меня зацепила какая-то женщина; когда же я повернулся, чтобы увидать, кто это ко мне цепляется, то увидал, что это Смерть. Она поглядела на меня и сделала угрожающий жест… так что теперь, дайте мне на время свою лошадь… я уеду в Самарру, и там Смерть меня не отыщет.”
Чуть попозже, тем же днем купец встретил Смерть на рынке и спросил ее, зачем она угрожала его слуге, Смерть ответила ему: “Это вовсе не был угрожающий жест, а только признак удивления. Странно было встретить его в Багдаде, потому что я собиралась увидеться с ним сегодня вечером в Самарре”.
Понятно, что воспоминание этой притчи было абсолютной бессмыслицей, но не совсем.
Ренделл подался назад, не отрывая взгляда от мужчины.
Седрик Пламмер уже добрался до стойки и теперь указывал пальцем на сидящего за ней портье.
Ренделл поспешил пройти за спиной у Пламмера, держась к нему задом, отвернув лицо, и тут же чуть ли не побежал к лифту. Тем не менее, пытаясь избежать того, чтобы британский журналист мог заметить его, он не мог избавиться от того, чтобы не слышать высокомерный, хотя и писклявый голос Пламмера.
— Guter Herr, — заявил журналист. — Я — Седрик Пламмер…
— Да, конечно, мистер Пламмер.
— … и если мне кто-нибудь будет звонить, то знайте, что я вернусь через час. У меня на пять вечера назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”. Если какой-то из звонков будет срочным, то вы сможете найти меня там.
Холодный пот мрачного предчувствия выступил у Ренделла на лбу. Он продолжил свой путь к лифту. Подойдя к кабине, он остановился и глянул через плечо. Пламмера нигде не было видно.
Войдя в кабину лифта, Ренделл начал подбивать итоги
Карл Хенниг сказал ему: “У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”.
Седрик Пламмер сообщил клерку: “У меня на пять часов назначена деловая встреча в баре гостиницы “Интерконтиненталь”.
Прибавим одно к другому: совпадение.
Прибавим еще раз: заговор.
Вспомним слова Хеннига, сказанные им в Майнце: “Я отказался встречаться с ним. Я не пущу сукина сына на порог”.
Прибавим снова. Что-то не клеится.
На какое-то мгновение Ренделл решил оставить проблему нерешенной, как есть. Сегодня вечером он возвратится в Амстердам, а потом — никакой работы вечером, он увидит Анжелу; ему до боли хотелось увидеть ее — так что завтра, потом у него появится кто-нибудь, кто проследит хорошенько за Карлом Хеннигом.
* * *
И “МЕРСЕДЕС-БЕНЦ”, и Тео уже ожидали, когда Ренделл прибыл в амстердамский аэропорт Шипхол после краткого перелета из Франкфурта.
Он приехал в гостиницу “Амстель”, обнаружил там полное надежд сообщение от Анжелы Монти, в котором говорилось, что она прибыла в Амстердам и поселилась в отеле “Виктория”, и что сегодня же собирается встретиться с ним.
Он быстренько принял душ, переоделся и совершенно выбросил Хеннига с Пламмером из мыслей. Спустившись вниз, он приказал Тео отвезти его в “Викторию”. Там он позвонил в номер Анжелы на втором этаже и стал ожидать ее появления у самого подножия покрытой зеленым ковром изгибающейся лестницы.
Когда та наконец-то спустилась по лестнице, Ренделл не мог пошевелиться, совершенно очарованный. До этого он видел ее всего лишь раз, днем, в ее родной стране, а потом расстался с нею, зная, что уже много лет никакая иная женщина не привлекала его в такой степени. В течение всей прошлой недели он носил в себе впечатление от этого прелестного существа. Но вот сейчас, в этот второй раз, Ренделл был буквально потрясен ее присутствием. Теперь назвать эту женщину просто красивой означало оскорбить ее. Анжела была самой головокружительной и желанной молодой женщиной, из тех, кого Стивен видел в своей жизни. И здесь, в вестибюле, когда она спустилась так естественно и уютно в его объятия, а ее мягкие губы тепло прижались к его собственным, он сразу понял, что эта женщина всегда была частью его самого.
Тео отвез их в “Бали”, модный ресторан на Лейдсестраат. Отпустив своего голландского водителя, уверяя его при этом, что он будет в полнейшей безопасности, поскольку сегодня с ним нет никаких документов, Ренделл взял Анжелу под руку и повел ее через вращающуюся дверь наверх, через два пролета лестницы, в центральный зал ресторана. Смуглый официант в тюрбане провел их оттуда в одно из трех помещений, расположенных сзади.
Там они уселись за столик у стены и заказали Rijsttafel — рисовое меню, или по-индонезийски, smorgasbord — при этом они даже представить не могли, какое множество блюд поставили перед ними: sajor soto или суп, говядину в яванском соусе, смешанные соевые бобы, гигантские креветки, жареные кокосы. Они ели и практически не разговаривали, выпили бутылку сухого мозельского, занимаясь любовью глазами и прикосновениями пальцев.
Покинув “Бали” и не отпуская рук друг друга, они бродили, наслаждаясь прохладной летней ночью. Вдвоем они прошли по Лейдсеплейн, остановившись, чтобы послушать, как трое приятных молодых ребят перебирают струны своих гитар. С моста на Присеграахт, все так же держась за руки, они глядели на канал и на отдаленный мост, сотни огней которого напоминали светящиеся жемчужины в темноте. Затем они прошли к широкому мосту на Сингель, а под ними проплывали ярко освещенные лодки, нагруженные цветами.
Теперь, в поздние часы несущей покой ночи, они все еще оставались на этом мосту, а вокруг них было практически безлюдно.
Анжела сообщила, что Наоми уже нашла для нее комнату на тот же этаже, где работал и Ренделл, причем, очень близко, почти что рядышком.
— Ну да, — сказал он ей. — Я так и устроил.
Анжела замялась.
— Ты хочешь, чтобы я была так близко каждый день?
— И хотел, и хочу.
— А ты не боишься, что тем самым совершаешь ошибку, Стив? Ведь ты почти не знаешь меня.
— Я был с тобой всю неделю, каждый день, каждую ночь. О, я знаю тебя, очень хорошо знаю, Анжела.
— Я чувствовала то же самое, — спокойно сказала та.
Ренделл снова глянул на канал, а когда повернулся к Анжеле, то увидал, что ее глаза закрыты, ладони сложены, а губы шевелятся. Открыв глаза, она улыбнулась ему.
— Что ты делаешь? — спросил он. — Молишься?
Та кивнула.
— Теперь я чувствую себя лучше, — ответила она.
— О чем ты просишь Господа, Анжела?
— О том, что собираюсь сделать. — Улыбка все так же оставалась на ее губах. — Стив, возьми меня в отель.
— В какой?
— В свой. Хочу увидеть твой номер.
— Ты действительно хочешь увидать мой номер?
Ее ладонь выскользнула из его.
— Нет, тебя. Я хочу быть с тобой.
* * *
ОНИ ЛЕЖАЛИ ОБНАЖЕННЫМИ на его кровати, бок о бок, повернув головы друг к другу, целуясь, подразнивая друг друга кончиками своих языков, ее рука бродила по его бедру и животу, его рука ласкала ее лоно.
С того момента, как они легли вместе, не прозвучало ни слова; единственное, что они могли слышать, было их ускоренное дыхание и спешащее сердцебиение.
Его рука скользила вверх и вниз по треугольнику ее мягких лонных волос, затем пальцы нашли и коснулись обещающего бутона клитора, после чего очень нежно и медленно стали его массировать. И тут же ее бедра начали свое бессознательное вращение; он слышал, как она вдохнула воздух и выдохнула его со вздохом наслаждения. Ее свободная рука покинула его живот, упала вниз и нашла его напряженный пенис, кончики ее пальцев касались его, потирали его, любили его до тех пор, пока тот не потянулся за ними, готовый извергнуться.
А затем внутри нее родился низкий, настойчивый стон, словно далекий плач, тоскующий о полноте любовного ощущения. Ее руки покинули его тело, она перекатилась на спину, заложив руки под подушку; глаза закрыты, зато рот открыт…
В приглушенном свете лампы в дальнем конце комнаты он видел лежащую под ним обнаженную Анжелу, ту девушку, которую он так хотел познать, сделаться с нею одним целым, полностью овладеть ею. А она уже была готова к этому, разметав свои иссиня-черные волосы по белой подушке, прикрыв веками глаза, раскрыв губы, дыша все глубже и глубже, два холма ее грудей вздымались и опадали, окружия возле сделавшихся твердыми алых сосков стали темными, ямка пупка углубилась, широкие бедра и ягодицы подрагивали.
Она была готова к любви.
И он тоже был готов к ней.
Ее колени поднялись и разделились, округлые бедра разошлись, и он упал на нее сверху, лег меж ее ногами, и его пенис тут же нашел себе дорожку к влагалищу с его атласной, манящей и уже влажной плотью. А когда его пенис медленно вошел в нее, горячие стенки ее влагалища стиснулись вокруг пришельца, втягивая в себя все глубже и плотнее, не выпуская назад.
Тот пробивался изнутри нее, ласкал ее изнутри, он пытался выскочить назад и тут же погружался еще глубже до тех пор, пока они оба не начали стонать от совместной сладкой боли и наслаждения; ее ноги оторвались от постели и сомкнулись на его спине, ее же руки вцепились ему в плечи. Он неутомимо, но с огромной любовью начал объезжать ее, а она уворачивалась и взбрыкивала, в то время как он все более и более овладевал ее пылающей жаром плотью, сам охваченный страстью, до сих пор неизведанной.
Она вцепилась в его волосы, затем начала бить кулачками в его грудную клетку, ее ягодицы отрывались и падали на простыни в ответ на его действия. И все время ее влагалище, ее таз, все охваченное любовным экстазом тело двигались все быстрее и быстрее, а он подстраивался под ритм ее движений, его пенис все время находил жаждущий его сосуд.
— Господи… Господи… — шептала она, — о мой Бог…
Их совместное движение, их соединение совпало по ритму, делаясь все более интенсивным, углубленным и делавшим их невесомыми…
Ее кулаки барабанили по его покрытой потом спине; он же, ничего не соображая, крепко, очень крепко стиснул ее.
— Дорогой, милый… — горячечно шептала она, — я кончаю…
И когда ее таз высоко приподнялся над смятой постелью, когда ее бедра крепко сомкнулись, сжимая его бедра, она простонала и содрогнулась в финальных конвульсиях полнейшего оргазма, он также растворился в ней, полностью, наполняя ее своей спермой, что все истекала и истекала внутри нее…
— Я люблю тебя, — шептал он ей на ухо. — Я люблю тебя, я люблю…
— О, Стив, никогда не покидай меня, никогда.
Опустошенные и одновременно переполненные они лежали, заключив друг друга в собственных объятиях.
А потом она чуть ли не сразу заснула, спрятав свое покрытое испариной лицо, такое милое в своем покое, у него на груди.
Преодолевая головокружение, он пытался мыслить, хотя до сих пор чувствовал в себе ее жар и отдающуюся плоть. До того женщин у него было много, но ни одна из них не могла сравниться с этой. И не Барбара, тем более не Барбара, которую сейчас он вспоминал с теплотой и нежностью, понимая теперь, что ее неумение заниматься сексом было ошибкой как с ее, так и с его собственной стороны. И не Дарлена, равно как и все Дарлены, что были до Дарлены, с их бездушным вместилищем псевдострастей, отпрактикованной акробатикой гейш. И не Наоми, равно как все остальные Наоми, что были у него до Наоми, с их ограниченными возможностями, их спазмами, выученными во время занятий мастурбацией.
Никогда еще, за столько ночей своей взрослой жизни, предлагаемых или принимаемых, отдаваемых или получаемых, у него не получался оргазм, рожденный исключительно любовью, никогда, вплоть до этой ночи, в этой самой постели, с этой юной женщиной в Амстердаме. Ему хотелось плакать. О чем? О напрасно растраченных годах? О наконец-то найденной радости? О миллионах иных людей, которые будут жить и умирать, так и не узнав столь полнейшего единения?
Он с любовью поцеловал Анжелу в щеку и опустил ее голову в ямку подушки, после чего позволил тяжелым векам закрыть собственные глаза и тоже заснул.
В себя его привел отдаленный звон. Ренделл изо всех сил попытался проснуться, увидал все еще забывшуюся во сне, лежащую рядом Анжелу, а сквозь занавеси на окнах сочилась серость раннего утра.
Теперь звон становился еще более настойчивым и громким, поэтому Ренделл перекатился к прикроватной тумбочке, увидал, что стрелки его дорожных часов показывают всего лишь двадцать минут седьмого утра, и только лишь после этого до него дошло, что непрерывный звон исходит от стоящего рядом с будильником телефона.
Преодолевая сон, он потянулся за трубкой, и ему даже удалось снять ее с аппарата, прижать к уху и губам.
— Да, кто это? — быстро спросил Ренделл.
— Стив? Это я, Джордж Уилер, — представился торопливый, но и полный уверенности голос на другом конце. — Извини, что бужу тебя таким вот образом, но надо. Ты уже не спишь? Слышишь меня?
— Я проснулся, Джордж.
— Слушай. Это крайне важно. Я хочу, чтобы ты немедленно приехал в Больницу Фрийе Университет — это главная больница Амстердама, Больница Свободного университета. Надо, чтобы ты приехал сюда через час, самое позднее — к половине восьмого. У тебя есть карандаш? Лучше запиши.
— Секундочку. — Ренделл нащупал на тумбочке карандаш и блокнот с эмблемой гостиницы. — Есть, — сказал он.
— Записывай. Больница Фрийе Университет. Боэлелаан, 1115. Она располагается в Буитенфельдерт, новом квартале, таксист должен знать. Попроси, чтобы тебе вызвали такси. Когда ты уже приедешь в больницу, скажи женщине за информационной стойкой, чтобы тебя направили в палату Лори Кук на пятом этаже. Я буду там, мы все там будем.
— Погоди, Джордж. Что там, черт побери, случилось?
— Узнаешь на месте. Я не могу обсуждать это по телефону. Скажу лишь то, что произошло нечто невероятное. И нам нужно, чтобы ты был здесь…
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Антон
Перезвоните мне пожалуйста, 8 (931) 979-09-12 Антон.
Антон
Перезвоните мне пожалуйста по номеру. 8 (931) 374-03-36 Антон